Текст книги "Озеро шумит (сборник)"
Автор книги: Александр Линевский
Соавторы: Антти Тимонен,Константин Еремеев,Лидия Денисова,Тертту Викстрем,Эрнест Кононов,Федор Титов,Ортьё Степанов,Ульяс Викстрем,Яакко Ругоев,Пекка Пертту
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Виктор Соловьёв
Родился в 1923 г. в г. Торжке в рабочей семье. С 1931 г. живет в Карелии. Во время Великой Отечественной войны находился в рядах Советской Армии. Был ранен, награжден орденом Отечественной войны II степени и медалями. По профессии шофер. Литературную деятельность начал в 1953 г. как очеркист, затем стал писать рассказы.
Выпущено несколько сборников рассказов. В Союз писателей принят в 1968 г.
Когда уходят годы
Он пробудился ровно в шесть. Он никогда не просыпал. Его природный внутренний будильник действовал безукоризненно. Вчера он заснул на спине, чтобы прожарить ее о лежанку, пролежал всю ночь навытяжку и натрудил лопатки, но боль в пояснице прошла.
Эта боль вчера его расстроила, думал – к непогоде: ловушки занесет, лыжню заровняет, столько работы насмарку, сызнова все начинай… Логинов сел, кряхтя, пошевелил спиной, растер колени, руки – порядком он умыкался вчера. Он с тревогой прислушался. Печная труба молчала. За стенами было тихо, ледяной рисунок на стекле высвечивал сквозь марлевую занавеску. Слава богу, не было ночью метели.
Обувался он долго и тщательно, разминая портянки, расправляя складки. Потом неторопливо завтракал, стараясь не звякать посудой, чтобы не разбудить хозяев. Пил настоявшийся вчерашний чай. Перевернув стакан, расслабился, со вздохом покосился на лежанку. Спал он вроде и немало, а усталость так и не прошла. Да, годы, годы… А что если сегодня дома перебыть? Попросить хозяйку затопить баньку да после пунша отлежаться всласть?
Он подавил зевок и встал, заложив за спину руки. Глаза его смотрели хмуро. При слабом свете лампы они казались черными, подчеркнуто суровыми. Ссутуленный, поджарый, с покатыми плечами, он походил на ловчую птицу, которая что-то высматривает далеко внизу.
Потом он торопливо начал снаряжаться. Заворачивая хлеб, укладывая сумку, прикидывал, сколько капканов следует взять, куда сначала двинуться, к вырубкам или к речке. И еще, чтобы взбодрить себя, думал, что сегодняшняя ночь наверняка была уловистой: зверь по морозу широко глянул, ловушек выставлено больше полусотни, да и бывает же конец проклятущему невезению.
Он вышел в сени, довольный, что хозяева еще не проснулись и его сборы никто не подсмотрел. Может, потому и невезение, что как на грех, старуха полуночница будто караулит его уход и суется со своим: «Дай тебе господь удаченьки, Василий свет Иванович…» И надоумит же ее черт!
На дворе под звездами мерцала пороша. Четко виднелись избы, строгие ели с краю деревни над кладбищем, а на снегу выделялись соломинки, лошадиные катыши – решительно все, до мышиного следа. Логинов протер варежкой свои широченные лыжи, ощупал затвердевшие ремни. Перекинул за спину брезентовый кошель, звякнувший увесистым железом.
За околицей у стога приладил лыжи, пошлепал ими о лыжню. Звук получился мягкий, глуховатый: отменный нынче будет ход… Он сплюнул папироску, взялся за палки и заскользил через поле враскачку, ритмичным накатистым шагом. Сразу появилась одышка, стала мокнуть спина, тепло ударило в голову, в ноги. Это ничего. Вначале так всегда бывает. Пока не разомнешься, не продышишься, не скинешь первый пот. Что-то больно много поту. Должно, от слабости. А может, чаю перепил? Вот и руки все ноют со вчерашнего устатку. Ничего, разойдутся небось. И вчера поначалу едва раскачался, а после до потемок молодцом ходил.
