Текст книги "Серебряная свадьба"

Автор книги: Александр Мишарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Ж у р н а л и с т (энергично). Вы заявили при первом интервью, что не испытываете никаких мук совести.

Молчание.

Вы по-прежнему готовы повторить это?

Ардье молчит.

(Как ни в чем не бывало.) Вы сказали, что делали только то, что считали верным. (Пауза. И с новой энергией.) Может быть, вы так стары, что не помните тридцать тысяч расстрелянных только здесь, в Ноэль-Ноэле?

Молчание.

Или вы хотите сказать, что никогда не утруждали себя подсчетом? Сколько тысяч?.. Я повторяю: сколько тысяч людей? Вы! Убили собственными руками? Да, собственными! Из револьвера! Из автомата! Пуская своими руками газ в душегубки! Разбивая черепа своими знаменитыми коваными сапогами?

Ардье молчит.

Или вы забыли ваш стек с оловянной трубкой внутри? Им вы забивали людей, не щадя сил своих! Да, вы большой труженик, Августин Ардье!

Ардье молчит.

Может быть, вам напомнить о тех усовершенствованиях, которые вы сами изобрели в лагерях Равенсбрюк и Салечюте? Утрамбовка тракторами и бульдозерами канав с живыми людьми… Только присыпанными землей? Вы, кажется, долго искали столь дешевый способ уничтожения? Когда вам пришла в голову столь блистательная идея? К раннему утру? Когда вы ночь напролет сидели у окна в творческих муках? Или за рюмкой рейнвейна? Вы так же его любите? Или любили? Вы не пьете сейчас? Вы бережете свое здоровье?!

Молчание.

А чем плохи были ваши медицинские исследования над заключенными? Вы же создали единую медицинскую бригаду! И сами развлекались тем, что брали в руки скальпель, шприц! Никогда в жизни не имея представления хотя бы об азах медицины! Вы вносили свою посильную лепту в немецкую науку? Например, укол парафина в сердце… Мгновенная смерть! Но парафин дорог! Можно ввести просто капельку воздуха. Вообще бесплатно – а эффект тот же!

Ардье молчит.

Вы же всю жизнь любили деньги! Искали их везде – в торговле человеческой кожей, волосами, зубными коронками, мостами, глазными роговицами… Вы ведь копили не только для рейха? Но и для себя! Недаром многие считали, что вы немало преуспели в финансовом отношении! Да и вообще, где касса Ноэль-Ноэля? Деньги? Драгоценности? Картины? Антиквариат? Сворованный вами и вашими людьми? Только та очень серая жидкость, что за вашим сто раз перекроенным лбом, знает, куда делись все эти безмерные ценности!

Ардье что-то тихо прохрипел.

(Смеется.) Ого! Мумия заговорила! Деньги – вот что еще волнует старого каннибала!

Ардье молчит.

Или, может быть, вы ответите мне такую малость – где знаменитая коллекция флейт? Сорок три единицы хранения! Среди них даже флейты Древнего Рима!.. Флейты Фуэнтано и Жирони? Пьянтковского и дель Фуарто?.. (Тише.) Флейта, на которой играл мой отец… (Сел, замер. Вытянул ноги, выключил магнитофон. Тихо.) Мне плевать, что вас шестнадцать раз приговаривали к смерти! Смерть – это ничто! Я уже немолодой журналист. Я видел и Соуэто и Вьетнам. И тихие расправы каморры. И гильотинирование последнего французского преступника, который был удостоен этой чести. Я понимаю, что вы уже выжили из ума! И будете как истукан повторять: «Хайль! Хайль! Хайль!» Что вам остается?! Молчать и делать из себя историческую фигуру! Вы прожили так долго, что я уже вряд ли проживу даже половину вашей жизни! У меня больное сердце. Врожденное… Мать моя родила меня под бомбежками Варшавы. Нет! Я плохо считаю! Я все-таки прожил больше половины вашей жизни! И теперь буду только догонять вас! Догонять! (Замолчал.) А мой отец… Он был в ваших руках! Вы видите, что я выключил магнитофон. Он, рассказывают, даже обучал вас игре на флейте?! Мой отец… Он так никогда и не узнал ни о моем рождении, ни о смерти своей подруги – моей матери Кати Пьянтковской. Ведь она была тоже дочь великого флейтиста…

Флейта осторожно начинает свой мотив.

Ардье словно вздрогнул.

