Текст книги "Озеро шумит (сборник)"
Автор книги: Александр Линевский
Соавторы: Антти Тимонен,Константин Еремеев,Лидия Денисова,Тертту Викстрем,Эрнест Кононов,Федор Титов,Ортьё Степанов,Ульяс Викстрем,Яакко Ругоев,Пекка Пертту
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– Тута вам не спектакля ваша – катитесь по домам!
Закрыл за собой ворота и надолго в блаженстве замер, слушая дружное хрупанье, сторожкое фырканье и храп коней. Всю жизнь свою провел Савелий на чужих конюшнях, а своей лошади не заимел. Но любил и понимал коней лучше, чем людей: председатель знал, кого выбрать конюхом.
Не мог заснуть в ту ночь и Андриан Кокорин: вздыхал, тяжело кряхтел, ворочался на скрипучей кровати. Странное дело, ему не столько было жалко Ольшу, сколько жеребенка. Соседа своего клял: «И все-то ему поперед надо высунуться…» И негодовал, и насмехался: «Ночь одну и был Матюха лошадником – хозяин называется!»
Бередышин же и вовсе до утра спать не ложился: сидел у окна и любовался на черневшую на фоне светлого звездного неба конюшню. И радовался тому, что вошел в колхоз не хуже других прочих – с конем, да еще с каким! А уж с коровой расстаться и вовсе просто – на кой ляд она им, двоим? Но чувствовал Матвей, что радость его не шибко натуральна, и от того свирепел на себя, а пуще, непонятно почему, на соседа: «Опять в последних, волосатый леший, оказался!»
…Так оно и шло. Потихоньку старели соседи – на седьмой десяток перевалило. А на поле ли, на покосе ли, все следили-выглядывали – как работает да что говорит сосед. Матвей в колхозе словно забыл о своих ранах и сухой руке, может быть, и от времени, только работал наравне со всеми и косой, и топором, и веслом. В работе не знал себе равных и Андриан Кокорин. Одна только и была между ними разница: Матвей вовек не рядился о плате, Андриан же и ногой не ступит, не проведав прежде, сколько за это дадут, да еще доплату стребует. Но особо за это его никто, не осуждал – привыкли уже. Перед войной старики совсем сдали, и их вернули к прежним профессиям – Кокорина на мельницу, Бередышина на смолокурню.
Но ни годы, ни старость не мирили соседей. Не было собрания или заседания правления, когда бы старики не сцепились. Делят по осени доходы. Председатель предлагает:
– Надо купить молотилку, кормозапарник, соломорезку, радиоаппарат в избу-читальню, крышу школьную перекрыть, посуду в детских яслях обновить, в районе нетелей-холмогорок продают…
Матвей Бередышин при каждом слове Ивана Петровича согласно кивает головой и дым его носогрейки тянется к потолку изломанным голубым жгутом. А Кокорин, не дождавшись конца председателевой речи, уже взвивается:
– Эко Матюха кивает головой, как конь от комаров, – завсегда согласный! На кой нам леший молотилка – век цепами обходились. Радиво, тес, на школу с какой попышки на колхозные деньги? Сельсовет на что? А на трудодень что, рубль с копейкой? Матвею все равно, у него трудодней – кот наплакал… А мне эти ясли вовек не нужны – отдайте заработанное!
Бередышин обычно тоже не ожидал конца кокоринского выступления, вскакивал, потрясая трубкой, словно саблей, кидался в бой:
– За собой в могилу трудодни потащишь, кокора ты несусветная? Эко, даже трясется от жадности! Ну куда тебе столько картошки на трудодни? Со своего участка в подполье не уберешь! Не слушайте его, мужики, продать надо картошку, а купить все, что Петрович говорит! А что касаемо трудодней… Таисея, – обращался он к счетоводу, – вынь мою книжку, посмотрим – у кого больше?
Стариков усмиряли, посмеиваясь над их горячностью.
