Текст книги "Мы всякую жалость оставим в бою…"

Автор книги: Александр Авраменко

Соавторы: Борис Орлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Июнь

Едва прибыв из отпуска в свою часть и ознакомившись с ситуацией, мы получили новый приказ о бомбёжке аэродромов Шанхая, где базировались только что прибывшие в Китай американские опытные модели Б-17. Тридцать штук. Помните я рассказывал, как зимой наши монахи группу с радиомаяком захватили? Вот, оказывается, для чего он нужен был: чтобы янки на нас наводить. Группа глубинной разведки, шли к заводам Хейнкеля, к самому Георгиевску-на-Амуре… Ну мы и пошли, я в головном эшелоне шёл, как всегда. Не хотелось мне лететь, ой как не хотелось в этот рейд, не знаю почему, может, чувствовал чего, но приказы не обсуждают: дали, значит выполни, а потом оспаривай если не согласен… Загрузили нас под завязку, поднялись мы в воздух и пошли. Как назло, на небе ни облачка, луна светит. Срисовали нас желтопузые, и уже на подходе к цели навалились на нас «девяносто шестые» кучей. Наши «мессеры» на фронте в единственной части были – в нашей, а после бомбёжек Токио и «Токийского Экспресса», все самураи на нас большой клык, как русские говорят, имели. Или зуб? От этих-то мы на высоту ушли, на все свои восемь положенных, а может и больше тысяч метров, популяли они по нам снизу, у них-то кислорода и гермокабин нет, так что за нами они не полезли. Один было попытался, ну, словом, пускай императору на небесах верно служит. Зато потом страху натерпелся – перед самым Шанхаем уже другие нас встретили, «Р-36», уже штатовские, да только ушли мы от них сразу, и от «девяносто шестых». Скоростёнка у них не та: у нас-то на высоте далеко за шестьсот, а вот у них поменьше на сотню у обоих. Не знаю, кто так сгоряча у них скомандовал, но отбомбиться нам удалось, зато на обратном пути они нас перехватили на встречных курсах, и возможности пострелять по нам у них хватило. Конечно, были мы в их прицелах считанные доли секунды, но, извините, когда почти две сотни истребителей врага по тебе лупят, шальная пуля куда-нибудь да угодит. Пусть три-четыре из очереди, но иногда и этого предостаточно. Наше счастье, что калибры у них маленькие, крупнокалиберные «браунинги» только на «американцах», и по одному. Остальные – винтовочный калибр. Тем не менее, поскольку я первый шёл, мне и попало. Хорошо хоть герметичность не нарушило, но по бакам задело, и понял я, что до родного аэродрома не дотяну… Одна мысль в голове мелькнула только: хорошо, хоть жениться успел. К чему? Не знаю… Экипаж мой весь в кабине собрался, и как заворожённый на стрелку бензомера смотрит. А она ползёт к краю и ползёт, медленно, правда, но ползёт, а за крылом видно, как шлейф такой маленький на солнышке посверкивать начинает, а вскоре и один мотор зачихал и стал, я винт зафлюгировал, но всё-равно, тяжелее стало, так и тянет машину вправо. Видать, и его зацепило… Я экипажу говорю, мол, ребята, есть надежда дотянуть, бодрость пытаюсь в них вдохнуть, духом не падайте. А сам-то уже давно всё просчитал, знаю, что конец настал нам, хорошо хоть ребята мои рядом идут, прикрывают. Ююкин свой самолёт вперёд вывел, место головного занял, почти у самого носа летит, и вдруг понял я, что дойдём… Нет, не до аэродрома, но до линии фронта дотянем. И только я это сообразил, как опять эти самураи налетели, ну, орлы мои строй вообще сбили до невозможности, чуть ли не плоскости друг на друга кладут, только трассы во все стороны летят трассирующие, а у японцев наоборот, дымовые. Ну, слава Богу, тут наши истребители подоспели, мы уже в радиус их действия вошли, устроили они мясорубку, оттеснили узкоглазых недочеловеков, а мы тянем, да на приборы молча смотрим, и как бензин течёт… Немного уже осталось, уже и линию фронта видно, вдруг звук