Текст книги "Мы всякую жалость оставим в бою…"

Автор книги: Александр Авраменко

Соавторы: Борис Орлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941

Конец сказки. Прощай, волшебство кавказского курорта, здравствуй, московская обыденность. Отпуск, как и все хорошее на этом свете, подошел к концу. Рука действует нормально, и нечего дальше казенную койку пролеживать. Я пожимаю руки остающимся, тепло прощаюсь с доктором, а потом долго обнимаю Машу. Черноволосая сестра-хозяйка вцепляется в меня с неженской силой и долго всхлипывает, не желая отпускать. Милая, ведь я не собираюсь с тобой оставаться, да и не хочу. Меня ждут жена и дети, дом и служба. А ты – ты еще составишь чье-нибудь счастье, и вспоминать обо мне забудешь. Прощай, дорогая…

…В аэропорту Пятигорска я сажусь в новенький лайнер Туполева. Краем уха я слышал, что Игорь Иванович Сикорский отошел от проектирования самолетов, переключившись на какие-то другие летательные аппараты. И теперь наши большие самолеты делают Туполев и Ильюшин. Что ж, я не против, тем более, что туполевская машина превосходит старые «Сикорские» и «Юнкерсы» и по скорости, и по дальности, и по комфорту.

Возле своего кресла я ставлю кофр, из которого торчит башка Танкиста. Из чемоданчика достаю одну из двух книг, подаренных Маяковским. На каждой он сделал надпись: «Победителю на войне и в мире! Желаю счастья! В. Маяковский». После той памятной игры он потребовал от меня объяснений. Как я мог отказать Пресветлому волхву? Я объяснил, и он понял. Понял! Я даже сперва не поверил. Виданное ли дело, чтобы большой человек умел слушать и понимать?! Но он все-таки великий человек. На следующий день он нас с Максом и семьями в ресторане угощал. И майора Леоне тоже. А потом книги свои подарил. А я ему – шахматы нефритовые. Так, прихватил в Лондоне на память, а они и пригодились. Правда, от Любаши потом досталось: вот, мол, всем все раздариваешь! Ну, да это ладно, я уже привык…

– Господин полковник, извините. Вашего кота не укачает?

А? Вот же, зачитался. Рядом со мной стоит бортпроводница, совсем еще девчонка, и разглядывает нас с Танкистом.

– Не укачает, не волнуйтесь, пожалуйста. Он в танке и не такое переживал. Да и на самолете летит не впервые.

– Вам что-нибудь принести? Обед будет через час.

– Спасибо, девочка, ничего не надо.

Она смотрит на меня обиженно. Еще бы, ее, такую взрослую, такую серьезную, назвали девочкой. Девочка, дорогая девочка, наслаждайся. Еще придет твое время урезать свой возраст, молодиться и притворяться ребенком. Так что не спеши и не обижайся на меня…

…Я углубляюсь в книгу. Под мерное гудение двигателей хорошо читается. Маяковский вспоминает о прошлом, о том, как вставала с колен страна, как поднимала голову Партия, как мы шли к победе. Я помню те годы, но он пишет так интересно и хорошо, что моя жизнь начинает представляться мне чем-то захватывающим, удивительно интересным. А ведь я думал, что жил как все…

– Соратники! Друзья! – голос девочки звенит, а личико – прямо светится! – Только что передали: в Англии последние части противника прекратили сопротивление! Победа!

Победа! Победа! Бортпроводницы разносят всем «Абрау-Дюрсо». В салон выходит летчик и, судя по погонам, это командир экипажа.

– Соратники! – он берет в руки бокал. – Выпьем за нашу победу и за ее вдохновителя, соратника Кутепова. Ура!

