Текст книги "Тревожные галсы"
Автор книги: Александр Золототрубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Катя спрятала листок в сумку.
– Положу обратно. Это мамина тайна. Я случайно нашла ее старые письма. У нее есть еще одно, которое она писала этому Жеке на лодку. Но оно вернулось, как и это. На конверте пометка: «Адресат выбыл».
– Как она чувствует себя?
– Хорошего мало. У нее сердце... – Катя помолчала. – Сегодня, утром я приехала, и она разволновалась. А может, оттого, что выхожу замуж?
Ее глаза блестели, и Савчук не мог оторвать от нее взгляда. Она была так на него похожа. Такой же нос, чуть с горбинкой, широкий, открытый лоб, крутой подбородок.
Катя, сидя на лавке, озябла, и Савчук предложил пройтись. Но она сказала, что ей пора домой.
– Может, и вы к нам зайдете?
– Не могу. – возразил Савчук. – В другой раз. На корабле ждут.
У себя в каюте Савчук стал размышлять о тех письмах, которые Юля ему посылала. Но разве он виноват в том, что не получил их?
Наутро, когда Савчук позавтракал, к нему зашел Скляров. Он сообщил, что на десять утра их приглашает к себе командующий флотом.
– Да? – удивился Савчук. – Что же это значит, не думаете ли вы, что испытания могут отменить?
– Не думаю, – твердо сказал Скляров.
Командующий флотом был в кабинете один. Чувствовалось, что он не в настроении. Вскоре и Савчук, и Скляров поняли, в чем дело. Адмирал только что вернулся из Москвы. Главком, наряду с другими вопросами, поинтересовался, как на флоте идет испытание нового оружия.
– Я доложил главкому, что осталось лишь опробовать мину, но вторую неделю море штормит, – сказал командующий. – Теперь шторм пошел на убыль, и дня через два «Бодрый» может выходить в море. Вот и пригласил вас послушать, все ли готово. Как вы, Евгений Антонович?
Савчук смущенно промолвил:
– Если говорить о мине, то, думаю, она нас не подведет. Последняя фаза испытаний. Впрочем, всякое бывает...
Адмирал взглянул на Склярова:
– Как ваш минер – Кесарев, кажется, – справится?
Скляров пожал плечами, но не успел что-либо сказать, ибо с места поднялся Савчук.
– Лично я на Кесарева полностью полагаюсь, и больше мне никого не надо.
Командующий встал.
– Так, все ясно. Кесарев так Кесарев, вам там виднее. На испытания с вами пойдет комбриг Серебряков. Я приказал начальнику штаба флота выделить для вас еще вертолет и противолодочный корабль.
– Это что, силы прикрытия? – улыбнулся Савчук.
Командующий тоже улыбнулся.
– Это кто как рассудит...
Савчук встал, хотел было прощаться, потому что Скляров уже вышел в коридор, но командующий задержал его.
– У меня, для вас, Евгений Антонович, есть тут кое-что, – и он достал из стола сверток в целлофановом мешочке. – Это вам. Кто передал? Маша, ваша милая жена. Узнала от адмирала Рудина, что я улетаю, и приехала в аэропорт. О вас все волнуется, как бы не заболели, как бы сердечко не подвело. Говорила, что ей и самой хочется побывать на Севере, да никак вырваться не может.
– Воевала она в этих краях, – тихо сказал Савчук, взяв сверток. – Спасибо вам, Семен Михайлович, – назвал он по имени адмирала.
Командующий будто не слышал его, подошел к карте.
– С Рудиным я поспорил, – вновь заговорил адмирал. – Обижен, уверяет, что район моря для испытаний мы выбрали неудачно. Кругом скалы, рифы, подводные банки, дно местами илистое, глубины большие. Все это так, но зато далеко от судоходного фарватера, а это очень важно для безопасности.
Савчук сказал, что Илья Павлович Рудин человек добрый и умница. Попал к нему Савчук в подчинение после войны, и все эти годы – рядом. Очень он доволен Рудиным.
– Согласен с вами, Рудин – смелый моряк и командир волевой. В сорок четвертом году я вручал ему медаль Нахимова, – сказал командующий.
– Я слышал, что вас тогда наградили орденом Нахимова?
