Текст книги "Таврические дни (Повести и рассказы)"
Автор книги: Александр Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
У школы Королев задержался, поглядел на мертвое тело, которое раскачивал ледяной ветер, и медленно стал нашаривать в кармане ножик. Потом он взошел на шаткое крыльцо, обнял тело и ножиком перерезал веревку. Маленькое тело было тяжело, как мешок овса. Он положил его на крыльцо, отвел от лица рассыпанные волосы.
Синее, искаженное, потерявшее женский облик, оно открылось перед ним. Он отколол бумажку от обжимки, смял ее и бросил за перильца. Попробовал закрыть глаза, но веки были тугие, тяжелые и не закрывались; пусто глядели мертвые глаза в мир, уже не нужный им. Королев знал учительницу: его ребята бегали в кузьминскую школу. Учительница была некрасивая, но веселая, молодая, жизнерадостная.
Королев сошел с крыльца. С потемневшего неба падала жесткая стегающая крупа.
К больнице надо было идти еловой аллеей. Ели были полны ветряного пронзительного свиста, их мохнатые опахала напоминали крылья плененных птиц. Ветер доносил издалека гром: где-то за деревней, у горизонта, опять заговорили пушки.
Из-за елей выплыл кирпичный бок больницы, темное окно, затянутое занавеской, широкое и ладное крыльцо. У крыльца, на рогоже, рядком лежали три трупа, покрытые попоной: видны были только белые как снег лбы. Фельдшерица Маврушка в шубке сидела на крыльце и дула в кулачки. Ее карие глаза тепло поглядели Королеву навстречу.
– А, Королев! – сказала она певуче, покачала головой. – Хорошие дела были у нас в Кузьминском! Вон трое лежат, подобрали нынче. А трое, еще живые, в палате. Слышишь?
– Слышу. Палят.
– Белых гонят. Кузьма, кучер, приехал, сказывал: расшибли наголову.
– Что ж, – сказал Королев, садясь возле Маврушки. – Каждому воздастся по делам его.
Крупа сыпала беспрерывно, и скоро земля стала белой, зимней, холодной. Ветер лютел. По ветру легко бухали дальние пушечные голоса.
– Моя-то как? – тихо спросил Королев.
– Поздравляю, – так же тихо ответила Маврушка, – сынок.
V
Ух, и ночь же встала, черная, мжистая, не дай бог никому выйти из дому в такую ночь! В елках, тесно растущих вдоль насыпи, хрипло дышал ветер, как чудовище, простудившее зычную глотку; раз, другой моргнул зеленый глаз семафора и закрылся. Тучи ледяных игл ослепили, заморозили его, и пошел свистеть по скрученному холодом полю осенний бес, притоптывая копытами на окостеневшей земле, хвостом сметая с сугробов снежную порошу.
У-у-у! – кричала тьма, выдрабливая деснами, и под елками, визжа, крутилась жесткая крупа, выговаривая, как замерзший человек: бу-бу-бу.
Поезд стоял на запасном пути, длинный, похожий на черную кишку; два передних классных вагона несмело светились, и далеко убегали в темь теплушки, пропадая за семафором.
Их было двадцать девять, теплушек без печей, набитых обмерзшими солдатами, тесно сжавшимися, чтобы согреть друг друга, но синие тела были как ледяшки, и не грел мертвый дух сапожищ и портянок, стоявший в вагонах.
Вылезать было не приказано.
Только два унтера с пушистыми свисающими усами, похожие на моржей, прыгали на платформе, расходились, подскакивали друг к другу и пихали по очереди кулаками друг друга в животы. Ветер раскачивал станционный колокол, дзенькавший о столб; светлые ромбы, отброшенные окнами, узорно лежали на снегу палисадника.
Надо было ехать, а ехать не решались: в открытом поле бушующий ветер мог бросить на буфера осеннего беса, а тот не шутит, разорвет цепи, скинет вагоны под откос.
