Текст книги "Серебряная свадьба"

Автор книги: Александр Мишарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Я пью за руки неизвестной женщины, которые первые подняли меня, пью за минуту сна в самолете, я пью за свою нерешительность и за цветы, стоящие в нашем классе, я пью за первые шаги по земле и за то, что я не умер от скарлатины. Я пью за волосы первой женщины, которую я любил, и за первые мысли, что миру нужно быть добрым и справедливым, я пью за снисходительность моих друзей и за то, что они иногда пытались и понимали меня, я пью за людей, ходивших в комнате, окно которой было видно с моего места за партой, я пью за все подарки, которые мне делали в детстве, я пью за то, что люди изобрели троллейбус, в котором я, маленький, так любил кататься, я пью за все прекрасные строчки, которые приводили меня в состояние грусти и надежды, я пью за девушку из Чернигова, которая первая была со мной нежна, я пью за облака, которые неслись надо мной десять лет назад в высокий солнечный день, когда я лежал на земле и думал, что все еще возможно, я пью за эти слова – «все возможно», и за позывные Информбюро, которые я знал в детстве, и за слова «вечная память», и за всю жестокость и разорванность нашего мира, который никогда не давал мне возможности быть успокоенным и никаким, я пью за туман над Окой в октябре и за ту улыбку, с которой человек иногда бросается к тебе – и ты понимаешь, что ему значительно легче, что ты есть, что ты жив и что ты, только ты, ему нужен сейчас.

Прости меня, Максим, но я хочу уйти пьяным…»

Некоторое время мы видим только лицо Марины, потом остальное пространство.

Сцена погружается в темноту. Долгая пауза. Потом на сцене появляется  П о ж и л о й  ч е л о в е к. Он переставляет какие-то вещи, стряхивает пепел, не спеша убирается на сцене. Потом садится и закуривает, положив ногу на ногу. Максима на сцене уже нет.

П о ж и л о й  ч е л о в е к (после паузы). Ну, вы можете оставаться, а мне, в общем-то, пора идти.

Марина не отвечает.

Нет, вы не думайте – я не бегу. Дальше вам уже нужно решать самой.

М а р и н а (тихо). Как это? Самой…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Честно говоря, я не думал, что все это настолько серьезно.

М а р и н а. Не уходите. Наверно, именно сейчас вы мне нужны.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Как ни странно, но я в чем-то завидую вам. И не только вам, а всему, что произошло. У нас не было времени. Слишком много упало на нашу голову.

М а р и н а. А все-таки… Посоветуйте мне. Ну что угодно. Прошу. Только быстрее. Честное слово – я сделаю, как вы скажете. Прошу.

П о ж и л о й  ч е л о в е к (улыбается очень мягко). Нет. Я не могу взять на себя столько. Разве что…

М а р и н а. Что?

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы помните своего отца?

М а р и н а. Нет. Он был убит, когда мне было три года, под Ельней. У нас есть его фотография. Маленькая. Для паспорта.

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Ну тогда представьте, что вы разговаривали со мной, как со своим отцом. Мы люди примерно одного поколения. (Мягко.) Я думаю, что он был бы счастлив, что у него такая дочь. (Задумчиво.) Слишком, слишком много упало на нашу голову… Мы не могли жить такой полной… нормальной жизнью. Но ради этого, наверно, все и было.

Марина опустила голову и первый раз за спектакль тихо заплакала.

