Текст книги "Озеро шумит (сборник)"
Автор книги: Александр Линевский
Соавторы: Антти Тимонен,Константин Еремеев,Лидия Денисова,Тертту Викстрем,Эрнест Кононов,Федор Титов,Ортьё Степанов,Ульяс Викстрем,Яакко Ругоев,Пекка Пертту
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
«Как же он теперь-то расстался со своей милой?» – думала я, посматривая на вихрастого парня уже как на старого знакомого.
Я и не заметила, что муженек мой вытащил из реки вторую щуку. Он несет ее мне показать – хочется ведь похвастаться! – и обрывает нить моих размышлений. На этот раз попалась крупная – настоящее «полено»! На лице рыболова задор, он весь так и пышет радостью. Ему идет эта улыбка, молодит его.
Солнце уже высоко. Меня разморило, но муженек неутомим. Он ловко перепрыгивал с мостков на мостки, облазил все берега и вот уже подгребает шестом на стареньком плотике, который едва-едва держит его. Хочет половить на глубине, где водится крупная рыба.
Я с удовольствием растягиваюсь на мостках и, заложив руки под голову, закрываю глаза. Вслушиваюсь в неумолчный шум водопада…
Когда я открываю глаза, мой взгляд улавливает на ясном небе дымок, разгоняемый ветром. Я поднимаюсь, Ага! Из трубы старенькой избы мельника ползет струйка дыма. Парень тоже заметил дымок, то и дело поглядывает в сторону моста. За поплавком следит рассеянно видно, потерял интерес к рыбалке.
Понятно! В избушке у парня небось своя золотая рыбка. Едва я успеваю об этом подумать, как эта «золотая рыбка» в синем свитере и в ярко-красной косынке выходит на мост. «А вот и не расстался, значит, с нею…» – думаю я.
Девушка, заметив меня, смутилась, но только на миг. Вот она уже машет рукой незадачливому рыболову.
– Эй, чудак-рыбак! Иди чай пить! – кричит она по-русски.
Другого приглашения и не надо. Прощайте, удочки и спиннинг! Несколько ловких прыжков, цепкая хватка за перила, – и парень уже на мосту, рядом со своей молодухой. Он наклоняется к ней и шепчет что-то на ухо. В ответ жемчужинами рассыпается тихий, сдержанный смешок. Взявшись за руки, они уходят к избе. Темная тяжелая дверь, скрипя, закрывается за ними.
В то же мгновенье мне вдруг кажется, что порог словно вздрогнул, встрепенулся, взволновался, сердито заворочал камни в темном, холодном омуте. Или это только кажется? Галлюцинация, навеянная легендой? Ревнивый старик Аги… Опять вспомнилась тебе красавица мельничиха, златокудрая мечта юности.
А вот и мой муженек подгребает на плоту. Он закрепляет плот, воткнув шест в дно, и перепрыгивает на мостки. Кладет руку мне на плечо, и мы понимающе смотрим друг на друга.
– Завидно небось, старина?
– А то нет… Да и тебе, наверное, – слышу я в ответ.
Через минуту он продолжает неторопливо:
– Знают ли они, птенчики, что провели в этом гнезде, может быть, лучшую ночь в своей жизни…
Мы стоим молча. Мы вспоминаем нашу молодость и молчим.
– Слушай, побродим по берегу? – предлагаю я и поднимаю удочку. Крючок чистенький – на нем ни червяка, ни рыбы.
Вахти восторженно встречает нас на берегу. Он уже облазил все вокруг и теперь беспокойно юлит, нетерпеливо поглядывая на нас.
На одном из изгибов реки наконец-то попался окунек. Польстился-таки на розовенького червячка! Клюнул! С крючка он переселился на спиннинг, и вскоре со скалистого мыса, под которым темнела глубина, раздался восторженный возглас рыболова:
– Вот шальной! Ну и шальной попался… Ух ты!..
