Текст книги "Серебряная свадьба"

Автор книги: Александр Мишарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

С е р е б р е н н и к о в (тихо, но грозно). Ты где находишься?

Л о м о в а. Знаю, где я нахожусь. Не забыла! Да и выбирали меня не бездельники. Что я им, работягам нашим, завтра скажу? За твою спину, Николай Леонтьевич, спрячусь? «Крайком так решил». Так вот, ты еще не крайком. Ты просто Серебренников. Один из секретарей. Который должен край слушать. И что мы говорим – выполнять. И перед людьми отчитываться. Спрашивать, ладно ли я сделал и что еще нужно?

С е р е б р е н н и к о в (почти спокойно). Вот этого я и не пойму. Что тебе-то нужно?

Л о м о в а (неожиданно пронзительно). Мне нужно, чтобы ты мне верил. Уважал. Понял, что я не хуже тебя. Не глупее! Ты думаешь, я не знаю, что ты на мой голос всегда рассчитываешь, когда надо кого-то поставить на место! Собрать большинство! Ты любого можешь по голове огреть! Каштанов, Лятошинский еще сопротивляются, не дают тебе разгуляться. А такие, как Роман Руруа, уже все готовы сделать. Как говорится, «чего изволите»! Знают, даже если что случится, прикроешь ты их, вытянешь. А они – тебя! Вы же истина в последней инстанции! Вон Ванька Троян жизнью, судном рискует, пытается честь, добро спасти. Так ты и туда лезешь. Тебе лишь бы престиж свой охранить! Как же – ему велели спасать, а он, дурак такой-сякой, отказывается. ЧП! Безобразие! Неподчинение крайкому! А теперь ты трояновской бедой хочешь и Шахматова в землю вогнать! Он ведь тебя не знает, на что ты способен. Он же по себе о людях судит. А какой он человек, даже ты не понимаешь. Есть же у тебя что-то святое за душой. Так оглянись, протри глаза. Где ты? Кто ты? Кто вокруг? Слабоумные, что ли? Только тогда я тебя вот что спрошу – а кто мир наш построит? И его, и Лятошинского, и Ваньки Трояна. Всех – мир! А он у нас в душе начинается. Какая она, такое будущее наше будет! Вот об этом подумай. О душах наших. И о своей тоже! Пора! Пора! (Отвернулась. Села, потом не выдержала, выбежала из кабинета.)

Все смотрят на Серебренникова, он сидит, опустив голову. Встал, отошел к окну.

Л я т о ш и н с к и й (после паузы). Михаил Иванович, сказал ли вам Ваня Троян… Мы с ним всю ночь говорили. Перед тем, как он к вам пошел. Сказал он вам, что с вашим приходом легче стало дышать в нашем крае? Что на человека перестали вешать ярлыки: «критикан», «неуправляемый», «излишне самостоятельный»…

Ш а х м а т о в (не оборачиваясь). Говорил…

Л я т о ш и н с к и й. Но тогда, если уж верить в человека, то до конца. Так ведь? А то знаете, как в старой армии. Фельдфебель отдал приказ: «Ать», а «Два» – сказать забыл. Так и стоит солдат с поднятой ногой…

Ш а х м а т о в. Что, что?… (Резко обернулся, напряженный.)

Л я т о ш и н с к и й (пытается улыбнуться). Ну, шутка такая есть.

Ш а х м а т о в. А я не люблю шуток! Не люблю юмора в деле!

Р у р у а (пытается смягчить ситуацию – наступившую тишину). А-а, хорошая шутка, если к месту…

Ш а х м а т о в. Сейчас не к месту! (Быстро прошел к своему столу.) Да, да, порт в три года. Победа, радость, достижение! Все это очень хорошо, правильно, красиво. Да только мало. Понимаете, мало! Домашние радости! В этом кабинете надо другими… другими мерками жить! Какой век за окнами? Что решается? Быть или не быть человечеству! А мы в каких-то элементарных вещах, как в трех соснах, путаемся… (Повысил голос.) Вы что, действительно не видите, что мы в чем-то живем вчерашним днем? Что такое наша земля? Природные богатства. Как мы всем этим распоряжаемся? Организация труда на каком уровне? Ведь стоило приложить малейшее, примитивнейшее усилие, как строительство порта рванулось вперед. А что это? Открытие? Да такие методы были еще двадцать лет назад. (Бросил карандаш о стол.) А вы задумывались когда-нибудь, что Ленин менял экономическую политику, когда это было необходимо, решительно. От растерянности, что ли? Нет, потому что он ни на что не закрывал глаза. У него были глаза и сердце смелого человека.