Его превосходительство сидел в конторе, возле телеграфиста, тяжело дышал и выпуклыми, как стеклянные бусины, глазами, тускло зеленевшими на его кирпичного цвета лице, глядел на белую ленту, топорщившуюся упруго меж корявых, обмерзших пальцев телеграфиста. Трак-так – покашливал аппарат. Лампа-молния, пузатая, без абажура, сипела, как муха, пойманная в горсть, стреляя концами широкого пламени. Аркадий Петрович, прижавшись к спинке скамьи, отупелыми глазами смотрел на это пламя. Он смертельно устал от переживаний, от страха, от длинного пути в темном поле, на сквозном ветру. Мысли шли в его голове разорванно, скачками. Можно ли верить Полет? Он настиг штаб в Листовце, и Полет пожалела его оббитые ноги, его иззябшие руки, его пустые безжизненные глаза. Конечно, шпионы не бегают за штабами, как бесхозяйные собаки. Генерал послушался Полет, но адъютант кривил губы.
Какая боль в висках! Его превосходительство разрешил Аркадию Петровичу стоять в коридоре штабного вагона. У Листовца красные нанесли сокрушительный удар. Их редкие цепи окрепли. Их артиллерия громила местечко. Отступление походило на паническое бегство. И этот ветер, простеганный первым снегом…
Его превосходительство был дороден, пухл, со сдобной грудью, брюзгливое лицо его выражало беспокойство. Трак-так– кашлял аппарат.
Его превосходительство рявкнул простуженным басом:
– Ну?
– Кра-сны-е посты, – выводил телеграфист, ерзая под столом коленями, – по-сты… за-ня-ли… Е-ро-фе-ев-ку. Ерофеевку – сказал он быстро, оторвав глаза от ленты, и искоса поглядел на генерала.
– Чер-рт! – сказал генерал.
Он прошелся, неся за собой запах холода, прилипший к его шинели и к золотившимся погонам, плохо и косо сидящим. С минуту он глядел на таблицу товарного тарифа, пришпиленную к стене; почитал, сколько взимается с пуда применительно к верстам, закинул руку за спину и сделал губами: гум-гум-гум.
– Дальше! – рявкнул он с кашлем.
– Е-ро-фе-ев-ку, – тенором пел телеграфист. – Бро-не-по-ез-да про-тив-ника прошли блок. – И, как давеча, он проговорил скороговоркой: – Блок.
Испитое, засушенное лицо его вдруг показалось его превосходительству омерзительным. «Г-гадина», – подумал он с бешенством.
– Ну? Какой блок?
– На тринадцатой версте.
– Так это же на соседнем перегоне, собака!
– На соседнем перегоне, да я не собака, – сказал телеграфист, ощерив зубы, как собака.
– Дежурный! – закричал генерал.
Дежурный на деревянном диване, как всегда незаметный, сонный и растяпый, обоими глазами сразу старался увидеть кончик своего носа. При окрике его превосходительства он вздрогнул, приподнялся и наклонил голову набок, чтобы слушать.
– Надо ехать, этак не успеешь помянуть мать родную, как он тебя саданет в задницу. Ехать! Я говорю – ехать! Смеяться нечего… Не сметь смеяться, чертов сын. Обрадовались, лешие!
– Ехать невозможно, – вяло промямлил дежурный и перекачнул голову с правого плеча на левое. – Ветер такой… страсть. На третьей версте уклон и насыпь над полем в осьмнадцать метров. Мыслимое ли дело, нацепили состав в тридцать два вагона. Разорвет.
– А… разорвет!
Шумно дыша, генерал мотнулся к тарифной таблице, потом к столу, к Аркадию Петровичу, испуганно поднявшему веки, посопел и тотчас же вышел на платформу.
Два унтера мяли друг друга, сойдясь, и один, приседая, норовил ухватить другого под микитки. В ярости ветер визжал над полустанком, кидая сверху мелкую крупу, твердую, как битое стекло.