В голосе – радость. Подбегаю и опять вижу своего муженька молодым, глаза задорно горят… Крупный окунь бьется у него в руках, растопырив сильные плавники.
– Ого, здоровенного подцепил! И правда шальной…
– Ну что, убедилась, как у рыб родство ценится? Окунь-то, может, свой собственный приплод сожрал… – И с этими словами он сует красавца окуня в нашу сумку.
– А не хватит ли нам? – спрашиваю я.
– Верно, хватит. Пошли домой.
Вахти крутит хвостом. Он тоже навострился домой. Мы вынимаем из сумки закуску, но есть не хочется. Протягиваю собаке остатки вчерашней ватрушки.
От реки сворачиваем на тропинку, которая ведет через лес прямо к Муталамби. В лесу уже видны первые приметы осени. Ну что ж, пусть опять приходит осень, пусть приходит сюда, в лес, на озерки, но еще не к нам двоим… Мысль тянется, сучится; я шагаю по петляющей среди деревьев тропе. От Муталамби тропа подводит нас прямо к Аги. Садимся на велосипеды. Долгий подъем в гору, а там с горки вниз. Домой.
Во дворе нас встречают дочь Илона, уже почти девушка, и сынок Тимо, неутомимый мужичок, который возится на лужайке с машинами. Хозяйка дома, Марпа Доментьевна, спешит с крыльца навстречу рыболовам.
– Уже вернулись? Ну и быстро, а вой-вой! – и она торопится в избу, плеснуть в миску хоть ковшик воды. – Рыба воду любит, – говорит она и ставит миску на ступеньку крыльца.
Таков старый карельский обычай. Так в этих местах делалось испокон веков. Люди верили, что в следующий раз рыбы попадется еще больше, если ее положить в воду, а не на сухое дно. Попалось порядком и на сей раз, хотя бабка Торопыга проводила нас своим вострым взглядом. Нет, видать, прежней силы во всех этих местных поверьях. А осталась ли своя сила в легенде о пороге Аги? Как знать…
Анатолий Суржко
Родился в 1943 г. в г. Новороссийске. В 1961 году приехал в Карелию. Работал кочегаром, складским работником, грузчиком, доковым рабочим, преподавателем в школе работающей молодежи, в редакции районной газеты. В 1965 году окончил Карельский пединститут.
В настоящее время – ответственный секретарь редакции журнала «Север».
Трофимов
С женой Трофимов развелся давно, еще на Севере, лет пять назад. Детей у них не было. Он приносил домой зарплату, из которой много пропивал, но все же оставалось довольно. Жена не ругалась. Прожил так Трофимов почти до седин и вдруг почувствовал, что надоело. Расстались просто. Она его, уже разведенная, и на вокзал проводила.
– Смотри, Петенька, захочешь, возвращайся, – сказала жена и посмотрела ему в глаза.
В поезде, отвернувшись к стене, Трофимов чуть не заплакал от жалости. Вагон тяжело подпрыгивал, на душе у Трофимова было смутно. Он ехал к брату на юг.
– Хоть жизнь посмотрю, – говорил он себе, но вообще-то и сам не знал, зачем едет…
Первый вечер братья хорошо и весело провели дома, два следующих отдали городским ресторанчикам, являлись домой шумными и дружными. Утром брату было сделано внушение. Он виновато выслушал жену, и все пошло тихо, мирно.
Долго жить у них Трофимов не стал. Здесь был свой уклад, в свое время ложились спать и вставали. Надо было приходить вовремя, вечерами торчать у телевизора. Трофимов загрустил и ушел на квартиру – в маленькую времянку на холмах, дешево сданную глухой старухой.
Сперва ему там нравилось. Холм этот еще только осваивался, дороги, можно сказать, не было, кругом небольшими пятачками пестрели огороды. По вечерам он читал газету, потом сидел на удобном бревне, слушал, как бежит внизу речка.
Он давал старухе деньги с получки, и она ему готовила. Жил небогато, спокойно и немногословно.