Вы не поверите, сколько людей, и прекрасных тоже, я видел за свою жизнь. Если закрыть глаза, их лица так и плывут в памяти. Бесконечным потоком. (Пауза.) Вы мне простите, что я расчувствовался. Вот говорят, навсегда утеряна тайна дамасской стали или какой-нибудь черни по серебру, и это, конечно, жалко. Но запомните, Марина, на свете всегда есть люди в любые, самые страшные времена, которые хранят тайну человеческого достоинства, страсти к совершенству, просто человечности. И заметьте – этот секрет никогда не теряется и потеряться не может. Вы, например, знаете, что в английском словаре есть два понятия – «интеллигенция». Просто интеллигенция и русская интеллигенция. И под этим словом написано – готовность к самопожертвованию ради идеи, нации, стремление к человеческому совершенству. Вы меня простите – все это общие слова, но это уже удел возраста. Правда, за эти несколько строчек заплачено миллионами жизней. В том числе кое-кем уже и из вашего поколения.

М а р и н а. Я понимаю, я понимаю… я все понимаю…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Ну вот, кажется, и все… На кухне есть кофе, я только что сварил. А я пойду, надо одеться потеплее – уже октябрь.

М а р и н а (про себя). Заболтали, заболтали мы всё…

П о ж и л о й  ч е л о в е к. Вы это мне?

М а р и н а (улыбнулась). Ну что вы, к вам-то это не относится. (После паузы.) А вы знаете, я один раз чуть не утонула, серьезно, мне лет десять тогда было, мы в Старом Осколе жили, там речка узенькая, но коварная, ямы, омуты, а около мельницы, старая такая мельница из толстых-толстых бревен, так там прямо целое озеро и вода такая вся в пузырях почему-то, а посередине остров. А я плавать-то по-настоящему не умела, и мне стыдно было, я же из города, вот и находила такие места, где никого нет, и лезла в воду. А у нас председатель колхоза был, в Ездоцкой слободе, место так там называлось, Лихачев, злющий такой, без обеих ног, он все время на таратайке ездил и всех прямо сразу за горло, боялись его все, ужас. А время голодное было – сорок шестой год, да еще в Курской области пухли с голоду, а старики умирали даже. Вот он и носился целыми днями то туда, то сюда, и лошадь у него была такая маленькая, монгольская, такая же, как он, злая, выносливая. Вот однажды я влезла так в воду, никого на берегу не было, и оступилась, а там рядом омут был, и сразу ко дну, каким-то чудом выволоклась обратно, и уже все, думаю, и смотрю, Лихачев на таратайке своей на берегу и матом меня кроет, а сделать-то ничего не может, у него же совсем ног не было. А я уже опять обратно и думаю, ну вот, еще раз, может, выплыву, а больше уже и сил нет, и выныриваю как-то – смотрю, Лихачев как стеганет свою монголку и прямо на таратайке в реку, такой столб брызг поднялся, а глаза у самого дикие, кричит мне: за холку цепляйся, а сам уж с таратайкой под воду уходит. Схватилась я за холку, а лошадь такая злая всегда, а тут такие добрые глаза мне ее показались, и она, маленькая такая, плывет к берегу. Вылетела на берег, я только передохнула и смотрю, где же Лихачев, а он, оказывается, за таратайку свою держался и так лежит в ней. Ни живой ни мертвый, мокрый весь, и маленький такой он мне показался. Потом глаза открыл, глянул на меня и показывает рукой: подойди, мол. А я боюсь его, а он мне все равно показывает: подойди, подойди – и глазами на что-то показывает. А я подошла, смотрю, он плачет, ну, отпустил что-то в себе и показывает мне на монголку свою, а она рухнула на землю и еле-еле дышит. Лихачев прижал меня к себе и хочет что-то сказать, а сам не может. Но я-то поняла: вот видишь, что даже тварь может иногда сделать. Умер он через год, а меня уже тогда в Осколе не было, меня родственники к себе в Москву взяли…

Во время ее монолога Пожилой человек отходит в сторону, как бы желая оставить ее наедине со своими мыслями, потом незаметно уходит. Марина оглядывается, она одна на сцене. Некоторое время она ходит по сцене в задумчивости, потом садится на стул в сторонке, как бы не желая мешать тому, что будет происходить в следующей сцене.