– Да. А вручал мне его бывший нарком флота Николай Герасимович Кузнецов. Кстати, с этим орденом случилась прелюбопытная история, о ней я узнал гораздо позже от самого Кузнецова. А суть ее такова. По предложению наркомата Военно-Морского Флота в начале сорок четвертого года Государственный Комитет Обороны принял решение об учреждении орденов Ушакова и Нахимова первой и второй степени и медалей. Николай Герасимович лично докладывал Верховному Главнокомандующему о статутах и рисунках к орденам. Сталин одобрил рисунки ордена Ушакова, а рисунки ордена Нахимова отложил в сторону. Кузнецов даже испугался – а вдруг Сталину что-то не понравилось? Но вот Верховный Главнокомандующий подошел к своему столу, вынул оттуда орден «Победы», украшенный бриллиантами. В лучах его звезды сверкали пять рубинов. Сталин подержал орден в руке, потом вдруг спросил Кузнецова: «А что если якоря на ордене Нахимова тоже украсить рубинами, только настоящими?» Нарком флота обрадовался, сказал, что это было бы замечательно, но тогда орден получится дорогостоящим. Ничего, сказал Сталин, флот этого заслуживает. Потому-то орден Нахимова получился таким красивым.
Савчук в раздумье заметил:
– У Сталина нашлось время заняться и морскими орденами...
– Верховный Главнокомандующий высоко ценил мужество и доблесть военных моряков, ведь сколько подвигов совершили они в годы минувшей войны! – Адмирал помолчал. Он прошелся по кабинету, выглянул в окно, его взгляд остановился на обелиске героям-североморцам. – Да, война... Многим она судьбы переплела... Ну, а с миной... Не затянуть бы нам испытания, а то главком задаст перца.
Савчук вновь заверил его, что работ осталось не так уж много.
– Тут, если хотите, дело моей чести. И долга. Перед теми, с кем я плавал на лодке и кого потерял. У каждого из нас есть свой долг перед павшими. И у меня, и у вас, у всех нас есть долг. – Он сделал паузу. – Я обещаю вам, Семен Михайлович, что все сделаю на совесть. Мне важно взорвать ее. Нет, меня ничто не остановит, я все равно взорву ее, иначе зачем было сюда приезжать?
Командующий тепло пожал ему руку.
– Я-то знаю, человек вы до безумия отчаянный. Мне Рудин многое о вас рассказывал, и даже то, как вы в одном из походов боевую торпеду разоружали, а фашистские самолеты лодку стали бомбить.
– Было такое...
– Ну, ни пуха ни пера вам, Евгений Антонович. Если вдруг случится какая зацепка, дайте мне знать. По радио, чтоб время не терять. И, пожалуйста, без надобности прошу не рисковать. Долг весьма часто побуждает нас к риску, но будьте предусмотрительны. Я знаю, вы очень влюблены в свое дело, но лучше не рисковать. Сейчас ведь не война.
– Я постараюсь...
На корабле Савчук забрался в свою каюту и развернул сверток. Это была картина, которую Маша обещала написать для музея флота. Другую картину он отвез матери Петра Грачева, а эту передала сюда. Он повесил холст на переборку и отошел в сторонку. Подводная лодка капитан-лейтенанта Василия Грачева стояла у пирса. Из-за сопок блекло светило рыжее солнце. Море – черное, какое-то чужое, а где-то там, в туманной дымке, чернели скалы. Сейчас раздастся сигнал боевой тревоги, лодка отдаст швартовы и выйдет в море на поединок с врагом. «Берет за душу, – вздохнул Савчук. – Несомненно, у Маши есть талант. Ах ты умница моя дорогая, и как же ты любишь военный флот, если все еще помнишь те недобрые, тяжкие годы войны...» Он спрятал холст и прочел записку жены. Маша просила его сразу же передать картину в музей флота.
«Я давно обещала им, – писала жена. – Грачев был твоим командиром, а командиров, как и своих матерей, не забывают. Ты это должен знать, Женя...»
Савчук отложил холст в сторону. Вновь вспомнилась ему война, и то, как тонул он на подводной лодке. На картине лодка была красивой, какой-то элегантной, словно игрушка, а там, на глубине, подорвавшись на вражеской мине, она лежала неподвижно, похожая на огромную мертвую белугу.