С е р е б р е н н и к о в (оглянулся, тихо). Ну, тебе, Михаил Иванович, до Ленина, конечно, далеко. Но бывает и хуже.

Ш а х м а т о в. А нам хуже нельзя! Вы не беспокойтесь, Николай Леонтьевич. Я знаю вам цену. Вы человек – идейный. Хотя против ваших идей я буду биться до последнего.

К а ш т а н о в (про себя). Это точно. Идейный… А мы не всегда.

Ш а х м а т о в. Вы думаете, все наши недостатки в экономике? В неурожаях? Они в том, что мы с вами не всегда понимали, на что способен наш человек. Когда подводили нас наши люди? В войну? В разрухе? На целине? В атомном подвиге? Не было этого. Человек совершенен! И если какой-то человек слаб – его жизнь бессмысленна, то виноваты в этом и мы. Мы! И не надо этого бояться! Мы никогда не боялись правды! Мы! Мы сами добровольно взяли на себя ответственность вести народ. Быть самой передовой партией в мире.

Вбегает  С и н и л к и н, за ним  Л о м о в а.

Все невольно устремляют на них глаза.

С и н и л к и н. Есть возможность связаться с греческим траулером. Он в сорока километрах от «Челюскинца». Прикажете просить греков спасать Трояна?

Ш а х м а т о в (смотрит на него, не узнавая). Что вы сказали? Просить?.. Спасать Трояна?

С и н и л к и н (отступает к двери). Понял. Я все понял. Зато определили их место нахождения. (Уходит.)

Пауза. Дальнейший разговор идет медленно, тягуче, почти бесстрастно. Ждут. Напряжены. Думают о другом. Идет время…

С е р е б р е н н и к о в (вернулся за стол, помолчал, вздохнул). Давно я хотел, чтобы напротив меня сидели настоящие, кремневые мужики. Были такие в моей молодости! В этих стенах были. Если что умею, у них научился. Дорого они платили за свою самостоятельность… (Посмотрел на Шахматова, тот молчит.)

К а ш т а н о в. Я их тоже помню. Не любили они тебя.

С е р е б р е н н и к о в. За силу не считали, а потом оказывалось поздно. Вы тут мне прямо в глаза говорили, что я во всех бедах виноват. Не мне судить. Слишком большую власть в крае взял? Может быть… Только откуда эта власть? Вы мне ее отдали! Я же вас, каждого, поштучно подбирал. Вы же – мастера. Таланты! В Москве каждый из вас и ту же машину, и деньги, и положение… все бы имели! (Пауза.) Я из-за жены вас домой не приглашаю. А вы бы посмотрели, как я живу. Шофер Санька смеется: «Вы бы, – говорит, – Николай Леонтьевич, гарнитур бы, что ли, купили? Вам достанут!» А я знаю, что на своем клеенчатом диване так и помру. Потому что другой веры у меня нет. Здесь одно говорить – дома другое. Здесь к мировой революции призывать, а самому с женой барахлом квартиры и дачи набивать. Деток «Жигулями» к свадьбе одаривать!

К а ш т а н о в (вскочил). Намекаешь, что я Алешке своему машину купил? Грешен. Только ты никогда не поймешь! Что такое сына на старости лет заиметь…

С е р е б р е н н и к о в. Вот, вот, люди видят! Все видят…

К а ш т а н о в. А мы не монастырь с тобой строим! Не схиму принимали!..

С е р е б р е н н и к о в (неожиданно печально). Страшно вас одних оставлять. Да… Мне уже недолго осталось жить. Хорошо, хоть напоследок довелось подноготную о себе узнать. Из ваших уст. Я, может, из всего края только одного человека не мог раскусить. Нет, не тебя, Михаил Иванович. Ты – сегодня здесь, завтра там. А Трояна! Я, может, из-за спора с ним и уходить-то отсюда не могу. Не доспорили мы еще с ним! Не верю я во всякие его социальные эксперименты. Набрать всякой дряни в порту и сделать лучшим судном пароходства. Я не о твоем сыне говорю, Ломова. Я в принципе!

Л о м о в а. Теперь-то, кажется, уже доспорили…

С е р е б р е н н и к о в. Все равно не верю!

С а м а р и н. Что ж вы замолчали?