М а к с и м  медленно выталкивает на площадку передвижное кресло, в котором сидит его  О т е ц. Он явно постарел и во время всей последующей сцены говорит очень медленно, у него что-то с речью. После нескольких первых фраз Марина встает и незаметно уходит за кулисы.

О т е ц. Как я сегодня выгляжу?

М а к с и м. Лучше. Но все равно ехать за границу тебе нельзя. (Неспокоен, явно торопится.) Ты хотел мне что-то сказать наедине? Говори, я спешу.

О т е ц. Ты же зна-а-аешь, я не могу го-о-о-ворить быстро. У тебя сегодня первый…

М а к с и м (невнимателен и чем-то раздражен). Хорошо, давай лучше я буду тебя спрашивать… Да, у меня сегодня первый день на новой работе, ну, что ли, новой должности. Ты что, хочешь меня поздравить?

Отец очень грустно смотрит на него и не отвечает.

Ну так что ты хочешь? Пойми, мне нельзя опаздывать.

О т е ц. Я жда-а-ал этой премии всю жи-и-изнь. И я поеду и получу ее. И про-о-ошу мне не ме-ешать. Про-ошу.

М а к с и м. Вечно ты о себе. Ну хорошо, ты поедешь. Ну что, все?

О т е ц. Мне жалко те-е-ебя.

М а к с и м. Перестань! Прости.

О т е ц. Ты чу-у-ужой среди чужих. Лина тебе чу-у-ужая, детей ты не замеча-а-аешь, теперь и я тебе чу-у-ужой. Не го-оворя о всем о-о-остальном мире. Ку-уда ты иде-ешь, с чем? Мне больно.

М а к с и м. Тебе дать лекарство?

О т е ц. Я подни-имусь по этой ле-е-естнице, чтобы получить свою пре-е-емию. Пусть меня держат под ру-у-уки, но я до-о-олжен пройти эти сто сту-у-упенек.

М а к с и м. Отец, ты заговариваешься. А мне уже остались буквально минуты.

О т е ц. Я по-о-остроил инсти-и-итуты, у ме-еня со-отни учеников, мо-о-ой труд зна-а-ает весь мир. За-а-апомни это, мой ма-а-альчик. Мне про-о-отивна моя сла-а-абость, но мозг мой жив. Жив. И у меня еще есть две идеи, и я не умру, пока их не… не… осуществлю. Вы-ы-ы-говорил. А что есть у тебя?

М а к с и м. Ты мог бы все это сказать и раньше. Теперь у меня совсем уже нет времени. Я еду. (Пошел, остановился. Задумчиво.) Наверно, я просто добился того, что хотел. А ты знаешь, что у нас разные задачи в жизни и живем мы в ней по разным законам. (Не сразу.) И ты в этом тоже виноват. Я сейчас позову Лину, она даст тебе завтрак. (Уходит.)

Некоторое время Отец Максима один. Лицо его спокойно, трудно понять, что происходит сейчас в его душе. Но это лицо решительного, сильного человека, который привык думать о своей профессии в любое время и в любом состоянии. Он вынимает книжку и что-то записывает в ней, потом пытается приподняться в кресле, это ему удается не сразу, но наконец он встает, выпрямляется и некоторое время стоит, собрав все силы. В этом его положении есть что-то значительное, какая-то высшая собранность, сгруппированность человека, привыкшего быть в таком состоянии всю жизнь. Потом он как бы отпускает в себе напряжение и спокойно садится в кресло. Очевидно, он услышал шаги  Л и н ы, которая в этот момент входит на сцену.

Л и н а. Я принесла завтрак.

О т е ц. А вы-ы по-пре-е-ежнему боитесь меня? Изви-и-ините, это, конечно… не… утре-е-енний вопрос.

Л и н а. Я привыкла.

О т е ц. Ко мне?

Л и н а. Ко всему. (Подает Отцу салфетку и хочет помочь ему.)