такой. Характерный, будто чихает кто-то: чхи, гхак, чхи! Второй стал, тут же третий, четвёртый последний. Я винты на флюгер. Лопасти развернул и слушаю, как ветер начинает завывать, сразу вниз, уже рёв дикий, ушам больно просто. Ну ещё бы, такая туша падает, одни крылья сорок три метра, трясти нас начало, но машина пока слушается, уже и окопы видно японские, штурвал вверх тяну так, что мышцы трещат, ору своим: «Приготовиться к аварийной посадке!» А те, дурни, вокруг меня столпились, в кресло вцепились и орут: «Врагу не сдаётся…» Кто там не сдаётся – не успели допеть: как вмазались мы на нейтральной полосе, так и полетели кто куда… Звуки мне по Испании хорошо знакомые: металл визжит рвущийся, лязг инструментов и принадлежностей по кабине из ящиков открывшихся, в разные стороны камни летят и земля, искры из приборов… Одно хорошо, соображаю, бензина ни капли нет – гореть не будем. Только я это сообразил, и башкой в лобовое стекло, хорошо шлем спас, очухался – ребята меня вытаскивают, ну я первым дело им заорал, мол оружие с собой берите всё, а то нам сейчас харакири быстро устроят! И точно – штурман мой только из кабины вывалился, как его снайпер, бац! Только мозги его на нас брызнули… Мы назад, а самураи как осатаневшие, из окопов вывалили толпой и бегут, впереди офицер мечом размахивает и орёт дурным голосом так, что нам за двести метров слышно. Желтопузые бегут, штыки примкнуты, сверкают, даже мороз по коже. Командую радисту: «К турели!» Тот очнулся вроде, за рычаги управления побежал, всё как загрохотало – хорошо, что только нижнюю снесло, но это уж всегда при вынужденной. Залегли наши жёлтые друзья с узкими глазками, вдруг опять слышу: Пак, пак, пак, дзинь. И мат отборный стрелка моего. А в фезюляже сразу светлее стало. Дыры здоровенные, да ещё в линию! Такого я ещё не видел в жизни ни разу: дыры по паре сантиметров в диаметре, ничего себе пулемётик… Этот гад тяги башни снёс, у нас только одна турель осталась действующая, кормовая, да у неё радиуса поворота не хватает, чтобы жёлтых накрыть. Всё, думаю, отлетались… Всё гудит, но начинаю соображать потихоньку: самолётное оружие мы использовать не можем, но самураи пока лежат, значит, надо их придержать слегка. Потащился в салон для отдыха смены. Шкафчик открыл, и ружьё монахово вытащил. Быстро его в боевое положение привёл, зарядил, прицел поставил, пристроился возле пробоины одной и смотрю внимательно, где тот снайпер затаился, что штурмана моего грохнул. И увидел – эта сволочь даже не пряталась! Стоит себе на колене, винтовкой водит, ждёт, когда следующий выскочит… Ребята мои, четверо оставшихся, за спиной стоят и сопят молча, отвлечь бояться. Я им показываю рукой: ложитесь на пол, сейчас по нам садить начнут, улеглись, тут я и выстрелил: только брызги полетели в стороны. Калибр то – ого-го! И сам тут же на полик рухнул. Опять эта дура крупнокалиберная по корпусу: Пак, пак, пак, пак… Не засёк… Офицер поднялся, меч свой поднял, только к своим повернулся команду отдать – я его вторым выстрелом, жёлтого даже унесло назад… Пак, пак, пак… да где же гад этот?!! Взял я пушку свою и в другое место, аккуратно, да тут солдатики очухались от неожиданности и давай палить, как осатанели, я снова вниз, башку руками прикрыл. Звон стоит. Искры сыпятся, гарью попёрло. Слышу, кто-то из моих застонал, видать зацепили… Ну всё. Пришло время умирать, не выбраться мне в этот раз, опять тоскливо стало… перевернулся на спину и уставился в потолок, слышу, мотор где-то загудел, наверное, истребители пошли… Какие такие истребители? Не понял… Ба-бах! Над самым ухом, грохот, лязг гусениц, я глазом к дырке прильнул – наши… НАШИ!!! «БТ»-эшки прут на выручку, не выдали соратники на съедение… патрон в ствол загнал, поднялся – смотрю, плевать уже на всё, вот уже первый морду нашу