Текст книги "Мы всякую жалость оставим в бою…"

Автор книги: Александр Авраменко

Соавторы: Борис Орлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Лаон

Оставив две роты батальона охранять освобождённых пленных, я с третьей ротой бросился к полыхающему Лаону. Неужели французы контратаковали? Эта мысль преследовала меня на всём коротком пути до городка… Мы врываемся в городок как положено, ёлочкой: два танка впереди. По разным сторонам улицы. Два – сзади, так же. Улицы усеяны обломками кирпича и битым стеклом, валяются вышибленные взрывами деревянные куски оконных рам. В одном месте замечаем несколько трупов, это убитые французские пехотинцы, похоже, накрыло гранатой. Гоним дальше, и наконец оказываемся в центре городка. Вся площадь заставлена русской техникой и заполнена пехотинцами вперемежку с танкёрами. Знакомая картина – войска на отдыхе. В одном месте играет патефон, в другом – толпа пляшет под звуки гармошки. В сторонке деловито вешают еврея, да не одного, а сразу четверых. Остальные заняты кто-чем: кое-кто ест, кто-то просто сидит на притащенном из ближайшего дома стуле, давая отдых натруженным ногам. Парочка спит на невесть откуда взявшейся кровати. С краю – постирушки. Пыхтят походные кухни, словом, обычная суета. Замечаю бреющегося пехотинца. Завидев нас, народ взрывается приветственными криками: «Союзники! Немцы! Ура! Слава героям!» И тому подобное. В общем, очень радушная встреча. Меня отпускает. Всё-таки я зря волновался. И хорошо. Спрыгиваю с танка, но меня подхватывают подвыпившие пехотинцы и начинают качать, вовремя к нам пробирается высокий полковник, приказывает меня отпустить. Солдаты нехотя выполняют команду…

– Полковник Махров, Алексей Михайлович. С кем имею честь?

– Гауптштурмфюрер СС Вилли Хенке, командир отдельного пятьсот второго батальона тяжёлых танков.

– Вижу, вижу…

Он кивает на стоящий за моей спиной «Змей Горыныч», затем оборачивается и кричит в толпу:

– Поручик Семёнов!

Появляется невысокий пухлощёкий поручик. Увидев мой «ЗГ» ахает и бросается к нему. Я ничего не понимаю, а Махров улыбается и снова обращается ко мне:

– И что с ним было?

Понимаю, что поручик – бывший владелец танка.

– Карбюратор забит, аккумулятор посажен.

– Понятно… Ну, не дрейфь, назад не попросим. Пошли.

Мы уходим в здание бывшей ратуши, куда уже протянут полевой телефон. Через армейский коммутатор я связываюсь со своим командованием и докладываю об освобождении наших солдат. Получаю очередную благодарность, нам разрешают отдохнуть. И я с ужасом понимаю, что отдыхать придётся с русскими. Лихорадочно пытаюсь вспомнить, остался ли у меня в аптечке аспирин от головной боли. Кажется, да…

Дальнейшее запоминается урывками. Главное, что пьянка была грандиозной, как всегда с русскими бывает… Очнулся утром в доме возле площади, в чём мама родила. Рядом лежит худосочное синее создание явно французского происхождения, от которого за километр тянет перегаром. Вижу свою одежду, аккуратно сваленную в углу. Набор суповых костей лежащий в кровати что-то бормочет во сне на своём лягушачьем наречии. С трудом одеваюсь и выхожу наружу. Живописнейшая картина: народ в полной отключке, кроме часовых. Везде валяется пустая тара из-под вина, остатки еды, кое-где попадаются предметы женской одежды. Посреди площади на отдельно стоящем «Илье Муромце» лежат вповалку полуголые женщины. Вспоминаю, что это местный кордебалет, который притащила пехота, чтобы ублажить союзников, то есть нас. Мда-а… Устали девочки… Хорошо, что тепло. Мирно, словно и нет войны, попискивают дрозды, где-то за углом слышен стук топора – явно повар готовит завтрак. На лёгком ветерке тихо покачиваются вчерашние висельники. Поднимающееся из-за зданий солнышко заливает площадь светлыми лучами. Почти мирный пейзаж. Только вот танки сюда не вписываются, да люди все в форме. А так – красиво…

Штабс-капитан Гикор Айрапетян, 6-я горнострелковая дивизия

Докурил я папироску, щелчком ее с обрыва проводил. Сейчас начнется вам, шакалы турецкие, секир башка. Встал с камушка, пошел к своим стрелкам. Наша горнострелковая только официально 6-й именуется. А неофициально – все знают, армянская она. И счет у нас к туркам немалый. За все армянские погромы рассчитаться – жизни человеческой не хватит, но что сможем – сделаем!