О т е ц. Не-е надо. (Повторяет.) Не надо.

Л и н а. Я, конечно, не имею права. Но вы напрасно ругаете Максима.

О т е ц. Это не-е-е точно. Просто вы-ы-ырастил врага всему, че-е-ему я по-о-оклонялся в жизни. Хотя сам этого не по-о-стиг, вернее, по-о-оздно по-о-онял, что без этого нельзя прожить.

Л и н а. Я понимаю.

О т е ц (внимательно смотрит на нее). Слушайте меня внимательно, Лина. Человек, взросле-ея, переходит от непосредственных форм связей, сужая их к опосредствованным. Эти опосредствованные формы… я бы назвал их иллю-юзиями, есть способ утверждения челове-ека на земле. Спо-особ служения обществу. Это высшая форма проявления ли-ичности. В тандеме этих двух систем – семьи, где-е мужчина является главой, и обще-ества, где он пытается приобрести вла-асть в отдельной отрасли… а иногда, как, например, поли-итики, и государственное господство, и в этом тандеме и проявляется сегодня личность. Нарушения многообразны. Например, человек не является хо-озяином в семье, но жесто-ок и напорист в общественной деятельности, наоборот – человек терпит поражение в обществе и ста-ановится тираном в семье. Все эти ва-арианты могут быть вычислены, как варианты квадрата. Важно по-онять, что типично в наше время, что ти-ипично для вашего возраста. Слушайте, Ли-ина, внима-ательно. В моем возрасте, как правило, ослабевают иллюзии и усиливаются связи внутри семьи… Но это относится к моему возрасту, но, к со-ожалению, не ко мне. А у вас, молодых, нао-оборот. Ради служения и иллюзий своего служения обществу легко разру-ушается семья… га-аснет. А что такое служение, стремление к власти – без оснащенности душевных связей, без любви и то-очного эмоционального представления, для че-его будет использована власть? Общество обычно отбрасывает таких людей – слишком напористых, опасных и не-егибких, общество, которое мало обе-еспокоено системой глубоких отношений внутри себя, оно опасно. Общество по-остроено по своему цензу связей, своему уровню любви людей друг к другу, и е-если этот уровень не высок, то общество обречено и воинственно. Таково было фашистское общество, там было много вообще энергичных людей, там был мелкий, пре-еступный урове-ень представления о том, как может и должен лю-юбить чело-овек. Но я-то знаю, всегда е-есть, всегда су-уществуют люди, которы-ые уровнем своей лю-юбви и характера защищают и до-обиваются признания непреходящей ценности вну-утри общества и в челове-еческих отноше-ениях. И тем са-амым двигают мир. Та-акова, напри-имер, была Антигона. Ты по-омнишь ее, Лина?

Л и н а (так же тихо, почти равнодушно). Я помню.

О т е ц. Зачем вы хо-о-одите в це-е-ерковь?

Л и н а. Я верю. Я стала верить. Вы боитесь смерти?

О т е ц. Это не-е точно. Я боюсь, что о-она придет раньше, чем я за-акончу свои дела на земле. Есть ка-акое-то соответствие ме-ежду те-ем, что ты-ы обязан, точнее, можешь, точнее, что е-есть в тебе передать человечеству, и смертью. Я пре-едставляю, как я устану, когда я доделаю свои оставшиеся два дела. А уме-ереть спокойно – это зна-ачит очень устать. Очень. Арабы го-оворят: «Ко-огда дом построен, пора умирать».

Л и н а. Может быть. Но вы не ответили мне.

О т е ц. Вы читали Апокалипсис? Вни-и-имательно?

Л и н а. Читала.