С детства ему приходилось надрываться и торопиться. Позже, уже взрослым, рвался за большой зарплатой, напивался, и все это тоже казалось гонкой за чем-то неуловимым.
Непривычное спокойствие бытия, сначала нравившееся ему, потом стало тяготить.
«Что-то не то, наверно, я старею», – думал он и тихо удивлялся себе: зачем развелся с женой, уехал, чего сидит вот так у глухой старухи? Слушая речку и глядя на мигающие звезды, Трофимов грустил, что ни от жены, ни от тех женщин, с которыми он был, у него не родилось сына, никого.
Южные вечера казались ему мудрыми, полными, и среди них он чувствовал себя маленьким и неудавшимся. Трофимов испугался своей неудачливости еще на Севере, но и здесь ничего не изменилось. Он подолгу не спал, ворочаясь на скрипучей кровати, ненавидел стук часов. Пространство, окружавшее его, он чувствовал всем своим существом, и оно угнетало.
Вот в такой момент Козлов – он работал тут же на заводе – посватал Трофимову одну знакомую женщину, и Трофимов ухватился за это предложение.
Как-то после работы Трофимов увидел Козлова, когда тот стоял около уличного лотка с яблоками.
– Хозяйка послала?
– Да, завтра у дочки день рождения, не хватает яблок на пирог.
– Ну, а как с твоей знакомой? – криво усмехнулся Трофимов.
Козлов подумал.
– Ладно, подожди меня здесь, отнесу яблоки.
Трофимов успел заскочить к брату, занял пятерку и купил вина.
Мария Степановна жила на одной из многочисленных улиц, которые щелями тянулись от центра города и выдыхались в низкорослых лесах и кустарниках. Идти им пришлось долго. Речка, которая текла здесь, прижимала их то к одной, то к другой стороне улицы, ее приходилось много раз перешагивать.
Козлов как-то забыл упомянуть о внешности Марии Степановны, и Трофимов смотрел на нее с напряженным и стеснительным вниманием. Ей было сорок восемь, из-за полноты она двигалась немного враскачку, черные волосы ее посерели и казались похожими на водоросли.
Они подали друг другу руки и назвали свои имена, хотя уже знали их. Затем сразу сели за стол. Добротные кушания и водку в графинчиках Трофимов одобрил – жить умеет. За столом Мария Степановна не суетилась. Вилки, нож, соль всегда оказывались на месте. Если она все же выходила на кухню, то являлась оттуда с новым блюдом или графином. Это ему тоже понравилось.
Трофимов прикидывал: как будет есть здесь, спать, как сойдется с ней характером. Выходило вроде все по-человечески.
«И, видно, строга, особенно не напьешься», – почему-то решил Трофимов.
– Я так: дома пей, а на улицах, под ларьками – хуже нет, – словно откликнулась она.
«Ничего, – про себя согласился Трофимов, – правильно, хватит».
Пил он сдержанно, не пьянел; не то чтобы хотел показать товар лицом, а просто стеснялся. И он, и Мария Степановна говорили мало. А Козлов, в восторге от графинчиков, болтал за троих.
Он рассказывал истории, по большей части связанные с выпивкой: мужик он был не великого ума. Потом замолчал, оглядел их, игриво бросил:
– Ну, что?
– Ничего, – ответили Мария Степановна и Трофимов и дружелюбно поглядели друг на друга.
– Ну и ладно, – заключил Козлов, – а я пойду.
И убежал виниться перед женой.
Мария Степановна хотела убирать со стола, но Трофимов сказал, что незачем. Она села. Наступило молчание. Трофимов понимал, что ему уходить не надо, и все-таки было неловко вот так деловито, по-хозяйски оставаться.
– Так я и живу, – вздохнула Мария Степановна и обвела глазами комнату.
– Хорошо живешь, – Трофимов тоже оглядел ее.
– Ну, давайте телевизор смотреть.
Они сели на диван против телевизора. Неподвижно смотрели. У Трофимова сладко заныло сердце, он осторожно сжал ей локоть. Помедлив, она повернулась к нему, и в голубом свете от экрана он увидел ее размягченную жалкую улыбку.