При жизни в последний раз они поссорились уже в войну. Собирали средства в фонд обороны. В колхозной конторе в необычной тишине подходили к столу председателя бабы и старики. Заскорузлой, непослушной рукой Иван Петрович записывал пожертвования. Росла груда облигаций, денег, обручальных колец, жемчужных бус, тайно хронимых георгиевских крестов. Матвей Бередышин положил на стол пачку денег, прижал их массивным золотым портсигаром, которого до сих пор никто у него не видал.
– Вот они, скромники-бессребреники, – возбужденно задышал тут же Кокорин, – золотишко хранят!
– Цыть ты, охламон! – зло обернулся Бередышин. – Не твоего ума дело! Память это у меня о товарищах…
– О товарищах с большой дороги, – злорадно подтвердил Кокорин.
Матвей махнул рукой: в глубине души он давно уже маялся совестью из-за этого портсигара, подаренного еще в первую мировую войну спасенным им в ночном бою командиром роты. Он даже ничего не вымолвил, когда Кокорин сунул на стол тощую пачку замусоленных рублевок, только зло плюнул.
На некоторое время примирила их смерть Кокорина. Умер он осенью на мельнице. Бабы привезли помолье. Андриан принял зерно, запустил жернова и сразу принялся тесать полозья для саней. Взмахнул топором раз-другой, и на глазах растерявшихся женщин повалился лицом в землю.
– Жил бестолково, – высказался по этому поводу Матвей, – а помер хорошо – за работой! Мне бы такую смерть!
Но по прошествии некоторого времени дед Ядран опять поминал теперь уже покойного соседа недобрым словом вопреки пословице о покойниках. Словно бы в насмешку, деда заставили принять мельницу. И там в разных уголках он обнаружил припрятанные Кокориным мешочки с мукой. Однако даже не это бесило деда Ядрана. По весне подмыло плотину, и Кокорин забил промоину дерном, срезанным с угора ниже мельницы. За лето свободно пропускаемая через щиты вода размыла песчаный увал, и пошли одна за другой валиться сосны, выхватывая огромные выворотни дернины. Весь склон бора на десятки сажен потек песком.
И однажды председатель, приехавший навестить нового мельника, не обнаружил того на месте. Иван Петрович обегал всю мельницу. На плотине с хлюпаньем всасывалась в лоток вода. В верхнем амбаре спокойно погромыхивали жернова, перемалывая зерно, внизу тугой струей стекала в ларь мука, поскрипывала деревянная приводная шестерня, за стеной тряслось и бушевало водяное колесо… Матвея нигде не видно. Пуста была и сторожка, тлели угли в печурке, сердито гремел чайник, еще плавал синий табачный дым…
Перепуганный председатель, проклиная про себя мельника, – не в воду ли упал, старый хрен? – направился вниз по реке и скоро увидел Бередышина. Дед Ядран возился на песчаном обрыве, натуженно хекал, напористо перерубая поваленные водой сосны, скатывал обрубки к берегу: вдоль уреза воды был уложен ряж и завален камнями. А повыше по красному крупному песку тянулась полоса зеленого дерна.
– Ты ошалел, Родионыч?
– Ошалеешь тут с такими работничками! – свирепо обернулся дед Ядран, словно забыл о том, что Кокорин уже умер. – Глянь, что натворил, паразит!
Председатель видел. По закрепленному дерну дед посадил уже десятка два молодых сосенок. Иван Петрович оглядел глухо шумевший бор, размытый угор, взмокшего от пота старика и с неожиданной для самого себя злостью закричал:
– Само заросло бы! Надорвешься, старый сапог! А в помощь не дам никого, и не надейся! Нету людей. Понимаешь ты, нету?
– А ты не ори, – весело сказал Ядран. – Береги нервы – пригодятся. Помощники у меня без тебя нашлись, прираскрой глаза!
И ткнул рукой вверх. Председатель увидел на горе полдесятка ребятишек, столпившихся в кучу. В руках у них были молоденькие сосны.
– Кидай их, ребята, и давайте еще! – крикнул дед. Ребят как водой смыло.
– Чего это они такие стеснительные у тебя, – удивился председатель, разглядев на спине одного из мальчишек знакомую заплату, – то был его собственный сын.