Генерал, спотыкаясь о рельсы, пряча мясистый подбородок в воротник шинели, перешел путь и проворно, не хватаясь за поручни, влез в вагон. В коридорчике, освещенном жалобным огарком, стояли притихшие офицеры и курили папиросы, сплевывая на пол.
– Спокойствие, спокойствие, – говорил генерал, пролезая меж ними и шевеля погонами.
Остановись на середине вагона, он дернул за ручку; дверь, загремев, растворилась, и генерал вошел в купе. На столике у окна горела свечка, ветер, дующий из-под рамы, трепал коптящий язык пламени; на полу, под столиком, сипела самогрейка, воняя спиртом и наполняя купе душной, размягчающей теплотой. На диванчике, меж глоб-троттером и японской плетенкой, в расстегнутой беличьей шубке сидела Полет. На бледных щеках ее играл румянец, большие птичьи глаза и острый нос с тонкой горбинкой опять делали ее похожей на совенка.
Генерал взял своей огромной обмерзшей рукой ее теплую ручку, с минуту глядел на точеные пальцы в перстнях, на синенькие жилки и поцеловал выше кисти, впитывая в усы волнующий запах духов и женской кожи.
– Почему мы стоим? – спросила она, мерцая глубокими глазами.
– Я в затруднении, Полет, и, видит бог, мне неведомо, что приказывать. С одной стороны, красные уже заняли соседнюю станцию, с другой стороны, такая дудит буря, что мы не можем двинуть состав. У нас в составе тридцать один вагон, не считая локомотива, и все битком, платформы с двумя орудиями и обоз. Нас сковырнет на третьей версте, как камешек. Если бы вы знали, Полет, как мое сердце скорбит за вас.
– Но ведь это так просто, – сказала Полет полусердито, полувесело (сердито потому, что он глуп, и весело потому, что недогадлив), – нужно отцепить все вагоны, кроме штабного, и ехать, немедленно ехать.
Генерал насупился:
– Как отцепить, Полет? Что вы такое сказали, совенок? Мне отцепить солдат?
– Но ведь через полчаса здесь будут большевики?
– Не через полчаса… скажем, через час. Но, Полет…
– Так лучше же пожертвовать солдатами, чем нами. Они же ничего не сделают солдатам. Ваши солдаты сами все большевики.
– Полет, я старый солдат, я не могу вас слушать.
– Ну, а я? Как же я? Вы хотите, чтобы меня изнасиловал красноармеец? На ваших глазах, да, хотите этого? А мои бриллианты, мой кулон, мои серьги, мой жемчуг? Вы этого хотите, да?
– Полет, – сказал генерал, встав. – Полет, Полет, – повторил он дважды, забеспокоился, замахал руками и, круто повернувшись, вышел. «Пф-ф», – сделал он, пройдясь по коридору, и стояли перед ним глубокие молодые теплые глаза, и – черт его знает – он не знал, что ему и думать.
Офицеры обступили его, он отвечал им, надувая щеки, дрожа не то от гнева, не то от слабости:
– Невозможно, невозможно. Невозможно ехать.
Он закурил, погасил папиросу, потом закурил опять. Прогремела дверь, и из щели звучный голос позвал:
– Владимир Петрович, придите, я прошу вас.
– Закройте дверь, – сказала Полет, когда он вошел. Она сняла шубку, расправила тонкие смуглые руки, обнаженные чуть выше локтя и, расстегнув блузку, приподняла медальон, висевший на груди.
– Поцелуйте здесь, – сказала она тоном ребенка. Голос ее сделался вкрадчивым и движения кошачьими. Генерал засопел, мигнул глазами и, трудно вымолвив: «Полет», поцеловал туда, где висел медальончик. Тотчас же нежные руки оплели его голову, прижав к груди, и обветренная генеральская щека скользнула по блузке, оцарапалась о расстегнутую кнопку и ощутила теплоту крошечной и твердой женской груди. Смеясь, Полет откинулась на мягкую спинку дивана, и генерал увидел ее бархатные глаза, ставшие большими и дремучими, сверкнувшие голубым огнем и тотчас же спрятавшие этот огонь.
