Текст книги "Тревожные галсы"

Автор книги: Александр Золототрубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

12

Из радиорубки слышался писк морзянки – мичман Крылов проводил тренировку. Все радисты, кроме вахтенных, учились принимать на слух буквенный и цифровой тексты.

Наклонившись к молодому радисту, Грачев взял журнал.

– Принимаете десять групп в минуту? Не густо. Скорость следует наращивать. Сколько уже на корабле, полгода? Пора...

– Смешанный текст тяжело принимать, – смутился матрос – Я путаю букву «б» с цифрой шесть...

Проверив тексты, Грачев начал просматривать документы по связи. Из журнала входящих радиограмм выпал листок.

– Это я оставил... – сказал матрос Гончар. – Письмо Анне Андреевне Смирновой. Она меня учила, там, в Устреке, живет. Вы были в Устреке? Ох и красивая деревня на Ильмене!.. – Матрос кивнул на листок в руках Грачева. – Поглядите, а то, может, что не так...

«Здравствуйте, Анна Андреевна! – читал про себя Грачев. – Вы даже не можете себе представить, как я обрадовался, когда узнал, что вас наградили орденом. Вы человек с чистой совестью, и я горжусь, что были моим учителем. У нас тут, на флоте, тоже есть немало героев. Один из них – Савчук Евгений Антонович. В войну тонул на подводной лодке. Седой весь, а глаза добрые-добрые. Смотришь в них – и тепло становится на душе. По-моему, такие глаза бывают лишь у тех, у кого в груди сердце, а не поплавок. Ребята с соседнего корабля рассказывали, что немцы заминировали одну из бухт в Норвегии и наши корабли никак не могли туда войти. Мины были с каким-то секретом, и никто не мог их обезвредить. Тогда за дело взялся Савчук. Одна из мин ему чуть жизнь не оборвала...»

Дальше Гончар рассказывал о семье, обещал учительнице, что честь школы и родной Устреки не посрамит.

«Служба для меня своего рода стартовая площадка, откуда открывается дорога в жизнь. Если я скажу вам, что очень люблю море, то погрешу против совести. Но и не равнодушен к нему. Что-то есть в нем от нашего Ильменя...

Черкните, пожалуйста, пару строк – как там школа, как ребята? Мы тут собрали кое-что для музея, давно послали посылку, а ответа все еще нет. Неужели не получили?

С матросским приветом Костя Гончар.

Когда у нас с Надей сын народился, мы дали ему имя Костя – не мое, отцовское, Вы же знаете, что погиб он на озере, когда мне было десять лет...»

Грачев свернул листок.

– Ты отца не забывай... – Помолчав, Петр добавил: – Жизнь идет, и важно найти в ней свое место.

Он подошел к открытому иллюминатору. С залива доносились крики чаек. Они будто плакали.

– Отец меня любил, он хотел, чтобы я был летчиком, а мне выпало море, – Гончар сделал паузу. – Помню, пошел я в первый класс. Мать в то время болела, и отец повел меня в школу. Никогда не забуду, как он повязал мне красный галстук и сказал: «Это как пароль на мужество, а красный он оттого, что символизирует пролитую отцами кровь в боях с врагами». И еще отец говорил, чтоб не бродил я, как ветер в поле, а прокладывал свою дорогу в жизнь, имел бы свой исток. – Голос у матроса изменился, стал холодным и глухим. – В тот день я плакал... Только пришел из школы, а бабка Авдотья, наша соседка, вошла во двор бледная, какая-то отрешенная от жизни. Только и выдохнула: «Беги на речку, Костя, там твой отец...» Мать была еще на работе, и я побежал. Отец лежал на густой траве, лежал неподвижно, поджав под себя ноги. А вся грудь – в крови. Браконьеры его из ружья...

– А потом?

– Похоронили отца, – вздохнул матрос. – Ох, и не сладко нам жилось с мамой. Сердцем она больна, а тут еще такое горе... – Гончар взглянул на Грачева. – А вам разве легко было?

Петр открыл дверь радиорубки, да так и застыл у стола. Он задумчиво смотрел на бухту. Бурлящими барашками закипала она до самого горизонта, сливалась с голубым небом и дрожала, словно степное марево. С залива доносились крики чаек, они будто плакали.