обогнул, к люку подкатывает, на башне номер видно, семнадцатый… И тут опять: пак, пак, пак, пак… и сразу пламя чёрное из всех дырок, грязное, нефтяное… На башне люк откинулся, танкист только голову круглую в шлеме высунул – пехота палить принялась японская, тот дёрнулся, и вниз опять… Да видно же, что не сам, а что зацепили… не знаю, что на меня нашло, я выкатился и к танку – руки в люк запустил, а там только огонь, и мне в лицо… Авиационный бензин, он хуже пороха горит, ничего не вижу, дым, пламя, плюхнулся на живот, руку прямо в огонь, нащупал кого-то, ухватил и тяну. А вокруг вой стоит, свист, рикошеты визжат, брызги свинца в лицо… Откуда силы только взялись, выдернул я его, он уж и не шевелиться, только комбез пылает на ногах. За каток его заволок, и песком, песком, лишь бы пламя сбить, уже начал рвать тряпки тлеющие голыми руками, ничего не чувствую, только ору изо всех сил ему в ухо: «Господи, танкист! Ты не смей! Слышишь?! Не смей!!!» А чего? Сам не понимаю себя… тут меня от него отрывать стали, я было на них – гляжу, мои же ребята, экипаж. А второй пилот мне рукой в сторону японцев тычет, только я повернулся посмотреть, тут танкист пошевелился, застонал, ребята мои его на живот стали поворачивать, чтобы рану осмотреть – Матерь Божья!!! Монах! Радист вдруг пистолет вытаскивает из-за пояса и на меня наводит, с ума что ли сошёл? И вижу, что глаза у него круглые от ужаса и смотрит он за меня… Инстинкт спас. Я по земле сразу растёкся, он из своего табельного – хлоп, и рядом со мной винтовка падает, Арисака японская… Тут из дыма от подбитого «БТ» вторая выползла, и пулемётчик веером над головами нашим трассерами, японцы на землю, я свой маузер из кобуры тяну, а меня за воротник тащат. Сгоряча чуть не выстрелил, хорошо, что не успел – это наши пехотинцы, десант танковый, и в этот момент самураи полезли… Самый первый с шестом бамбуковым бежит, на башке повязка с иероглифами, следом ещё человек десять, только штыки их плоские светятся, я сразу очередью – срезал троих, и этого, смертника. Десантник мой воротник отпустил и за свою винтовку: «Бах», прямо над ухом, ещё один упал, а какой-то из-за пояса гранату выхватил, замахнулся – второй пилот его снял. И граната та среди жёлтых рвануло, из-за дыма видно не было, скольким не повезло. Но вопли раздались красивые, и пальба. Тут уцелевшие на нас наскочили… Чудо спасло: я ту винтовку японскую успел подхватить и штык прикладом в сторону увести, а потом унтом ему, по этим, по тестикулам… Гад, зубы свои кривые оскалил, нож из-за пояса выхватил, и на меня, винтовка ведь из рук выпала… Хэйко банзай! На гад! Прямо ему в живот, он тесак свой выронил и в ствол вцепился обоими руками, вытащить не даёт. Я тяну, а эта сволочь узкоглазая держит и визжит, как свинья, вижу, остальные-то всё ближе, БАХ! Курок случайно зацепил, японец дёрнулся, и штык как из масла вышел, а этот… сложился… Тра-та-та… Сзади… Десантура вывалила из-за танка, человек этак тридцать сразу, и тут такое пошло, в жизни страшнее не видел… Рукопашный бой это только называется красиво, чтобы казалось, что там что-то упорядоченное… резня это. Резня и бойня. Полсотни диких зверей вспарывают друг другу животы, рвут на части. Раскалывают головы. Грызут зубами. Всё подчинено одной цели: убить противника. Вой, стоны, крики, мольбы о пощаде на всех языках. Вопли о помощи. Хряск костей. Когда их перерубают штыком, всаживая его в бок. Вонь выпущенных наружу внутренностей. Тупой хряск лопающихся черепов под ударами прикладов. Молодецкое хаканье русских при выдохе, когда всаживают штык. Жуткие выкрики японцев. Визг. Дикие глаза сумасшедших убийц, окровавленные рты и руки. Кровь повсюду, на земле, на изуродованных телах, валяющихся на песке… И мат. Отборный мат. Вот это рукопашная схватка – апофеоз войны…