Полет ласкала его голову, прижимаясь руками выше локтя к холодным щекам, уговаривая, как упрямого ребенка:
– Разве так трудно сделать то, о чем просит ваша Полет? Разве это так трудно, ваше превосходительство? И разве Полет не умеет благодарить? Ведь можно отцепить незаметно и уехать без свистка. Кто же узнает? Кому какое дело? Или вы хотите остаться и никогда, никогда, никогда больше не обнять вашей Полет? А что они сделают вот с этой грудью, с этими руками, которые вы любите…
– Что вы говорите, Полет? – бормотал генерал, сползая на колени и трудно дыша. – Но мой долг старого солдата, моя присяга?.. моя родина?.. Россия?..
Он заплакал; слезы катились по выпуклым его кирпичным щекам, застревали в усах, проникали в рот, делая слюну соленой.
– Идите же, Владимир Петрович, – сказала Полет. – Ах, можно ли терять столько времени!
На путях ветер выл пуще прежнего; казалось, небо трещало, лопнув на морозе, и было уже трудно переходить через рельсы, так яростно кидалась под ноги остервеневшая мжица. В конторе Аркадий Петрович поднялся ему навстречу. Телеграфист спал, нелепо и по-детски торчали вихры на его затылке, на столе лежала поношенная фуражка с желтым кантом.
Дежурный приподнялся навстречу генералу, сказал: «Дверь не забудьте притворить-с» – и зевнул в горсть.
– Вот что, милый человек, – громко проговорил генерал, надуваясь, – необходимо выйти из положения. Как вам, я полагаю, известно, командный состав армии играет первенствующую роль, более… э-э… активную, нежели солдатская масса. Он – нерв армии, ее, так сказать, мозг, ее руководящий центр. Чер-рт, к чему я вам читаю лекцию-с? Слушать! Прикажите стрелочнику отцепить два штабных вагона и локомотив, не-мед-лен-но. Мы принуждены ехать во что бы то ни стало.
Дежурный слушал долго, потом наклонил голову к левому плечу.
– Поняли-с?
– Сейчас распоряжусь, – молвил дежурный вяло.
Аркадий Петрович испуганно поплелся за генералом. На платформе к генералу подошли унтеры, они были зазябшие, жалкие и, говоря, едва ворочали омертвевшими губами.
Один из них спросил:
– Как, ваше превосходительство, скоро теперь тронемся? Иззяб солдат, ваше превосходительство, замерз солдат. Дело бы уж какое, что ли, ваше превосходительство.
– Ничего, голубчик, вот мы сейчас, – забормотал генерал, ворочая лицо прочь от глаз унтера. – Этого… пошевеливайся, стрелочник! – крикнул он нырнувшей в темноте фигуре.
Унтер насторожился.
– Это к чему же стрелочник, ваше превосходительство? Ай паровоз отцеплять?
Генерал нахохлился, вобрал голову в плечи и неожиданно для себя вдруг гаркнул басом:
– Молча-ать, сукин сын! В распоряжения лезешь?
И жадно, с ретивым сердцем, глядел, как вытянулся унтер, поглядев на него в бессмысленном обалдении, потом сделал два шага назад, отошел к товарищу, и оба остановились в стороне, у станционного колокола, молча и враждебно приглядываясь.
Генерал, поеживаясь под их взглядами, следил за тем, как тощая хмурая фигура стрелочника в коротком полушубке до колен и мохнатой шапке с лисьими ушами нырнула под вагон, и сейчас же заскреблись цепи, напряженный голос стрелочника выговорил: «Э-ка, мать родная!»
Генерал пошел к вагону, за спиной его вялый голос дежурного крикнул:
– На паровозе, эй! Держи жезл!
«Кричит, скотина», – подумал генерал, под шинелью по спине его прошел холодок. У локомотива с душным свистом заклубился пар, заледеневший снег под топкой осветило оранжево-красным, похожим на солнце, пламенем. Генерал взялся за столбики поручней, обмотанных замшей, чтобы на холоде нельзя было обжечь руки, и уже подымал свое сдобно сбитое тело, когда сзади, за карман, его схватили резкие сердитые руки.