– Затирухой я их угощаю, – признался Матвей Родионович. И рассказал председателю о запасах Кокорина, из которых он варил мучную кашу для ребят.
– От, паршивец, – восхитился сыном председатель, – дома ни гугу! А покойный Кокорин-то? Кабы только это? Амбары у него затопило, слыхал? Столь добра выволокли: материя, кожа, сбруя, соль, крупа… Почти все прогнило – сам не гам и другим не дам! Мешочек с золотыми и серебряными рублями царскими – добрых полфунта… Телеграмму получил от Пашки: все сдать в фонд обороны.
– Ну Андриан, ну Кокорин! – еще долго после отъезда председателя бормотал дед Ядран про себя. И с еще большей яростью обрушивал топор на осклизлую от дождей валежину.
Давно уже нет в живых и Матвея Родионовича. Давно разрушилась мельница, заброшенная после войны за ненадобностью. Давно размыло плотину, немощная речонка устроила себе на этом месте маленький водопад. Переливается хрустальный поток, бежит торопливо по каменистому руслу и хлещет в задубелые, обомшелые ряжи на крутом повороте. А на угоре повыше ряжей гудят свежей зеленью еще не очень высокие сосны Матвеева бора – от песчаного размыва и следов не осталось.
Деревня наша захирела – рядом большой поселок лесорубов. Но дома еще стоят. Летом появляется наезжий люд: отдыхает, рыбачит, бродит по лесам. И в покосившейся избе деда Ядрана, у которого никогда не было детей, с весны до осени шумит младое босоногое племя каких-то дальних родственников. А прочный дом Кокориных, сохранивший краску на фронтоне, смотрит на мир слепыми заколоченными окнами круглый год – ни единый звук не будит его застоявшуюся тяжелую тишину ни зимой, ни летом.
Когда-то по молодости мне казалось, что неуживчивость и вражда стариков бессмысленны, и стоит только по-хорошему поговорить с ними, как дело уладится. Теперь, когда вижу эти два дома, нелепыми мне кажутся собственные былые надежды. И я уже давно не смеюсь, когда словно наяву вижу открытую смолокурню, чую едкий дым, слышу звонкий крик деда Ядрана и глухой полушепот Кокорина.
Только, непонятно почему, больно щемит сердце…
1970 г.
Коммунист
Старшину Маркелова вечером вызвали к ротному: «Там пополнение пришло, Маркелыч!» В землянке у лейтенанта, забив ее втугую, жались пятеро солдат. Старшина, протискиваясь от дверей вперед, наметанным взглядом определил: из запасного полка, заморенные больно. Там харчи, известно, не фронтовые. Это ладно, как одеты, бог ты мой! В потрепанных шинелишках, в ботинках с обмотками. А ведь уже зима силу набирает!
Маркелов мысленно послал «привет» старшине запасного полка: «Скареда несчастная, скупердяй!»
Ротный понимающе ухмыльнулся:
– Ничего, Маркелыч! Тряхни стариной, приодень женихов. Орлы, кажись, ничего, тертые…
– Было бы с чего трясти, – расстроился Маркелов, забыв о том, что только что честил своего ни в чем не виноватого коллегу-запасника. «Пять полушубков и валенки тоже!» – ужасался он. Разумом он, конечно, уже расстался со своим неприкосновенным запасом, но по неистребимой «старшинской» скупости решил оттянуть это дело до утра. «В третьем взводе тепло, не замерзнут. Посмотрим еще, что за орлы – вороньи перья!»
Вышагивая впереди, Маркелов порой оглядывался на идущего следом солдата: тот как-то выделялся из всех пятерых. Все на нем: от растоптанных ботинок до новой шапки – сидело подгонисто. По пути на фронт он успел где-то запастись плащ-палаткой, совершенно новой, она еще гремела на нем, как железная. У четверых винтовки – «дудорги», у этого автомат, заботливо прикрываемый полой палатки. Ступал он бесшумно, по сторонам особо не глазел. «Был на переднем!» – решил Маркелов, проникаясь к солдату симпатией.