Так запомните, что бы ни придумывали здесь «местные» чудики – а они большие изобретатели, когда дело касается вас, выживших из ума «наци»! Я вам обещаю одно – если не будет суда… где я выступлю как сын одной из ваших жертв… И не только я… Я приведу с собой еще кое-кого! Если суда не будет, я все равно убью вас! Убью страшной, медленной, коварной смертью… Как вы убили моего отца! О, не смейтесь! Я заработал за свои почти пятьдесят лет достаточно денег! Я хорошо расплачусь за единственное, что меня еще волнует. Расплачусь раз и навсегда!

Флейта делает неожиданное, но естественное крещендо. Замирает так естественно, как будто каменеет сама тишина.

А р д ь е (хрипло). Кого… вы приведете еще? На суд? Если нет Катрин! Кати! Кого?

Ж у р н а л и с т (замер от неожиданности). Сестру моего отца. Старшую сестру Жана Дени.

Ардье опускает голову. Кажется, что его внимание занято только котятами, что шевелятся в старой тирольской шляпе.

А р д ь е (после паузы). Скажите, что их пора кормить! Пусть принесут молока! (С трудом добавляет.) Только теплого!

Темнота. Короткая фраза флейты, словно оборванная паузой.

И снова сначала из темноты, а потом с десятка сторон падает на зрителя поток информации. Комментарии, радиовыпуски, свежая хроника: «Полицейские обстреливают какой-то автомобиль», «Захват преступников. Люди с поднятыми руками. Толпы манифестантов с призывами бороться с неонацизмом», «Ардье, которого, как куклу, полицейские перетаскивают в бронированный фургон».

Г о л о с а  к о м м е н т а т о р о в. Неудавшаяся попытка выкрасть фашистского преступника!

– Силы, сочувствующие нацизму, вновь показали, что для них нет ни законов! Ни неприступных тюремных стен! Ни правосудия!

– Ардье схвачен в сорока километрах от португальской границы…

– Только бдительность простых людей разрушила планы неонацистов…

– Кто стоит за спиной фашистского палача?

– Кому выгодно убрать Августина Ардье с политической сцены?..

– Запрос делегатов левого блока правительству и министру юстиции: «Как такое могло случиться в демократической стране?»

– Дочь Августина Ардье заявила: «Величие моего отца, что он не сдастся ни в девяносто, ни в сто лет… Ардье – бессмертен!»

– Тысячи бывших узников фашизма требуют: «Суд над Ардье не терпит отлагательств!»

– Известные журналисты левого толка выдвигают свою гипотезу грязной возни вокруг матерого наци!

– Общество защиты прав человека потребовало соблюдения всей законности и гуманности по отношению к человеку, которому восемьдесят четыре года!

– Канцелярия президента объявила, что завтра будет опубликовано заявление главы государства!

– Меры по охране Ардье усилены! Министр юстиции взял под свой контроль безопасность и меры пресечения по отношению к фашистскому преступнику!

Медленно освещается сцена. Сначала мы видим по углам камеры шестерых  м о л о д ы х  п е х о т и н ц е в  с автоматами на изготовку. Они делают несколько шагов друг к другу, и из глубины сцены выкатывается коляска, на которой, сгорбившись, сидит еле живой  А р д ь е. В тех же темных очках, в наушниках. Очень тихий, почти неподвижный. За ним следует  З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Он строг, мрачен, официален. Морские пехотинцы устанавливают коляску Ардье, и опустившиеся стеклянные стены делают камеру в два раза меньше, чем она была в первом акте. Почти клетка… Клетка для человека.

Охрана все время присутствует на сцене. Только периодически происходит почти экзотическая, с грохотом подкованных башмаков, с точностью военного ритуала, смена караула. Олицетворение силы и порядка.

Наконец Ардье слегка приподнимает голову и долго внимательно осматривает каждого из морских пехотинцев.

А р д ь е (усмехнулся). Какая честь! (Пауза.) Наверняка они так же маршируют перед приезжими премьер-министрами и партийными лидерами?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (значительно). Ардье! С часу на час ожидается заявление президента.

А р д ь е (сразу). А ведь я помню этого мальчишку! У нас было дело на него.

Пауза. Заместитель прокурора смущен.

Сколько же ему было в сорок четвертом? Лет семнадцать, не больше! Эх, надо было отправить его в Германию! Но я почему-то пожалел его. Почему? Так. Наверное, ничего конкретного за ним не было?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (настойчиво). Президент сам назначит дату суда. Он высшая судебная инстанция в стране.