С е р е б р е н н и к о в (словно освободившийся, даже помолодевший, подошел к окну). Неужели и в городе так же, как вы, обо мне думают? (Пауза.) Какая же власть нам партией дана! А тут сотни тысяч людей… У каждого свой мир, смысл жизни… (Тихо.) Какая же ответственность… перед людьми! Хотя бы перед той же Ломовой!

Л о м о в а. Ты же сам начал, Николай Леонтьевич… Я же знаю!

С е р е б р е н н и к о в (перебивая ее, почти гневно). Ничего вы не знаете! Устал я! Сколько лиц перед глазами стоит. Кажется, протяни руки, они как живые… Ушедшие, живые, будущие… А живой-то только земля остается. Край наш… Ясный. Зеленый. Могучий. Какие там к черту Франции! (Резко повернулся.) Выполнит Троян свой долг. А если погибнут, погибнут геройски.

Шахматов внимательно смотрит на сидящих перед ним членов бюро.

(Тихо.) Вы – образованные… умные… молодые… Вам еще все кажется просто. Ни ошибок, ни грехов за спиной. Ну что ж, давайте. Давайте. Только не дай бог, если что случится. Когда без сверхгероизма не обойтись… То ведь народ прямо спросит вас: «А те ли вы люди? Чтобы в грозное время нами командовать?» Что вы ответите?! Или опять будете искать, за чьей спиной спрятаться? На кого вину свалить?

Ш а х м а т о в (неожиданно). Нет…

С а м а р и н (настороженно). Что «нет», Михаил Иванович?..

Ш а х м а т о в (после паузы, удивительно открыто). Не будем прятаться. (Смотрит на Серебренникова.) Я не имел права кричать на вас, Николай Леонтьевич. Да, да… У каждого свой смысл жизни… Свой мир… Все разные. И неудобные. И безразличные! Иногда удивительные люди. Но кто-то должен! Кто-то обязан любить этих людей. Всех… Всяких. Живых… (Тихо, почти про себя.) Любить – это необычайно трудно. Но это главный, верховный труд члена партии. А если не можешь? Тогда действительно имей дело только с железками. Я понял, понял, спасибо… Простите меня. Простите.

Л о м о в а. Да что с тобой, Михаил Иванович? Слезы, что ли…

Ш а х м а т о в (тихо). Как я вам в глаза посмотрю, если…

Л о м о в а. Не надо! Я тоже морячка. И отец у меня был моряк. И муж. И сына я знала куда провожала. На что.

Быстро входит  С и н и л к и н. Кладет радиограмму на стол Шахматова.

С и н и л к и н. Только что передали…

Ш а х м а т о в (читает, молчит). А где ее подобрали? Где греки?

С и н и л к и н. Теперь уже в пятидесяти километрах от прежнего места нахождения «Челюскинца».

Л о м о в а. Спаслись?

Ш а х м а т о в (механически отвечает). Греческий рыболов «Бейкос» поднял на борт одноместную спасательную шлюпку. С врачом-стажером. С Волнухиной.

С а м а р и н. Жива? Лена?

Ш а х м а т о в. Жива. Они посадили ее в шлюпку. Дали полный запас пресной воды.

Л о м о в а. А сами?

С и н и л к и н (видя, что Шахматов не может отвечать. Пауза). Шлюпка только на одного человека. Она на несколько минут пришла в сознание.

К а ш т а н о в. Спасти хотя бы женщину… Это Троян!

С а м а р и н (тихо). Это Троян.

Пауза.

Л о м о в а. Ну вот и все. Как просто.

Р у р у а. Пойдемте, Нина Сергеевна.

С и н и л к и н. Я вызвал врача.

Л о м о в а. А ты…

Р у р у а. Нина, я побуду с тобой…

Идут к двери.

С и н и л к и н. Москва передала. (Положил на стол листок.)

С е р е б р е н н и к о в (взял бумагу со стола Шахматова. Читает, а затем вслух). Москва одобряет решение Шахматова… связанное с «Челюскинцем». (Синилкину.) Это вы запросили Москву?

С и н и л к и н. Я.

С е р е б р е н н и к о в (оценивает). Понятно. (Снова в бумагу.) Одобряет… Доверяет бюро… И кадровые вопросы тоже…

С и н и л к и н. Об этом в телефонограмме не сказано.

С е р е б р е н н и к о в. Не все пишется, что подразумевается.

Ш а х м а т о в (тихо). Подразумевать больше нечего.

С и н и л к и н (обращаясь ко всем, стараясь не смотреть в лицо Шахматова). Надо бы людям что-то сказать…

С е р е б р е н н и к о в. Сейчас решим. Идите.

Синилкин уходит. Каштанов поднялся.