Никак, уже и посветлело. Лес под небом выделился, прояснился. Только снег куда яснее неба, и не понять, откуда свет, уж не от снега ли?.. Вон под ивняками зайцы напетляли. Блестит на глади каждая рыхлинка, сияет любая сворохнутость. Рядом куропатки наследили, снежную навись осыпали. А по ольшаникам, вдоль изгороди, недавно лисовин прошел. Попутно сбегал к межевому столбику, по-кобелиному в него побрызгал. Теперь зачастит к этому столбику, начнет ревниво проверять: не осквернил ли его паршивец-соперник? Обязательно нужно поставить капкан. А к следу можно подобраться из-за кустика. Только снег с ветвей бы не осыпать. Заденешь ненароком куст, и вся работа прахом: заподозрит неладное осторожный зверь… А может, попытаться из-за изгороди? Э, нет, пустые хлопоты: сквозь редкие жерди зверь наверняка заметит след капканщика и загодя свернет с тропы. Из-за куста труднее, да надежнее.
Логинов скидывает лыжи и, широко шагая, приближается к кусту. Насаживает на лыжную палку вогнутую деревянную лопаточку, обдуманными медлительными движениями принимается прокапывать в сугробе узенькую нишу, ведущую под след. Плавно ходит лопаточка в наторевших руках, отсыпая в сторону снежное крошево. Боже избавь сворохнуть порошу, обронить на нее хоть единый комок. Потом, раскрыв кошель, охотник надевает холщовые рукавицы, прокипяченные, натертые хвоею. Только ими можно браться за капкан и на него нельзя даже дышать при установке. И наконец капкан поставлен в нишу, как раз под отпечаток следа. Теперь нужно вернуть снеговой целине ее прежнюю девственную гладь. На обратном пути к лыжне лопаточка проделывает эту тонкую, почти художественную работу.
«Ну вот, кажись, порядок. Вроде неплохо сработано. А впрочем, зверь проверку наведет, оценит качество. Молодой да глупый, тот наверняка заловится. Другое дело – старый да ушлый. Великое дело жизненный опыт, зверю ли, человеку ли… м-да-а…»
Пройдя еще с версту, Василий Иванович наконец почувствовал облегчение: и ноги стали лучше гнуться, и пот под шапкой начал усыхать. «Вот и вработался!» – обрадовался Логинов. А что, если надбавить ходу? А ну-ка палками сильней! Гляди, как пошел. Ей-богу, неплохо. А ну-ка единым духом в подъем!.. Ух, запыхался. Сердце колотит. Мешок тяжеловат, а то бы ничего. Ладно, можно поубавить ходу. Приберегай-ка, Логинов, силенки, целый день еще впереди.
А утро-то какое, мать честная! Яркости-то сколько! Будто фонарики в каждой елушке горят. Вон косачи в березняк высыпали. Ишь, как чинно порасселись. Солнышка небось заждались. Скоро встанет оно, проглянется. Сугрева-то не даст, а все ж развеселит… Ишь, как легко-то, мать честная! Лыжи сами катят. А ведь едва размаялся после лежанки. И собирался через силу. Леность-то проклятую насилу уломал. Никак нельзя под старость лености сдаваться. Засосет она день за днем. Одрябнет тело и суставчики заржавеют. И станешь ты не то жилец, не то мертвец…
Мелколесье незаметно заменилось ельником, и, наконец, охотника поглотил дремучий лесной массив. Сосны не стрельчатые, как в бору, а коренастые махины древесин; елищи дряхлые, полуживые, да обомшелые осины сдавили узенькую просеку, сцепились сучьями вверху, по старшинству поделили каждый кусочек неба. Здесь сумрачно и тихо, как в чулане, скрип лыж разносится на полверсты, возня синицы заставляет вздрагивать.
Вот и первая ловушка на куницу. Зверек сюда покуда не заглядывал. Но ничего, заглянет рано или поздно. Когда-нибудь навестит заветное дупло… А как вторая? Тоже пусто. Подойдя к следующей ловушке, охотник чертыхается с досады: «Эк не повезло!» Приманка съедена, а капкан не сработал. Ясно – примерз спусковой механизм. Ведь знал, что оттепель была, а капкан проверить поленился. И наказан: восемнадцать рубликов недочет. И как раз, когда эти рублики вот как нужны! Эх, и шатко ты, счастье охотничье. Как навалится невезуха, хоть волком вой, хоть караул кричи… В лепеху нужно расшибиться, хотя бы сотню сколотить на первый случай. Трем младшим школьникам по валенкам купить, двум дочкам в институт хоть по десятке выслать. Внести налог за дом. На прожитье семейству, да себе… Ой, до зарезу деньги надо! Шевели-ка, Логинов, лыжонками, меряй версты да зверя имай!