– Значит так, ребята. Взвод Вартаняна – оцепить эту деревню, чтоб ни один гад не ушел. Взвод Карабекяна – проверить все дома, согнать всех на площадь. Взвод Айвазяна – сегодня исполнители. Все ясно?

– Так точно, – рявкнули бойцы. У ребят Воронцова Айвазяна глаза горят. Сегодня им выпало за свой народ поквитаться.

Теперь бегом к деревне. О-па козопасы, мальчишки. Лет по 12. Нельзя их оставлять: закричат, деревню перебудоражат. Этак еще кто и убежать сможет. Махнул я рукой, и к вонючим турецким выродкам рванулись четверо самых быстроногих парней. С десяти шагов ножи метнули – ай, молодцы, попали! Только оказалось, что там еще один был, поменьше. Завопил, было, крысеныш, да не растерялся унтер-офицер Геворк Налбандян: прыгнул барсом вперед, глотку ему перехватил, да спиной – об колено. Геворк, он только на вид грузный, а движется – тень тенью. И силищи неимоверной. Год тому назад, посылали его на соревнования Закавказского военного округа. В команду по борьбе. Так Налбандян там третье место занял. Проиграл одному парню из Архангельска, но тот был огромный, как бык, и могучий как медведь. Ефрейтор Николаев. Видел я его. Он на спор рубли серебряные в пальцах ломал. А потом погиб, во время турецкого наступления на Эрзерум. Рассказывали, что когда у него патроны кончились, он еще долго от аскеров пулеметом как дубиной отмахивался. Жаль его, хороший был человек, э?

До деревни осталось метров пятьсот, когда рассыпался в цепь взвод Вартаняна и зарысил по окраинам, отрезая пути для отхода тем, с кем сегодня расчет будет. Остальные ходу прибавили. Деревни так и надо брать – на рассвете. Тогда всех, одним ударом накроешь. Оба взвода бегом в деревню влетели, и сразу Карабекян по улице вперед со своими рванулся, тот конец взять, а парни Айвазяна встали, дух перевести. Самое ведь главное – всем вместе начинать.

Вот, хлопнули там первые выстрелы. Пора и Воронцову браться за дело. Он уже смотрит на меня. Махнул я ему рукой: начинай, мол, и пошли по домам, обмазанным белой глиной наши парни. Возмездие началось.

Прапорщик Айвазян не пошел, а остановился возле меня. Посмотрел в лицо и тихо так говорит:

– Спасибо, Гикор, спасибо брат. За то, что в такой день… – не договорил, всхлипнул.

Обнял я его за плечи. Не чужой все-таки – муж троюродной сестры. Сегодня печальная годовщина резни 1895 года – уничтожения Урфы. Тогда после двухмесячной осады армянского квартала было вырезано 126 семей. Больше восьми тысяч человек турки сожгли, зарезали как баранов, задушили дымом в кафедральном соборе. Тогда погибли прадед, прабабка и множество родственников Воронцова Айвазяна. Так что это ему – как подарок. За родных отомстить.

А странно вообще-то слышать его имя – Воронцов. Я русский язык хорошо знаю, историю Кавказа – тоже. Воронцов – фамилия генерал-губернатора Кавказа. Хороший он был человек, дельный хозяин, верный друг, умный политик. А еще – самый, пожалуй, богатый человек на всем Кавказе. Вот и стали армяне в честь того генерал-губернатора называть сыновей Воронцовыми. Так и повелось. Самое обычное имя у нас, у армян. Только все равно слышать странно.