Но тот сам все испортил, когда, прошмыгнув через редину, они ввалились в землянку, выкопанную в самой чащобе леса. Вглядываясь круглыми въедливыми глазами в чадный полумрак землянки, небогато освещаемой двумя «катюшами» из пэтээровских гильз, солдат погладил прочный сосновый стояк у двери и, крутнув головой, хмыкнул:
– Хм! А ничего, окопались добро. На зимовку, чать, залегли, а?
Старшине Маркелову это замечание пришлось не по нутру: землянки роты были его гордостью. Два дня и две ночи под зверским зимним дождем со снегом копали солдаты без останову, врубаясь прямо в бугор, не трогая растущих на бору замшелых елей. Сколько крови себе и другим испортил старшина. А тут всякий неподобающие намеки будет делать!
– Ништо, завтра на смену в боевое охранение пошлю, там почуете зимовку… – Маркелов оборвал себя, сообразив, что не шибко это красиво: пугать новичков окопами. – Вот тут свободные нары, отдыхайте!
Он показал на земляные нары у входа, рядом с огороженным драной брезентиной закутком для взводного Беркало, а взвод грудился посредине, поближе к буржуйке, у которой клевал носом дневальный. Запасники принялись раздеваться. Только тот, в плащ-палатке, не торопился. Помявшись, он посмотрел на Маркелова и не спросил – потребовал:
– А ужин!
Старшине доподлинно было известно, что запасники плотно заправлены на батальонной кухне – солдатский телеграф, слава аллаху, действовал исправно.
– Как ваша фамилия?
– Рядовой Петров, товарищ старшина, – выпрямился солдат.
– Так вот, товарищ Петров, – сказал Маркелов, – вот дорогой рядовой Петров, запомните: два раза ужинать, оно и на фронте жирно будет. Берегите желудок!
– Хм! Не прошло – не надо, – беззлобно усмехнулся Петров, – не дорого платили. Однако от лишнего ужина еще никто не помер, товарищ старшина! Разрешите отдыхать?
– Валяй! Разговаривать, вижу, много любишь, Петров!
Маркелов чувствовал себя неправым и оттого еще больше раздражался. Надо бы нырнуть за брезент, в закуток взводного, но такого еще не бывало, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И старшина угрюмо следил, как Петров неторопливо снимал плащ, шинель, оглаживал белесый чуб, предварительно плюнув в пятерню. Затем он прошел к печке, что-то рассматривал на дремлющем дневальном, принес оттуда коптилку. «Вот тип, – изумился Маркелов, – ведь без спросу!»
– На дневальном валенки, товарищ старшина! Ротный вам говорил…
Это было уже слишком.
– Ротный не говорил, а приказывал, товарищ Петров! Утром вы все получите, что вам положено.
Петров приподнял «катюшу», посмотрел на старшину и сжал губы:
– Есть, товарищ старшина!
Поставив коптилку на нары, солдат рывком хватил свой «сидор» («Великоват для „голодного запасника“», – отметил Маркелов), выкопал из него моток немецкого телефонного кабеля, шило, мигом свернул с ног обмотки и, сняв ботинки, старательно, очень уж старательно, стал кропать их. Старшина видел, как предупреждающе в бок тычут Петрова друзья, но он, не отзываясь, продолжал чинить обутку. Маркелов нырнул за занавес.
Здесь его заботами младшему лейтенанту Беркало был создан кой-какой уют: на деревянный, из жердей, топчан положена солома с хвоей, поверх – шинельного сукна старое одеяло. На стене – натуральная семилинейная керосиновая лампа, только без стекла. И даже столик устроен из снарядных ящиков. На нем лежали книги, о которых Маркелов до войны и слыхом не слыхал: толстые, в серьезных обложках. Беркало войну встретил студентом-первокурсником и, как подозревал Маркелов, все эти Руссо и Кампанеллы служили ему вовсе пока не для приращения знаний, а для пускания пыли в глаза девчонкам из полковой санчасти. Иначе для чего же волочить за собой полпуда книг на фронт? Чтобы Беркало хоть раз читал их – не видно было.