«Командиров, как и своих матерей, не забывают... Эх, Маша, – мысленно заговорил с ней Савчук. – Да разве могу я забыть человека, с которым ходил в бой и чей последний приказ я выполнил?.. Во мне Вася Грачев, мой верный, преданный морю командир живет. Я вижу солнце и небо, я дышу воздухом, я слышу голоса людей. А его нет. Он живет лишь в моем сердце, Вася Грачев, но не видит солнца, не слышит голоса людей... Это и в его память я изобрел новую мину. И еще буду изобретать столько, сколько нужно будет родному моему флоту военному...»
Ночью Савчук спал плохо, он часто просыпался, и перед его глазами все время стоял улыбающийся Василий Грачев, командир героической подводной лодки. Он даже слышал его голос: «Савчук, корабль лег на боевой курс, гляди, чтоб твои торпеды поцеловали борт фашистского танкера...»
– Оденусь и выйду на палубу, так душно в каюте, – сказал вслух Савчук.
На палубе было тихо, как было тихо в ту памятную ночь войны.
«Постарел я, ох постарел, – усмехнулся в душе Савчук. – А как вспомню Василия Грачева, своего командира, так сердце щемит. Значит, не так я стар...»
Утром, наспех позавтракав и забежав на минуту к Склярову, Савчук нашел в каюте Петра Грачева.
– Я был только у командира корабля, тебе есть добро... Пойдешь со мной в музей флота, – сказал он.
– Я? – удивился Грачев. – Зачем? И отчего вы так взволнованы?
– Там увидишь, – Савчук передохнул. – Там все увидишь.
– Что? – недоумевал Петр.
– Увидишь своего отца и его корабль. На картине художника увидишь.
...Море затихло. Густая синь воды в бухте еще бугрилась, но накат уже был меньше, чем утром. Сквозь серые тучи пробилось солнце, и бухта сразу заискрилась. Далеко над водой, сколько хватало глаз, стояла дымка.
«Кажется, не сегодня, так завтра выйдем в море», – подумал Савчук, и от этой мысли на его душе потеплело. Он собрался сойти на соседний корабль, куда час назад ушел Скляров, но тут к нему подскочил рассыльный и сообщил, что его просят к городскому телефону.
– Кто?
– Кажется, женщина. Голос тонкий, нежный... – и матрос улыбнулся, покраснев.
Савчук весь напрягся, когда в трубке услышал голос Юли. Она просила его прийти к ним, очень просила. Однако он сказал ей, что очень занят, что торопится на корабль. Нельзя ли визит отложить на завтра? Но Юля была неумолима:
– Я жду тебя, Женя, ты понял – жду!..
Встретила она его с улыбкой, в которой, как ему показалось, была скрыта печаль; и это насторожило его. На Юле было шерстяное платье цвета спелой вишни, с белым кружевным воротничком. В этом платье она выглядела гораздо моложе своих лет. Золотые сережки с маленькими рубиновыми камешками придавали ее лицу свежесть.
– Женя, спасибо, что ты пришел. Это так важно. Я знала, что ты придешь, и все же волнуюсь. Ты заметил, да? Я чувствую, как горит все лицо. Но ты не обращай на это внимания. Ты как устроился на корабле, хорошо? Вот и прекрасно, лишь бы тебе было хорошо. А чего ты стоишь на пороге? Проходи, голубчик мой, проходи...
Савчук снял пальто.
– У меня очень мало времени. Ты извини, Юля, но очень мало времени.
Она усадила его на мягкий диван.
– Что-нибудь случилось?
– Ничего страшного. Это должно было когда-нибудь случиться. Она полюбила...
– Кто? – не понял ее Савчук.
– Катя. Полюбила и уехала...
В ее голосе Савчук уловил скрытый упрек и понял: ее угнетает не сознание того, что дочь уехала, а нечто другое, более сокровенное и важное. Юля была сейчас не такой, как всегда, – опечаленная, грустная, и когда на ее губах появилась улыбка, она казалась неестественной.
– Не горюй, Юля, – тихо сказал Савчук. – Это должно было случиться.
Юля встала, медленно прошлась по комнате, потом остановилась у окна. Она собиралась сказать Савчуку что-то важное и не знала, с чего начать. Раньше Савчук плавал на кораблях, жил в одном с ней городе, и ей было тяжело, она всячески избегала с ним встреч. Но когда он уехал в Москву, Юля обрадовалась и считала себя счастливой. Однако со временем она поняла, что не сможет больше молчать. «Надо Жене сказать всю правду», – не раз думала она, и эта мысль с каждым разом крепла в ней.