«А вам разве легко было?.. – мысленно повторил Петр слова матроса. – Нет, не легко мне было, Костя. Ты потерял отца, и я потерял. Мне не довелось даже голоса своего отца слышать. Я лишь жадно вслушивался в голос матери, которая по вечерам рассказывала мне о нем. После войны люди жили в нужде. И мы с мамой тоже. Но слез я никогда не видел на ее глазах. Мать грустила, и я это знал. Но видел я и другое: как она задолго до рассвета надевала всю в заплатах телогрейку и спешила на ферму. А я весь день ждал ее. Она возвращалась поздно вечером. А когда в печке пылал огонь и было тепло, она доставала отруби, бросала в них горсть муки и месила тесто. Потом мы с ней садились за стол и ели лепешки, горячие, будто воздушные. Мать давала мне три лепешки, а себе брала лишь одну и всегда ласково говорила: «Сынок, ты ешь и не гляди на меня...»

Мать рано уходила на ферму. А Петр еще спал, и виделись ему корабли в голубом море. А проснется – рядом нет матери. Грустно становилось на душе. И больно, когда в окно увидит Витьку, соседского мальчугана. Идет Витька в обнимку с отцом. Отец в серой солдатской шинели, и хоть не все на ней пуговицы, шинель добрая, вся порохом пропахла. А на груди у Витькиного отца медаль «За боевые заслуги». И слышит Петр, как он говорит Витьке: «Сынок, ты у меня будешь танкистом. Я до самого Берлина на своей машине доехал, фашиста гусеницами душил, и потому меня медалью наградили. А ты вырастешь – и орден заслужишь!»

Горько было слушать Петру все это. Мать приходила домой усталая и тут же бралась за домашнюю работу: то шила, то хату мазала, то стирала белье. В выходной день она с утра уходила к соседям огород полоть, чтобы заработать лишний рубль. А ему так хотелось с ней в кино. И если это удавалось, он гордо шел рядом с матерью в отцовской бескозырке...

– Ты прав, Костя, нелегко мне жилось без отца, – сказал Грачев после раздумий.

Помолчали.

– У меня просьба к вам, товарищ старший лейтенант, – матрос замялся. – Перед отъездом домой хочу с женой поговорить. «Горбуша» ночью вернулась с промысла. Разрешите уволиться на берег? Может, Надя пожелает что-либо матери передать...

– Это можно. Сразу же после обеда собирайтесь...

Матрос дрогнувшим голосом сказал:

– Спасибо. Я к вечеру вернусь...

В радиорубку заглянул рассыльный.

– Вас к комбригу, товарищ старший лейтенант.

«Гордый» стоял у соседнего пирса, и уже через несколько минут Грачев постучался в дверь каюты. У комбрига находился Скляров. Петр хотел было закрыть дверь, но капитан 1 ранга Серебряков сказал:

– Входите, – и, кивнув на кресло, добавил: – Садитесь.

А сам перевел взгляд на Склярова.

– Значит, Кесарев просится на берег?

Скляров сказал, что у минера не ладится служба. То одно, то другое. И не зря приказом командующего флотом ему объявлено неполное служебное соответствие.

– Жалеть не буду, если уйдет, – сердито добавил капитан 2 ранга. – Нет, у Кесарева тяжелый характер. Вот и Грачев, видно, это заметил.

Серебряков взглянул на командира БЧ-4.

– Что скажешь, Петр? Ты ведь член партийного бюро.

– Не знаю я, – несмело сказал тот. – Кесарев излишне гордый, но человек честный. Любит корабль, и служба для него – это вся жизнь. – Петр скосил глаза на Склярова и, не обращая внимания, что тот насупил лохматые брови, добавил: – Кесарев вовсе и не рвется на берег.

– А рапорт?

– Погорячился он, товарищ комбриг.

Скляров весь загорелся:

– Ишь ты, погорячился! А кто соображать за него будет? Нет, Кесаревым я сыт по горло. Не нужен он мне.

– Ты что разошелся? – осек его Серебряков. – Это кто же научил тебя, Павел Сергеевич, так подходить к людям? Кесарев допустил ошибку – спокойно разберись во всем, подскажи человеку, научи его. Ты что, сразу стал командиром? И я тоже не сразу стал... Кесарева я знаю давно, – продолжал комбриг, – этот не сойдет с дороги, если надо прямо идти. Ты просто возводишь в квадрат то, что стоит в первой степени.

– Вот вы, Василий Максимович, защищаете Кесарева, а он и в семье... – Скляров умолк.

– Что?