Есть одна особенность у этих шустрых лесных речушек; они внезапно возникают на пути. Вы идете просекой, и вам далеко видится лишь бесконечный лес. Но вдруг лыжня ныряет вниз, вы взлетаете в кустики и слышите под ногами приглушенное бульканье.
Василий Иванович постоянно ходит этой просекой и каждый раз, съехав на лед, притормозит палками и скажет: «Ишь она, как из-под земли выскочила…» Сегодня сильно подморозило, над полыньями стелется парок. Прощупывая палкой путь, охотник приближается к разводью. Вдоль кромки частые заледеневшие следы. Здесь пасется выдра – хитрая, неуловимая, крупнущая, что твой тюлень. Тропа ее тянется берегом, вокруг излучины речки. «Пока неплохо, старым следом пошла. Ишь, как махала! Голодная, видать, в эту пору рыбы-то в реке не густо. Заловится, пожалуй: голодный зверь намного проще сытого. Вот хорошо бы для почину!..» С сердечным трепетом подходит Логинов к мысочку, за которым поставлен капкан. Неужто пусто? Пусто… За шаг до ловушки выдра круто метнулась в сторону. Охотник смачно выругался, рванул из снега за привязку щелкнувший капкан.
– Ах, окаянная! Ну и чутье! Капкан в лучшем виде: прокипячен и хвоею натерт и поставлен-то куда как аккуратно. Вот чертовка! Словно колдовство… Ну ладно, а чего озлился? На зверя озлился! Осерчал, что добыча умнее тебя. Да, братец, тут думать надо, шевелить мозгой! Такая выдра запросто не дастся.
Он снова отправляется по следу и вскоре замечает то, что нужно: валежину, через которую мимоходом перемахнул зверь. Подле нее он устанавливает свежий капкан, на этот раз с надеждой, что выдра попадется, прыгнув через бревно с обратной стороны.
Уж скоро и полдень. Короток северный день в декабре. Придется поспешать: еще к вырубкам нужно податься, лисьи капканы осмотреть. Да те, что на рыся поставлены, на норку. Куничьих по куртинкам с полтора десятка. Вот понаставил их, пожадничал, а силы-то не те, как ни храбрись. Да, тяжело становится… А может, бросить промысел? Податься, что ли, в сторожа? Все постоянный заработок, хоть и невеликий. Не догадался смолоду сурьезной-то профессией обзавестись. А был на всякое способный, хоть плотничать, хоть лодки шить; к машинам, тракторам тянуло. Любое дело не валилось из рук. Он и сейчас без дела обойтись не может. Чтоб лишний час проспать или просидеть? И ребятишек приучил к порядку, к делу. Зато им и легко теперь. И все дается им, образованье и работа… К охоте только неспособные. И правильно, и к лучшему, поди…
Вскоре лыжня подвела к лесовозной лежневке. Навстречу с рыканьем выполз наваленный бревнами МАЗ.
– О, Логинов, – заулыбался шофер. – Ну, как охота? Много ли напромышлял?
– Покуда пусто.
– Ой, врешь! Уж не поверю, чтобы у тебя, да пусто.
– Сурьезно. Плохи дела.
– Ой, прибедняешься. Еще кому скажи, чтоб у тебя да плохи! Знаем тебя. Твое дело – не наше горе. Лисичку заловил – десятка. А мне за десятку знаешь, как вкалывать!
– Лови, пожалуйста, лисичек много.
Шофер задумался, погладил нос пропитанным соляркой пальцем.
– А сколько нужно на охотника учиться?
– Ой, долго, – усмехнулся Логинов. – Всю жизнь, до смерти. Такая наша академия…
– Ладно тебе страху нагонять! Конкуренции боишься?
– Боюсь, что без порток останешься.
– А почему так думаешь? Считаешь, что глупей тебя?
– Да кто же говорит… Давай, попробуй! Коли решил, так отчего же не попробовать?