Прошло два дня. Трофимов еще не перенес к Марии Степановне своих вещей, но об этом у них уже было решено. В субботу он пошел к ней сразу после работы.
– Знаешь, Петя, я хочу сегодня к мужу на могилу съездить, – робко сообщила ему Мария Степановна, – поедем, а?
– Поехали, – благодушно согласился Трофимов.
Они выбрались к центральным улицам и нашли такси.
«Попрощаться с ним хочет, – держа на коленях хозяйственную сумку, соображал Трофимов. – Ну что ж, пускай».
Кладбище было за городом. У шоссе, вдоль заборов, топорщилась сухая, забытая трава позднего лета, на асфальте уже валялись коричневые сухие листья. Такси отпустили у ворот.
Мария Степановна шла, мирно посматривая на могилы, а у Трофимова сразу испортилось настроение Заботливо выкрашенные оградки из железных прутьев напомнили ему клетки зверинца: такие же прутья и такие же таблички.
У могилы мужа Марии Степановны оградки не было. Она не без смущения показала ее Трофимову.
– Здесь.
Он мрачно посмотрел на железный крест, на не известные ему кусты с колючими ветками, которые во множестве росли вокруг, и опустился на землю. Он прилег, опершись на локоть, спиной к могиле.
«Вообще-то так лежать нехорошо», – думал Трофимов, но повернуться или встать не хотелось.
Мария Степановна прибрала могилу и села рядом с ним. Садиться ей, располневшей, было нелегко, и Трофимов даже потеплел, видя, как долго и неловко она это делает. Она сидела, вытянув ноги, с застывшей задумчивой улыбкой.
Потом Мария Степановна оживилась, стала говорить о муже. Трофимов слушал без особого внимания и без всяких чувств. Он заговорил о северных лесах, об их богатой охоте. Мария Степановна кивала, но слушала тоже плохо. И, наконец, оба замолчали и сидели, думая каждый о своем.
День тускнел. Море – оно лежало внизу – затягивалось паром. От легкого ветра листва над головой слегка трепетала.
Трофимов ушел напиться, а когда вернулся, то увидел, что Мария Степановна лежит на могиле и плачет беззвучно, но горько и безнадежно. Его охватило бешенство. Он сгреб ее за плечи и рванул вверх. Поставил на колени, а там она уже встала сама.
– Ты чего?! – закричал Трофимов, – чего?! Не вернешь его все равно! Давай пошли домой!
Мария Степановна вытерла слезы, собрала сумку. У автобусной остановки долго ждали, не разговаривая.
«Ревную я, что ли?» – думал Трофимов. Сейчас он уже успокоился, и ему стало неловко.
Вечер прошел вяло, молчали, смотрели телевизор.
Ночью он проснулся, потому что почувствовал: Мария Степановна не спит. Чуть серело, сонно стучал будильник. Отчего-то сильно болела голова.
Включил настольную лампу, взял папиросу. То, что лицо у Марии Степановны было светлое, задумчивое, насторожило его.
– Что. Маша, не спишь?
– Думаю, Петя.
– Вот тебе на, думает по ночам. И что же ты думаешь? – неестественно шутливо, кашлянув, спросил он.
Мария Степановна опустила ноги с кровати и села, поставив локти на колени.
– Не дело мы с тобой затеяли.
– А-а… – протянул Трофимов таким тоном, будто он давно ждал этих слов, но надеялся, что они не будут сказаны, и уже по инерции, без всякой надежды, спросил: – Это почему? – И сел рядом.
Они сидели, не глядя друг на друга: она – в длинной белой рубашке, он – в линялых трусах и майке.
– Стареем мы с тобой. Пожили. У каждого свое. Поздно начинать. И не знаем и не понимаем друг друга. В пятьдесят лет трудно стать близкими-то. Так что не надо, Петя. Ты не обижайся.