Заревела, заорала истошно на сотню голосов деревня, как раненное чудовище. Гонят бравые горные стрелки всех турок на площадь. Кто сам идти не может – тех волокут. Глупые они, турки эти. Ну что, ну что ты за узел цепляешься, старая карга? Нужен он тебе в аду? А что, ты думала, что в другое место попадешь? Нет, не будет тебе другого пути. Шевелись, старый ишак! Идти не можешь? А сапогом под зад? А еще раз? Все равно не можешь? Да не мучай ты его, Месроп-джан. Не видишь: не может идти. Так приколи его здесь, зачем измываться, э? Ну что, ну что ты нам на пузо свое беременное показываешь? Конечно, родишь. Мы ж не звери, невинных детей губить…

… – Жители деревни! Соблюдайте порядок! Мужчины – направо, женщины – налево! В случае сопротивления – открываем огонь!

Какой хороший голос у прапорщика Айвазяна! Когда про Мгера поет – заслушаешься. А когда на площади кричит – на километр слышно. Собрались все? Нет? Ну, так расшевелите этих турецких огрызков, а то тянутся, как сопли у дурачка!

Эт-то что такое? Трое бойцов из взвода Карабекяна разложили молодую турчанку прямо на улице. «Прекратить! Прекратить, я сказал!» От ведь, молодые, не терпится им. Сначала – объявление и работа, развлечение потом! Все собрались? Отлично, тогда я начинаю…

– Слушайте меня, турки! Сорок четыре года назад вы устроили резню нашего народа. Мы ни в чем не провинились перед вами, разве что были умнее и грамотнее чем вы, потомки грабителей и убийц. Вы, турки, завидовали нам и потому вы решили, что нас можно убивать как овец. Тогда вы истребили треть моего народа, нашего народа. Вы надругались над нашими женщинами, вы издевались над нашими мужчинами. Ваши аскеры и спаги убивали армянских младенцев, наших братьев и сестер. Но этого вам показалось мало, и двадцать четыре года назад вы повторили свое страшное преступление. Опять полилась кровь многострадального армянского народа. Опять обезумевшие варвары турки вспарывали животы беременным армянкам, калечили стариков и резали детей. Но вы перебили не всех! Мы, – я обвел рукой своих солдат и офицеров, – мы – дети тех, кто выжил в той страшной бойне, мы внуки тех, кого вы уничтожили! Три месяца назад вы сами напали на нашу страну, на Великую Россию. Если бы мы оставались одни, вы, наверное, уничтожили бы нас навсегда. Но теперь у нас есть друзья и братья, которые всегда готовы защитить друга. И мы выстояли. Вместе с русскими братьями мы отстояли наши древние города Ван и Эрзерум. Мы отбросили вас прочь и погнали как шелудивых собак. И вот мы здесь. Пришло время ответить вам, турки, за страдания моего народа. Пришло время расплаты!

Я перевел дух и оглядел площадь. Что, гады, страшно?

– Мы не турки! Мы не тронем тех детей, которые еще не прошли вашего варварского обряда обрезания! Мы не тронем девочек, не достигших по вашим диким законам брачного возраста! Уведите беременную. Пусть сперва родит. Ее ребенок вырастет настоящим русским человеком, который не будет знать вашего мерзкого языка и никогда не поклонится вашим ублюдочным Магомету и Аллаху! Остальные умрут сейчас. Все, кроме двоих, которых мы отпустим, чтобы они рассказали всем туркам, что час расплаты близок!

Как завыли, как закричали эти выродки на площади. Начнем, благославясь. Сперва отделить стариков, которые участвовали в старой резне. Потом мужчин, потом разделить мальчиков на тех, кто станет русским или армянином и тех, кто не увидит завтрешнего восхода.

Как сладко кричали эти старые обезьяны, когда стрелки Айвазяна начали колоть их штыками! Какой музыкой звучали вопли мужчин, запертых в подожженном сарае! А какие девушки оказались в этой деревне!