«Эх ты, тетеря! – усмехнулся Логинов, провожая глазами уползающий лесовоз. – Тебе зайчишку-то не закапканить. Разве что крыс по амбарам ловить…»
На ржавом заболоченном ручье попалась норка. Удача не ахти какая, – дорого, что первая. Капкан схватил заднюю лапку зверька, и он с истошным верещаньем бился на привязке, грызя железо, ветки, лед. И сколько же в ней злобы, в этой гибкой, пушистой, на вид безобидной зверушке. Куда там волку до нее! И что б тут было бы, будь с волка она ростом!.. Ишь, как ощерилась. Вся яростью исходит. С каким остервенением вцепилась в подставленный валенок, даже намертво оглушенная палкой, по-прежнему висит на нем. Охотник, морщась, сдавливает шею зверя… Не то чтобы жалко, но как-то претит. Все же неприятно умертвлять даже такую пакость, как норка.
Да, это самое всегда ему претило, а смолоду вдобавок и жалел. До тех пор был жалетелем, покуда не прозрел, не умудрился. Сейчас он кому хошь докажет, что все это жалетельство от недоумия идет.
Он убирает добычу в сумку, трогается в путь и машинально продолжает думать, по привычке рассуждает сам с собой, порою спорит, иные мысли произносит вслух. Охотник ритмично толкается палками, оглядывает снег, мимоходом подправляет ловушки, а сам все думает о жалости: «Нет ее в природе…»
Случалось ему читывать немало книжек, где животные изображались мыслящими, словно люди, и даже чувствовать умели глубоко: любили, ненавидели, жалели. Особенно запомнилась одна: про волка-мстителя, бесстрашного и благородного, как рыцарь; и про страдальца, старого медведя; про умственного кролика и про многое другое необычное зверье. Все это будто бы было в Америке. Может, там и верно есть такие звери? А он в своих краях похожего не замечал. После понял он, что эти книжки пишутся затем, чтобы разжалобить. Мол, возлюби животное, как ближнего своего… Ишь, как просто у них, у жалетелей! А ведь на самом деле-то куда как сложно все! Вон лосей жалели, плодили, поразвелось их черт те сколько. А после ахнули: лес хоть не сей, – все травят подчистую. С ондатрой вовсе глупо получилось, охраняли ее, запрещали бить, ловить; кишеть она всюду стала, а после мор пошел, и передохла вся… К природе жалость нужно мудро применять. Она своими законами держится. Не сразу и поймешь, где зло, а где добро. Уж, кажется, лисица зайцу самая вражина. А истреби ее, и заяц пропадет… И щука в озере для пользы, и хищный ястреб выдуман не зря. Выходит, жалость-то в природе понимается по-своему. По-нашему – жестокость, а по-ихнему – благодеяние. Все как есть у них наоборот! В том царстве не жалеют, нет. Пощады не дают, да и не просят! Только не всякому это дано понимать. Не гостем надо в лес ходить, чтобы постигнуть это…
Однако уж никак и полдень. Ну и свету! Глаза слепит до невозможности. Слезятся глаза. Видать, сдают, стареют, худо дело. Нельзя охотнику без острых глаз.
Несправедливо мало, ну до обидного же мало человеку лет отпущено. Даже птица иная куда больше живет… Ведь вот как глупо жизнь устроена! До двадцати лет человек растет, до тридцати ума запасается, до сорока – умудряется, после – опыта набирается. А когда всего в достатке: и ума и опыта, только работать бы с пользой-то настоящей, глядь и старость, и всему конец.
Эх, кабы прежние-то силы! Можно бы развернуться ноне. Вон сколько зверя развелось. Одной куницы – пропасть против прежнего. Куда ни глянь – везде у нее понабегано. Разве в старое время видывали такое!.. Тут, конечно, причина известная: перевелся нынче кадровый промысловик. Совсем забыло государство про охотника. Как ты существуешь – никого не касается. А то, глядишь, и тунеядцем обзовут. Дадут ли еще пенсию по старости? По-ихнему выходит, что и не работал. Охота не работа, говорят…
А раньше-то какой почет бывал, как пятилетки-то да стройки начались. Машины за пушнину за границей покупали. Тогда работали охотники за совесть да за интерес. Безвылазно в лесах. Уж как старались! Случалось, по три плана выполняли. Что благодарностей, что уваженья было… Ну что ж, видать, что было, то прошло. Теперь зверосовхозы, массовое производство. Песца да норку тыщами плодят, диковинных расцветок. Оно, конечно, здорово придумали. Научная основа, лешак ее задави. Охотник против эдакой основы, все равно что сапожник против обувной фабрики.