Между прочим, Маркелов потому находился тут, что замещал временно взводного, а так его резиденция в первой роте. Беркало крупно не повезло – попал в полковой лазарет. И с чем? Стыдно сказать, чирьи замучили! Интересно, как с таким «ранением» он выглядит там в глазах военфельдшера Лары – тоже бывшей студентки, в которую, Маркелов это знал, Беркало был безумно влюблен.
Маркелов взвеселился, но за перегородкой не спали, слышен был голос дневального и чей-то негромкий смех. И вдруг в землянке заиграла губная гармошка. Правда, чуть слышно, правда, мелодию «Коробейников», но за брезентом играла немецкая гармошка! Маркелов отступал с боями от Вильнюса и почти до Москвы, два раза был в окружении, ему ли не узнать эти звуки, от которых он сразу свирепел! Старшина вышел из своего угла.
Вокруг запасников сидело уже с десяток солдат взвода, почти все растрепанные спросонья. Играл, как и предполагал Маркелов, этот рядовой Петров. Закрыв глаза, он водил под своим крюком-носом никелированный пенал, перебирал сухими пальцами. Гармошка визгливо выводила русскую песню.
Маркелов рявкнул:
– Отбой был? Что это у вас, Петров?
Музыка оборвалась. Но Петров не испугался. Спокойно протянул гармошку Маркелову.
– Гармонь, товарищ старшина!
– Вы это называете гармонью?! Это немецкое, фашистское…
– Инструмент не может быть фашистским. Он инструмент, товарищ старшина! – назидательно сказал Петров.
– Много вы понимаете о себе, солдат! Без вас знаю, но… – Маркелов выдохся и печально закончил, – но если бы знали…
Петров растерянно посмотрел на старшину, повертел гармошку и сунул ее в мешок:
– Нельзя так нельзя… Эту штуку я от границы ношу, фрица – владельца вспоминаю: хороший был парень, на другой день войны к нам перебежал… Гармошка не раз нас выручала в окружении. Премся ночью через село, Руди-фриц марши наяривает – ни один патруль не прискребется… Убили его потом свои… Хотя какие они ему, свои? Наш он…
– Немца жалко? – снова чувствуя, что говорит что-то не то, что надо, оборвал его Маркелов. – Сказано, отбой!
Ворочаясь на топчане взводного, старшина Маркелов долго не мог уснуть: наверху топал ногами озябший часовой, и промерзшая земля бухала, гудела…
– Товарищ старшина, вас лейтенант Мошканцев к себе требуют срочно!.. Маркелыч, очнись, ротный зовет!
Он потряс головой: снится, что ли! Нет, над ним стоял кто-то, дышал. Маркелов узнал связного комроты.
– Что, снова пополнение? – глупо спросил Маркелов.
– Мошканцев от комбата пришел, лютый как тигра, и тебя срочно позвать велел…
– Ладно, дуй! Сейчас явлюсь!
– Ну, Маркелыч, везет тебе, – встретил старшину Мошканцев. – Иди сюда!
На столе у ротного лежала карта. Лейтенант был чем-то взволнован, чаще обычного щипал себя за ухо – была у него такая привычка.
– Беркало узнает – землю грызть будет, – продолжал командир роты, подталкивая Маркелова к столу, – фурункулез, надо же! А тут такое серьезное дело! Высота «Огурец» тебе плешь не переела? – ткнул он пальцем в истертую, исчирканную карту. – И нам всем тоже. Возьмешь этот чертов «Огурец» к рассвету. Третьим взводом. Кровь с носу, понял?
Маркелов поправил шапку, екнуло сердце:
– Началось, товарищ лейтенант?
– Много знать – скоро состариться, – нахмурился Мошканцев, куснув губы, – твое дело «Огурец» взять, понял? Маркелыч, старина, штука вся в том, что один попрешь. Никакой поддержки не жди и не надейся… Бери на арапа. Возьмешь, не зарывайся, сиди там, понял?
– А если не возьму?
Лейтенант промолчал, но так, что Маркелов понял: несчастный тот «Огурец» – увал перед обороной роты, который и в самом деле до печенок надоел всем, спасу от фрицев не было, – этот «Огурец» уже как бы отбит у немцев, и вопрос обсуждению не подлежит.