При спасении сбитого экипажа было сожжено четыре танка «БТ-5», погибло – офицеров – семь, нижних чинов – шестьдесят два. Ранено – семьдесят один. Из них тяжело – пятьдесят. Потери противника – триста двенадцать человек убитыми, ранеными – около ста. Один танк «Ха-Го». Взято в плен – ноль. Совершило самоубийство – двенадцать. Экипаж самолёта спасён. Один – убит. Один – ранен. Один – обожжён. Таков итог. Стоили наши жизни такой цены? Не знаю. Может и стоили. Лётчика обучить не в пример труднее, чем танкиста, или, тем более, пехотинца, махру… Не знаю. Всеволода в госпиталь отправили. Мало, что обгорел, так ещё и дырку в нём сделали. Правда, врач сказал, что жить будет…

Подполковник Всеволод Соколов. Апрель 1940

Приснопамятной драке со Звонаревым и K° удается изрядно испортить мой отпуск. Четыре дня подряд я как проклятый таскаюсь в Священный Синод. Меня по очереди допрашивают трое следователей: двое штатских и один духовный. Нельзя сказать, чтобы они были грубы или невежливы. Но они исключительно настойчивы. Их интересует буквально все: сколько коньяку я выпил с Кузьминым, о чем говорил с о. Платоном между второй и третьей рюмкой, был ли интендант-полковник застегнут на все пуговицы ли нет? И так далее, и так далее. Странно, они не пытаются ловить меня на ошибках, они даже не заставляют меня ничего подписывать, а только вежливо просят иногда перекрестится на образа в подтверждение своих слов. И все наши, о, нет, не допросы, а «беседы» аккуратно записываются на магнитофон. И вот теперь – кульминация, апофеоз моих визитов в Святейший Синод: получено приглашение к самому обер-прокурору Синода – всемогущему соратнику Ворошилову.

Хотя это именно приглашение, а не приказ явится тогда-то туда-то, манкировать таким приглашением не следует: последствия отказа не предсказуемы. Так что теперь я вылезаю из такси, и, придерживая рукой танкистский кортик, торопливо шагаю к дверям. Хм, часовые пока еще не узнают. Или уже узнают, просто не показывают вида?

– Приглашен к соратнику Ворошилову на 11.15, – сообщаю я в ответ на немой вопрос «стража райских врат» и демонстрирую приглашение.

Цербер делает выверенный до миллиметра шаг в сторону, пропуская меня внутрь. Широкая лестница, второй этаж. Приемная с двумя секретарями, которые забирают у меня приглашение, однако, так же как и раньше, не просят отдать оружие. В Святейшем Синоде вообще весьма странные обычаи…

Могучая дверь черного дуба с надраенной медной табличкой «Обер-прокурор Святейшего Синода К. Е. Ворошилов».

– Разрешите? Подполковник Соколов по Вашему приказанию прибыл!

Человек, вставший навстречу мне из-за стола, отрицательно качает головой:

– Я не вызывал Вас, соратник Соколов, а приглашал. Прошу Вас, проходите, располагайтесь.

Я подхожу к роскошному письменному столу, и присаживаюсь в глубокое кресло, заботливо придвинутое для посетителей. Обер-прокурор внимательно рассматривает меня, не стесняясь и не смущаясь моего уродства, а я отвечаю ему тем же. Климент Ефремович среднего роста, с типично офицерскими усиками и внимательными умными глазами на открытом, хорошем лице. На нем повседневный вицмундир без погон, с большими, шитыми золотом восьмиконечными крестами в петлицах. Орденов нет, только знак «Героя России» и партийный значок, чуть потемневший и с надтреснутой эмалью. Внезапно, Ворошилов широко улыбается и спрашивает:

– Ну, и как впечатление?

– Очень хорошее, – вежливо отвечаю я и в свою очередь спрашиваю, – А как Ваше?

Он смеется. Затем как гостеприимный хозяин предлагает чай, сухари, пряники. От чая я не отказываюсь и с удовольствием прихлебываю ароматный и крепкий напиток.

– Как проводите отпуск, соратник? – интересуется Ворошилов неожиданно. – Театры, выставки, или так, с детьми гуляете? Сейчас в столице есть что посмотреть, – он мечтательно заводит глаза вверх. – Особенно рекомендую: сейчас идут гастроли Ла-Скала. Сегодня дают «Норму».

Обер-прокурор напевает несколько тактов из «Марша друидов». Слышал я, что соратник Ворошилов – страстный театрал, и вот теперь – подтверждение. Я, конечно, немного разбираюсь в опере, но как-то не готов к беседам с театралом в фельдмаршальском мундире… А Климент Ефремович между тем продолжает:

– Потом, в Малом театре идет «Драматическая трилогия» Толстого. Не правда ли, соратник, Жаров превосходен в роли Годунова?