А р д ь е (смеется). Ах вот как! Да-да, он попался в облаве на рынке. Выбросил какие-то листовочки… Играл в Сопротивление. А может, просто спекулировал на «черном» рынке? А? Да, пожалел я его! Пожалел! А не должен был делать этого! Ведь мне платили не одну марку, как за тех котят! Гораздо больше!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (бесстрастно). Закон запрещает неуважительно говорить о президенте страны! Это так же можно расценивать, как политическое преступление.

А р д ь е (спокойно). А что мне ваши советы, господин прокурор? В мое время за то, что вы не смогли помешать моему побегу, вас бы ждала… (Усмехнулся.) Что бы вас ждало, а? Догадываетесь?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Как частное лицо, я могу догадываться. Но это не имеет отношения…

А р д ь е (перебивает его). Правильно! Виселица! А вас даже не убрали от меня! Как будто надзиратель не несет той же кары, как надзираемый! Мы всегда стояли на том, что голова упустившего государственного преступника должна – по крайней мере! – заменять голову бежавшего! (Снова усмехнулся.) И вы знаете, было больше порядка! Несравненно больше, чем у вас! Ну, что вы поставили вокруг меня этих попугаев? Для чего? Разве что для цветного телевидения? Эффектно? Да? А эффективно только то, что просто – работа, страх, деньги! Преданность, оплаченная кровью. Смерть, наконец!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Но вы все-таки опять здесь? В камере? (Тише.) Подсудимый Ардье, не забывайте, что не вы выносите здесь дисциплинарные взыскания!

А р д ь е. О! Так вы тоже, оказывается, антифашист?! (Смеется.) Я все больше замечаю, что фашизм не любят люди, которые не хотят работать! Не любят, не умеют! И не хотят! (Поднял палец.) А тот, кто не умеет подчиняться, нести кару, не может приказывать и карать! Вы рассчитываете на деньги? За них вы надеетесь купить и подчинение? И честность! И труд до седьмого пота? Но деньги – обоюдоострая вещь! Они развращают человека. Когда-то они развратили и меня! И началось с малого. С одной марки. Но без страха! Без идеи! Человек становится товаром! Его покупает тот, кто больше заплатит! Самый бесчестный, мерзкий человек на земле, имея деньги, имеет власть, бо́льшую, чем вы. Да и власть над всеми вами. Над всеми вашими… так сказать… демократическими институтами! А?! (Хохочет хрипло и удовлетворенно.)

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Жандармерия и органы юстиции не могут найти следов организаторов вашего побега. Все четверо, кто был с вами в машине, убиты!

Пауза.

А р д ь е. Мне казалось, что все мои кости, все внутри перемешалось, когда меня, как мешок, бросали из рук в руки!

Пауза.

И те, кто спасал меня! И те, кто ловил! Все были безжалостны к старику.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Да, ваше здоровье оставляет желать лучшего. Врач прав: вы накануне кризиса!

А р д ь е. Врач? (Пауза.) Ну что ж, этого мальчика надо отметить!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. В каком смысле?

А р д ь е. Это уже мое дело. И мои пути. (Неожиданно с тоской.) Ах, зачем же раздавили моих милых котят!.. Когда тащили меня из этой камеры! А еще освободители! Они так тихо и беззащитно пискнули! Когда кто-то наступил на шляпу… Словно попрощались со мной. Теперь уже навечно! (Вздохнул.) Это последнее, что я помню! Когда мне сделали какой-то укол.

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Боюсь, что закон не может снова удовлетворить вашу просьбу…

А р д ь е (недобро). У меня нет больше просьб! (Оценил реакцию.) Старика с кошечками на коленях больше нет! «Он повзрослел, значит, сломался?» Нет! Меня уже не надо снимать на трогательные фотографии и рассылать вдовам моих коллег-ветеранов… Начинаются другие счеты! Вне меня! Вне плоти моей!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Мне сказали, что вы хотите принять причастие?

А р д ь е (многозначительно повторяет). Я бы хотел принять причастие… Ну что ж! Я хотел бы!

Заместитель прокурора двинулся к выходу.

А вы никогда не задумывались, что «даже бессловесное животное – носитель добра. И в нем есть добродетель и своего рода совершенство»?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. О чем вы? О кошках?