О т е ц. И вы-ы не увидели, что «Откро-овение святого Иоанна»…

Л и н а. Я знаю, что это и есть Апокалипсис…

О т е ц (раздражаясь). Я не-е о том. Перечитайте. Е-если не поймете, перечитайте еще раз. Там же все сказано. Бледные кони Апокалипсиса… (Невесело засмеялся.) Ка-а-ак все просто. Просто и чудовищно, как геббельсовская пропага-а-анда. Только нельзя же та-а-ак долго мутить людям головы. Да, действи-и-ительно, сли-и-ишком давно, пришествие с неба людей другой цивилизации, их, видно, было немного, поэтому они были вынуждены уничтожать… И разрушение Вавилона оттуда… Изви-и-ините, я устал. Перечитайте, пере…

Л и н а. Я тоже так думаю, но мне это не важно.

О т е ц. Подождите, чу-у-удеса все объяснимы, а нра-а-авственная часть вашей религии ме-е-ерзостна. Она постро-о-оена на страхе. Да еще орга-а-анизована в армию блюстителей моралей и истин господних. Вы мо-ожете представить себе арми-и-ию поэтов? Или армию бо-ольших ученых?.. Это же только у Гитлера так было. (Почти кричит.) Когда же вы-ы-ыветрится, выведется, вычислится из человеческой души… этот страх? Страх… перед сме-ертью, перед Господом, перед на-аказанием общества, перед потерей бла-а-гополучия, страх перед собственными страстями? Страх перед собствен…ным разумом? Поймите, Лина, ра-азумом!

Л и н а. Максим по-прежнему любит… Марину?

О т е ц (тихо). Да.

Л и н а. А вы говорите, что он безнадежен.

О т е ц. В жизни, Ли-и-ина, над…до совершать поступки. Поступки. А она, кажется, уже отказалась от… этого. А отсюда соответству-у-ет, что и она ни-ичего не может изменить. Жалко, что я ей ни-икогда не… не… сказал, что она мне была ближе Максима.

Л и н а. Вы хотите встать?

О т е ц. Да. Не надо, не надо мне помо-огать. Идите. Я буду тре-енироваться. Тренироваться. Сейчас для ме-еня это са-амое важное…

Лина уходит. Она уходит покорная, чуть равнодушная, как бы ничего не слышащая, какой она была во время всей сцены. Отец поднимается с кресла с трудом, стоит, потом пытается сделать шаг, невольно схватывается за ручку кресла, потом он снова выпрямляется и делает один медленный, но почти уверенный шаг, отдыхает, потом делает второй, третий… Сейчас. Должно быть впечатление, что он действительно дойдет такими шагами до того места, где под торжественную музыку и под вспышки блицев журналистов всего мира ему вручат премию, которую он заработал всей своей жизнью. Гаснет свет. И почти сразу же раздается смех, веселые восклицания. Это смеются  М а к с и м  и  М а р и н а. На сцене светло, они полуодеты, и первое впечатление должно быть таким, что ни всех их разговоров, ни десяти лет их жизни, ни револьвера, ни всей пьесы для них не было. Они как бы начинают все сначала и очень рады друг другу.

М а р и н а. Ой, не смеши меня… пусти.

М а к с и м. Подожди, дай я тебя еще поцелую. Ну что, ну что ты бежишь? Тебе-то спешить некуда. Ой, как вкусно от тебя пахнет.

М а р и н а (смеется). Дай-ка я лучше рубашку тебе выстираю, сними.

М а к с и м. Если бы ты знала, как мне не хочется вставать, идти на работу, ух… Ты знаешь, я улетаю послезавтра в Англию. На два дня, больше нельзя, много здесь дел. Не сдирай ты с меня рубаху, в чем я сейчас поеду?

М а р и н а. Да она успеет высохнуть.

М а к с и м. А ты со мной не поедешь?

М а р и н а. Нет, я останусь. (Сняла с Максима рубаху и пошла за кулисы.)

М а к с и м (вслед). Только не отжимай сильно. (Вскочил.) Давай лучше я сам.