– Ты сегодня какая-то странная, – сказал ей Савчук. Он тоже встал, заходил по комнате. – Я любил тебя, и если ты не стала моей женой...
Она прервала его, брови ее дрогнули:
– Не надо, прошу... Я не раскаиваюсь в замужестве. Юра очень добрый, и я ни на кого его не променяю. Но не это меня терзает, нет, не это... Я хочу сказать о Кате... – И тут она не сдержалась, заплакала.
Савчук никогда еще не видел ее в слезах, поэтому растерялся.
– Юленька, ну что ты? – Он заглянул ей в лицо. – Успокойся. Ну?
Юля платком отерла слезы.
– Я виновата перед тобой... – Голос у нее сорвался, но тут же снова окреп: – Катя... Она сама догадалась, что ты ее отец. Сама. Письма прочла... Обиделась на меня и уехала. – Она села. – На днях я ложусь в больницу. Все не решалась, да приступы участились. Не знаю, как пройдет операция, – добавила Юля, – мне ведь не двадцать лет, и все может быть. Теперь ты понял?
– Да, – грустно сказал Савчук. – Нет, ты очень суровая женщина...
– И это сказал ты, человек, которого я так уважаю? – Она дышала тяжело, словно ей не хватало воздуха. – С тех пор как родилась Катя, я только и думала о тебе. Днем и ночью – всегда ты стоял перед глазами. Юра видел, как я страдала, но он ничего не знал, да и не мог знать... Потом я родила ему сына...
– Я... Я очень любил тебя и даже сейчас... – Его голос на секунду прервался. – Но ты... ты не знаешь, как я страдал.
– Жека, сознайся, ведь ты ревновал меня?
– Возможно, и ревновал. – Савчук вновь заходил по комнате. – Да, ревновал. Но не к мужу, который погиб, как и мой командир лодки Грачев. Я ревновал к Журавлеву.
– Не надо о нем, – прервала она Савчука. Ее лицо побледнело, а глаза стали влажными. Она смотрела в окно.
Савчук глянул Юле в лицо:
– Нет, мы должны сказать ему всю правду. Он поймет.
– Ты этого не сделаешь, – вырвалось у Юли. Голос ее прозвучал глухо, словно донесся откуда-то из мрачной глубины.
– Он должен знать, кто отец Кати.
– Теперь это не имеет значения. – Юля поднесла к глазам платок.
Что-то вмиг надломилось в его душе, и туман застлал глаза. Он сидел окаменелый. И молчал. И она молчала. Мучительная, давящая тишина...
Уже стемнело, дождь перестал лить, и в окно заглянула глазастая луна. По стенам комнаты запрыгали тени.
...С тоскою в сердце вернулся Савчук на корабль. Ему хотелось побыть одному. Грачев, встретивший Савчука на палубе, заметил, что тот чем-то взволнован.
– Пойдемте чай пить? – предложил Петр.
Но Савчук отказался:
– Устал я... – и угрюмо зашагал по железной палубе.
16
После подъема военно-морского флага Леденев собрался идти в политотдел, но у трапа его задержал Скляров.
– Пойдем ко мне, – хмуро бросил он.
Замполит понял, что командир не в духе, но и слова не обронил, зашагал следом за ним. Леденев никогда не «горел порохом», он был спокойный, нередко улыбался, его серые глаза глядели насмешливо; иной раз Склярову казалось, что замполит смеется над ним. «Ты не ешь меня глазами, я не вкусный», – нередко говорил он.
«И чего это он с утра не в себе», – подумал сейчас Леденев, но по-прежнему молчал; даже когда на шкафуте командир отчитал боцмана за то, что плохо протерта верхняя палуба, он промолчал. Скляров в разговоре с мичманом явно повысил голос, чего Леденев никак не терпел.
А вот и командирская каюта. Скляров тяжело бухнулся в кресло и тут же сказал:
– У нас хотят забрать Котапова. – Он потянулся к сигаретам, лежавшим на столе, закурил. – Зачем, почему? Никаких объяснений. А главное – нас и не спросили. – От возбуждения у Склярова порозовели щеки. – Дудки, не отдам Котапова, и пусть комбриг не рассчитывает. До командующего дойду в случае чего.