Скляров сказал, что жена его бросила. Собрала вещи и уехала.

– Поссорились?

– Ходил он тут к одной, Верой зовут. Раньше дружил с ней, а женился на другой.

Серебряков с укором посмотрел на Грачева.

– Ты что же своего друга не удержал, а? – Капитан 1 ранга нахмурил брови. – Как же теперь? Жена уехала, а он тут один?

Грачев улыбнулся:

– Помирятся они, товарищ комбриг. Я знаю Сергея, он любит Наташу. Просто погорячился. А к Вере он больше не пойдет. Мы его слушали на партбюро. Слово дал...

– Я в это мало верю, – Скляров встал, заходил по каюте. – Дайте мне Борцова, а? Ромашов не возражает, я был у него.

Капитан 1 ранга тоже встал.

– Никого я тебе не дам, Павел Сергеевич, – строго сказал он. – Не вижу на то веских причин. Не вижу!

Наступила неловкая пауза. Наконец Скляров спросил:

– Значит, Кесарев остается?

– Да, – сухо сказал Серебряков. Он взял со стола ручку и в углу рапорта ниже подписи Склярова написал:

«Службу любит. Списанию на берег не подлежит».

Когда Скляров вышел, Серебряков сказал:

– Ты не забыл Савчука? Нет, да? Молодцом. Приехал Савчук...

То, что приехал конструктор, минер с отцовской подводной лодки, Грачева обрадовало. Но Петр ждал, что Серебряков скажет что-нибудь о дочери. Ира давно не пишет, и Петр терялся в догадках. Пытался поговорить с ней по телефону, но оба раза трубку брала хозяйка квартиры, где она снимала комнату, и вежливо отвечала: «Иры нет. Где она? Ума не приложу. Может, в институте, может, ушла с подругами в театр...» Когда Петр объяснял ей, что звонит издалека, она восклицала: «Ох, как жаль, молодой человек. Я ей скажу. А вы звоните, не стесняйтесь!»

Петр, наверное, и не стал бы спрашивать об Ире, не заговори Серебряков сам о ней:

– Ты знаешь, она не приедет сюда летом.

– Как же так? – вырвалось у Петра. – В августе ждет мама...

– Видишь ли, не получается. – Василий Максимович развел руками. – У Иры практика. Ей сейчас нужна практика, и, видимо, ее пошлют в Норвегию, а может, в Швецию... Да ты приходи к нам домой, и мы обо всем потолкуем.

Петр пообещал прийти, а про себя подумал: «Что ж, тогда свадьбу отложим, а к матери я поеду один».

Серебряков встал – высокий, чуть сутулый, с густой шевелюрой седых волос.

– Савчук, видно, засиделся где-то в гостях. Кажется, я не дождусь его. – Он посмотрел на часы. – В тринадцать ноль-ноль мне надо быть на вокзале. Приезжает группа специалистов из Главного морского штаба.

У двери комбриг остановился.

– Поговори с Кесаревым по душам, пусть напишет жене, все объяснит ей.

– Куда она денется? Помирятся...

Серебряков пристально взглянул на Грачева.

– Нет, Петр, в жизни не так все просто. Кесарев ведь один живет? А неполадки в семье – неполадки и в службе.

Когда Грачев вернулся на свой корабль, мичман Крылов, хмурый, как туча, доложил, что командир объявил ему пять суток ареста. На ночь кормовая радиорубка осталась не закрытой.

– Я сам закрывал ее, и кто открыл, не знаю...

Петр заметно расстроился – это он там был.

– Забыл закрыть, понимаете...

Мичман недоуменно взглянул на него:

– Вы?

– Да, я.

– Когда?

– Вы ушли спать, а я тренировался на ключе, – вздохнул Грачев. – Кажется, руку «сорвал». Я доложу командиру, и он отменит взыскание. Вы здесь ни при чем.

Крылова тронула откровенность старшего лейтенанта.

«Вот это человек», – подумал мичман.

– У вас еще что ко мне? – нарушил его раздумья Грачев.

– Завтра учение по радиосвязи, разрешите мне заступить на вахту? Ребята у нас молодые, как бы не оплошали.

– Что, домой не пойдете? Таня небось заждалась.

Крылов сказал, что он позвонит ей.

Петр поспешил к Склярову. В его каюте сидел замполит Леденев.

– Садитесь, – сказал Грачеву командир. – Я сейчас освобожусь. – И он взглянул на замполита. – Значит, надо послать и офицера?