Я выпиваю вино. Слава Перуну, наконец они поняли бессмысленность сопротивления. Кончилась дурацкая, кровавая бойня. Британцы, конечно, сами во всем виноваты, но последний месяц это была уже не война, а библейское избиение младенцев…

* * *

…Москва сильно изменилась за время моего отсутствия. Ходынского аэропорта больше нет. И гидропорт на Москве реке закрыли. Теперь гидропланы садятся на водохранилище в Химках, а аэропорт перенесли в деревню Внуково. Здание аэровокзала впечатляет своими размерами и архитектурой. Море людей, улетающих, прилетающих, встречающих… Совсем рядом я слышу истошный детский визг «Папка! Папочка!» Нет, это не мне. Это девчушка лет 5–6 повисла на шее капитана-стрелка, который смущенно обнимает ее одной рукой, второй опираясь на палку. Вон пожилой чиновник попал в объятия многочисленной родни. Крепко обнимаются на прощание несколько флотских офицеров. Повсюду гул голосов, окрики носильщиков, призывы таксистов, приветствия, слова прощания. И перекрывая все звучит мелодичный женский голос: «Рейс на Харбин отправляется в 14 часов 7 минут по московскому времени… Пассажиров на Мюнхен просят пройти ко второму причалу… Надворного советника Чарушина, прибывшего из Рима, просят подойти к справочному бюро. Вас ожидают»…

…Дом, милый дом. Я вылезаю из такси, отклоняю предложение пожилого водителя донести вещи и вхожу в парадное. Как всегда чисто и витает тот самый, знакомый с детства, запах родного места. Лифт, третий этаж, а вот и моя дверь.

– Всеволод Львович, батюшка, – Марковна всплескивает руками.

– Здравствуйте, здравствуйте Марковна, родная. Если бы Вы только знали, как я соскучился по Вашим шанежкам. А вот это – Вам, – я протягиваю ей отрез на пальто и крупные янтарные бусы.

Марковна ахает, прижимает к груди подарок и вихрем уносится на кухню. Оттуда раздаются ее грозные окрики, звон посуды, топот ног прислуги. Успеть бы переодеться и помыться с дороги, прежде чем Марковна начнет процесс кормления…

…Успел. Чистый и свежий я выхожу из ванной комнаты в тот момент, когда две китаянки под чутким руководством Марковны, щедрой на брань и затрещины, заканчивают сервировку стола.

– Всеволод Львович, пока закусите с дорожки, а там и шаньги доспеют.

Ах, милая Марковна! «Закусите!» Да тут продуктов на целую роту. И напитков – на батальон.

– Садитесь-ка со мной, Пелагея Марковна, да выпьем за победу, за Россию, тех кто не пришел с войны помянем…

Марковна отнекивается, но недолго. Эта сибирская крестьянка – из породы однолюбов. Когда в 23 ее муж, уссурийский казак не пришел с войны, она осталась вдовой. В 1927 она появилась в нашей семье, да так и осталась. В Сибири у нее живут многочисленные братья и сестры, к которым наша Марковна ежегодно ездит в гости, навьючив на себя гору подарков. Возвращаясь, он ругательски ругает деревенское житье-бытье, что не мешает ей на следующий год снова отправляться к родне…

– Помянем, – говорит Марковна, поднимая стопку, – и Костеньку моего…

Одним махом она опрокидывает в рот водку на калгане, закусывает солониной, и тут же убегает на кухню, утверждая, что «эти распустехи все погубят!»

Мне удается уцелеть, несмотря на все усилия нашей Марковны отправить меня в мир иной от переедания. Из школы возвращается первоклашка Левушка, и тут же бросается ко мне. У него накопилась масса вопросов, ответить на которые может только отец. Битых два часа я рассказываю ему о войне, объясняю арифметику, экзаменую по Закону Божьему, выслушиваю бесхитростные истории о том, что «Петька Чернов ушами умеет шевелить, а Максим Антонов со мной вчера подрался, и теперь дуется». И так далее до бесконечности. Окончательно меня сражает загадка: «Руки-ноги есть, говорит – а не человек?» Попробуйте-ка сходу догадаться, что это – иудей! М-да, что-то у нас в школе, того-с… В гимназиях такого не было…

Бурная встреча вечером растягивается за полночь. А утром я уже у дверей ГУК дружинных частей. Новое назначение меня и радует и огорчает одновременно. Под Москвой создаются три тяжелых латных бригады, по образу и подобию «Александра Невского», но, разумеется, с совсем другой техникой. Мне поручено принять командование бригадой «Генерал Скобелев», расположенной неподалеку от Звенигорода, куда и предлагается срочно отбыть.