К а ш т а н о в. Так уж полагается. Почтить…

Один за другим встают остальные, кроме Шахматова, который, кажется, не замечает никого.

С е р е б р е н н и к о в. Садитесь, товарищи.

С а м а р и н (про себя). Нет. Не могу себе представить… Я ведь с детского дома с Ванькой Трояном дружил. На флоте в войну юнгой служил. Вы не знаете, что такое в детском доме старшего брата иметь!

Л я т о ш и н с к и й. Вспоминать потом будете, Юрий Васильевич.

К а ш т а н о в. Я лично готов ответить. И перед пленумом.

С и н и л к и н (входя). Михаил Иванович, там на площади… Неспокойно. Что прикажете?

Ш а х м а т о в (коротко посмотрел на него, обвел глазами присутствующих, неожиданно спокойно). Я иду к ним…

Идет к двери, за ним встревоженный Синилкин. Все смотрят вслед Шахматову. Тот оборачивается на пороге.

Я доверяю вам… (Хотел сказать еще что-то, но сдержался и быстро широким, уверенным шагом ушел.)

За ним Синилкин. Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (не смотря на молчащих членов бюро, встал). Здесь, конечно, не все… Но, я думаю, отсутствующие члены бюро крайкома поддержат нас. Вынесем разговор на пленум. Доложим в Москву. Но общее мнение сейчас выработаем. (Вдруг тихо рассмеялся.) Оказывается, мудро Москва поступила, дала нам право самим решать. (Вздохнул.) Первое – предлагаю, товарищи, за противопоставление себя бюро крайкома партии, за несвоевременное принятие мер по спасению «Челюскинца» вынести Шахматову Михаилу Ивановичу… строгий выговор. С занесением в учетную карточку. (Молчание.) Ну, это ведь – по-божески! (Молчание.)

Пауза.

К а ш т а н о в (резко встал, почти отбросил стул. Подошел к окну). Включите селектор… Может, еще что узнаем…

Лятошинский включает селектор. По селектору слышатся малопонятные переговоры. Долгая пауза.

С е р е б р е н н и к о в (Лятошинскому). Включил! Так голосуем?

К а ш т а н о в (про себя). Как Шахматов-то по площади идет… Словно двадцать лет сбросил.

Л я т о ш и н с к и й (подошел к нему). Сложный человек Михаил Иванович.

К а ш т а н о в. Не от мира сего. (Вздохнул.)

Л я т о ш и н с к и й (твердо). Нет, от мира. Именно от нашего мира.

С е р е б р е н н и к о в. Даже если бы они спаслись, думаю, все равно бы на это место сел другой. Нет, не ты, Самарин. Нет, Юрий Васильевич, ты все-таки младший брат. Так на всю жизнь им и остался.

К а ш т а н о в. Ты?

Л я т о ш и н с к и й. Троян!

С е р е б р е н н и к о в (усмехнулся). Умный ты, Герман Александрович.

Пауза.

К а ш т а н о в (задумчиво). И что ты за человек.

С е р е б р е н н и к о в (спокойно). Я земной, жизненный человек.

С а м а р и н (не может прийти в себя от предложения Серебренникова). Ванька Троян… Ему бы в голову никогда не пришло, что Серебренников… Его…

К а ш т а н о в. Смотрите, как Шахматов рукой машет. Словно саблей рубит!

Л я т о ш и н с к и й (тихо). Какая все-таки сила в этом человеке.

С е р е б р е н н и к о в. Нет, Шахматов, конечно, помог краю… Помог!

К а ш т а н о в. Смотрите, даже шапку снял. А ветер-то, ветер…

С а м а р и н. А как слушают! Как слушают…

Л я т о ш и н с к и й. А где Синилкин? Нельзя было его одного отпускать…

С а м а р и н. Что это? Смотрите, люди к крайкому бегут.

К а ш т а н о в. Неужели? Надо…

С е р е б р е н н и к о в (подбегает к селектору). Синилкин! Черт! Где же ты?

К а ш т а н о в. Шахматов на их пути встал!

Л я т о ш и н с к и й. Нет! Это что-то не то!

Серебренников быстро идет к двери. Навстречу ему вбегают  Л о м о в а  и  Р у р у а.

Л о м о в а. Живы! Живы! Только что передали…

Р у р у а. Только что передали с флота, «Челюскинец» спасен. Он на плаву. Ремонтируются. Течением его вынесло к Танагрским островам.

С е р е б р е н н и к о в. Не может быть!