– Сами решайте, Павел Сергеевич, – качнул головой замполит. – Может, и не надо. У нас теперь каждый человек на счету. Скоро снова в море.

– Кажется, отец матроса рейхстаг штурмовал? – спросил в раздумье командир.

– Штурмовал, Павел Сергеевич. И подпись свою на рейхстаге оставил. А после войны орден Ленина получил. Лучшим комбайнером был на Дону.

– Да, славно воевал, славно потрудился, – задумчиво сказал Скляров. – Поедешь ты, Федор Васильевич, с матросом. Я доложу об этом начальнику политотдела. Можешь собираться. – Скляров вдруг спохватился: – А кто за тебя останется?

– А вот он. – Леденев кивнул на молча сидевшего Грачева. – Член партийного бюро.

– Не возражаю. Ну, не будем терять время...

Когда замполит ушел, Скляров сказал Грачеву, что у акустика погиб отец. На уборке хлеба. В степи пшеница загорелась, а он на комбайне работал. Бросился огонь тушить. Обгорел весь. Скончался там же, в поле... Телеграмму прислал военком. С акустиком поедет замполит. На похороны. Отец матроса начинал службу на Севере – плавал на «Гремящем», потом добровольно ушел в морскую пехоту. Дважды тонул, был ранен.

Скляров закурил. Он долго молчал.

– Пока не вернется Леденев, будете исполнять должность замполита, – сказал он. – И, кажется, сейчас я вас отругаю. Надеюсь, Крылов доложил вам?

– Да. – Грачев сделал паузу. – Товарищ командир, это я не закрыл рубку...

Скляров насупился:

– Что?

– Моя вина... – И Грачев объяснил, как это случилось.

Скляров, сжав губы, молча смотрел в сторону открытого иллюминатора, и даже когда в дверях появился вестовой, доложивший, что обед накрыт, он и слова не обронил, лишь жестом показал матросу, что можно идти.

Потом Скляров встал, все еще размышляя над тем, как ему поступить в данной ситуации.

– Сам пришел, да? – усмехнулся Скляров. – Я это люблю... Ну, а что с тобой делать? – И, не дождавшись ответа, добавил: – Прошу учесть на будущее, а то могу и отправить на гауптвахту. А с мичманом сам поговорю. Взыскание будет снято.

Гончар решил, что ему надо серьезно поговорить с женой, и он с нетерпением ждал, когда наконец «Горбуша» вернется с промысла. Траулер вошел в бухту на рассвете, бросил якорь у своего причала. Прежде Гончар радовался встрече с женой, торопился домой или к ней на судно, а в последнее время, когда Надя заявила, что не уйдет с «Горбуши», он стал безразличен к ней. Особенно неприязнь к жене вспыхнула в нем с новой силой после встречи с мичманом Каштановым, своим земляком. Узнав о том, что мать после операции лежит в больнице, а сын живет у Каштановых, ему до слез стало обидно.

«Костик, милый, ты не сердись, я еще посоветуюсь с капитаном, как мне быть, может, и правду перейти работать на берег, устроиться на узел связи», – говорила ему Надя. А через месяц, в канун Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота, Надя, как только увидела его в дверях, обняла, расцеловала и как бы вскользь шепнула: «Серов обещал устроить меня на узел связи, там тоже хорошо платят...»

«Везде этот Серов, – возмутился в душе Гончар, надевая перед зеркалом бушлат. – Это он сманил Надю на траулер, а у нас же ребенок. Ерунда получается, есть семья и нет семьи...» Федор Иванович Серов... Не раз Надя называла эту фамилию и даже как-то сказала ему, что Серовы приглашали их в гости. Она говорила, что Серов – лучший капитан на траловом флоте, а «Горбуша» – передовое судно на Мурмане. Серов, когда еще был штурманом на сейнере, приезжал с семьей в родное село, там Надя и познакомилась с Верой, его дочерью. Они привязались друг к другу, и Вера уговорила отца взять Надю с собой, устроить ее на траулер, что Серов и сделал. «Я никогда этого не забуду», – говорила Надя.

Однажды пришла она с судна расстроенной.

– Что у тебя? – спросил Костя.

– У Серова беда. Нас шторм настиг в море, и мы потеряли новый капроновый трал. Капитана могут наказать...