Воронцов ухватил одну из них за косы и бросил мне под ноги. Спасибо, джане, мне нравится твой подарок. Ах как визжит эта мелкая тварь, как плачет, как извивается. Наверное, вот так же кричала моя, никогда невиданная мной, тетя Шушаник, старшая сестра моей матери, которая умерла под шестнадцатым аскером…

Во мне нет жалости. Нет, и не может быть. Моя мать очнулась после страшной резни под трупом какой-то старухи. Мать пришла в себя, потому что на ее лицо из беззубого мертвого рта падали медные монетки – жалкое сокровище, которое старушка пыталась спрятать от своих убийц. Мать, которой тогда было всего четырнадцать лет, целые сутки лежала под грудой мертвецов. Потом долго шла, не разбирая дороги. Ей удивительно повезло, что она наткнулась на русский патруль. В патруле были армяне, которым она и рассказала свою страшную историю. Ее отправили к родственникам в Эривань, где она познакомилась с моим отцом – единственным оставшимся в живых сыном моего деда, скромного торговца. Остальные сыновья деда – девять человек, были зарезаны турками на рассвете, как жертвенные бараны… Вот потому тщетно требовать от меня жалости или сострадания к этим грязным туркам.

Так, ну с меня хватит. Эй, друзья, кто-нибудь будет еще пробовать эту маленькую гадюку? Здесь еще много осталось, э? А я пойду, посмотрю, что творится в деревне.

Старух развесили на воротах. Женщин помоложе – положили из пулемета. Ну с девками и молодыми – понятно. Судя по тому, как трудится Геворк – это надолго. Сколько силы у этого человека, э? Ну а ты что стоишь? Не можешь выбрать? Ара, бери первую, они все одинаковые. Парни, предупреждаю, кто потом пойдет к фельдшеру – три наряда вне очереди! Презервативы Вам зачем раздали? Защита, защита и еще раз защита.

– Вартан, что ты делаешь? Ты с ума сошел, э? Я понимаю, что это – мулла, ну и что? Ты считаешь, что его борода загорится только оттого, что он мулла? Месроп-джан, оторвись от этой ишачки, сходи в дом, принеси нам керосин! Вот видишь, Вартан, если полить бороду керосином она горит гораздо лучше и не тухнет всякий раз, как кто-нибудь на Арарате пустит ветры…

Мы закончили лишь в сумерках. Теперь в эту деревню могут прийти нормальные люди: армяне, грузины, казаки. Мимо меня прошли стрелки из взвода Карабекяна. Они ведут детей. Многие малыши не могут идти сами, и бойцы несут их на руках. Я с улыбкой наблюдаю, как один из бойцов, пулеметчик Гагик Татулян, баюкает у себя на груди двухлетнего карапуза. Вот он приостановился, порылся в кармане и вытащил что-то, завернутое в станиоль. Эй, Гагик-джан, а ты уверен, что ему можно шоколад? Уверен? Хорошо…

Когда мы дрались насмерть, защищая Ван, Гагик лично уничтожил минометную батарею. Недаром на груди у него два Георгиевских крестика. Он страшен в бою, но добр и ласков с детьми и своими друзьями в спокойной обстановке. Как он ласкает малыша, э? Хороший человек Гагик Татулян!

Вот и наши грузовички. Шесть Фиатов и два нижегородских вездехода ждут нас и наших новых детей. Грузись, ребята, поехали…