По молодости лет, когда силищи было в избытке, любил, бывало, Логинов с угора вдаль глядеть. В чащобе, под лесинами, ты, как букашка, а на угоре – великан. Все дали кажутся доступными, все расстоянья – плевыми. Уж как манили его эти дали. А ну-ка, что там есть, за долами, за сопками? Уж непременно должен побывать… И добирался, избы ладил, нетронутого зверя промышлял.
И нынче по привычке тянет на угоры. Ну просто поглядеть окрест, цигаркой подымить.
Взобравшись на крутой подъем, Логинов остановился перед спуском и, прищурясь, глядел в прогалок просеки на дальние куртины. Глядел, покуривал, покуда не зазябла мокрая спина. А после оттолкнулся – и враскат. И уже далеко внизу, когда остановились разомчавшиеся лыжи, еще прибавилась и радость, что устоял на разухабистой лыжне. И, продолжая путь, петляя в корбе[11]11
Корба – заболоченный лес (мест.)
[Закрыть] между ветровалами, он рассуждал уже спокойно: как-никак, для начала добычина есть, а выдра не попалась по пустой случайности, и не сегодня-завтра непременно попадет. И куницы заловятся. Куда они денутся? Сезон только начался. Он, Логинов, с лихвой своё возьмет.
Перед выходом на вырубки, когда конец просеки начал светлеть, охотник неожиданно заметил на лыжне округлые отпечатки. С минуту он стоял, разглядывая след; жевал папиросу, а сердце так и стукало. Это рысь с неделю назад ходила в соседних куртинах. А когда он выставил капканы – исчезла, видать, ушла в другие острова. Охотник ждал ее четыре дня и разуверился, хотел уже капканы вынуть…
Теперь, похоже, дело верное. По признакам, зверь сытый, полусонный, едва переставляет лапы, почти сливаются отпечатки следов. Направился он через вырубки в соседний перелесок, как раз куда ведет лыжня. А нешто рысь попрется целиной, когда к услугам торная дорога. Ну до смешного же они безмозглы, эти куцые отродья! Волк в ужасе отпрянет от лыжни, куница и лиса ее с разбегу перескочат. А рыси любят шляться по лыжням и платят шкурами за эту глупость… Да, дело верное; три лучших рамочных капкана под лыжнею, – в один не угадает, так в другой.
Тут Логинов с тревогой вспоминает, что капканы он ставил до оттепели. По мере приближения к месту, где установлен первый капкан, сомнения охотника усиливаются. «Должно, примерзли, не сработали… Эх, невезучий день! Куница не попалась, выдра – тоже, теперь и рысь, поди, ушла». И лишь когда, протиснувшись сквозь подрост, он увидел на месте ловушки развороченный снег, когда ему открылась полянка, сплошь умятая бесновавшимся зверем, который метался здесь, силясь стряхнуть вцепившееся в лапу железо; когда, наконец, охотник убедился, что избавиться от капкана рыси не удалось, лицо его мгновенно просияло, он отряхнул заснеженную шапку и с облегчением вздохнул.
Однако радоваться надо погодить. Впереди еще самое трудное. Капкан без привязи, а зверь силен. Где-то бежит он теперь, волоча ущемленную лапу. Придется брать его нагоном, а времени – в обрез.
Он снял мешок, поплевал на руки, лыжи мягко ступили в податливый снег… Это не то, что скользить по лыжне. «Ломить в целик» совсем иное дело. Через сотню шагов уже не хватает дыханья, тело взмокает, в груди начинает теснить. Но ты шагай, как начал… Вот застучало в висках, защемило под ложечкой. И это пройдет. Ты наддавай себе помалу! Но боже сохрани расслабиться, остановиться. Тогда все кончено. Тогда ты не ходок.
Первое время след то и дело менял направление. Должно быть, обезумевшему от страха зверю повсюду чудилась опасность. Потом стиснутая лапа начала неметь, хищник немного успокоился, след сделался ровней. Изредка рысь ложилась на снег, срывая злость, кусала ненавистное железо. Через час охотник, наконец, увидел ее на противоположной стороне прогалины. Но лишь мельком. Она метнулась в чащу, обивая иней.
– Здорово, старуха! – закричал охотник. – Свидимся скоро! Теперь далеко не уйдешь!