– Так ведь Котапов сам бежит от тебя. – Леденев в упор глянул на командира.
– Сам? – удивился Скляров, и как провинившийся ученик часто заморгал ресницами.
– Выходит, я виноват? Я, который вырастил и вытянул Котапова? – Скляров саркастически улыбнулся. – Не смешно! Тут, комиссар, что-то не так. Я, значит, обидел Власа. Бедная красна девица... А может, он меня обидел, да только я гордый, я другим жаловаться не стану. А ты, комиссар, тоже хорош... Разве забыл тот поход? Была ведь очень сложная дуэльная ситуация с подводной лодкой. Я до чертиков боялся, что мы не одолеем «противника», потому,, возможно, и был излишне строг. Не только к Котапову – ко всем. Ну кто мог подумать, что лодка покажет свой перископ? Знаешь что, давай-ка сходим к комбригу и все объясним. – Скляров встал.
Леденев остался на своем месте.
– Меня вызывает начальник политотдела. Если хочешь, пойдем к Серебрякову позже.
– Добро, – нехотя молвил Скляров.
Но случилось так, что Леденев один попал к комбригу. Когда он возвращался из политотдела, капитан 1 ранга Серебряков стоял на причале, он курил и смотрел в сторону острова, где в это время проходил ракетный крейсер.
– Красиво идет, не так ли? – спросил комбриг.
Леденев остановился, поддакнул:
– Там лихой командир. Я его еще по Балтике знал...
– Не лихой, а мужественный, – возразил Серебряков. – А мужество человека – это талант. Как это у Гете – добро потеряешь – немного потеряешь, честь потеряешь – много потеряешь, мужество потеряешь – все потеряешь, лучше бы тогда совсем не родиться. Вам смешно, да, мол, комбриг перешел на чтение стихов?
Леденев смутился. Серебрякова он уважал, как прекрасного морехода, знал о его боевых делах в годы войны и к его советам всегда прислушивался.
– Кстати, у меня к вам есть разговор, – сказал Серебряков. – Вы не торопитесь? Тогда пойдемте ко мне в каюту на «Беспощадный».
Корабль стоял на соседнем причале, и уже через несколько минут они были в каюте.
«Наверное, Кесарев у него был», – подумал Леденев, ожидая, что скажет ему комбриг.
Но капитан 1 ранга спросил о матросе Гончаре. Хмуро выслушав Леденева, он сказал:
– Признаться, я не сторонник скороспелых решений, но этот случай на вашей совести, Федор Васильевич. Как это вы проглядели?
– С себя вины не снимаю. Но узнал обо всем позже, когда Скляров уже объявил матросу арест.
– Надо было убедить его отменить свое решение. От исправления ошибки чести не теряют.
– А по-моему, плохо, когда командир отменяет свое решение, – неожиданно возразил Леденев. – Тут, если хотите, дело не принципа, а воли.
– Вы что же, побоялись испортить с командиром отношения?
– А зачем мне кидаться на него в атаку? Разве в десяти сутках ареста вся жизнь матроса заключена?
– Так, так, – многозначительно сказал Серебряков. – Скажите, а Кесарев уладил семейные дела?
– Никак нет, – вздохнул Леденев. – Но он многое понял.
– Вы уверены?
– Да. Я был у капитана Серова, просил, чтобы он серьезно поговорил со своей дочерью. Ведь это к ней Кесарев ходил... Серов, оказывается, ничего об этом не знал.
– А вы? – Серебряков холодно смотрел ему в лицо.
Леденева смутил его откровенно-насмешливый взгляд, и он отвел глаза в сторону.
– Я мог бы узнать раньше, но... – он развел руками и, слегка улыбаясь, добавил: – Чужая душа – потемки. Кесарев с виду тихоня, а в тихом болоте, как говорят, черти водятся...
– Вот, вот, черти, – усмехнулся Серебряков. – Я вот о чем подумал, вам, как мне кажется, не хватает весьма важного качества политработника.
– Какого? – насторожился Леденев.
– Видеть все в совокупности, во взаимозависимости.
Леденев усмехнулся:
– Значит, не хватает мне диалектики?