М а р и н а (кричит). Сядь, я быстро…

М а к с и м. Ты не знаешь, что я не могу быть один. Ты знаешь, это серьезно, это что-то вроде водобоязни. Я знаю тебя – ты скажешь: ты боишься самого себя. Теперь-то мне чего бояться?

М а р и н а. Ничего, к тебе скоро приставят охранника.

М а к с и м (злится). Ты знаешь, что я не люблю говорить о делах. Господи, Марина… Ну где ты?

М а р и н а. А что, дела уж так плохи? (Вышла, вытирает руки.) Или слишком хороши?

М а к с и м (хмурится). Ты многого не понимаешь.

М а р и н а (засмеялась). Конечно, не понимаю, но кое-что слышу.

М а к с и м. Ну иди сюда.

М а р и н а. Зачем?

М а к с и м. Ну ты хоть по мне соскучилась?

М а р и н а (не понимая). Когда?

М а к с и м (серьезно). Когда была на кухне.

М а р и н а (порывисто). Ну что с тобой делать? (Целует его.)

М а к с и м. Еще, еще…

М а р и н а. Максим, Максимушка… (Целует его страстно, в каком-то исступлении и не может оторваться. Это настолько неожиданно, что Максим отодвинулся от нее.)

М а к с и м. Ты что? А-а… кто тебя научил так целоваться? Ты что, влюбилась в кого-то другого и теперь замаливаешь грехи?

М а р и н а (тихо). Прости.

М а к с и м. Нет, мне это серьезно не нравится. Кто он такой?

М а р и н а. Ты.

М а к с и м (злится). Не дури.

М а р и н а. Ты ничего не заметил? Во мне?

М а к с и м. Подожди. Ты, по-моему, волосы перекрасила. (Неожиданно.) Нет, я понял. Ты мне сегодня не сказала ни одного серьезного слова. Это что, прием? Ты что, думаешь, что я?..

М а р и н а. Что ты?

М а к с и м. Ни черта я не понимаю. Одно твердит – женщина должна быть никакой, женщина – секретарь, женщина – подстилка, женщина – уборщица. А ты что, тоже в эту колонну записалась? (Не ждя ответа.) Никого мне не нужно. Всё хитрости какие-то. Ты знаешь, как сказал Эразм Роттердамский: «Женщины – это такие маленькие зверьки, которые даны мужчине для развлечения». Глупо сказал.

М а р и н а. Не торопись, рубаха все равно еще мокрая.

М а к с и м. Ничего, надену шарф, заеду домой за рубахой. Вот уж не ожидал от тебя такой хитрости.

М а р и н а (наигранно). А что делать? Надо же мне тебя как-то задержать.

М а к с и м (дает ей пощечину). Майна-вира.

М а р и н а (нежно). Тебе было хорошо сегодня со мной? Спокойно?

М а к с и м (опустив голову). Хорошо, только ты не спала всю ночь. Почему ты все время смотрела на меня?

М а р и н а. Я же не знаю, когда тебя снова увижу.

М а к с и м. Надо бы сказать, чтобы машину прислали сюда.

М а р и н а (усмехнувшись). Но это не в ваших правилах. Кодекс. А потом, ты стесняешься шофера.

М а к с и м. Раньше! Теперь уже нет.

М а р и н а. А ты знаешь, я тебе тут приготовила небольшой сюрприз.

М а к с и м (не слушая). А где Лешка? Почему ты мне его не показываешь?

М а р и н а. Эти встречи для него не нужны сейчас. Он переживает.

М а к с и м. А где он сейчас? Вот назло я сейчас поеду и найду его…

М а р и н а (почти прося). Ну зачем же назло? Зачем назло? А потом ты и не найдешь его. Я отослала его к матери.

М а к с и м. Зачем?

М а р и н а. Так лучше… Так нужно.

М а к с и м (улыбнувшись). А я по-прежнему на зайца похож?

М а р и н а (не сразу, серьезно). Нет, ты теперь похож на что-то другое. Может быть… просто на хищного зайца.