Он выслушал ее не перебивая, а потом сказал:

– Беда, конечно, потерять капроновый трал, и я тебя понимаю. Но меня волнует другое – как жить будем дальше, а? Сынок наш у моей матери, ты на судне, я – на корабле. Но я не в счет – я служу и уйти никак не могу. Ну, разве это жизнь?

Слушая его, Надя стояла у окна и смотрела на море: дом, где Наде капитан Серов выхлопотал комнату, стоял на горе, и море как на ладони; она, когда «Горбуша» стояла в гавани, готовясь к очередному рейсу, часто глядела на густо-синюю воду; то вспоминала своего отца, не вернувшегося с фронта, то мать, которая умерла у нее на глазах. До замужества капитан Серов и как ее земляк, и как человек, умудренный жизнью, был ей самым близким, и она привязалась к нему как к родному отцу. А потом она познакомилась с Костей...

– Я, Костя, сейчас с траулера не уйду, – сухо и, как ему показалось, с обидой в голосе сказала Надя. – У нас ведь ничего нет. А надо нам одеться, кое-что собрать... Ты уж потерпи еще год, а там видно будет.

– А сын? – спросил Костя, едва сдерживая себя, чтобы не выругаться.

– Пока он у бабушки...

– Пока, – усмехнулся Костя. – А потом?

– Костя, ты не ругайся, – тихо сказала она. – Я ведь не для себя стараюсь...

«С траулера не уйду...» – стучало сейчас в голове Гончара. Нет, надо еще раз поговорить с Надей. Хорошо, что Грачев обещал зайти с ним на траулер.

После ужина Гончар поднялся на палубу.

– Товарищ старший лейтенант, я готов! – доложил он Грачеву.

– Пойти с вами не могу, – сказал Петр. – Заступаю дежурным по кораблю.

По тому, как у Гончара насупились брови, а лицо посерело, Грачев понял, что матросу стало не по себе. Он предложил подождать до завтра, но Костя не согласился:

– Нет, не могу ждать. Мне надо домой. Я вернусь на корабль без опозданий. Как всегда, без опозданий...

«Я все ей скажу, – дорогой размышлял Костя. – Я не стану упрекать ее. Я просто скажу, что так жить мне надоело. Сын – где-то у матери, она – на судне, а я – сам по себе... И есть семья, и нет семьи...»

Вот и дом.

Однако Нади не было. Где же она? Видно, на судне. Костя и дров наколол (жена собиралась стирать), и чаю согрел, а жены все нет. Тогда решил сходить на «Горбушу».

На темном небе высыпали звезды. Костя спустился к бухте. Море сонно плескалось у берега. Пахло солью и рыбой. У деревянных причалов стояли траулеры. Горласто кричали буксиры, помогая швартоваться океанским судам. А вот и «Горбуша». Судно будто дремало. На палубе прохаживался вахтенный. Увидев Гончара, он остановился у сходни.

– Капитан на судне? – спросил Костя.

Вахтенный, кряжистый рыбак с копной волос на голове и густыми бакенбардами, уставился на него:

– Ты кто?

– Что, разве не видишь? С боевого корабля...

– Ты, браток, голоса тут не повышай, понял? Я есть лицо официальное – служба! Тебе капитана, да? Сошел товарищ Серов на берег. В клубе сегодня ребятам награды вручают...

Но Гончар уже не слышал его. Видно, и Надя в клубе. Он с горечью взглянул на часы. Пора возвращаться на корабль. У штабелей, что высились на причале, его кто-то окликнул:

– У тебя есть закурить?

Это был Борис Алмазов, штурман с «Горбуши». Он присел на холодный валун. «Уже нализался», – подумал Костя.

– По рюмашке я тут с ребятами, – пробасил Алмазов, затягиваясь папиросой. – А ты куда?

– На корабль.

Штурман усмехнулся:

– Ну и чудак. Пойдем со мной выпьем? – Алмазов глотнул дым. – Уйду я, Костя, с «Горбуши». Ты знаешь капитана Серова? Ты не знаешь капитана Серова. Он вредный...

«Забегу домой на пяток минут, – подумал Костя. – Может, она пришла?..»