А р д ь е. «Но животное никогда не будет, не может быть в полной мере ни добрым, ни добродетельным, ни совершенным!» Так что не будем с вами терзаться тем, что было когда-то! Почти сто лет назад? А? И жена почтмейстера давно умерла. Да и река высохла. Унесла все с собой!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Ардье… Это нехороший признак! Вы заговариваетесь!

А р д ь е (горячо). «Привилегия эта выпала на долю разумных существ. Только им дано постичь: почему? каким образом? зачем? Истинное добро заключено лишь в разумных существах!»

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Я не понял – врача или пастора?

А р д ь е (неожиданно язвительно). Ах, как много бы я дал, чтобы посмотреть ваше дело, господин заместитель прокурора! Я ведь все-таки профессионал! Ах, как много бы я прочитал в этих скупых сведениях!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (сдерживаясь). Я всегда был лишь слугой закона. Скромным, исполнительным чиновником.

А р д ь е (медленно, с чувством). Вот у таких… «скромных и исполнительных»… всегда найдется материала… процесса на три! Таких, как мой. Не меньше!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Зачем вы стараетесь сделать из меня врага?

А р д ь е. Затем, чтобы вы… На суде… В своем обвинении! Против меня… Имели личную ненависть! Личную! Ко мне! И к деяниям моим!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (не сразу). Закон выше моих личных пристрастий…

А р д ь е (откинулся на кресле, тихо рассмеялся, подобрел). А вы что думаете… В нашем кругу… В наше время… мы так же не топили друг друга?! Своих же, верных товарищей по партии не посылали на виселицу? В камеру? Под пулю? Ох! Как бы не так! Да, мы знали, что они столь же верны идее, как каждый из нас. Но! (Пауза. Многозначительно.) Но! Должен быть естественный отбор! Страх! И наказание! Тогда и будет абсолютное подчинение! Тогда механизм государства безукоризненно управляем и послушен! (Усмехнулся.) Как ребенок в исправительном доме! (Отвернулся. Жестом отпустил Заместителя прокурора. После паузы морским пехотинцам, зная, что они не слышат его, стоя по другую сторону стеклянной стены.) Ну что, истуканы?! Напялили на себя обезьянью форму, получили скорострельную палку в руки и чувствуете себя покорителями мира?! А по вечерам в кабачках рассказываете про доисторическую мумию? Которая когда-то… где-то… Не в том ли веке? А может, еще до рождения Христова? Что-то там натворила?! Или вас гипнотизируют цифры – тридцать тысяч, сто тысяч?! Казнят и за одно убийство! А тут рядом с вами даже не Синяя Борода, а какой-то монстр. Маньяк! «Такие были только когда-то…» (Пауза.) Нет, дурачье! Такой же монстр сидит в каждом из вас! Важно, сколько вам заплатить. Когда-то хватало и одной марки! Теперь дороже! Гораздо дороже! Но если заплачено – исполняй! Деньги – товар – деньги! И вы уже сделали первый шаг, взяв те скорострельные палки в руки! Божественная свобода безнаказанного убийства! Вы еще не пробовали той крови? Где-нибудь в очень пыльных саваннах Африки? Или джунглях какого-нибудь Лаоса или Вьетнама? А убивать-то хочется! А! Хочется с той же кровавой жаждой, как хочется женщину? Вам, молодым! Даже не вам! А вашим безмозглым, мускулистым молодым телам?! Чему вас учили? Хотя бы ваши учебники – «только внешне упорядоченному хаосу»?! А бороться с собой? А вы скажете – зачем? А выдержать из последних сил? А вы спросите – ради чего? Слабого, больного, миллион раз битого человека поставить над сверхчеловеком? И судить перед всем миром всех этих «сверх»?! Вы закричите: «А мы тут при чем?!» А повернуть гигантское зеркало в лицо миру – смотрите, какие вы?! Расхохочетесь, и не больше?! «Кто мы такие, чтобы судить! Нам не приказывали! Нам не платили за это! Мы – только на службе. Мы – как все! От нас-то что зависит?» (Усмехнулся.) «Да, надо слишком много меняться, чтобы в конце концов стать цельным!» Ты не совсем уж не прав! Старый мой друг… Сенека!

Из глубины сцены появляется  д о ч ь  А р д ь е, сопровождаемая  З а м е с т и т е л е м  п р о к у р о р а.