– Куда стреканул? – сказал позади унтер остервенело-весело. – Ловкай!
Другой засмеялся по-бабьи, молвил недобро:
– Генералы! Солдат за него помирай, солдат ему чин зарабатывай, а как ежели что, так солдат пропадом пропади. Кишка коротка, ваше превосходительство.
Генерал рванулся, но руки держали крепко, его объял ужас, и вдруг вялым бессилием свело колени.
– Братцы, вы это что?
– Давай, ваше превосходительство, по-хорошему. Вместе на Москву шли, вместе и в лататы пойдем.
– Братцы…
– Чего ж братцам в морду-то плюешь?
– Мол-лчать! – гаркнул генерал, с восторгом ощущая, как в размякшую душу его клином входит остервенение. Вырвавшись, он рванул дверь, раскрывшуюся с треском, и, видя перед глазами прыгающие черные мячи, закричал басом в темноту вагона – Адъютант Рамзай, приказываю вам немедленно занять локомотив. Угрожайте машинисту оружием в случае отказа ехать. Р-расторопнее, поручик.
Юноша с тонким девичьим лицом, еще не знающим бритвы, в кожаной куртке, блестящей, словно облитой водой, легко соскочил вниз, взмахнул руками в вязаных белых рукавичках. Аркадий Петрович бочком пролез в вагон, прошел в тамбур и остановился у окна; сердце его ныло, плакало, билось с глухим и тошным шумом.
Вдоль поезда, топчась от сумятицы, уже бегали солдаты, крича и сталкиваясь друг с дружкой, и сиплые от стужи голоса надрывались, относимые ветром:
– Братцы, вылазь! Ложись на рельсы, братцы, пущай по телам по нашим едет!
Генерал встал на площадке, грудью загородив вход, сжав кулаки, зная, что первому, кто кинется, тяжко даст в морду.
Ветер ревел, скребя по вагонным обшивкам, поезд дрожал, звеня стеклами.
И вдруг, разодрав скованный воздух, пронзительно и тонко рванул свисток: ухнул пар, колеса взвизгнули, палисадник с голыми тополями, неистово гнущими сучья, поплыл назад плавно и медленно.
– А-а! – закричали солдаты.
Генерал закрыл глаза. В гремящем ходе двух вагонов, оторвавшихся от состава, вдруг ярко представились генералу темные тела солдат, плашмя легших впереди на рельсах; переднего ударил буфер, смяли колеса, задние вскочили, шарахнулись вбок, ругаясь истошно, в ярости топая сапогами.
Тру-ту-ту – запели колеса, ветер усилился, ледяной темнотой обняли голые поля. Тру-ту-ту – пели колеса; дзбень, дзбень – моталась цепь, лязгая о буфер.
В вагоне молча, прижавшись к дверцам купе, стояли офицеры, свеча горела тускло и растерянно, пахло клеенкой, морозом, уборной. Аркадий Петрович, прячась в тамбуре, крестился мелкими, вороватыми крестами.
Генерал, стукаясь о стенки от тряски, дошел до купе, отдернул дверь, вошел, закрыл дверь и тяжело повалился на чемодан. Полет, забравшись на диван с ногами, сжавшись комочком, смотрела на него веселыми смеющимися глазами. Было тепло от самогрейки, и невесело, и весело от этих влажных женских глаз, всегда мучительно желанных.
Тру-ту-ту– пели колеса, а в такт им подрагивали у Полет каштановые завитки, небрежно брошенные у рубиновых сережек.
На уклоне бег поезда ускорился, бледные пятна на земле, брошенные окнами, мчались плавно и шибко; ветер выл, мел, закручивал в одиноких полях… Ух, и ночь же была, прости господи! Осенний бес, треща копытцами, юлил по сугробам, прыгнул, поджал хвост, поглядел на бегущие вагоны и сказал, ежась:
– Сволочи.