А штурман продолжал:

– Знаешь, что он мне сказал? Ты, говорит, Алмазов, как медуза... Мне сказал, своему зятю. А я ведь взял в жены его дочь, не посмотрел, что Вера дружила с Сергеем Кесаревым. Я женился на ней. Ты знаешь, скряга этот Федор Иванович Серов. Он даже свадьбу в ресторане не хотел делать. Все сделал я, Борис Алмазов. Ради Веры. Она – красивая, я люблю ее, очень люблю... А денег у меня хватит. Еще два-три года поплаваю – и на бережок. Куплю себе машину, домик где-нибудь у Черного моря, и будет мне Вера детишек рожать... А Серов – тяжелый мужик, хоть и взял меня на «Горбушу», а мужик он тяжелый. Ну, ладно, выпиваю. Так что? – Он встал с валуна. – Ну, беги...

У крыльца Гончар отдышался. В окне горел свет – Надя дома. Дверь в коридор была заперта, и он постучал.

– Кто? – услышал он голос жены.

– Это я...

Надя открыла. Обрадовалась, обняла его.

– А у нас гости, – тихо сказала она, целуя мужа.

– Это кто же?

– Мой капитан и помполит. Да ты что стоишь? Снимай бушлат.

– Серов? Он мне и нужен...

Надя повесила на вешалку бушлат. Уже по выражению лица мужа почувствовала, в каком он настроении.

– Что с тобой, может, ты нездоров? – встревоженно спросила она.

Он взглянул ей в лицо. В ее глазах застыла настороженность.

– Поговорить нам надо, Надюша...

Они вошли в комнату. У стола сидели Серов и помполит «Горбуши». Капитан поднялся и протянул ему руку.

– Знакомьтесь. Мой помполит... Вот пришел посмотреть ваше жилье. Надя подала заявление на улучшение жилплощади, надо нам все обговорить. Вас уже трое, комнатушка маленькая... – Серов задержал на нем свой взгляд. – А ты возмужал, Костя...

– Спасибо, но мне надо сказать вам, что я не хочу, чтобы Надя больше плавала. Я хочу, чтобы у меня была семья. Я хочу, чтобы сын жил с нами.

Серов опешил.

– Я тебя не понимаю, – начал было он, но Гончар вновь прервал его:

– Мать – в больнице, сын – у чужих людей, а Надя...

Надя подскочила к мужу:

– Что с ними, почему в больнице?

Гончар сжал пальцами спинку стула.

– Я, капитан, не живу, а мучаюсь...

– Зачем так горячиться? – спокойно сказал Серов. – Я помог Наде приехать сюда, устроил на работу. Помог, чтобы как-то вам стать на ноги, у вас семья ведь. Мы с вами моряки, и не к лицу нам так... А отдельную квартиру мы вам дадим...

– Да ты наконец толком скажешь, что с сыном? – взмолилась Надя.

Гончар провел ладонью по лицу. Оно горело, как в приступе лихорадки. Глухо сказал:

– Не торопись, все узнаешь!..

Капитан и помполит встали и собрались уходить.

– Надя, зайдите ко мне завтра с утра, – сказал Серов.

– Вместе все обсудим и решим, – добавил помполит. – Отдельная квартира из двух комнат вам очень нужна.

И они вышли.

Наступила какая-то гнетущая тишина, даже слышно было, как во дворе соседка рубила дрова; топор жалобно звенел, и этот звук западал в душу Кости, дурманил его. Он сидел молча, не двигаясь, не решаясь взглянуть на жену; он не видел ее, но чувствовал, что она рядом, видно, ждала, когда он заговорит. А Костя упрямо молчал, его угнетала тишина, и он не знал, с чего начать разговор. Наконец он поднял голову и взглянул на жену. Она сидела на диване неподвижно, как изваяние, дышала глубоко и не глядела в его сторону. Лицо – серое, безмятежное, как море после шторма. Ему вдруг стало жаль ее, хотелось подойти к ней, ласково обнять и сказать: «Надюша, зорька моя, и чего ты мне душу рвешь? Я же люблю тебя...» Но он раздумал. «Чего я полезу к ней с извинениями? Это она должна извиниться передо мной. Мне бы давно бежать на корабль, потому что я опаздываю, да не бегу, ибо на сердце пружина какая-то разладилась, стучит, трясется оно, а боль по всему телу. А ей что? Ей, видно, этого не понять. Сына родила, а дома его нет, сидишь по вечерам как краб в своей норе. А что, разве меня кто лишил семейного уюта да счастья? Вон жена командира тоже родила малыша, у нее тоже есть бабушка, но Скляров не позволил малыша увезти... Нет, сына я заберу...»

– Ну, я жду, когда скажешь о сыне, – первой нарушила жена затянувшееся молчание.