Оберст-лейтенант Макс Шрамм. Окрестности Дюнкерка

Нас привезли сюда на экскурсию. Полюбоваться на картину полного разгрома. Что и говорить, посмотреть было на что… Груды разбитой техники, обломки машин, танков, броневиков. Горы снаряжения, остатки укреплений… неделю здесь работала наша эскадра, не давая «лайми» эвакуировать прижатые к берегу войска на Остров. Вся бухта забита затонувшими судами разной степени сохранности. В основном – мнимой. Исковерканные скрученные мачты, разорванные на лоскуты надстройки, кроваво-красные обгоревшие борта, едва-едва заметные из воды. Множество воронок всех размеров. Песок засыпан осколками бомб и снарядов толстым слоем. Кое-где его совсем не видно. Из более чем четырёхсот тысяч, пробившихся и пробравшихся в порт взято в плен не более десяти тысяч. Остальные уничтожены. Двое суток крохотный пятачок суши, простреливаемый насквозь обычным артиллерийским снарядам среднего калибра, подвергался усиленной обработке из всего, что могло стрелять. Самоходки, танки, пушки стояли плотными рядами и стреляли, стреляли, стреляли… Семь долгих дней и ночей без малейшего перерыва поочерёдно останавливаясь только для того, чтобы остыли стволы. Сверху висела авиация. Плотными волнами находя на цель и опустошающая свои фезюляжи над Проливом и пляжем. Уходили бомбардировщики – появлялись штурмовики и истребители. Вспыхивали яростные схватки между англичанами, пытающимися прикрыть избиваемые войска истребителями и нашими пилотами. Иногда сотни рычащих, плюющихся огнём машин повисали в воздухе, время от времени перечёркнутом дымными хвостами тех, кому не повезло. Кто оказался слабее противника, хуже обучен, имел меньше опыта, или просто у него был несчастливый день… Вот и сейчас я вижу торчащее из воды оперение «Харрикейна». К берегу прибивает раздутый труп «пуалю», объеденный рыбами, а я вспоминаю… Сверху котёл выглядел страшнее, чем та высота под Баин-Цаганом. Настоящий вулкан. Беспрерывные вспышки разрывов, клубящийся дым от горящей техники и человеческих тел… Здесь мертвецы лежали грудами, холмами. Вспомнилась картина русского художника Верещагина, «Апофеоз войны»… Очень напоминает… Интересно, чтобы он написал увидев ЭТО… Подхожу к чему-то непонятному и с трудом угадываю в перекрученной груде лома остатки танка… Марку определить просто невозможно. Принадлежность – тоже. Так, остатки траков, куски броневых листов, угадываю, кажется, вроде перекрученный всесокрушающей силой тротила блок цилиндров двигателя. Кому не повезло? Презрительно сплёвываю и отворачиваюсь. Ярко светит солнце. Белоснежные облака на горизонте. Кричат как ни в чем бывало вездесущие белые чайки. Они с трудом держаться в воздухе, явственно видны набитые животы. Да, поживы им хватает… вся бухта забита мёртвыми, которых извлекают из воды команды пленных… Жалкое зрелище представляют из себя эти галльские унтерменшен. Я не видел более наглядного подтверждения их расовой неполноценности чем эти существа. Вот, вспыхнула драка, наверное опять нашли что-то съедобное… Свиньи! Становиться противно, но в то же время гордость переполняет моё сердце, гордость за всесокрушающую мощь наших Вооружённых Сил! Кто ещё осмелиться противостоять нам? Никто! Франция повержена, Европа у наших ног. Скандинавия принадлежит нам. Остались англичане и американцы. Добиваем японцев. Через три дня мы начинаем массовые бомбёжки Островов. Вряд ли они выдержат такое долго. Флот блокирует все подходы к метрополии, в воздухе беспрерывно висят самолёты противолодочной авиации. Никто и ничто не должно вырваться оттуда. Тысячи самолётов начнут наносить удары в самое сердце врага. Десятки тысяч тонн бомб превратят в щебень их города, фабрики и заводы, сожгут их поля и фермы. Пощады не будет. Не дождутся… Бросаю взгляд на часы – пора идти. Завтра мы должны быть в Париже. Пройдём парадом по Елисейским Полям, мимо Эйфелевой башни. Мы обещали вернуться в Испании, мы держим своё слово. Вновь загрохочут каблуки по мостовым, вновь забьют литавры, вновь прозвучит грозное: Ein, zwei, drei, Heil! И пусть весь мир знает: МЫ ИДЁМ!

Полковник Всеволод Соколов

Война окончена! Мы стоим в Нанси, где еще три дня назад пытались сопротивляться остатки французской армии. Как гласит наша поговорка: «Попытка – не пытка», но только не в этом случае. Попытка сопротивления обошлась пуалю еще тысяч в тридцать убитых и раненных. Так им и надо: нечего лезть, если не трогают!..

Я сижу в небольшом кафе. Только что окончился футбольный матч «Александр Невский» – 2-я танковая дивизия. Несмотря на отчаянное сопротивление мы проиграли со счетом 7:5. Нас не спасло даже то, что в матче участвовал сам командир бригады. Кстати, Алексей Михайлович оказался весьма неплохим футболистом, но, увы, немцы были лучше. У них, между прочим, тоже генерал-майор играл. Хуже чем Махров. Это во мне говорит обида: мы почти свели на ничью, но проклятые пенальти пустило все насмарку. Я стискиваю стакан с коньяком и залпом опрокидываю его в рот. По телу разливается приятное тепло и я несколько успокаиваюсь: в конце концов не последний раз играли! Еще сочтемся…