Он сбросил куртку. Пар повалил от свитера. Логинов схватил ком снега и протер взопревшее лицо. Вода закапала с подбородка, с пальцев. Он жадно слизнул студеные капли. «Снежку бы пожевать»… Нельзя, ослабнешь. Гнать надо зверя. Жать без передышки. Не время думать про усталость, про питье.
И снова лыжи месят рыхлые сугробы. За ворот сыплется жгучая кухта, еловые ветви царапают щеки. Но вот нежданное препятствие – ручей. Сомнительной прочности ледок едва сковал красноватую воду. Зверь перемахнул его одним прыжком – человек на мгновение задержался, щупая штырем ледяную корку. «Что, если подломится? Ладно – была не была!» С разбегу оттолкнулся палками. Под лыжами хряпнуло, но охотник успел ухватиться за елку на той стороне ручья.
Еще полчаса напряженного хода и охотник чувствует, что начинает сдавать. Уж вовсе высохло во рту. Отяжелели руки, ноги… Но изнемог и зверь. Его прыжки укоротились. Он уже не в силах нести капкан на весу и тащит его волоком по снегу. И вот уже след превратился в глубокую сплошную борозду. Эта борозда свернула в гущу леса и оборвалась у поваленного дерева. Из-под корней, как из пещеры, блестели глаза. Рысь прижала уши, сгорбилась, как провинившаяся кошка.
– Ну, старуха, отыгралась? Небось без числа глухарей да зайцев повыдушила. Вот и тебе конец наступил.
Потом – удар… Штырь лыжной палки попал куда нужно, как раз в покатый лоб, между ушей. И вот он, обмякший, лежит перед охотником, разметав свои несуразно широкие лапы, пугливый, скрытный, простоватый зверь.
Наконец шкура снята, увязана бечевкой. Охотник закурил и огляделся. Начинало темнеть. Впереди раскинулось бесконечное островистое болото. Справа высилась скала, похожая на бочку. Она показалась знакомой. А вот и кривуля-осина неподалеку. «Да это же Каменная сельга. Ишь, куда затащила, чертова зверюга. Выходит, три версты эдаким-то ходом пропорол! Да как же это прыти-то хватило! Ай да Логинов! Хоть перехвалить нельзя, а молодец… Вставай-ка, шевелиться надо. А то заснешь с устатку и конец. Еще до дому сколько добираться: ой, пыхтеть еще да пыхтеть! Но об этом не нужно думать. Ты думай про веселое, да знай себе лыжами шевели».
На лыжню он выбрался уже в темноте. Облегченно вздохнул, ощутив ее под ногами. Теперь-то что! Кати по ней, как по рельсам.
Мало радости ночевать в лесу декабрьской порой. Ночь-то долгущая да студеная. Хорошо еще, если там застанет, где настоящих дров достаточно. А то насобираешь с горем хворостин да гнилья – едва бок пригревает, до утра напляшешься. Э, брат, и думать не моги, чтоб у костра прилечь, да после эдакого поту. Верная болезнь, и промыслу конец… Эх, ты, профессия охотничья! Когда-нибудь вот эдак-то и недотянешь, выбьешься из сил. Вон кочка так и манит: «Присядь-ко на меня, поотдохни». Только соблазнись – не встанешь с этой кочки, срастешься с мохом, в мох уйдешь… Тьфу, леший, мысли-то какие. С чего бы это вдруг? С такими думами остатние силенки растеряешь. Уж лучше ни про что не думай. Подремывай да лыжами знай шастай. Будто впервой… И на профессию не дело обижаться: никто не принуждал. Забыл небось, как батя все ружье-то отбирал, да на ум-то пытался наставить. Начнет про хозяйство толковать – как в стену горох, а чтобы дельного охотника послушать, за десять верст было сбегать не лень.
Переходя ручей, охотник допустил оплошность: не выдержал и соблазнился на глоток воды. Увидел живую струйку в промоине, и будто лыжи приросли, и запершило в пересохшей глотке. Не совладал, лег животом на лед. Ведь знал, что боже сохрани больше глотка, но получилось больше десятка. И черт его поймет, как получилось?
Когда он встал – ощутил крайнюю слабость, а жажда сделалась вдвое сильней. И он со страхом подумал, что скоро начнется подъем на угор.