Перун-заступник, вот это влип! Да я лучше бы пошел в атаку на целую зенитную бригаду японцев в одиночку, чем это!..

– Да, да, соратник, Жаров не подражаем. – Господи, что ж еще сказать?

– А если Вам, соратник захочется чего-нибудь полегче, то очень рекомендую оперетту «Вольный ветер». Прекрасная легкая вещица, замечательно господин Дунаев написал. Очень рекомендую. И супругу возьмите: вот как раз свою вину и загладите.

Вот это уже ближе к делу. Виноват, вопросов не имеется. Встаю, одергиваю китель:

– Господин обер-прокурор вину свою признаю в полном объеме. Прошу дать возможность кровью искупить…

Он останавливает меня, крепко взяв за локоть:

– Не знаю, какую вину Вы, соратник Соколов, признаете, но могу сказать одно: перед Синодом у Вас вины нет.

Как интересно! А как же проломленный череп генерал-майора, три звонаревских зуба и еще это, отбитое, чем интенданты размножаются? Это значит не вина?

– А крови Вы, соратник, уже пролили за Россию столько, что иному на всю жизнь хватит. Я же имел ввиду, то, что тот день Любовь Анатольевна наверняка планировала провести несколько иначе, нет? – он широко улыбается. – Да Вы садитесь, садитесь. У меня к Вам очень серьезное предложение: не хотели бы Вы перейти на службу к нам?

Если бы Климент Ефремович прямо сейчас достал бы кувалду и от всей души ошарашил бы меня этой кувалдой по темечку, я и то бы меньше удивился.

Я изумленно молчу. Бывают же на свете чудеса.

– Да Вы не торопитесь, Всеволод Львович, подумайте. Вы нам подходите. Вы уже достаточно повоевали на фронте, чтобы Вас кто-то мог посметь обвинять в трусости, так не пора ли теперь подумать и о службе на другом поприще? У Вас семья и Вам, конечно, хотелось бы проводить с ней побольше времени. А наша служба ничуть не менее важна чем фронт, уж поверьте.

Да я верю, верю, господин обер-прокурор, просто…

– В деньгах Вы ничего не потеряете: при переводе я гарантирую Вам присвоение чина статского советника.

Да уж… Вот так небрежно предлагают генеральство, правда, штатское, но какая разница. В деньгах, пожалуй, даже выиграешь…

– Прошу прощения, соратник, но что я могу делать в Вашем ведомстве? Я всего лишь офицер-танкист, смею думать неплохой. Но ведь в Вашем ведомстве танков нет. Или…

– Разумеется, нет. Я думаю предложить Вам должность столоначальника одного из столов Святейшего Синода. Ваши начальники все отмечают, что «…с бумагами управляется успешно, член партии, пользуется заслуженными доверием и любовью подчиненных». О. Михаил, о. Феодосий, другие Ваши военные иерархи и, что особенно показательно, о. Платон – все в один голос дают Вам самые лестные характеристики…

«…особенно показательно, о. Платон?..» А крестик-то у него всего-то ротного иерарха! Или… Ох, и не прост же ты, батюшка, ох и не прост!.. Да что это я: нашел где простых искать – в Святейшем Синоде! Видать, и в самом деле мне контузия крепко боком вышла, дураком становлюсь!..

– … и указывают на Вашу искреннюю преданность делу партии и патриотизма. Все беседовавшие с Вами в эти три дня отмечают хорошую наблюдательность, блестящую память, спокойный и уравновешенный характер. Вы хорошо образованы, вовсе не глупы, преподаватели и товарищи по Академии отмечают в Вас живость ума. Так что Вы нам подходите. – Он весело смотрит на меня и усмехается. – Уважая свободу воли, я не буду сообщать о своем предложении Вашей супруге. Так что жду Вашего решения, – Ворошилов на секунду задумывается, – дня два Вам, думаю, хватит. А пока, – он снова широко улыбается, – сходите в театр. Все-таки очень рекомендую союзников, миланскую оперу…

…Из здания Синода я выхожу в совершеннейшей растерянности. «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…» – так, кажется, поется в старой юнкерской песенке? Быть генералом неплохо. Вот только каким генералом?..