Однако, в интимной беседе, без чинов, соратник Кольцов сообщает, что отбывать-то, собственно говоря, некуда. Бригада существует только на бумаге. Поэтому, мне и моему штабу пока предлагается оставаться в Москве, вплоть до особого распоряжения. Конечно, остаться в Москве хорошо, но вот полевые, квартирные, и представительские где получать? В Москве их не дают. Да нет, я-то без них проживу, не заплачу, вот только Любаша опять браниться будет…

…В середине октября я отбываю, наконец, к своей бригаде. Вторая половина месяца проходит у меня в бесконечных делах и заботах, обычных во вновь сформированных частях. Чего-то не хватает, что-то не известно куда девать. Два блока казарм еще без печей, топлива завезли ровно в два раза больше, чем может принять наш склад. Половина личного состава – новобранцы, экипированные с иголочки, за то вторая половина – фронтовики-ветераны, у которых не то, что зимней формы нет, а и летняя – в таком состоянии, что мой начтыл лишь колоссальным усилием воли удерживается от самоубийства. В общем, если ты хоть раз принимал новый взвод, роту, батальон или полк, то ты знаешь, что таких бед тебе не избежать. А между тем, приближается 7 ноября – славная годовщина восстания патриотов в 25-ом. Неплохо бы парад провести, если, конечно, все удастся подготовить…

…Не удалось. Новые танки все еще не прибыли, а машины с капремонта… О, Господи, зачем же мне еще и это наказание! Двигатели только что не рассыпаются на ходу, сервоприводы барахлят у каждой второй коробки, а у каждой первой – вообще не работают. Короче говоря, выводить это на парад, даже в части, я не стану. Ничего, пройдет личный состав парадным маршем и хватит…

…Но мне не удается провести даже такой парад. То есть парад, разумеется, проходит, но без меня. Пятого ноября мне доставляют приглашение на парад в Москве. Забавно: я четырежды проходил по брусчатке Красной площади в строю колонн, но ни разу не сподобился на приглашение. Всегда по приказу. Что ж, посетим…

* * *

– …Господин полковник, разрешите, – это Лагутин, мой денщик. – Ваш мундир. – На кровать ложится отглаженный китель. – Любовь Анатольевна ждут Вас в столовой.

Ну, насчет «ждут», это он, конечно, преувеличивает. Как и большинство женщин Любаша органически не умеет собираться быстро. Одеваюсь, натягиваю начищенные до зеркального блеска сапоги. Все, что Лагутин умеет делать хорошо, так это чистить сапоги и гладить мундир, да еще заваривать чай, но для денщика этого достаточно. Теперь «сбруя» – портупея и ремень с кортиком и кобурой.

– Ну что, Костя, как я выгляжу?

– Великолепно, господин полковник, просто великолепно. Я могу быть свободным?

– Свободен. Иди-иди, погуляй для праздничка. – я протягиваю ему десятирублевку. – Бери, но учти: попадешься патрулям в пьяном виде – с «губы» вытаскивать не стану. Отсидишь свое, а в бригаде я еще добавлю. Все понял? – я стараюсь быть грозным.

– Так точно, господин полковник – рапортует молодец и исчезает.