Л о м о в а (обнимает его, потрясенного, испуганно). Живы! Слава богу!

К а ш т а н о в (тихо). Ура! Ура, товарищи! Никуда мы Михаила Ивановича не отпустим.

С а м а р и н. А Ванька-то, Ванька-то Троян!..

К а ш т а н о в. Выстоять в таком шторме…

Л я т о ш и н с к и й. Ну что, Николай Леонтьевич, доспорили вы наконец с Трояном?

С е р е б р е н н и к о в. Да! (Сел.) Да, человек, оказывается… может… невозможное…

Л я т о ш и н с к и й (кричит, объясняет, как маленькому). Кто-то иногда. Должен… И никто не знает, где последний человек, где первый! Должен!

С е р е б р е н н и к о в (хватаясь за последнюю надежду). Не к ордену Трояна! К Герою представим!

Р у р у а (ничего не понимая, почти танцует от радости). Все герои! Весь экипаж к наградам представлю!

Л о м о в а. А Валерку моего?..

Р у р у а (танцует). На свои деньги такой пир закачу!

С а м а р и н (кричит у окна). Смотрите! Смотрите!.. Что это с ним?

Р у р у а. Споткнулся!

К а ш т а н о в. Плохо, наверно? Пройдет…

С а м а р и н (кричит). Миша… Упал! Миша…

Л я т о ш и н с к и й. Врач. Синилкин бежит…

Выбегает из комнаты, за ним остальные… Остается один Серебренников. Потрясенный, затравленный событиями. Пытающийся взять себя в руки. По селектору идет радиотелефонный бесконечный разговор с пароходством, с крайкомом. Серебренников выключает селектор. Пауза. Одиночество. Входит  С и н и л к и н. У него неестественно спокойное лицо.

С и н и л к и н. Острая коронарная недостаточность.

Пауза.

С е р е б р е н н и к о в (пауза, еле слышно). Распорядитесь.

С и н и л к и н (кладет ключи, документы на стол перед Серебренниковым). Распоряжайтесь сами. Я ухожу.

С е р е б р е н н и к о в (потрясенный, боясь остаться один). Мальчишка! Пятидесяти не стукнуло…

С и н и л к и н (у двери, спокойно). Как сказала бы моя бабушка… будьте вы прокляты… Николай Леонтьевич! (Уходит.)

Серебренников один в большом, пустом кабинете. Пытается встать, потом ему это удается. Он поднимает одну телефонную трубку, другую. Снова кладет. Потом включает селектор. Оттуда неожиданно громко, взрывом раздается счастливый, хрипловатый, почти юный голос Трояна.

Г о л о с  Т р о я н а. Здесь капитан Троян. Михаил Иванович? Вы слышите меня? «Челюскинец» не только на плаву, но уже работают две машины. Пожар потушен! Можем идти своим ходом! Спасибо за доверие, Михаил Иванович. Люди показали себя с героической стороны! Вы слышите меня, Михаил Иванович?.. Мы можем идти своим ходом!

Серебренников слушает Трояна, но не отвечает. У него взгляд раненой старой птицы. Он не замечает, как в кабинет вошли  С а м а р и н, Л о м о в а, К а ш т а н о в, Л я т о ш и н с к и й, Р у р у а. Они молча стоят у дверей и внимательно смотрят на него. Серебренников поднимает глаза, обводит всех долгим оценивающим взглядом и понимает… многое. Потом Серебренников медленно, с усилием встает. Несколько мгновений стоит в задумчивости, потом выходит из-за стола, проводит рукой по его зеленому сукну и, опустив голову, не глядя ни на кого, уходит из крайкома. Навсегда.

Михаил Иванович… Вы слышите меня… Через три дня мы будем дома.

М е д л е н н о  и д е т  з а н а в е с

СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА
Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

В а ж н о в  П а в е л  Р о м а н о в и ч, 59 лет.

Л и д и я  В а с и л ь е в н а – его жена, 45 лет.

У с т и н ь я  К а р п о в н а – его мать, 82 года.

С и р ы й  В а с и л и й  В а с и л ь е в и ч – отец Лидии, 65 лет.

Г о л о щ а п о в  К р о н и д  З а х а р о в и ч, 59 лет.

К а л е р и я  Ф е д о р о в н а – его жена, 51 год.

Т о н я, 19 лет.

А г л а я – ее мать, 36 лет.

Г е й  А л е к с а н д р  И л ь и ч, 33 года.

В ы б о р н о в  Г е н н а д и й  Г е о р г и е в и ч, 64 года.