Д о ч ь (многочисленным фоторепортерам, которые снимают ее). Пощадите меня! (Улыбается, повернувшись на вспыхнувший блиц.) Я же так волнуюсь! (Резко поворачивается на объектив телекамеры.) Мне кажется, что я не выдержу! (Поправляя меховую горжетку.) Боюсь, что от радости у меня будет разрыв сердца! (Снова позируя.) «Отец увидит своего ребенка!» (Снова разворачиваясь на телекамеру.) «Встреча через сорок с лишним лет…» (Улыбается.) Нет, я не плачу – я ликую!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а (журналистам). Господа! Время покинуть помещение!

Сопротивляющихся репортеров решительно выпроваживают полицейские. Заместитель прокурора и дочь Ардье остаются вдвоем.

Прошу.

Д о ч ь (растерянно). Как? Уже… (Пауза.) Так сразу?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Время здесь расписано по минутам.

Д о ч ь. Я боюсь, что у отца… будет разрыв сердца, когда он увидит меня!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. В его жизни было слишком много случаев, чтобы получить разрыв сердца. Но, как вы увидите, он жив!

Д о ч ь. Да, да, конечно. Но так – сразу… Вы войдете со мной?.. Вы поддержите меня?

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Это лишнее.

Д о ч ь. Мой отец… Папочка… Бедный мой папочка!

З а м е с т и т е л ь  п р о к у р о р а. Не стоит начинать со слез. (Мягко подталкивает ее в камеру. Но сам, после колебания, не входит. Осторожно закрывает тяжелую стеклянную дверь.)

Д о ч ь (делает шаг к отцу, который спит или делает вид, что спит). О! Боже мой!

Пауза. Она невольно оборачивается на стоящего по другую сторону двери Заместителя прокурора. Тот молча удаляется.

А р д ь е (тихо). Это я, Лизхен.

Д о ч ь (неуверенно). Да, да…

А р д ь е. Когда ты успела так повзрослеть? (Пауза.) Ты же для меня по-прежнему длинноногая, голенастая девочка с русой челкой… Подойди поближе!

Дочь не решается.

Я понимаю… Вид старости ужасен! Даже если это твой родной отец…

Д о ч ь. Не говори так!

А р д ь е. У тебя по-прежнему те же светлые-светлые глаза? Как два заиндевевших цветочка? Я хочу заглянуть в них. Так подойди же…

Д о ч ь (словно в трансе). Да, да… «заиндевелые цветочки…» Что-то знакомое! Да, да, это отец говорил так. Именно так.

А р д ь е. А кто же для тебя я? Как не отец?

Д о ч ь. Я думала, ты… (Неожиданно.) Здесь чем-то пахнет!

А р д ь е. Тюрьмой…

Д о ч ь. Нет, еще чем-то…

А р д ь е (спокойно). Еще здесь пахнет старостью! А ее ты больше всего боишься, маленькая моя Лизхен! Ты еще не перешла этот рубеж, за которым уже нет страха. (Неожиданно.) Тебе еще нужны любовники?

Д о ч ь (шокирована). О!

А р д ь е. Кто, как не отец, может задать тебе такой вопрос?

Д о ч ь. Нет! Я пока не могу…

А р д ь е. Не можешь признать во мне своего отца? Это место в твоей душе заросло небытием… Я понимаю! Так радуйся, что тебе не надо ухаживать за этим полуживым старцем! Все заботы о нем взяло на себя государство! (Тихо.) Ха-ха…

Д о ч ь. Нет! Ты же был… Ты же был такой мощный! Высокий! Такой красавец… А твои большие белые руки… Твои пальцы, длинные, холеные! С овальными, всегда ухоженными ногтями. (Бросилась к нему.) Покажи мне твои руки!

А р д ь е (протягивает руки). Лизхен!

Д о ч ь (отшатывается). Что с ними?

А р д ь е. Девочка! Пожилая моя девочка! Эти руки два раза горели…

Д о ч ь. Но… как же…

А р д ь е. Первый раз я должен сам был поджечь их. Это малоприятно, поверь мне.

Д о ч ь. Но зачем? Почему?

А р д ь е. Ты забыла про отпечатки пальцев? Про такую малость? Или ты не знала, кто твой отец?

Д о ч ь (машинально). Герой… Мой отец – гордость нации!

А р д ь е. Я знаю, мои товарищи не забывали о тебе.

Д о ч ь. Нет, это ты… Ты в первую очередь! (Замолчала.) Прости, я уже живу в другом мире. Я не могла, наверно, быть достойной тебя! Я просто… обывательница!