Он, конечно, напьется, и, конечно, попадет к патрулям. И, конечно, схлопочет пять суток гауптвахты. И, конечно, мне придется звонить начальнику «губы», моему старому знакомцу, подполковнику Бессонову, с которым мы учились в Академии… Самое интересное: мы оба это знаем. Ну, не могу же я, в самом деле, обойтись без такого замечательного, услужливого и исполнительного денщика…

– Родная, ты готова?

– Подожди, ты что не видишь, мне еще надо подкрасится.

– Милая, но ведь до начала парада осталось всего сорок минут, пускать на трибуны прекращают за пятнадцать, а ведь ты не сможешь идти быстро…

– Ничего, пропустят, – моя благоверная вынимает изо рта еще одну шпильку, вставляет ее себе в прическу и критически осматривает в зеркало результат, – покажешь им Знак Героя и пропустят. Никуда не денутся.

За что я всегда любил свою супругу, так это за несгибаемую уверенность в том, что не она должна подстраиваться под людей, а люди – под нее…

…Мы мчимся по Александровскому саду. До парада – 19 минут. Ей-ей не пустят. Однако! И впереди, и позади нас торопятся такие же пары. И пусть меня повесят, если хоть один из мужчин не был готов минимум за час до парада…

…Ф-у-ух, успели. Держа свою благоверную за руку, я пропихиваюсь вперед. Для Героев России выделен отдельный сектор. Ну, соратник, соратник, что ж ты встал-то аки соляной столп? Нет, я здесь не останусь, мне во-он туда…

– Внимание, внимание, – разносится над площадью голос Левитана. – Работают все радиостанции Союза.

С неба падает легкий снежок. Затихли трибуны, замерли шеренги войск. Бой курантов на Спасской башне разливается словно над всей землей, над всем миром. С десятым ударом на трибуне мавзолея появляются руководители страны. Прищурившись, я различаю их знакомые лица. Вот идет министр по делам национальностей Джугашвили, в простой шинели и фуражке, вот министр среднего машиностроения Берия со знаменитым пенсне на умном и строгом лице, вон на трибуне стоит министр авиации Северский, а рядом с ним – министр здравоохранения профессор Менгеле. Русские, немцы, грузины, армяне – плечом к плечу стоят они, наши вожди. И в центре – человек, которого знает весь мир, тот, на кого с надеждой и любовью смотрят миллионы людей по всей земле, наш Александр Павлович Кутепов! На трибунах – безумство. Прямо над моим ухом кто-то отчаянно орет «Ур-а-а!», и лишь через несколько мгновений я понимаю, что это я ору. «Ур-а-а!» кричат рядом со мной Любаша и солидный человек в расстегнутом пальто, под которым виден знак Героя Труда, молодой немец в форме и широколицый монгол, высокий кавказец в статском мундире и летчик с обветренным лицом. Но вот трибуны стихли. Из ворот Спасской башни выезжают всадники. Командует парадом генерал-полковник Рокоссовский, принимает парад генерал-фельдмаршал Сахаров.

Генералы объезжают войска, и динамики голосом Левитана комментируют происходящее. Над площадью летит «Раз… двай!.. А-а-а-а!» Наконец, смотр войск окончен. Сахаров с адъютантом подъезжают к мавзолею. Он всходит на трибуну и встает по правую руку от Верховного. Александр Павлович чуть придвигается к микрофонам.

Вначале он поздравляет весь народ России с годовщиной первой попытки патриотов взять власть в стране. Потом говорит о нынешнем положении в мире.

– Наша Родина идет вперед уверенно и спокойно, точно могучий корабль разрезает волны бурного океана. И нет таких сил, что свернули бы нас с выбранного пути. Мы показали всему миру, что бывает с врагами нашего Отечества, когда миллионы патриотов берутся за оружие. Подлые наймиты плутократов в бессильной злобе потрясали кулаками, стремясь задавить, уничтожить вольную и могучую Россию. Где они теперь?