М а р и я  И в а н о в н а – мать Выборнова.

Действие происходит в наши дни в старинном дальнем русском крае.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

В начале марта, когда уже должна была начинаться весна, налетел циклон, обрушился лавиной снега, бешеным ветром. Порвал провода по всему району, снова схватил льдом реки…

Непогода пробушевала неделю, ушла куда-то дальше, на восток… Не сразу, но починились да прибрались в районе. «Подбила бабки» районная комиссия по борьбе со стихией.

Руководитель района Павел Романович Важнов решил, что людям нужен отдых. И ему тоже. Всплыла в памяти дата, вроде бы забытая в дни бурь и бедствий, – серебряная свадьба!

Двадцатипятилетие супружеской жизни с Лидией Васильевной праздновали дома, в узком кругу.

Дом Павла Романовича не какой-нибудь скороспелый коттедж, а «под старину» – лиственничный. Строили его по собственноручно вычерченному Павлом Романовичем проекту. По его личной фантазии и давним воспоминаниям об оставшейся где-то жизни. Комнат в доме получилось много, но все они то ли проходные, то ли смежные. Центром дома был кабинет Павла Романовича. С грамотами под стеклами, с наборами подарочных камней, с привезенным из ГДР бюстом Ленина из красного дерева, с бронзовой статуэткой металлурга за работой. С полированной мебелью… С ковром. И двумя телефонами – городским и негородским.

В самой большой комнате, как положено, накрывают праздничный стол. В комнате справа около телевизора, как всегда, отдыхают, любуясь фигурным катанием. Там сегодня первенствовала  К а л е р и я  Ф е д о р о в н а, жена Голощапова. Л и д и я  В а с и л ь е в н а, хозяйка дома, естественно, появлялась то тут, то там.

Ее отца, В а с и л и я  В а с и л ь е в и ч а  С и р о г о, с трудом дозвались из дальнего колхоза имени Суворова, где он председательствует. Человек с дороги устал, сморило человека после встречи с зятем. Он хоть и видит телевизор, но что там происходит, понимает неотчетливо. В кухне хозяйничает  У с т и н ь я  К а р п о в н а; старуха она дородная, вот только с ногами у нее неважно. А л е к с а н д р  И л ь и ч  Г е й  помогает ей лепить пельмени. Он в фартучке, с закатанными по локоть рукавами рубашки à la play boy, синеглазый, белозубый, не молодой, но лихой и стройный. Старуха чувствует себя при нем не в своей тарелке, но все-таки не одна! Веселее…

А в кабинете сидит торжественный, задумчивый  П а в е л  Р о м а н о в и ч. Если б не белая крахмальная рубашка с галстуком – она у него вроде униформы на все случаи жизни, как и ондатровая шапка, которую он носит до самого апреля, – можно было бы принять его за простого механизатора, за захудалого председателя. А то и просто за пьяницу у пришоссейного шалмана. Но это ошибка! Павел Романович вообще не пьет. Есть у него такая особенность. Люди в этом доме привыкли, чтобы к ним прислушивались, поэтому зря не напрягаются, берегут слово. И женщины – тоже. Играет музыка, во всех комнатах говорят одновременно. Один разговор как бы наплывает на другой.

На сцене полутьма, в луче прожектора старая женщина. Это мать Выборнова – М а р и я  И в а н о в н а.

М а р и я  И в а н о в н а. Геннадий! Гена! Страшно мне за тебя!.. Слова сказать не с кем… Лежу, а в голове все одно, все одно!.. Как странно память устроена! Что было давно, помнишь, а что вчера, забывается. Помню, как школу открывали… Я в красной косынке, учу бородатых мужиков грамоте: «Мы не рабы, рабы не мы!» А теперь вокруг нас все по-другому. Никто никого не слышит. Все о себе, все о себе! Неужели ты такой стал?! Страшно, Гена! Как вы живете?! О совести, о душе забыли! Опомнитесь! Ведь это мать тебе говорит.

У телевизора.

Л и д и я. Прямо не верится! Сколько лет Геннадий Георгиевич в таких верхах летал… Павел Романович даже запретил в доме говорить, что Выборнова сняли.

К а л е р и я. Не сняли, а освободили.

С и р ы й. Теперь, может, мать навестит наконец…

Л и д и я. Да сколько же ей лет? Под девяносто?

К а л е р и я. Восемьдесят три! Гордая старуха. Ни ты – ей, ни она – тебе!

Л и д и я. Так одна и живет?