– Смотри, – криво усмехнулся Трофимов и стал надевать брюки.
– Ночь еще, куда пойдешь? – тихо сказала она.
– Да нет, пойду, – с ожесточением ответил Трофимов. – Ну, не поминай лихом.
– До свидания, Петя.
Он пошел вверх по улице, туда, где росли кусты. Петлял под ногами ручей, в горы втиснулись дома. Пахло мокрым лесом.
Трофимов дошел до черной трубы, выведенной из скалы. Оттуда била холодная вода. Он напился и, подставив под струю голову, жадно впитывал тяжелой головой свежесть. С острой жалостью, едва не всхлипывая, думал о себе.
Дома, совсем разбитый, он лег у кустов на мокрую траву.
«Что же теперь?»
Ему было обидно. Не на Марию Степановну и ни на кого другого. А может быть, и на Марию Степановну, потому что она была права, и он понимал это, и понимал, что в какой-то мере хотел обмануть ее и совсем уж – себя.
Он с тоской подумал, что дело идет к концу, вернее, к тому, когда, отработав свое, ему только и останется ждать конца.
Все то, что тревожило его до знакомства с Марией Степановной, вернулось снова, только теперь это было уже не просто удивление, а страх перед тем, что же будет дальше, и как будет жить он, Трофимов.
Появилось солнце. Трофимов немного согрелся и пошел вниз, в город.
Ближе к центральным улицам он вспомнил о своих брюках и растер рукой места, выпачканные землей. Было воскресенье. Повсюду толклось много людей. Среди их приятных забот и торопливого суматошного отдыха он чувствовал себя нелепым и ненужным, хотелось себя куда-нибудь деть, что-то делать…
Ему всегда не хватало людей. Они вообще как-то кособоко проходили через его жизнь, не задерживаясь в ней надолго, и за это приходилось расплачиваться сейчас одиночеством на переполненных народом улицах.
И его жене… А ей за что?
Трофимов вдруг подумал, что не знал, какая она, его жена? Молчалива… Послушна…
«Нет, надо ехать к ней, – решил он, устало садясь на скамейку. – Надо, зачем обижать?»
Трофимов сидел долго, а люди все шли и шли куда-то по серому асфальту.
Ортьё Степанов
Родился в 1920 году в д. Хайколя Калевальского района Карельской АССР, в семье крестьянина. Работал учителем, начальником ОРСа, юристом-экономистом, журналистом. Сейчас – сотрудник редакции журнала «Пуналиплу». Во время Великой Отечественной войны О. М. Степанов командовал разведвзводом и ротой. Награжден орденом Красной Звезды и медалями.
Печататься начал в 1951 году. Первая повесть «Вспуганный журавль» была опубликована в журнале «Пуналиппу» в 1956 году. Затем вышли книги на финском языке: повесть «На широких просторах» (1961 г.), сборник рассказов «Борозда за бороздой» (1963 г.), повесть «Поединок в таежной деревне» (1967 г.), роман «Родичи» (1969 г.).
Член Союза писателей СССР с 1970 года.
В дороге
Мы с Теппо Терентьевым и Вейкко Васильевым принадлежим к высокому сословию шоферов «Кареллеса». Мы не то, что мой покойный папаша, который знал только две скорости: «Но-о!» и «Тпру-у!». Мы с Вейкко газуем на бензовозах, а Теппо крутит баранку обычного грузовика.
Взяли груз. На этот раз путь лежит в лесопункт Перяярви. С современными моторами расстояние в каких-то пять десятков километров – сущий пустяк. Но пока доберешься до Перяярви, пуп надорвешь, это как пить дать. Одно название, что дорога. Летом доставлять грузы на лесопункт проще пареной репы: нагрузил катер и – айда! Потому-то и забыли наземные пути-дороги, не чинят. У дорожников креста на шее нет – все на лесовозные пути нажимают: мол, по зимникам кубометры тянут. А вы кто? Обозники. И нет на них управы. Им, чертям, не дать бы ни грамма горючего, – запели бы лазаря!