– А вы?
– А мы, – лейтенант снова ткнул пальцем в карту, – мы будем сидеть и ждать манны небесной с твоего «Огурца»! – Его пальцы затем с силой провели два полукруга и замкнули их на селе, показанном за высотой.
– Все ясно.
– Тебе, Маркелыч, эту овощ проглотить – раз плюнуть, – неуверенно усмехнулся ротный. – Взвод я тебе даю с пополнением. А мог бы и поменьше. Подумаешь, «Огурец»! Мне вот населенный пункт двумя взводами надо ухватить, тоже без пушек… В девять ноль-ноль быть там, на высоте!
Проглотив твердый комок, старшина сказал:
– Будет взята. Или…
– Исключено! Никаких «или»!
Тряхнув на прощание Маркелова за плечи, Мошканцев притянул его поближе и жестко выдохнул вполголоса:
– Не будешь в девять – пропала рота, понял?
«Весь взвод отдаю, – передразнил лейтенанта Маркелов, подняв солдат по тревоге. – Семнадцать тут да семеро в охранении… Двадцать четыре». Конечно, старшина Маркелов воевал не первый день, но боем руководить не приходилось. И взвод казался ему неправомерно ущемленным. «Хорошо еще запасники присчитались к делу! – вспомнил он и спохватился: – Так и не одел ребят!»
– Ничего, товарищ старшина, – уловив взгляд Маркелова, брошенный на ботинки, сказал Петров хриплым спросонья голосом. – Легче так-то. А в случае чего прочего – валенки ваши уцелеют… – И улыбнулся: ладно, дескать, старшина, мы квиты, три к носу – все пройдет.
Маркелов без звука проглотил эту пилюлю.
Из землянки он вышел последним.
– До броска не греметь, того-этого, поняли? – предупредил он солдат и сердито плюнул, вспомнив ротного: «Навязал словечко!»
Одна-единственная звезда висела над заснеженным лесом. Под утро примораживало – снег под ногой скрипел. У землянки темнел часовой в тулупе. «Двадцать пятый!» – жарко обрадовался Маркелов, и к нему пришло спокойствие, словно этого невыспавшегося и уставшего солдата как раз не хватало для того, чтобы выполнить приказ командира роты. «Двадцать пять – это звучит! Всё не двадцать четыре!»
И пока пробирались утоптанной тропой по лесу к окопам, пока он, Маркелов, проверял боевое охранение, ставил перед ним задачу, и даже когда уже лежал, изготовившись к прыжку, вглядываясь в надоевшие очертания высотки, действительно напоминавшие огромный огурец, брошенный богом или дьяволом перед лесом – все это время зрело в нем предчувствие удачи. Зато когда откуда-то сбоку коротко рявкнул немецкий пулемет, прочистил глотку и принялся лаять захлебисто и зло, Маркелов, с ходу зарываясь в колючий снег, с обжигающей обидой догадался: «Прошляпили точку, растяпы…»
По ним лупили еще два пулемета, расположение которых давно было засечено и которые уже не могли бы особо повредить: до того, как эти пулеметчики всполошились, взвод успел нырнуть за гребень то ли канавы, то ли овражка, сбегающего с высоты в долину реки. Пули рвали воздух, чмокал расплавленный свинец… Но если бы не тот, третий дзот!
Маркелов отгреб снег рукавицей, туго повернул голову: в каких-то полусотне метров прямо в лицо полыхало пламя. «Под носом не заметить фрицев, это надо облениться!» – ругал старшина наблюдателей. Правда, где-то таилась мыслишка, что ведь и сам он оползал тут всю опушку с термосами, но ни единого выстрела не слыхал с той стороны, откуда теперь хлестал свинцовой плетью пулемет.
А зимний медленный рассвет набирал силу: бледнело небо, стали видны кусты на опушке такого обжитого, такого надежного, спасительного леса. Но пути туда уже не было: качнись назад – те два пулемета получат хорошую работу. Зато сейчас неистовствовал тот, боковой.