С и р ы й. Дочку Серафима Полетаева в воспитанницы к себе взяла.

Л и д и я. А чего ж Тонька со своей-то матерью, Аглаей, не поладила?

К а л е р и я. Видела я ее, Аглаю, тут на базаре. С мужиками на троих распивает…

Л и д и я. Ой-ой-ой… А какая пара была! Он, Серафим, прямо цыган! Глазищи черные, аж в синеву. А какой голос был!

К а л е р и я. Бросилась она ко мне, позорить при народе начала. Будто мы с Кронидом виноваты, что ее Серафим, пьяный, человека сбил.

С и р ы й. С богатым не судись, с сильным не дерись…

К а л е р и я. Закон для всех один! Получил, что заслужил.

С и р ы й. Да! На полную катушку. Даже на полторы!

К а л е р и я. Вы же сами руку поднимали. Иль уже забыли?

С и р ы й. Попробуй не подними. При твоем Граните!

Л и д и я. Все равно жалко мужика. Ведь все-таки мы все как свои были.

К а л е р и я. Влез в хомут – умей ходить в упряжке!

Л и д и я. Говорят, он тогда на своем «москвичонке» к матери Выборнова ехал. Надеялся, что она перед сыном защитит!

К а л е р и я. Как бы не так.

С и р ы й. Сам-то Выборнов сколько у матери не был?

К а л е р и я. С семьдесят пятого. Два раза мать к сыну в Москву ездила. Но тоже давно.

С и р ы й. Да. Все Серафиму тогда припомнили! И статью его знаменитую. Когда этот дом еще начинался… А вы уж в нем семь лет как живете! И то, что жаловаться, писать в инстанции начал! Тогда у Павлуши твоего врачи даже язву нашли.

Л и д и я. Сами вы, папаша, порядочная язва.

К а л е р и я. За что я тебя люблю, Лидуша, – это за справедливость!

Л и д и я. Лучше пойди поспи!

С и р ы й. Нет, я уж программу «Время» дождусь! Она для нас, среднего командного состава, вещь обязательная. Вроде передовицы в «Правде». Международные картины! Хроника. Гляди, напоследок, может, Геннадий Георгиевич где еще мелькнет.

Л и д и я. Только бы у него все обошлось!

К а л е р и я. Не причитай! Сглазишь!

С и р ы й. Да чего вы маетесь? Вон гость ваш, Гей, Александр Ильич. Сам помощник самого Выборнова. Все о нем знает. И молчит. Ни один мускул не дрогнет. Прямо Ален Делон какой-то. Сплошной шарм и шипр. Устинья Карповна скоро, как Алла Пугачева, запоет: «Миллион, миллион алых роз…»

В кухне.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Ишь, какой услужливый!

Г е й. Грехи воспитания!

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Где же с тестом так ловко баловаться научился? Или холостой?

Г е й. Холостой, холостой, баушка!

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Какая я тебе «баушка»?

Г е й. Слово-то больно хорошее. Мягкое. Как подушка. Ба-уш-ка!

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Это ты вроде охальничаешь, да?

Г е й. А когда баушка да рядом с русской печкой… Да в таких хоромах… Просто – сватья баба Бабариха.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Уж седой вроде, а все на фу-фу! Дому позавидовал! Небось у самих-то дома поболе да покраше? А?

Г е й. Так те ж государственные! Народные, так сказать.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Ох и грешил ты, видать, много! Оттого и поседел?

Г е й. От работы. От ней, проклятой.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Да какая у тебя работа? Портфель таскать? Да на банкетах коньяк подливать?

Г е й. Это он сам умеет!

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Дивлюсь… Неспроста ты такой веселый, когда вам по шапке дали… Или уж переметнулся к кому?

Г е й. Я человек верный.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Не скажешь.

Г е й. Обижаете, начальник.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Никак сидел?

Г е й. Бог миловал!

У телевизора.

Л и д и я. Ой, упал, бедненький!

С и р ы й. И все на одном и том же месте!

Л и д и я. Вы на что, папаша, намекаете?

С и р ы й. Крутись не крутись, и вдруг – ляп! И на пятую точку приземлишься!

Л и д и я. Ведь их с малолетства учат. Надо бы и мне в моем первом «А» фигурную секцию организовать!

К а л е р и я (смотрит на часы). Час минимум, как Кронид должен был вернуться. До области всего ничего.

С и р ы й. Конечно, каких-то двести семь километров.

Л и д и я. Мало ли что в дороге могло случиться.

С и р ы й. Да не в дороге, а в области.