«Все еще злится на меня, – подумал Костя. – А разве я заварил кашу? Нет, голубка бескрылая, ты заварила кашу».

– У меня был Каштанов, – глухо заговорил Костя. – Матери сделали операцию, она все еще в больнице, а Олег наш у них... Ты слышишь?

– Не глухая, – отозвалась жена, и Костя уловил в ее голосе раздражение, и обидно ему стало, закипело на душе, и он, не желая больше сдерживать себя, грубо сказал:

– Ты должна уйти на берег.

– Да? – усмехнулась она, тряхнув волосами. – А еще что?

Костя закусил губу, чтобы не выругаться.

– А еще мы должны забрать сына к себе... И немедленно. – Он полез в карман, достал платок, вытер потное лицо. – Я собрался ехать за Олегом, командир разрешил, но теперь, видно, не отпустят меня.

– Почему? – голос у нее прозвучал мягко, и Костя немного ободрился.

– Уже скоро час ночи, а меня уволили до ноля часов, – грустно сказал Костя. – За такое дело по головке не гладят.

Она усмехнулась:

– Скажи, что мне плохо было, приступ, мол, сердечный. Что, не поверят?

– Может, и поверят, но я на это не пойду. Обманывать командира – значит совесть свою марать.

Она опять усмехнулась:

– Ишь, какой ты чистенький. А то забыл, как я после родов металась в кровати, огнем вся горела, врач полагал, что умру я. А ты так и не пришел.

Его больно укололи ее слова – ведь знает же, что был он в далеком океане.

– Как понять это? – спросил Костя.

– А так, что черствый ты, как тот сухарь, – она встала, сходила на кухню, попила воды и стала перед зеркалом расчесываться.

– Пора мне на корабль, – тихо сказал Костя, поднимаясь.

Он ожидал, что она, как это бывало раньше, подойдет к нему, обнимет и ласково скажет: «Побереги себя в море, оно дикое и разгульное». Но ничего этого она не сказала, даже не подошла к нему.

– Ты что, глухая? – сердясь, спросил он. – Я ухожу...

– А как же сын? – вдруг спросила она.

Костя сказал, что «Горбуша» будет стоять в гавани еще недели две и она успеет съездить в село.

– Да? – она усмехнулась. – Нет уж, голубок мой, сам поезжай, а я утром иду на судно. Квартиру из двух комнат не хочу потерять. Хватит ютиться в этой клетушке.

У Кости от обиды лицо перекосилось.

– А ты злая... Кажется, я ошибся в тебе. Ладно, живи тут как знаешь...

И он, резко хлопнув дверью, вышел.

Какое-то мгновение она стояла у зеркала растерянная, сбитая с толку, но потом выскочила на крыльцо, окликнула мужа, но во дворе его уже не было. Тихо кругом. Лишь темное небо холодно блестело звездами да в заливе перекликались сонные чайки.

«Так тебе и надо, гордая ты и вредная, до чего довела мужа», – сказала она себе и упала на диван.

Она плакала. Громко, надрывно, хотя сама ненавидела слезы. Но сейчас в них она находила облегчение.

Тяжело сложилась у Нади жизнь. Отец, воевавший где-то на фронте, пропал без вести, когда ей был год. А после войны умерла мать.

Не сразу зарубцевалось торе. Надя плавала на сейнере, ее избрали комсоргом. Однажды повстречался ей Костя Гончар – статный, добрый военный моряк... Сквозь слезы, будто наяву, увидела тот памятный день. Они взобрались на скалу. Солнце щедро заливало землю лучами. Ветер крутил волны, бросал на берег ноздреватую пену. Она спросила:

– Скажи, а чайки кричат перед смертью? Лебеди – не поют, а как чайки?

Гончар дрожащей рукой привлек ее к себе. Зардевшись, она шепнула:

– Ты... Ты любишь?

– Спрашиваешь, да? Эх, Надюша, зорька моя... Может, сгорел я душой. Ты-то, любишь?

У нее закружилась голова, и, не помня себя, она стала его целовать...

А теперь Надя задыхалась от слез. Она пришла в себя, когда за дверью услышала голос соседки.

– Костя-то, дома?

Утирая кончиком косынки лицо, Надя отозвалась:

– Одна я. Муж ушел на корабль.

– Телевизор барахлит, Костя обещал посмотреть, – сказала соседка. – Ну, ладно, потом...