«Может, бросить мешок? Чего уж там, придется бросить. Сейчас хоть налегке-то дотянуть…» Он присмотрел подходящее место под елочкой, заломил ветку, чтобы после его найти. Со вздохом он скинул с плеча лямку, как вдруг почувствовал неладное на душе. И до него дошло, что вместе с ношей он оставит нечто такое, чего уже никогда не поднять. Да, он бросит здесь не только мешок, – гораздо большее, то самое, что движет им, заставляет крепиться. Ведь никогда еще не бросал он мешка!.. Нет, и теперь его не бросит. Будь что будет, но он его понесет.
Он снова вдел руку в скинутую лямку, заставил себя сделать шаг, оттолкнуться палками, еще раз шагнуть… Через боль в коленях, через нудную вяжущую лень ноги медленно обретали послушность. Он отломил в кармане смерзшийся кусочек хлеба, прожевал и проглотил. Так, шагая, ломал и оттаивал во рту кусочек за кусочком и за этим занятием незаметно взошел на угор. Даже удивился: до чего же просто на него поднялся, неужто оттого, что хлеб жевал? Там, на угоре, перед спуском, он встряхнул мешок, поправил лямки и вслух сказал себе: «Ну вот…» Потом заскользил с уклона, думая о том, что в избе его ждет самовар и калитки, что с хорошей удачи можно и «стопарик» пропустить. Уже давно ему так весело не думалось и не было так легко на душе.
И с чего это в последнее время втемяшилось, будто совсем уж становится плох, скоро и ног не потянет? Выходит, и не ведал, сколь еще вынослив да силен. Значит, гож и для настоящей охоты.
Напарников бы подобрать да за волчишками, как в добрые-то годы. Эх, любо-дорого вспомнить! Сколько верст за ними было выхожено. Что холоду-голоду перенесено, волнений пережито. А все же любо вспомнить… Через плечо – катушки с флагами, да ружья, да капканы: почти два пуда амуниции одной, когда и спал по-настоящему – забудешь. Да, с этим не считались, лишь бы делу польза, только бы волчишек до единого обрать… Эх, и было же взято зверя! А любопытно, сколько же? Другие вон считают да бахвалятся: столько-то медведей, столько-то волков; иной лисичек перечтет по пальцам. Похоже, только ради счета и охотятся. А он не ведает, сколько чего за жизнь перебил. Да где там все упомнить! Недавно пробовал медведей перечесть, не смог, запутался и смех, и грех. Все в памяти перемешалось. Однако волки лучше помнятся: уж больно трудно доставался каждый. Вон с людоедом сколько было хлопот…
Хоть очень давнее, а памятное дело. Испокон веку такого не слыхивали, чтобы волк охотился на людей, а тут – на тебе, восемь нападений за две недели! Так и сказал ему председатель райисполкома: «Непорядок, Логинов, в твоем хозяйстве. Гляди-ка, дело до чего дошло: люди на окраинах боятся выходить из дома, детишкам школу невозможно посещать. Ты должен истребить этого волка! Понимаешь? Обязан! Давай-ка сколоти команду из любителей, человек в пятьдесят, и гоняйте, пока не убьете…» А он-то ему, помнится, ответил: «Ты не советуй-ка, чего не понимаешь. Да нешто волка числом надо брать? И людей не стоит зря отрывать от работы. Нужно в помощь пару настоящих охотников, и, ручаюсь, возьмем зверя».
– Слово?
– Слово…
Идет, подремывает Логинов. Шуршат, похрустывают лыжи. Скользит луна над серебряным мелколесьем. В куртинах трудится мороз, кряхтит с натуги.
…И пошли втроем, вспоминает Логинов. Еще вызвался Кюреев из Тулгубы да Кауров, завзятый волчатник из города. Всяк понимал, сколь опасное дело им предстоит. Поди знай, что за волк? Чего доброго, бешеный! Это ж только подумать: сидит в засаде, жертву караулит; кидается, валит с ног и рвет и жрет живое тело! Недаром ходят сказки про оборотней. Вот тебе и сказка наяву… Сколько было споров да предложений, но Логинов-то верно угадал: война зверюгу с панталыку сбила, привык кормиться трупами, вот и счел по ошибке, что человек – законная добыча.