Взвод лежал под огнем, распластанный на убой…
«Не так начал! – с поздним раскаянием соображал Маркелов. – Не всем бы сразу… Группу бы сперва в пять-шесть человек на подавление…»
Шумела в голове кровь, жар и холод поочередно охватывали старшину: «Покомандовал, убить мало… Что делать?»
Отогнул рукав шинели: секундная стрелка на часах бежала по-сумасшедшему. «Без четверти девять!» Ему стало казаться, что кое-кто из солдат уже буравит снег, оттягиваясь к лесу. «И назад не дойдут, всех порежет немец!»
С натугой снова глянул в сторону пулемета. Рядом, в двух шагах, лежал Петров. Легкий, сухой, он сжался в комок, хищно поводил своим крючковатым носом и начал разгребать снег перед собой. Маркелов подумал: «И чего это я взъелся вчера на него? Мужик-то ведь живет на свете по-правильному и хочет, чтобы все кругом было по-правильному».
Взвод лежал уже вечность. Все висело на волоске: уже и Маркелову до жути захотелось хоть на метр-другой податься назад от этого увала, на котором плясала сама смерть из пуль, земли и снега.
Старшина скосил глаза на Петрова, и как током ударило: солдата на месте не было. «Где же он?!»
Но в тот же миг под ухом Маркелова хлопнула плащ-палатка и властный, пронзительный голос перекрыл треск пулеметов и жидкие хлопки винтовок:
– Коммунисты, впере-е-е-ед!
Маркелов сердцем ощутил жесткую корку партийного билета, и его, как взрывом, подняло с земли и бросило вперед. Перед ним широкими черными крыльями летела через бугор знакомая плащ-палатка. Скрипнув зубами, старшина рванулся через гребень, кипящий пылью, но тут чем-то больно задело его за ногу и он упал вниз, в ров. Испугаться Маркелов не успел, увидев: из-под снега торчит проволочная петля. «Вот не везет!» – чуть не заплакал Маркелов и, свирипея от бешенства, полез прямо в гору, на плеск огня.
Неожиданно он почувствовал: что-то изменилось. Маркелов оглянулся: на увале, там, где был тот, тайный, пулемет, из кустов валил желтый дым. Весь в снегу поднялся Петров, ухватил полу плащ-палатки и вытер нос. «Вот дает!» – восхитился старшина. Рядом с Петровым появились еще два солдата-запасника, и все трое, как провалились, исчезли с глаз Маркелова.
Он, припав к земле, снова огляделся. По угору, увязая в снегу, карабкались его солдаты. «И добро, и ладно, не надо останавливаться, не надо!» Он бросками преодолел самую крутизну, задыхаясь, чувствуя, как заходится дыхание, темнеет в глазах, распластался опять в снегу. Секунду лежал, набираясь сил. А его солдаты были совсем рядом. Он набрал полную грудь воздуха, надрываясь закричал: «За мной!»
Начал подниматься, всем существом ощущая летящий навстречу свинец… Вовсю работали лобовые два пулемета врага. Но вот впереди Маркелова сильно хлопнули гранаты – рев пулеметов смолк. «Ура!» – в неизъяснимом восторге заорал Маркелов, перемахнул единым духом в немецкий окоп, обрушил приклад автомата на ошалевшего от страха фашиста, устремился вдоль траншеи. Сверху вдруг свалился Петров, обернулся к Маркелову посеревшим лицом:
– Не так, старшина!
Перед поворотом присел, швырнул гранату и почти следом за ней ринулся сам. За коленом окопа Маркелов увидел еще падающего фашиста (автомат падал отдельно), но Петрова уже не было. Где-то рядом звенел пронзительный голос:
– Давай, робяты, давай! Дава-ай!
…Злополучный «Огурец» был взят.
Когда напряжение боя спало, Маркелов оперся спиной о стену окопа и посмотрел на часы. Поднес руку к уху – стучат. Пощелкал по циферблату, снова послушал – стучат! Секундная стрелка медленно ползла по кругу. «Без восьми девять. Всего семь минут… С ума сойти!»