Надя долго и неподвижно лежала в темной комнате. Чего только не передумала за это время, пыталась убедить себя в том, что Костя просто погорячился, что завтра, если придет к ней, будет совсем другим. Но ей не стало легче от этих мыслей; чувствовала, что сильно обидела мужа; ей вдруг стало стыдно и больно за себя. Она встала, подошла к столу. Темень во дворе хоть глаз выколи, моря не видно, только по ярким огонькам, горевшим на мачтах кораблей, угадывалась бухта. Там где-то стоит и «Бодрый». Костя небось уже вернулся на корабль и теперь спит. Он спит, а она ходит по комнате, и такая боль на душе, будто горит там что-то. И вдруг ее как током пронзила мысль: сын! Ведь из-за него они поссорились. Она мысленно повторила слова, которые он недавно сказал ей: «У меня был Каштанов. Матери сделали операцию, она все еще в больнице, а Олег наш у них...»

– Сынок мой у чужих людей, – прошептала она. – А бабушка? Вдруг ей станет плохо? Старенькая уже, сердце шалит...

Она почувствовала, как из глаз капнули слезы. Надо ехать за сыном. Надо... Она схватила чемодан, дорожную сумку и, себя не помня, стала собираться в дорогу. Укладывала вещи, а сама размышляла над тем, что скажет капитану судна? К нему она пойдет утром. Нет, сейчас, немедленно. Он, видно, спит, но она разбудит его. Федор Иванович не обидится, он поймет ее. От этих мыслей ей стало легче на душе, будто тяжелый груз сбросила с себя.

А теперь – в дорогу. Она тихо закрыла за собой дверь и шагнула в темноту.

А чайки все так же сонно кричали в заливе.

Это была тяжелая ночь в жизни Петра Грачева.

До боли в глазах всматривался он в густую, сыро-зябкую темноту, надеясь, что вот-вот на тропе появится Гончар. Часы уже пробили полночь, и корабль погрузился в сон, вокруг тишина, и только ветер все еще озорничал, порывами дул в лицо.

«Надо послать к нему мичмана», – решил Петр.

Он вошел в кубрик. Крылов спал. Он пошевелил его за плечо:

– Вставайте...

Крылов протер глаза, не понимая, чего от него хотят. Но когда Грачев сказал, что с берега не вернулся Гончар, схватил тельняшку и стал одеваться.

– Пулей туда лети, понял?

Петр вновь поднялся на верхнюю палубу. Луна выглянула из-за туч и серебристым светом облила причал, каменистый берег.

Звякнула дверь, и кто-то показался с горящей папиросой. Это Кесарев. Ему тоже, видно, не спалось.

– Я все о своих думаю, как они там?

– Приедут, ты уж крепись.

Он хорошо знал Наташу и поэтому был уверен, что она поймет свою ошибку и скоро вернется.

Кесарев сказал, что на днях видел Олю, ее сестру. Собирается ехать в отпуск. Так он сынку гостинец передал.

– А Наташе написал?

Кесарев загасил окурок.

– Зачем?

– Зря.

– Это почему же? – Кесарев уставился на Грачева.

– Любит она тебя, Сергей. Очень даже любит.

Кесарев ничего ему не ответил. Повернулся и зашагал в каюту.

Петр остался на палубе. Вскоре на причале появился Крылов.

– Гончара дома нет, – прерывисто дыша, доложил мичман. – Одна Надя.

– И что? – Петр почувствовал, как напряглись скулы.

– Она сказала, что на корабль Костя ушел. Было уже поздно. А где он, трудно сказать. – И Крылов развел руками.

Тяжелыми, неровными шагами Грачев ходил по мокрой палубе. Потом направился к каюте старпома. И вдруг... Что это? Кто-то бежал на корабль. Это был Скляров.

– Товарищ командир, за время моего дежурства... – начал было доклад Грачев, но тот, не выслушав его; приказал дать сигнал боевой тревоги.

– Срочный выход в море.

Грачев какую-то секунду растерянно держал руку у козырька фуражки. Скляров рассердился:

– Вы слышали? Боевая тревога!..

Прошли считанные минуты, и корабль ожил. Ожили боевые посты. Ожили ракетные установки. Радары чутко прощупывали небо.

Петр Грачев устало поднялся на мостик. Скляров разглядывал карту. Район, куда надлежало идти «Бодрому», отличался наличием большого количества подводных скал, мелких островов, и это, видимо, настораживало командира.