– Да, да, именно этого не хватает, – продолжал Серебряков. – Очень важно чувствовать тенденции как в поведении отдельного человека, так и целого коллектива. Вот скажите, почему Кесарев не пришел к вам за советом, а сразу сел писать рапорт?
– Распек его Скляров, вот он и стал писать, – Леденев взглянул на комбрига. – Командира тоже можно понять...
– Вы о чем?
– О том, товарищ комбриг, что иные начальники действуют через голову командира. Котапова, начальника радиотехнической службы «Бодрого», хотят перевести к Ромашову.
Серебряков пальцем ущипнул правую бровь, сердито сказал:
– Скляров уже паникует. Да, Котапов был у меня, просился на «Гордый», но я ему ответил: переведу лишь в том случае, если Скляров даст свое согласие. А если командир против, то и я против. Что, разве неясно?
– Понял вас, товарищ комбриг. Спасибо...
– Пусть после ужина Скляров зайдет ко мне, – Серебряков встал, давая понять, что разговор закончен. – Надо мне с ним поговорить. А вас вот о чем прошу. Сдерживайте вы Павла Сергеевича. Не в меру горяч он, порой на людей покрикивает, вот как был случай с Котаповым. Мыслящий, толковый командир, хороший тактик, умен – этого у него не отнимешь. Но многое в его характере вредит ему.
Когда Леденев уже прощался, комбриг увидел у него в руках толстую тетрадь.
– Что это?
Леденев пояснил, что года три назад комсомольские активисты завели на корабле журнал «Думы о Родине». В далеком океане особенно ощущаешь свою оторванность от родных берегов, и людям тогда хочется о многом поговорить.
– Был у начальника политотдела. Книга ему понравилась...
– А можно взглянуть?..
Серебряков читал не торопясь.
«Корабль – это частица Родины, нашей, Советской, и потому я чувствую себя здесь, как дома. И когда я прослушиваю океанские глубины, мне чудится в них голос моих кубанских степей: тихий шелест трав, испуганный лай собак, далекое тарахтение трактора. Родной дом!..
Матрос Федор Паршин, акустик».
«Моря занимают семь десятых нашей планеты, земля только три десятых. Я ношу в себе частицу океана. Все мы носим ее в себе; и мыс Доброй Надежды для нас пароль на мужество.
Мичман Виктор Якубов».
«У нашего дома на Херсонщиие стоит березка, и когда ранней весной течет из нее сок, то мне кажется, что это слезы матери. В сорок третьем она проводила отсюда на фронт отца. И все еще ждет его. Мне он снится: не мертвый – живой. Говорят, я очень на него похож.
Старший матрос Гриша Лоскутов».
«Море перековывает людей. И меня тоже. Но даже в штиль, когда оно особенно прекрасно и величественно, не могу я забыть желанного берега. Там мой дом, моя Родина. Море – только мой окоп, из которого я ее защищаю.
Мичман Петр Казаков».
«Находясь далеко в Атлантике, я часто думаю о Родине. Как прекрасна она!..
Матрос Игорь Чекуров».
«Когда я уходил на службу, мама сказала: «Сынок, не затеряйся на море». А я чувствую себя тут капитаном Немо.
Матрос Виктор Медников».
«Корабль – это крохотный клочок нашей земли. Где бы я ни был, в любом уголке Атлантики, – я дома, я сын советской земли.
Главстаршина Федор Наумов».
«Я люблю песню «С чего начинается Родина». Она заставляет размышлять, и всегда невольно думаю, что Родина для меня начинается с отцовского осколка, который он носит в себе. В том бою, где его ранило, он горел в танке.
Матрос Сергей Кашуба».
«Океан велик, и корабль – песчинка в нем. Но на этом корабле много стальных сердец людских, готовых к любым неожиданностям.
Матрос Тихон Романов».
«Есть в одной песне такие слова: «Как невесту, Родину мы любим, бережем, как ласковую мать». Невесту, случается, забывают, а Родину не забудешь, потому что ею мы живем и дышим.
Старшина 2 статьи Николай Шестаков».
«Я увидел море. Я увидел океан. Это – прекрасно! Но когда я увидел обелиск героям войны здесь, на далеком Севере, я подумал: «Собой они прикрыли Родину». Так умереть может не каждый.
Матрос Игнат Цымбал».