Но наши разговоры как об стенку горох.
Ну так вот, ползем мы, и в ушах не свистит, и лес не бежит. Еле-еле тянем на первой и второй скоростях, на этой дороге крутых подъемов, поворотов и ухабов больше, чем хвойных иголок в целой ели.
Теппо на этот раз шел ведущим. Он то и дело останавливался. Заберется на грузовик и давай затягивать ослабевшие веревки. У него, кроме прочего груза, был десяток бидонов с молоком и еще, кажется, бидон сметаны не то сливок. О них-то особо и заботился Теппо.
– Какого черта ты пеленаешь посудину, как новорожденного? – нетерпеливо кричал Вейкко.
Теппо и раньше не раз толковал о большом вреде замерзшего молока для желудка, особенно для желудочков грудных детей.
Тут он огрызнулся:
– Растяпа, продукт этот не для стальных желудков.
Это был явный намек на наш груз, а для Вейкко еще и на его старые делишки. Прошлым летом ему поручали возить скоропортящиеся продукты – и молочные, и фрукты, и свежее мясо, и прочее. В те времена он подтрунивал: «Мой груз – это не ваша вонючая жижа для стальных желудков».
Однажды его бахвальству пришел конец. Он получил на борт свеженькую нежненькую ряпушку. А накануне до поздней ночи обмывал отпускные своего приятеля. Утром в голове стоял шум, как в растревоженном улье. И, погрузив товар, решил он завернуть к приятелю опохмелиться, а там и в путь-дорогу. Но не тут-то было. Рюмка за рюмкой и – коротким оказался летний день. Известное дело, на солнцепеке рыбка не улучшила своих питательных свойств. К вечеру путная хозяйка не стала бы пачкать ею и сковородку. А о засолке нечего было и думать… Ясно, за такие дела не гладят по головке. И все же он ухитрился пересесть за баранку бензовоза.
Так вот, значит, ползли мы дальше. Хлопьями повалил снег. Дорога, особенно на подъемах, стала скользкая, как смазанная мылом. После первой же попытки подняться на Поросюрья Теппо взял лопату и, засыпая колею песком, крикнул:
– Хей! Здесь для разминки есть песчаный карьер!
Вейкко вышел из кабины своего бензовоза и давай материться. Если бы в словах его была бы хоть капелька той силы, что в песнях Вяйнямейнена, то управление леспромхоза от уборщицы и до директора провалилось бы сквозь землю и гранитные скалы. Своими лучшими союзниками Вейкко считал набор словечек, которых не найти в многотомных словарях.
– Перестань ты молиться своему богу! Он нам не помощник. Лучше орудуй лопатой, – мимоходом бросил Теппо.
Вейкко завелся пуще прежнего:
– Проклятье, вот черти! Покуривают там толстые папироски, а ты тут надрывайся. Шевелили бы мозгами и поближе этот поселок построили, раз не подумали о дороге.
– Лесоруб ищет лес, а не автостраду. Дай время, и сюда еще проложат дорогу, как к другим лесопунктам.
Немало мы выжали из себя пота, покуда добрались до берега широкого Ялкимясуо. Уже и мороз покрепчал, а снег валил как прежде, густой. На болоте завьюжило так, что еле заметны были очертания ближайшего островка. Дорогу на открытом месте запорошило валами.
Грузовик Теппо захлебнулся.
– Ну, ребята, дорога в небо полезла, – объявил он, хотя было понятно все и без того.
– Да неужели?! – злорадно выкрикнул Вейкко. – Теперь и в твоей башке искорка блеснула.
Он почувствовал себя хозяином положения, ухмылялся и наслаждался огорчением своих попутчиков. Как-никак – своего рода победа! Когда погода стала ухудшаться и двигались совсем уж по-черепашьи, он не раз предлагал вернуться.
Теппо стоял удрученный и вглядывался в мглу. Вейкко же пошел искать место, где бы развернуть машину и задать деру обратно.