Перед кафе разворачивается новое соревнование. Мой батальон сошелся с 24-ым мотопехотным немецким полком и пытается выяснить: кто кого перепляшет? И наши и германские танцоры уже изрядно подвыпили, и, вообще-то, я должен бы вмешаться. Но я не вмешиваюсь: победа в войне на многое позволяет закрыть глаза. Гулко поют три аккордеона. Наш Михеев и двое немцев стараются во всю. Аккордеоны трофейные, вернее реквизированные тут же, в городе. Каюсь, я и сам принял участие в этом изъятии музыкальных инструментов… Нет, камераден, тут вам ничего не светит: мои бойцы снова пускаются вприсядку, и ходят, выламываясь, вокруг оторопевших немцев. Тем, конечно, сложнее: их танцы скопировать легко, а вот попробуйте-ка отколоть трепака, если вы такой танец видите впервые…

– Ну, что, Всеволод Львович? Кто побеждает? – рядом со мной садится генерал-майор Махров.

– Наши, Алексей Михайлович.

– Ну и хорошо, ну и славно, – комбриг мнется, и я понимаю что он собирается мне что-то сообщить, но не знает с чего начать.

– Что-то случилось, господин генерал-майор?

– Да нет, ничего особенного не случилось, но Вы понимаете, Всеволод Львович, – он не то пьян, не то очень смущен, не то все вместе, – получен приказ об откомандировании Вас в распоряжение генерал-лейтенанта Ватутина в Берлине…

– Ясно, – сказать, что я огорчен, значит ничего не сказать. – Кому прикажете сдать батальон?

– Поверьте, Всеволод Львович, мне действительно очень жаль отдавать Вас. Мы с Вами давно и хорошо знаем друг друга, мы прекрасно служили вместе, и, право, я буду вспоминать о совместной службе только с благодарностью…

Он еще говорит, говорит, а я уже понимаю, что теперь я – отрезанный ломоть. Мне не удастся досмотреть состязание в танцах, мне предстоит заполнить всю документацию по топливу, боеприпасам и матчасти, сдать батальон Лавриненко, заполнив кучу бланков на личный состав, довольствие и т. д., собрать вещички и завтра же отбывать по новому назначению. Меня уже нет в бригаде, но меня еще ждет гора работы вместо веселья…

* * *

Мой поезд прибывает в Берлин в 9.00. Я засовываю Танкиста в кофр, подхватываю чемодан и выпрыгиваю на перрон. Теперь только получить багаж, оставить его в камере хранения и – вперед, к новому месту службы.

Такси за полторы марки довозит меня до здания ОКВ ОКХ. Генерал Ватутин – начальник русского отдела, так что мне сюда.

Часовые у входа с изумление взирают на корноухую башку Танкиста, торчащую из кофра, но на посту не поговоришь. Зато дежурный обер-лейтенант сразу среагировал:

– Герр оберст, минутку…

Я протягиваю ему свое предписание. Он чуть мнется, а затем спрашивает:

– Простите, герр оберст, а кот тоже с Вами?

Я широко улыбаюсь:

– Я бы с удовольствием оставил его, но Вы видите, обер-лейтенант, я прямо с поезда, с вещами.

– Если Вы позволите, – он не отвечает на улыбку, но моя форма и ордена наводят его на мысль, что спорить не стоит, – я послежу за Вашими вещами и Вашим питомцем, пока Вы пройдете по делам.

Он еще раз взглядывает на мое предписание:

– Второй этаж, налево, герр оберст.

– Благодарю, – я протягиваю ему кофр с котом и ставлю рядом чемодан. Затем говорю, обращаясь к коту:

– Будь умницей, посиди с поручиком, – и отправляюсь в указанном направлении.

В приемной генерала Ватутина сидит замотанный капитан генерального штаба. Он устало смотрит на мое предписание, и устало же сообщает, что генерал-лейтенанта Ватутина нет, что он отбыл сегодня утром в служебную командировку сроком на три дня. Вот так так. И что ж мне теперь делать?

Видя, что я не скандалю и не требую немедленной связи с его убывшим начальством, капитан несколько оттаивает:

– Господин полковник, все что я могу посоветовать Вам, так это рассматривать эти три дня как неожиданный отпуск. Тем более, что Вы прибыли прямо с фронта и отдых Вам не повредит. Я отметил срок Вашего прибытия, так что ступайте в финчасть, получайте денежное содержание и спокойно отдыхайте.