К а л е р и я. А мехов у этой тренерши! А? Каждый раз новые.

С и р ы й. У тебя, Калерия Федоровна, поболе. Тебе твой Гранит…

К а л е р и я. Не Гранит, а Кронид! Сколько можно повторять! Прекрасно знаете, что Кронид Захарович гвоздика лишнего не возьмет!..

С и р ы й. Зато ты возьмешь. Да еще халдам своим. Каждой – по паре!

Л и д и я. Папа!

С и р ы й. Ты, Калерия, не на меня, на жизнь злись. Чего на борзую стала похожа? А? Ну вызвали твоего Кронида в область. Но ведь не в контроль.

К а л е р и я. Прекрасно знаете, что именно в контроль!

С и р ы й. А-а-а… То-то ты мне про гвоздики аллегории проводишь! Значит, за дом Пашки взялись?!

К а л е р и я (Лидии). Вот, доченька, посмотрите на своего папашу! Председатель колхоза-миллионера. Ему бы по уму, по хватке его Госпланом ворочать. А он перед нами, бабами, шута горохового строит.

Л и д и я. Ты нам, отец, праздник не порть! Этот дом наш! Мы его до копеечки… А ты знаешь, что Павел сам его спланировал? Сам рисовал да чертил! Не хуже архитектора! Три месяца ночами сидел! Все чего-то особенного добивался!

С и р ы й. Вот и добился. Сначала Гранита потянули. А там, гляди, и тебе с Павлом сухари сушить!

Л и д и я. Типун тебе на язык! Проспись, черт старый! (Уходит на кухню.)

В кухне.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Слыхал? Гранита-то нашего… «Советскую власть» местную, уже вызвали. Ты-то не про это дело примчался? Не про наш дом?

Г е й (постучал по стене). Да! Хорош! Дом! Дорого достался?

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Дак… все по ведомости! Все оплатили. До копеечки! Честно! Гранит ведомость составлял. Его люди. Ну а что уж он туда вставил – у него своя совесть, свой партбилет. А Павлуша и Лидия копейки лишней не возьмут! Он и сам такой. И Лидку так воспитал! Я сама и на рынок хожу… А Калерии все на дом привозят! Пузо-то у него не опало?

Г е й. У кого?

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Да все у того же! У Геннадия Георгиевича. Больно толст последнее время был. И глаза выкатились. Не базедка ли?

Г е й. Не жаловался.

У с т и н ь я  К а р п о в н а. А я-то подумала, что по болезни не угодил. Нет? Уж кто-кто, а Георгиевич за так не сдастся!

Г е й. Ваша школа!

У с т и н ь я  К а р п о в н а. Наша, наша! Советская!

У телевизора.

С и р ы й. Смотрю я на вас… Первые бабоньки района! Все-то вы выдержите! Все превозмогете! Никакой пушкой вашей крепости не пробьешь!

К а л е р и я. А с нами не пушками воевать, с нами дружить надо.

С и р ы й. Правильно говорят грузины: мужчина – голова, женщина – шея!

К а л е р и я. А чего это вы ядом исходите? Берендеев с области ушел – вам вроде на пользу. Что Кронида моего вызвали – тоже.

С и р ы й. Э! Это все отдаленная канонада! Вызывают, снимают… А пока меня, бедного, утречком на РАПО Гранит твой как начнет трясти: «Выкладывай, Сирый, деньги на комбикормовый завод!»

К а л е р и я. А вы, значит, время свое почувствовали. И мне прямо вот так все выкладываете? Нахально даже! Раньше бы в глазки заглядывали! С надеждой, что мужа как надо настрою.

Л и д и я. А Павлуша мой говорит, что РАПО – большое для нас облегчение.

К а л е р и я. При Крониде твоему Павлуше все – сплошное облегчение! Ладно… И без Выборнова нас в районе на год-другой еще хватит! Не всех же разом поснимают! Не бывает так!

Л и д и я. Думаешь, нас с Павлушей освободят, а твой останется?

К а л е р и я. Не оголять же район.

С и р ы й. Учись, учись, фефела! Не выкройки у нее бери, а эту хватку ее… тигриную! (Хлопнул себя по колену.) Эх, вертись, крутись, умный человек! (Воодушевленно.) Гул по району стоит. Дороги замело к черту! С коровников все крыши снесло! К мясокомбинату не подъедешь! Телок еле живых везут! А никакой прокурор не подкопается! Убытки под природу списывают! Вертись, крутись! Вот так, вот так же – волчком! Как снежный вихрь в чистом поле!