А р д ь е. Я рад за тебя. (Пауза.) Ты замужем? У тебя есть дети? Мои внуки?

Пауза.

Хорошо. Не будем об этом. Надеюсь, ты не нуждаешься?

Пауза.

Ну что ж… Теперь, после процесса, твои мемуары принесут тебе немного денег. (Попытался улыбнуться.) И почти никаких забот обо мне.

Д о ч ь. Я готова! Но я не знаю…

А р д ь е. Сделай мне приятное. Вспомни. Хоть что-нибудь… О той жизни. Ты же не была тогда несмышленышем.

Д о ч ь (после паузы). Мы так хорошо жили. В Равенсбрюке. Как в сказке. Сад… вишни, лавры…

А р д ь е. А нашего добермана… Ты помнишь, как его звали?

Д о ч ь. Не-е-ет…

А р д ь е. Что с твоей памятью?

Д о ч ь (тихо). Я… я боюсь тебя.

А р д ь е (не сразу). Разве я когда-нибудь наказывал тебя?

Д о ч ь. Меня – нет.

А р д ь е. Разве ты видела, чтобы я наказывал других!

Д о ч ь. Нне-е-ет!

А р д ь е. Хотя бы нашего милого добермана? Кстати, его звали Рулли!

Д о ч ь (радостно). Правильно – Рулли! Рулли! Как же я могла забыть? Нет-нет, я просто сегодня как сумасшедшая! Конечно, Рулли!

А р д ь е (раздраженно). Что-нибудь еще ты помнишь?

Д о ч ь. Твою форму… Нашу машину… Черную, длинную, «даймлер». Твой стек!

А р д ь е. Ну!

Д о ч ь. Помню твою флейту. Как ты играл на ней!

А р д ь е. Ты все спутала! (Не сразу.) У нас была другая машина. И я не играл на флейте!

Д о ч ь. Да-да, на ней играл наш садовник, из заключенных…

А р д ь е (перебивает ее). Ты помнишь какого-то садовника и не помнишь меня!

Д о ч ь. Но ты же сжег все свои фотографии! Тогда, перед самым концом! А садовник… Почему он мне запомнился? У него еще была такая смешная болезнь, вроде падучей. Он начинал дрожать и вертеться. Словно танцевал. А ты бил его стеком, которым наказывал и Рулли. Ты доводил его до такого состояния, что все гости смеялись. Он начинал кричать, прыгать как бешеный! Как какой-нибудь…

А р д ь е (жестко). Ты ошибаешься. Я никогда не наказывал Рулли! Я только показывал ему стек, чтобы он знал, кто его хозяин…

Д о ч ь. Да-да, конечно. А этого Дени ты…

А р д ь е (резко). Хватит про него… (Тихо.) Как ты могла запомнить его фамилию!

Д о ч ь (бесхитростно). Жан Дени! Ты же хвастался перед гостями, что такой знаменитый музыкант у тебя вроде второй собаки.

А р д ь е (жестко). А он и был второй собакой. Я вышиб из него дух! Самое главное – дух! Тем стеком! И это был не танец, а болезнь… Пляска святого Витта. Болезнь вырождения.

Д о ч ь. Да, ты возил его с собой как диковинку. И в Мюнхен и в Пруссию. И только здесь, когда уже все было кончено, расстался с ним.

А р д ь е. Да, я послал его в «газенваген».

Д о ч ь. Он плакал? Целовал твои сапоги?

А р д ь е. Нет, он ничего не знал. Я даже налил ему стакан рейнвейна. И он сыграл в последний раз. «Газенваген» уже урчал у ворот. (Тихо.) Он так играл…

Д о ч ь. Я знаю… Это… Не надо! Это как наваждение… На всю жизнь! (Отвернулась.)

Ардье молчит. Тихая, далекая флейта. Моцарт. Переложение для флейты.

А р д ь е (долго смотрит на нее). Поцелуй меня, Лизхен!

Д о ч ь (в растерянности, потом решительно целует его). Это ты! Ты…

А р д ь е. Неужели, кроме какого-то грязного флейтиста, нам нечего больше вспомнить, Лизхен?

Д о ч ь (решилась). Я не могу менять свою жизнь. Мне не на что ее менять.

А р д ь е. Я дочь Августина Ардье…

Д о ч ь (покорно). «Я дочь Августина Ардье…»

А р д ь е. Оберштурмфюрера СС. Коменданта Равенсбрюка.