Я невольно расправляю плечи. Да, мы раздавили жидовскую гадину в Англии, Франции, Польше, Румынии, Турции, Китае. Мне есть что вспомнить. Как начиналась эта война, когда укрепления на Сунгари и КВЖД захлебывались в крови, когда погибал, но не сдавался Тихоокеанский флот, когда мы рвались через выжженную солнцем пустыню, мечтая о глотке воды больше, чем о жизни. Как война продолжалась, когда наши полки сражались, ломая врагам хребты, и платя за победу самой дорогой ценой на свете – своей кровью и дыханием. И как она кончалась, когда мы давили гусеницами японцев и англичан, когда при виде одного танка с молнией на броне сдавались десятки французов и сотни китайцев, когда мы мчались вперед, обгоняя бегущего врага, ротами принимая капитуляции дивизий…

– Но еще остались в мире те, кто точит свой нож, готовясь вонзить его нам в спину. От имени всей России, от имени всего нашего народа, от Вашего имени, братья и сестры, я говорю им: «Не выйдет!» Никогда не будет по вашему, господа. Чтобы остановить вас, мы не остановимся ни перед чем и, если нас к этому принудят, мы снова поднимем винтовки, встанем к орудиям, сядем в бронированные чрева танков и кабины самолетов, поднимем флаги на наших кораблях. И тогда – тогда берегитесь, ибо мы не дадим вам пощады!

Правильно! Так и надо! Позови меня, соратник, я им всем покажу!

– Парад, смирно! К торжественному маршу… – гремит голос Сахарова.

Над площадью взвивается бессмертная «Славянка» и, чеканя шаг, по булыжникам шагают войска. Левитан сообщает о каждой части, чем прославилась и кто командует. Но вот прошли последние стрелки, проскакали последние казаки. Гром марша сменяется зловещей барабанной дробью. И на площадь выходят солдаты, несущие в руках знамена поверженных противников. Шеренга за шеренгой они подходят к мавзолею и швыряют их к подножию, к ногам Корнилова и Кутепова. Свидетели былой славы захватчиков и насильников, бандитов и поработителей грязными тряпками лежат у всех на виду. Под этими знаменами вы ликовали под Смоленском и Севастополем, на Альме и в Китае – и вот достойный конец!

Красную площадь заполнила техника. Орудия на тягачах, орудия на грузовиках, грузовики и бронетранспортеры мотострелков. И танки – целое море танков!

– Вот они – наши славные броневые машины! – грохочет из динамиков Левитан. – Это те, кто раз и навсегда поставил точку в агрессивных планах японцев и поляков, французов и англичан!

Ну, это ты, соратник, приврал. Были бы у меня эти «ЛК» под Бэйпином, я бы и не обгорел. Да и во Франции малость другие машины были.

– Впереди колонны идет танк георгиевского кавалера, генерал-майора Махрова! Он командовал нашими славными машинами, когда Союз крушил военщину Франции!

Алексей Михайлович здесь? Надо будет отыскать его…

– Вот мимо мавзолея проходит танк Героя России, подпоручика Айзенштайна. – Он пришел в армию добровольцем, сражался в Манчжурии и Великой Монголии. Во время штурма Бэйпина он горел в танке, но выжил, и после госпиталя вернулся в свою часть.

Айзенштайн? И даже не позвонил! Встречу – задам ему по первое число!

Но вот прогрохотали последние танки. А гул между тем нарастает. А, вон оно что: низко-низко над площадью идут самолеты. С ревом проносятся детища Мессершмитта, ровно гудят моторами истребители Хейнкеля, Микояна, Картвели.

– Эскадрилью наших соколов возглавляет Герой России подполковник Покрышкин. На его счету 142 сбитых самолета и более 300, уничтоженных на земле.

Я уже почти не слышу голос Левитана. Над площадью проходят бомбардировщики. Первыми идут штурмовики, затем пикировщики… Не может быть! С натужным ревом над головами проходят дальние бомберы. Левитан почти кричит от восхищения:

– Это – ударная мощь нашего Союза! Сводный полк дальней бомбардировочной авиации возглавляет машина, которую пилотирует Герой России, кавалер высших орденов Союза, полковник Российских ВВС, полковник Люфтваффе Макс Шрамм. Его машину помнит небо Испании и Маньчжурские поля, суровые волны Тихого океана и огненный зенит Британии!