– А ну, старшина, кончай командовать моим полком! – весело прогремел сзади голос взводного Беркало. Приплясывая от возбуждения, младший лейтенант нахлобучил Маркелову шапку на нос, тормошил его. – Ишь, не успеешь заболеть – они наступать кинулись! Этак ты из интендантов в генералы выскочишь! А кто кормить-поить нас будет?.. Удрал я из санчасти, слышишь?
Беркало оторвался от старшины и дико заорал:
– Маркелы-ы-ыч! Гляди-ии!
Почти у самого села из-под речного обрыва поднялись солдаты. И тут же с другой стороны от дороги выросла еще цепь. Перекатами донеслось: «Ура-а-а!»
– Мошканцев пошел! – сказал старшина.
Беркало обернулся:
– Ослеп, да? Не только Мошканцев. На-ча-лось! Понял?
Маркелов глянул повыше. От красных домов железнодорожной станции, ныряя на ухабах, разбрызгивая перемешанный с черным дымом снег и посвечивая багровыми языками выхлопов, летели танки. В сизом туманном небе заиграли сполохи, и под синей кромкой дальнего леса вздыбились рваные тучи. Загремел гром. Откуда-то из снегов вырвались лыжники в белых маскировочных халатах, устремились вслед за танками, огибавшими село.
– Неужели началось?! – произнес Маркелов, и неожиданно к горлу подступили слезы.
Подбежал связной Мошканцева:
– Лейтенант велел барахло перевозить в деревню, понял?
– Да понял, чего уж не понять! – огрызнулся Маркелов.
– Взвод, слушай мою команду! – закричал Беркало. – Вперед!
– Куда? – вскинулся Маркелов. – Приказано закрепиться и сидеть!
Беркало только рукой махнул, оскалился, вырвал из кармана полушубка пистолет, мельком глянул на старшину. Уже вымахивая из окопа, бросил:
– Башкой надо работать!
И побежал вниз, размахивая наганом. За ним – солдаты. Маркелов считал: «Раз, два, три… пять… девять… четырнадцать… семнадцать, семнадцать. Еще раз семнадцать!»
Заныло сердце: «Покомандовал, называется! Восьмеро погибло. И если бы не Петров… А где он?»
Маркелов обеспокоенно вглядывался в удалявшийся под гору взвод. Солдаты уже не бежали, а шли – по ним никто не стрелял. Только Беркало порывался на рысь, призывно размахивал рукой. Ни на одном солдате не было плащ-палатки. «Потерял! Потерял плащ-палатку-то», – унимал тревогу старшина.
Пробираясь по траншее, Маркелов наткнулся на солдата-запасника. Он сидел на корточках, покачивая забинтованную руку. Рядом лежал убитый. Маркелова качнуло: из-под зеленой плащ-палатки, рдеющей пятнами крови, торчали разбитые ботинки, прошитые синим кабелем.
– Миной, гады, накрыли! – скрежетнул зубами раненый солдат.
Маркелов отогнул край плаща. Заострившийся в предсмертных судорогах нос, прикрытые веки, черные губы. И вовсе не так уж молод был Петров, как вечером показалось Маркелову: путаница морщим пролегала на щеках…
– Билет партийный надо бы взять, – попросил Маркелов.
– Какой билет? Беспартийный был Андрюха!
И солдат протянул Маркелову залитый кровью листок бумаги – красное на голубом. Это было заявление рядового А.И. Петрова в партию, написанное еще месяц, назад.
– Давно он хотел стать коммунистом, – продолжал солдат. – Сперва ранили и выбыл с фронта. А пришел… и вот…
На измятом снегу метались багровые блики от горящей деревни. Где-то уже далеко ворочался, то затихая, то грозно вспыхивая вновь, бой. А в ушах Маркелова звучал пронзительно властный победный зов:
– Ко-о-ммунисты, вперед!
…Под вечер, переправив хозяйство роты в деревню, Маркелов вернулся на высоту. На самом взлобке нашел могилу пятерых солдат – трое из восьми оказались ранеными. Старшина ровно отесал топором сосновый столбик, написал имена погибших. Помялся, огляделся вокруг и решительно вывел красным суриком под фамилией Петрова: «Коммунист».
1969 г.