Д о ч ь. «Оберштурмфюрера СС. Коменданта Равенсбрюка».

А р д ь е. Начальника лагерей Дайтсбурга, Салечюте, Чаровниц…

Д о ч ь. «Начальника лагерей Дайтсбурга, Салечюте…»

А р д ь е (поднимая голос). Начальника гестапо Ноэль-Ноэля!

Д о ч ь (покорнее и тише). «Гестапо…»

А р д ь е. Хочешь, я сниму очки?

Д о ч ь (отшатнулась). Нет! Не надо…

А р д ь е. Боишься?

Д о ч ь. Нет! Чего мне бояться?

А р д ь е (как приговор). Боишься! Все правильно – страх должен был победить все в твоей крови! Все!

Д о ч ь (пытается вырвать руку из его пальцев). Я приду к тебе завтра. Мне обещали! Я приду… Приду! (Бросается к двери, скрывается за ней.)

А р д ь е (после долгой паузы). Я победил! Я доказал! «Правильно, Луцилий! Посвяти себя себе, береги время и не растрачивай его попусту…». (Пауза. Усмехается.) Пусть поищет своего Жана Дени среди тех десяти тысяч в Овернском карьере! (Зло.) Дурацкая бабья память! Откуда что берется! У этой коровы… такие воздушные воспоминания! Такие эльфовы нервы! (Кричит, зная, что его никто не слышит.) Прибежала, чтобы заработать на моей смерти?! Небось уже настрочила пару томов мемуаров? Как же! Суд над папочкой сделает их в десять раз весомее! Гонорар поощутимее! Живые, четкие, красивенькие цифры на ее счете перечеркнут, отрежут, вытравят соляной кислотой любого Жана Дени из ее памяти! О Лизхен. «Она повзрослела, значит, сдалась!» Так, кажется, говорил Сенека. Мудрый циник, стоик! (Кричит.) Авантюрист ты, а не стоик… Это говорю тебе я! Как старик старику!

Снова взрыв музыки, и снова солирующая гневная флейта.

В камеру входит  П а с т о р.

П а с т о р. Благословение всевышнему, что он освободил вас из рук террористов!

А р д ь е (с досадой). Не обойтись ли нам сегодня без ритуальных многозначительностей?!

П а с т о р. Мне сказали, что вы хотите принять причастие?

А р д ь е. Я не собираюсь умирать. (Замолчал, добавил.) Но не уверен, что жизнь моя не кончится в любую минуту…

П а с т о р. Я готов.

А р д ь е. Оно будет своеобразным! Мое причастие…

П а с т о р. Постараемся все-таки не оскорбить христианского чувства…

А р д ь е. Если вы… про мои грехи… (Усмехнулся.) То он у меня один. Грех!

П а с т о р (удивленно). Один?

А р д ь е. Да! Один.

П а с т о р. И в чем же он?

Ардье молчит.

Я теряюсь в догадках.

А р д ь е (громко). Да-да! Убийство!

П а с т о р. Одно? У вас?

А р д ь е (тихо). Так отпустите мне этот грех!

П а с т о р (напряженно). Да, это великий грех – отобрать жизнь… Даже одного человека!

А р д ь е. Смотря у какого… человека!

П а с т о р. Не вам, смертному, судить о виновности другого смертного!

А р д ь е (недобро). Вам-то, святой отец, надо знать, что жизнь порой укладывается в узкие рамки – между новыми желаниями и старыми обязательствами!

П а с т о р. Так исполните старые обязательства. И для вас будут открыты новые желания.

А р д ь е (усмехнулся). Ах, как вам нравятся мои «старые обязательства»! Но это то, что открыто только мне! И еще двум-трем людям в мире. А ведь это вас интересует?

П а с т о р (решительно). Именем всемогущего и всевышнего отца нашего отпускаю прегрешения раба твоего, нареченного в миру Августином Ардье, в убийстве… Имя?

А р д ь е (быстро). Без имени!

П а с т о р. В убийстве неизвестного… Ибо не хотел сын твой Августин Ардье принести вреда другому сыну твоему! А сделал это по неведению сердца, по отрешенности от воли твоей. Аминь!

А р д ь е (кричит). Нет! Не по неведению!

П а с т о р (настойчиво). Не нам судить помыслы наши! Властью, данной принятым саном моим, грех вам отпущен.

А р д ь е (не сразу и неожиданно язвительно). Ну тогда… всё!