М а к с и м. Ты смешная… (Пауза.) Все равно ты меня не уговоришь. Меня уже, наверно, никто не уговорит. А жаль. А может быть, нет. Ты знаешь, я думаю, что слишком высокие помыслы чаще всего приводят к слишком низким последствиям…

М а р и н а. Ты хочешь успокоиться… А потом не забывай, что эта фраза одинаково относится и к тебе вчерашнему, ну… бывшему, и к тебе сегодняшнему. На этих весах не хватает чего-то очень простого.

М а к с и м (серьезно). А ты знаешь чего?

М а р и н а. Кажется, знаю. (Обняла его сзади и уткнулась лицом в его волосы.) Может быть… вот этого…

М а к с и м. Очень хорошо, а то я совсем замерз без рубашки. Я же совсем голый, дай мне что-нибудь.

М а р и н а. Подожди, я думаю над тем, что ты сказал.

М а к с и м. Только не думай ты меня переспорить. И не надо тебе думать, все равно же я тебя переубедил тогда, ну недавно, когда была вся эта идиотская история с револьвером. Кстати, откуда ты его взяла?

М а р и н а. Успокойся, я уже давно отдала его. А кому – не важно.

М а к с и м (вскочил). Я понял.

М а р и н а. Что ты понял?

М а к с и м. Ты брала его у отца.

М а р и н а (засмеялась). Ну какое это теперь имеет значение?

М а к с и м. Он знал об этом?

М а р и н а. Знал. Я сказала, что боюсь быть одна на даче, ведь в поселке никого практически нет. А сейчас знаешь сколько случаев бандитизма.

М а к с и м (успокаиваясь). Обязательно посмотрю, отдала ли ты ему… Он в правом ящике лежит. Странный все-таки человек отец. Мне он вообще даже в руки его не давал, особый замок сделал, а тебе…

М а р и н а (улыбнулась). Тебе опасно давать в руки оружие.

М а к с и м. А ты знаешь, я уже привык на новом месте. Там, в общем, ничего особенного. Кстати, я, по-моему, влюбился. Идиотски, на улице, совсем молодая девчонка, на втором, что ли, курсе… (Неожиданно.) Боже, боже, что со мной будет… (Опустил голову на руки.)

Марина смотрит на него долго, пристально, как бы решаясь и не имея сил оторвать взгляда.

(В той же позе, фальшиво и почти с отчаянием напевает.) «Где мне силы взять, люди русские…» Па-па-ри, па-па.

М а р и н а. Я постараюсь как-нибудь тебе помочь. (Положила руку ему на плечо.) Ты знаешь, Максимка, из любого положения в конце концов есть выход. Только не бойся самого себя… Ты же умный… Ты все правильно поймешь.

М а к с и м (резко поднял голову). Что тебе из Англии привезти?

М а р и н а. Ничего не надо. (Медленно идет в кулису.)

М а к с и м. Ты же знаешь, что я не могу быть один. Подожди.

М а р и н а. Я на минутку. Я же сказала, что я тебе приготовила…

М а к с и м. Хорошо, минутку, только слушай меня. Я буду громко говорить. Ты знаешь, что я тебе привезу. Замшевое пальто, хочешь? Нет, не коричневое, а такое светлое, под цвет твоих волос. Или вот что, из жеребца, отделанное замшей… Тебе жутко пойдет, или нет… что я говорю, – я привезу тебе платье, вечернее, настоящее, уж ты не беспокойся, я-то сумею выбрать. Рокфеллерша закачается… Да что я говорю, наверно, все вместе смогу тебе привезти, уж я как-нибудь…

За сценой раздается выстрел из револьвера. Марина покончила с собой. Максим вздрагивает… первым его движением было броситься туда, но он все понял, опускается в кресло и долго, очень долго сидит молча…

М е д л е н н о  и д е т  з а н а в е с