Я от всей души кричу «Ур-а-а!». Молоток Макс, так держать! Где ж Вас всех искать-то после парада? Ну да ничего, найду с Божьей помощью. Я хочу выпить с Вами, друзья: за Родину, за Верховного и за всех тех, кто своим трудом, потом и кровью создает этот прекрасный, новый мир!

Фриц Штейнбаум. Грешник Исправительного Монастыря № 3320. Петсамо

Никогда не думал, что на свете бывает так холодно. Насколько я помню, в Германии так не бывает, в Британии – тем более. Просто жутко становится. В бараках тепло. И после двенадцатичасового рабочего дня попасть туда считается за счастье. Но сначала – построение, вечерняя молитва, обязательное пение псалмов. Кормят скудно. Как правило треской в трёх видах и сухарями. Чтобы не было цинги поят противныи до невозможности зелёным настоем из еловой хвои. Но пьём. Иначе не выжить. Да ещё полярная ночь и метели… Не мог себе даже представить, что есть места, где зимой не бывает не то что солнца, а даже рассвета. Хорошо ещё, что мне с работой повезло, пусть и в штольне, но зато чистая. Учёт я веду. Добытой лагерниками продукции. Рубят кирками и кайлами никелевую руду. Над входом в шахту висит здоровенный плакат, написанный кем-то из грешников: «Всё для Фронта, всё – для Победы». Вот и стараются. Долбят камень с зелёными прожилками. Чистый никель придаёт несокрушимую прочность броне. И работают. Без выходных и празников, с утра до вечера. Контингент у нас разный. Есть и русские, есть французы, поляки, много и британцев. Последние – очень немногие уцелевшие из летнего конвоя. Я – наособицу. Меня все сторонятся. Я ведь немец. Да ещё и грешник, а не зэк. Никто не может подтвердить, что я был пилотом и дрался за Британию. Наоборот, считают меня лгуном, и что я скрываю прошлую службу в Рейхе. Вначале даже пытались убить, но спасли монахи, как ни странно. А сегодня объявили новость: обещают на Новый Год дать целые сутки отдыха. Не верится просто, после того, что я видел…

Сегодня всех выстроили на плацу и объявили, что Америка вероломно напала на Союз. Странно было наблюдать за лицами грешников. Ни у кого на лице не было радости, наоборот, отчаяние. Потом я понял, почему. Норму выработки увеличили на десять процентов. Старожилы знают, что всякий раз война приводит к увеличению сроков. Утешает одно: здесь нет ни одного человека, отсидевшего больше двух лет. Говорят, что их переводят в другие места, где теплее. Представляю, что сейчас творится в лагере при руднике. Они и так уже на людей не похожи: какие-то ходячие мертвецы с потухшими лицами, одетые в невообразимые лохмотья. Каждый день хоронят погибших, замёрзших, умерших от голода. Когда по десять, а когда и больше человек. Пожалуй, если я выйду отсюда нужно найти моих рекомендателей и поблагодарить за отправку в монастырь, а не в лагерь. Давно бы уже лежал в мерзлоте и пытался бы её согреть.

Как ни странно, помимо увеличения норм выработки добавили и паёк. Не нам. Доходягам. Явно в Управлении Наказаний не дураки сидят, соображают, что для увеличения выработки нужно зэков кормить получше, а то лом не смогут шевелить. В моей штольне работают в основном британцы. Они, после объявления войны стали пахать как проклятые. Понятно почему – с янки у них старые счёты, ещё со времён Бостонского чаепития. А уж после того, как американцы их бросили во время вторжения Союза… Я ору диким голосом, гулко отдающимся под сводами штрека:

– Смирно! Прекратить работу!