П а с т о р (замер). Как… всё?

А р д ь е (задумчиво). Я родился от верующих отца и матери. Поэтому, наверно, не мог не исполнить долг причастия. Спасибо, святой отец.

Пауза.

П а с т о р. Мы с вами называли это… «старые обязательства»? Вы понимаете меня?

А р д ь е (усмехнулся). Номера счетов? Точное расположение основных хранилищ? Хотя бы тех, что были поручены мне? Так?

П а с т о р. Наша церковь и так претерпела некоторые гонения от вашего движения. Но сейчас… Когда мы прилагаем столько сил… Вы понимаете меня?! Разве не может она рассчитывать на благодарность Идее и Делу вашему?

А р д ь е. Я только жалкий старик. Уже на пороге другого мира. Мне не хочется думать о суетном.

Пауза.

П а с т о р. Суд… может не состояться?

А р д ь е. Я хочу, чтобы он состоялся!

П а с т о р. Хорошо. Но вы можете быть оправданы. Частично. Срок давности. Состояние здоровья. Возраст. Влияние наше… Не умаляйте его!

А р д ь е (просто). Нет!

П а с т о р (искренне). Но почему?

А р д ь е. Тогда я вам просто больше не буду нужен!

Пауза. Ардье еле заметно улыбается.

П а с т о р (осторожно). Вы знаете, что такое «укол болтливости»?

Ардье молчит.

Нет, это даже не «детектор лжи»! Это… серьезнее.

А р д ь е. Здесь? В этих стенах?

П а с т о р (просто). А кто нам помешает? (На морских пехотинцев.) Эти молодые люди? (Пожал плечами.)

А р д ь е (не сразу). Вы хотите моих новых страданий?

П а с т о р. «Человек и рождается на страдание, и как искра, сгорая, устремляется ввысь…»

А р д ь е (повторяет). Устремляется ввысь…

П а с т о р. Судьба Иова, который был причислен к пророкам, не почтеннейшая ли из многих мирских судеб?

А р д ь е (неожиданно). А вы верите в бога? Святой отец?

П а с т о р. Сам вопрос оскорбителен для меня.

А р д ь е (как ни в чем не бывало). Нет, я говорю вполне серьезно. Вот я очень поздно понял… что надо любить, а не служить Любви. Надо быть правдивым, а не беречь Правду. И лучше быть красивым… (Усмехнулся.) Хотя бы в душе… Чем поклоняться Красоте. Долой все эти понятия с большой буквы! Будем говорить на уровне людей. Обычных, плотских! С еще колотящимся сердцем! С естественными отправлениями и простыми желаниями. Ну, кто мы с вами, например? Древний старик и мужчина в расцвете сил. Один в рясе, другой в тюремной пижаме. Вам хотя бы жалко меня? (Пауза.) Просто как старого человека? Еле видящего! Ничего не слышащего без мощнейших японских наушников?! А ведь я вижу – нет! Что же остается нам делать? Спорить. Пока вы еще не перешли к действиям? Но ведь спор бесполезен… Наш спор! Потому что нельзя убедить другого человека, если спор не основывается на главном доводе – на любви!

П а с т о р. Но бог и есть – любовь!

А р д ь е. Э нет! Здесь вы меня не проведете. И потом, мы договорились – говорить не на уровне понятий. Но даже если идти по вашей логике, то что есть человек? «Любимое дитя господа. Созданное по образу и подобию божьему». И если, как вы сами говорите, бог есть любовь, то где же? Где она? В вас? В других? В миллионах? В них? (На пехотинцев.) Любовь человеческая, которая запретит любой бесчеловечный приказ! Выправит любое искривленное сознание? Сделает слабого могучим? Ничтожного – счастливым? Исковерканного побоями, унижениями, пытками – навечно свободным и неколебимым? Кого? Как? Чем? Ради кого?

Пастор молчит.

Что вы, похожий на Христа, любите? Простой, как дыхание, счастливой человеческой любовью?

П а с т о р (тихо). Мы по-разному толкуем идею любви.

А р д ь е. Вот что и страшно – вы любите Идею. Гипертрофию Идеи! Вне человека! Вне простой любви к подобному… Ко всей жизни – хрупкой, безответной, живой… Вне меня! Вне вас! Вне их! Вне миллионов, который каждый с каждым перекрещен! Переплетен миллионами связей, дружб, привязанностей, надежд…