«У нас на корабле был Герой Советского Союза Василий Кисляков, уничтоживший в одном бою сто фашистов. Его спросили, в чем была его сила. Он ответил: «Я воевал за Родину».
Сколько сынов отдали свою жизнь, Родина? Не потому ли ты ныне так сильна и величава?
Старшина 1 статьи Алексей Мартынов».
«Человек без Родины – это высохшее дерево без корня и ветвей.
Матрос Саша Почивалов».
«Все, что надо Родине – надо и моему сердцу. И пока оно бьется, я всегда с Родиной.
Старший матрос Иван Крамаренко».
Капитан 1 ранга закрыл журнал.
– Здорово придумали, – сказал он. – А мне не доложили.
Леденев смутился:
– А зачем шуметь?
– Где эти люди? Вы с ними связь поддерживаете?
Леденев сказал, что связи с кораблем они сами не порывают. Многие прислали свои письма. Бывший матрос Виктор Медунов, например, сейчас в Арктике, плавает на ледоколе. Недавно у него родился сын. Собирается в гости приехать на корабль. А Федор Наумов работает в Ленинграде на судостроительном заводе. А вот Сергей Кашуба стал комбайнером на Дону, награжден орденом Трудового Красного Знамени.
– Вот бы его пригласить на корабль, а?
– Я уже написал ему. Думаю, приедет. – Леденев помолчал. – А вот Алексей Мартынов погиб. Когда вернулся домой после службы, его взяли на работу в милицию. В схватке с бандитами погиб... Может, съездить надо в село?
– Когда погиб Мартынов?
– В апреле месяце. Парень-то был какой, а? Помню, года три назад в бухте мы снимались с якоря, и вдруг рядом с бортом всплыла плавающая мина. Видно, якорем ее сорвало с минрепа. Матросы шарахнулись в сторону, а он бросился в воду между бортом корабля и миной. Если бы не он, взрыва не миновать. Спас корабль...
– Я тогда ему орден вручал, – сказал комбриг. – Да, жаль парня. Вот кто у нас уходит с флота, вот кем гордиться надо! Да, жаль парня, – повторил Серебряков. – С «Безупречного» мичман Шестаков днями едет в отпуск, вот и поручим ему побывать в семье Мартынова.
Потом разговор зашел об испытаниях оружия. Капитан 1 ранга подчеркнул, что провести их надо в срок и без срывов.
– По этому вопросу я и пригласил вас. Со Скляровым будет особый разговор. Вас прошу вот о чем. Создайте на корабле такую обстановку, чтобы люди сердцем поняли – им доверено большое государственное дело. Испытание нового оружия – это проверка на зрелость не только экипажа вашего корабля, но всего флота. У меня тут был Савчук, – продолжал комбриг, – думал, будет жаловаться. Нет, он доволен вашим кораблем. Очень доволен. Чем вы там приворожили конструктора?
Леденев улыбнулся:
– Савчук и раньше у нас бывал. На корабле у него много друзей.
Возвращался на корабль Леденев удовлетворенный. Нет, прав комбриг, что он, замполит, мог бы раньше узнать о неладах в семье матроса. «А я понадеялся, что Грачев сам все уладит...» В военное училище Гончара все-таки надо направить. Из него выйдет отличный офицер...
Бухта открылась сразу. Из-за сопки, что огромным медведем высилась у берега, вода казалась черной, как сажа. Ветер рвал верхушки волн, бросал их на корабль.
– Командир у себя? – спросил Леденев дежурного, ступив на палубу.
– Так точно.
У каюты Леденев услышал голос Склярова:
– ...Нет на берег сходить запрещаю. Да и о чем с ней говорить? Мужа подвела. Я ведь мог Гончара отдать под суд...
«С кем это он?» – подумал Леденев. И тут увидел Грачева. Он сказал, что собрался было к Гончару домой, но командир не разрешил. А надо бы поговорить с Надей, очень надо: «Горбуша» через день-два снова уйдет на промысел.
Леденев сказал, что сам поговорит с командиром.
– А, это ты! – Он пододвинул замполиту кресло. – Садись. Жаль, не застал ты Ромашова. Злой...
– На кого?
– На себя. И на своего начальника РТС. Того, что раньше плавал на сторожевом корабле.