Тупой лязг стихает, все вытягиваются и всматриваются в глубину, откуда приближается высокое начальство в лице отца-настоятеля и охраны. Отец Паисий приказывает построить зэков. Торопливо выстраиваю их в шеренгу. На лицах ожидание и …радость. От нечаянной передышки. Монахи поддерживают святого отца, помогая ему подняться на перевёрнутую тачку.

– Грешники! Обращаюсь к вам с указом Верховного Совета Нового Союза! Слушайте внимательно. Объявляется набор добровольцев для службы в колониальных и вспомогательных частях Союза на второстепенных военных театрах в Азии, Африке, Китае. Изъявившие желание обязаны принести присягу на верность. Проявившим себя даруется гражданство Союза третьей ступени. Принявшим православие – второй. Добровольцы – шаг вперёд!

Тишина. Делаю шаг и оказываюсь в одиночестве. Меня жгут десятки глаз. Отец Паисий внимательно смотрит на меня.

– Грешник?

– Так точно, Отче. Грешник 001824. Фриц Штейнбаум.

– Специальность?

– Пилот-истребитель. RAF. Флаинг-капитан. Бывший…

– Давно отмаливаешь?

– Семь месяцев.

– Хорошо, грешник. Становись слева. Кто ещё?

Вижу в рядах шевеление. Выходит ещё один, пятеро, семеро. Всё…

На следующее утро нас сажают в автобусы и везут в Романов-на-Мурмане. Почти тысячу человек. Дорога въётся вдоль залива, усеянного огнями десятков судов. Настоящий город на воде. Проезжаем Колу, поднимаемся на гору и спускаемся в саму северную столицу. Всюду огни фонарей, публика, женщины. Женщины! Бывшие заключённые прилипли к окнам и с жадностью всматриваются в окружающую их панораму. Немудрено! Столько времени ничего кроме сопок и шахт. Тем временем автобусы останавливаются и всех выгоняют наружу и сразу ведут в длинное каменное строение. Боже! Это БАНЯ! Ликующий вопль взвивается к усеянному звёздами небу. Настоящая, тёплая баня!.. После помывки всем выдают новенькое обмундирование и нас берут в оборот «покупатели». Быстро формируются команды по родам войск: моряков, танкистов, пехотинцев, сапёров. Затем уже внутри команд новая делёжка по специальностям. В конце концов опять остаюсь один. Единственный пилот из всех. Старший распределителя чешет затылок и ведёт меня к командующему пересылкой. Тот связывается с кем-то повыше чином, выслушивает ответ и машет рукой. Меня уводят в казарму и поселяют в отдельной каморке, впрочем, превышающей значительно по размерам мою келью в монастыре. Ночью просыпаюсь от шума – это начинается погрузка. Уже утром остаюсь в пустом здании. Завтрак. На удивление сытный и вкусный. После него меня вызывает комендант.

– Фриц Штейнбаум?

– «Tak tochno»!

– Получено указание направить вас в Москву первым же самолётом. По прибытии отправитесь по адресу, указанному на пакете. Вам всё ясно?

– «Tak tochno»!

– Отлично. Ваш самолёт вечером в девятнадцать часов. Отправление – отсюда, в семнадцать. Вас довезут.

Затем неожиданно другим тоном добавляет:

– Чем здесь болтаться, не хотите сходить в город? Сегодня – праздник.

От неожиданности я теряю дар речи. Капитан улыбается, затем лезет в стол и достаёт оттуда пачку документов и подаёт мне.

– Распишитесь здесь. Затем идите на склад, комната 37, получите новую форму и можете быть свободны до 16.00.

Машинально подписываю ведомость, беру документы и выхожу, отдав честь. Чувствую его весёлый взгляд на своей спине… Проглядываю бумаги. Удостоверение личности: звание – прапорщик. Имя – Фриц Штейнбаум. Увольнительная в город Романов-на-Мурмане. Деньги. Немного, пять рублей. Но, думаю, этого хватит. Хотя, кто знает, какие здесь цены?..