– Сколько еще километров? – спросил Теппо. На обочине дороги не было километровых столбов и вообще никаких знаков. У Теппо были свои вешки. Обгорелый пень, каменная глыба, с корнями вывернутая сосна-великан… Но если уж он спросил, надо было ответить.
– Вроде около восьми.
Вейкко вернулся из разведки. Сказал, что за поворотом, в полукилометре отсюда, можно развернуться. Только добираться туда задним ходом.
– Не дело говоришь, – сказал Теппо и пнул ногой покрышку колеса.
– Ты что, хочешь дальше ехать? – спросил Вейкко.
– А ты как думал?
– Что за магнит тебя туда тянет?
– Там с полсотни детишек, им надо молоко.
– Пусть для разнообразия попьют из проруби чистой водицы. К тому же она бесплатная, – сказал Вейкко и засмеялся.
– Заткнешь ты свою пасть?! – рявкнул Теппо.
Васильев замер. Теппо был мужик крепкий, и дразнить его было опасно. Сильный в драку не полезет, но если уж она завязалась бы, Вейкко несдобровать. Вейкко счел за благо промолчать. Сел в кабину своей машины и крикнул мне:
– Поехали! Или дай дорогу мне.
Я был в затруднении. Теппо вряд ли повернет обратно. Но тут все прояснилось.
– Надо сходить в Перяярви за трактором.
Это решило мои колебания. Я дал Вейкко дорогу и сообщил ему о намерении Теппо. Посоветовал ему остаться. Вейкко ни в какую – не позволило самолюбие.
Мы с Теппо разожгли костер в густом ельнике у обочины. Он приволок к костру и установил полукругом бидоны с молоком. Поставил не близко, но и не так, чтобы далеко.
– Слушай, друг, последи, чтобы не замерзло молоко в бидонах, – наказал он мне и пошел навстречу ветру, наклонясь и словно головой пробивая себе дорогу сквозь лавину снега. Я остался один.
Зимний день короток. Вокруг шумела бескрайняя тайга. Ветер бушевал и свистел до хрипоты, кружил и швырял снег, дым и горящие искры костра.
Я сидел укутавшись в две овчинные шубы и думал о своих спутниках.
Все мы: я, Теппо и Вейкко родились накануне той, зимней войны. А потом началась и другая, после которой не пришел отец, а мы вернулись из эвакуации. Мы все трое учились потом в одной школе и карабкались к вершинам знаний в классах с буквой «б». В ту пору и огорчения и радости наши были похожи, как две капли воды. Поди узнай, отчего мы стали такими разными? Что и говорить, Теппо Терентьев обскакал нас. Он и уравновешенный, и решительный, и добряк великий. Вот и сейчас он карабкается, по шею утопая в снегу, ради. тех детишек.
Сухопарый коротыш Вейкко Васильев будто с другого склона ягодка, начиненная перцем. Обозленный какой-то, будто все люди ему мешают жить.
Встал я, повернул к огню бидоны другим боком. Лег опять и погрузился в свои думы. Уморившись от многочасовой маяты, незаметно впал в дрему, и уже во сне растянулся рядом с валежником. Когда я приоткрыл глаза, почудилась мне по другую сторону полыхающего костра вроде тень Вейкко. Но сон потянул мою голову к теплу шубы, и привидение тут же исчезло.
Когда я наконец проснулся, свирепый ветер утих. В черном небе видна была луна, а вокруг, на снегу, приплясывали причудливые тени. Бидоны с молоком исчезли. И только потом, откуда-то из-за ельника, я услышал гул и громыхание трактора. Донесся голос Теппо:
– Подымайся! У твоей машины ведро с водой. Налей в радиатор сколько есть, а у ручья добавим. Там дождемся Вейкко, он со своей машиной загорает за холмом. Бульдозер пошел расчищать ему дорогу.
Теппо есть Теппо; что ни случись. Он целую ночь провел на ногах и теперь уже заботится о нас, как о детишках.