Внезапно я вспоминаю, что сказал обер-прокурор на прощание. А откуда, интересно, он знает, что Любаша спит и видит: как бы оставить меня дома? Что это: простая человеческая логика или… или они, что, следят за всеми нами? За этими мыслями я и не замечаю, как оказываюсь около своего дома.

– Слава Героям!

– России слава!

Кузьмин! Давно не виделись.

– Здравствуй, соратник! Заходи, а то ж ты обещался, а вот видишь, не получилось…

– Может, лучше не к тебе, соратник?

– А куда?

– Да есть тут одно местечко… – он подмигивает, указывая рукой куда-то за себя.

– Добро, веди.

Мы выходим на Знаменку. Ну, и куда ж ты меня, соратник, ведешь? Поворот, еще поворот…

– Пришли, Всеволод Львович.

Мы поднимаемся на второй этаж. Кузьмин ключом открывает дверь, и мы оказываемся в скромной квартирке. Готов поклясться, что здесь никто не живет, но квартальный уверенным шагом подходит к рефрижератору и вынимает из него запотевшую бутылку водки, батман окорока, изрядный кусок сыру и большую селедочницу с селедкой. Выставив все это на стол, он по-хозяйски открывает буфет и к уже имеющимся «деликатесам» добавляются бутылка коньяку, лимон, пара яблок и банка с солеными груздями. Из буфета же вынута и коврига ржаного хлеба. Кузьмин машет рукой на стул:

– Прошу.

– Благодарю.

Мы словно заговорщики в молчании выпиваем по первой. Александр протягивает мне грузди:

– Домашние…

– Спасибо.

Грузди и в самом деле отменные. Но ведь не пьянствовать же он меня сюда привел?

– Соратник, ко мне из Синода приходили, расспрашивали о тебе.

Уже теплее. Промолчу, что еще скажет?

– Очень уж они тобой интересовались. – Кузьмин наливает еще по одной. – Смотри, соратник, между нами – темные они люди.

– Служить меня к ним зовут, – небрежно бросаю я, и внимательно слежу за реакцией. – Сегодня с самим Ворошиловым беседовал.

– А сам-то хочешь с ними служить? – Александр весь напрягается. – Сам, без учета того, что они предложили много всего хорошего?

– Извини, – я опрокидываю в рот стопку водки, но не чувствую вкуса, – извини, а откуда ты знаешь, что они мне что-то предлагают?

– Догадываюсь, – он отправляет в рот кусок селедки, – не в лесу, чай, живу. Так хочешь или нет?

– А, да гори оно все огнем! Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!

– Честно? Нет. Ты верно сказал: темные они люди. Предлагают много.

Кузьмин пытливо смотрит мне в лицо, затем расслабляется:

– Брат у меня там служит, – говорит он, понизив голос, – так вот, поначалу все ничего было, а теперь – везде измену ищет. И находит ведь…

Понятно. Что тут скажешь? Слыхал я про такие дела: словно перерождается человек, машиной делается…

– Ты если отказаться хочешь, сам не вздумай – не простят. Попроси кого из тех, кто чином повыше, чтоб забрали тебя. Причем, чтоб забрали официально: с повесткой, с документами, ну, сам знаешь… Ну, что, еще по одной – за Победу?

– За Победу! Слушай, соратник, а ты не боишься мне вот так?

– Боюсь, – он торопливо сует в рот кусок ветчины, и голос его звучит невнятно, – боюсь. Вот и на квартиру чужую тебя привел. Здесь не подслушают, здесь женщина одна живет… Но ты, вроде, человек хороший, а если и сдашь меня – что ж, значит, хоть на фронт попаду…

Я смеюсь. Хороший он человек, квартальный секретарь Александр Кузьмин.

– Слушай, а зачем ты ко мне хотел тогда зайти?

Он машет рукой.

– А, ерунда. У меня по плану была встреча медицинских курсов с героями фронта. А там очень милые девочки…

Он изумленно смотрит на меня, пытаясь понять: почему я хохочу как идиот. Милый соратник, ты просто никогда не возвращался к жене после полугодовой отлучки, особенно если жена – еще не старая, не ханжа и не страшна как смертный грех…

* * *

…Через день я получаю предписание от генерала-воеводы Миллера прервать отпуск и немедленно прибыть в распоряжение генерал-майора Махрова, в формируемую бригаду «Александр Невский»…