Было нервов попорчено, было пролито поту… Эдакий сволочной оказался зверь! Как понял, что его преследуют – на уход пошел. Настоящий рейд, от деревни к деревне, сегодня здесь разбойничает, завтра – там. Поди, перехвати его, проклятого! Вдобавок флагов не боялся. Уж это вовсе удивительно. Сколько раз складывали. Радовались: наконец-то! А он с лежки ходом под шнур и – прощай… Обложили его у деревни Суна. А он опять под флагами пролез. Увидели – ахнули: свежий след к жилью потянулся. На добычу пошел. Натворит беды! Кинулись к деревне, разделились: кто от околицы задворками, а Логинов – по берегу реки. У льда вдоль кустиков тропинка. Скоро люди по ней на работу пойдут. Уж где-то здесь он притаился… И вот он вымахал наперерез, расставил лапы, тормозит по насту. Два выстрела почти в упор, и оба – промахи. Вот стыд-то! Ой, до сих пор не по себе, как вспомнишь! Хоть истребили они вскоре волка, но промахи те вспоминать обидно и смешно…
На суболотине, верст за пять от деревни, усталость приступила снова… И угораздило его остановиться! Ну просто так, без крайней надобности. Почудилось, будто портянка сбилась, ногу вроде бы трет. Сдернул валенок – нога в порядке, но чтобы обуться, нужно сесть, а коли сел – перекурить. И засиделся, глядючи перед собой: уж так ли под луной равнина светится! Соснушки сирые, неприкаянные, тощие ручонки к югу протянули, как за подаянием, за теплом. Зима им навалила снегу на ладошки: «Вот вам, попрошайки». И месяц щурит ледяное око: «Терпи, природа, жди, природа. На севере – хорошенького помаленьку…»
«Хорошенького помаленьку, – сказал себе Логинов, – а ну-ка вставай!» Ноги не хотели разгибаться, обмякли, будто отделились от хозяина; зябкие мурашки бегали по ним. Он растирал, мял пальцами колени, икры и, навалясь на палки, наконец поднялся. Он стоял на дрожащих ногах, двигать которыми не было силы. Стоял и думал, что мешок, пожалуй, все-таки придется бросить. В лесу его никто не тронет, а завтра, отдохнувши, он за ним придет. Что ж, пропадать из-за мешка? Теперь за суболотиной лыжня на спуск пойдет. Налегке до деревни дотолкается. И пути-то осталось всего ничего. В избе небось самовар под парами. Калитки на столе под полотенцем. Сельпо еще работает. Если поднажать, можно и успеть. Да и чего скупиться? С почину не грех и большую взять, чтоб и хозяина с хозяйкой не обидеть. Себе он кружку пуншу намешает. Будет пить его врастяжку, глоток за глотком. Эх, пуншик! Да, с морозу – райское питье! Пунш, калитки, лежанка, думал он, и все тер и тер ослабевшие ноги, прогоняя мурашки. Да и не будет до деревни пяти верст. Версты четыре, самое большое. Эко расстояние, а главное, что под уклон. Лыжня набитая, толкайся да толкайся! Вот только не закрыли бы сельпо… Нет, не грешно сегодня спраздновать. Почин хороший. Норка, рысь. И шел-то молодцом, мешок не бросил. Есть покуда характер, есть!.. Так и донес бы потихоньку, да угораздило присесть. Зачем присел-то, дура-голова, тащился бы себе помалу. Поди, уже в деревню бы пришел. Вот и характер. Был характер… Еще ничего в лесу не бросал: ни мешка, ни ружья, ни добычи. А сколько раз случалось обессиливать. Так вот и лег бы, и замерз бы. Всегда он выручал – характер. В прошлом году похожее случилось, тоже, было раскис, как сейчас, собирался бросить мешок. Тогда он был потяжелее: выдру нес. Эх, Логинов, тогда донес, а неужто теперь не сможешь? Да грузу-то в мешке с десяток килограмм: норчонка, шкура да капканы… Топор еще, да много ль весу в топоре. Еще про рукавицы вспомни! Шутник ты, Логинов, становишься. А ну-ка, будет жалобиться, надевай мешок…
Ухвативши за лямку, он рывком поднимает заиндевевший кошель. Чтобы не потерять равновесие, не дать подогнуться ногам, свободной рукой налегает на лыжную палку. И кажется ему, что вот сейчас она подломится; тогда рухнет он головою в снег, и – как знать? – хватит ли в нем пороху снова подняться на лыжи… Устоявшись, он поочередно надевает лямки и через силу двигается с места. Идет он мелкими неровными шагами, толкаясь больше палками, чем лыжами. И в такт шагам твердит: «Давай, давай, давай».