У каптенармуса получаю новенькую офицерскую форму и всё, что положено. Переодеваюсь в пустой казарме и поправив шапку и ремни выхожу на улицу. Часовой у ворот отдаёт честь. Отмахиваю ему в ответ, потом спохватываюсь, что в русской армии честь отдают по-другому и козыряю, как положено. Полной грудью вдыхаю свежий морозный воздух. Он настолько чист, что просто невероятно! Снег вкусно хрустит под подошвами новеньких блестящих сапог. Спускаюсь по лестнице к проспекту и оказываюсь в гуще народа. Все куда-то спешат. На лицах улыбки, богатая одежда, все счастливы. А нам говорил, что здесь все рабы. Массовое угнетение и тому подобное. Внезапно слышу полузабытую уже польскую речь и оборачиваюсь: стайка молодых девчонок с аппетитом уплетает мороженое на остановке, ожидая автобуса. Невольно сглатываю слюну и меня одновременно пробирает озноб: мороженное в такой холод? Подходит громадный «bus» красного цвета и все с шутками и возгласами спешат внутрь. Следую их примеру. Юноша лет тринадцати вскакивает и уступает мне место. Ну уж не настолько я стар, чтобы сидеть. Отказываюсь. Он огорчён. Ладно. Успокаиваю его жестом. Вообще, стараюсь молчать, чтобы не выдавать себя акцентом. По-русски хоть и научили меня говорить, но ещё очень плохо. О! Все выходят!

Мы оказываемся в небольшой, но приятной долине. Везде большие плакаты и транспаранты с одной надписью: «Добро пожаловать на Праздник Севера!» Мурманчане веселятся. Всюду установлены лотки с различными товарами. Снуют разносчики с горячей пищей. Слышны голоса зазывал. С удивлением обнаруживаю, что пять рублей, оказывается, очень большие деньги! Чашка настоящего кофе, которого я не пил уже почти два года – семь копеек. Булка хлеба – шестнадцать. Здоровенная порция шашлыка, как у них называется жаренное на вертеле маринованное мясо – сорок копеек. А порция! С трудом одолел… Меня все поздравляют с праздником, вокруг улыбающиеся довольные лица. На сцене выступают артисты, правда, я не всегда их понимаю, но мне начинает нравится. В толпе слышна разная речь: русская, итальянская. Германская. На слух узнаю польскую и даже испанскую. О! Французская, а это явно или шведы, или норвежцы. Высоченные голубоглазые викинги. Ух ты! Гонки на оленях! Лыжники! Вот это праздник! Много молодёжи противоположного пола и военных. В основном моряков, но и сухопутных хватает… Меня трогают за плечо, поворачиваюсь, патруль! Просят предъявить документы. Достаю удостоверение и увольнительную. Старший патруля тщательно проверяет, затем возвращает, и отдав честь, уходит вместе с солдатом и моряком. В это время на дальнем конце долины оживление: зажигают здоровенное чучело. Начинаю соображать, что это некий символ. У случайной девушки интересуюсь, что это значит. В ответ Малгожата Вишневска успевает представиться, поинтересоваться, женат ли такой красивый молодой офицер, рассказать о том, что она работает здесь по найму вместе с подругами и им очень хорошо платят, и только потом объясняет, что это сжигают Зиму, символизируя появление солнышка и приближение весны. Здорово! И красиво! Мне – нравится! Быстрее интересуюсь временем и начинаю соображать, как мне добраться до моей пересылки, благо, уже пора. Вижу стоянку такси и беру машину. Меня уже ждут…

Громадный «Сикорский» забит до отказа. Винты бешено молотят воздух за квадратными иллюминаторами салона, но внутри тихо. Я начинаю новую жизнь. И похоже, что она мне понравится. Если уцелею.