Леденев слушал Склярова и не верил, что Ромашов, командир «Гордого», вдруг допустил непростительную осечку. Ночью его корабль выполнял учебно-боевую задачу. Подводную лодку «противника» атаковали глубинными бомбами, и Ромашов сообщил в штаб бригады, что лодка «уничтожена». А вскоре в штаб флота поступило донесение от командира атомной подводной лодки, который также докладывал, что ракетоносец «Гордый» «уничтожен» торпедой. Обоих командиров вызвали в штаб флота. На стол легли документы, воссоздавшие объективную картину боя. Оказалось, что командир лодки действовал весьма расчетливо и атаковал первым. Две торпеды точно прошли под днищем корабля. Их-то шумы и засек акустик, приняв за подводную лодку.
– Конфуз, правда? – Скляров посмотрел на замполита.
– Да, для Ромашова хорошего мало, – согласился Леденев. – Кто командир лодки, не Игнат Козлов?
– Он. А ты откуда его знаешь?
Леденев махнул рукой:
– С этим тягаться в бою трудно. Я с ним знаком с той поры, когда проходил он практику как слушатель академии. Если у Козлова есть хоть один шанс на победу, он смело идет в бой.
– Да, он смог оценить возникшую ситуацию в более сложной взаимосвязи. – Скляров взглянул на Леденева. – Ну, а что у начальника политотдела? Не жаловался ему Савчук? А то я вчера не пустил на корабль какого-то инженера. Не было у него документов, я и не пустил, хотя конструктор и просил за него.
– Отругал нас начальник политотдела. За Гончара. Ни ты, ни я не побывали у него дома. И на «Горбушу» никто не удосужился сходить. А ведь о судьбе человека речь идет. Может, все-таки Грачева пошлем?
Скляров вздохнул.
– Ты же знаешь, есть приказ никого на берег не отпускать.
– Тут особый случай.
Скляров ценил в замполите самостоятельность, умение взять ответственность на свои плечи. Леденев прекрасно знал морское дело, мог стоять вахтенным офицером, мало в чем уступал любому старшему помощнику командира: на ходовом мостике был инициативен, смекалист. И очень не любил, если какой-нибудь начальник начинал распекать матросов. «Вы слышали о Драгомирове? Так вот он считал, что незнание исправляется разъяснением, а не выговорами». И, пожалуй, никто из офицеров не был так близок Склярову, как Леденев. Уже одно то, что во время высадки десанта в годы войны Леденев заменил раненого командира катера, возвышало его в глазах Склярова. Он старался всегда посоветоваться с замполитом, прежде чем решить какой-то вопрос.
– Федор, зря ты упорствуешь. Гончар подвел товарищей, не могу этого ему простить. Отсидел десять суток. А пятно-то легло на корабль?
– Хочешь знать правду?
– Скажи.
– Черствый ты, как сухарь. Бессердечный!..
– Что-то, комиссар, заносить тебя стало, – возразил Скляров. – «Бессердечный...» И слово-то какое нашел. Суховат я? Тут уж извини, такой уродился. Просто не терплю тех, кто совесть свою хочет разбавить соленой водицей. А она ведь нерастворимая, в ней должна быть стопроцентная крепость. Совесть и совсем потерять можно, а уж если потеряешь – не найдешь. Не конфетка она, которую на вкус пробуют...
– Гончар – ас эфира, отличник, – прервал его Леденев.
– Вот-вот, ас... А у отличника, ударника труда, как известно, положение особое. На него держат равнение остальные. Ты, комиссар, как-то говорил, что командиру позарез нужны новые путеводные вехи, шаги за горизонт. А что, разве это же самое не нужно Гончару? Любому из нас без «шага за горизонт» крышка. – Скляров передохнул. – Не такой я бессердечный, как ты думаешь.
– Вот разволновался ты зря, Павел Сергеевич, – продолжал замполит своим обычным спокойным тоном, в котором не было иронии, но чувствовался упрек. – Шаги за горизонт... А может, у некоторых они начинаются с корабельного трапа, соединяющего корабль с берегом? Ты подумай, Федор. Тысячами невидимых нитей корабль связан с землей. Вот ты и оборвал в Гончаре эту самую ниточку. Даже не выслушал его, отрубил десять суток – и баста. Что, разве не мог поговорить с ним по-человечески?