В принципе он прав. Тем более, что я уже третий раз в Берлине, но ни разу толком не осмотрел город. Тем временем капитан что-то вспоминает и начинает лихорадочно рыться в папках на столе. Наконец, найдя нужную бумажку, он протягивает ее мне. Это предписание полковнику Соколову явится в Рейхсканцелярию к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Я удивлен: зачем это я ему понадобился, но молча принимаю предписание. Получив у любезного капитана информацию о приличной гостинице, расположенной неподалеку, и о месте нахождения финчасти русского отдела ОКХ, я откланиваюсь.

В финчасти на меня проливается золотой дождь в виде трех с половиной тысяч рейхсмарок. Это доплата Адольфа Гитлера русским военнослужащим, ведущим боевые действия в Европе совместно с Вермахтом. Ну, что ж, да здравствует великий Фюрер германского народа.

Я спускаюсь вниз по лестнице и вижу строгого обер-лейтеннанта, рассеяно чешущего Танкиста за остатком уха. Нет, все-таки немцы – самый сентиментальный народ на земле!

– Прошу прощения, обер-лейтенант. Мой кот не слишком надоедал Вам?

– Никак нет, герр оберст! – он пристально смотрит мне в глаза, пытаясь понять: видел ли я его грехопадение? Ведь он играл с котом на посту! Ну уж нет, майне кляйне, помучаешься угадывать.

Я забираю Танкиста и вещи и отправляюсь в гостиницу, которую мне указал адъютант Ватутина. Там я и поселяюсь. Поручив кота заботам горничной, я же через двадцать минут еду в такси к Рейхсканцелярии.

А за окном машины шумит удивительно похорошевший с тридцать седьмого года Берлин. Июньская зелень бьет по глазам, чистенькие автомобили мчатся по улицам, и всюду, куда не посмотришь какие-то очень веселые, жизнерадостные люди. Вдоль фасада одного из домов натянут огромный транспарант: «Разбили Францию – справимся и с остальными!» Что же, спорить не стану.

А вот и цель моего вояжа – величественное здание Рейхсканцелярии. Все-таки молодцы немцы, такая архитектура и глаз радует, и своей мощью уверенности придает. У входа застыли изваяниями белокурые викинги лейбштандарта «Адольф Гитлер». Вверх по лестнице, раскрываются тяжелые двери, ну вот я и пришел.

– Господин полковник…

А? Ага, молодой, как их там, да, гаупштурмфюрер. Дежурный. В глазах вопрос, но не назойливый – уважает соратника. Я протягиваю ему предписание:

– Гауптштурмфюрер, мне приказано прибыть к рейхсфюреру…

– Прошу Вас, геноссе, по лестнице на право, там Вам подскажут. Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – будем вежливыми в гостях.

Меня встречает еще более вежливый штандартенфюрер, который лично провожает меня к дверям кабинета. Одернув китель, я вхожу:

– Хайль Гитлер!

– Хайль, – сидящий за столом человек поднимает голову и приветливо смотрит на меня. Странно. Я столько раз видел его на фотографиях в газетах и журналах, но никогда не обращал внимания на то, что Гиммлер так удивительно похож на доброго учителя гимназии. Или на уездного почтмейстера. За стеклами очков поблескивают добрые умные глаза.

– Полковник Соколов прибыл по Вашему приказанию, господин Рейхсфюрер.

– Полно, товарищ, полно, – он встает из-за стола и подходит ко мне. – Прошу Вас, товарищ, без чинов. Называйте меня просто «рейхсфюрер». Вы прибыли ко мне не по приказу. Я просто пригласил Вас к себе. – Он напрягается, и вдруг произносит по-русски: – В гости, правильно?

– Совершенно верно, рейхсфюрер.

Он жестом приглашает меня сесть и садится напротив.

– Коньяк?

– Не откажусь.

Коньяк великолепен, о чем я и сообщаю гостеприимному хозяину. Я осматриваю его кабинет, и вдруг замечаю лежащую на столе скрипку. Гиммлер прослеживает направление моего взгляда и оживляется:

– Играете, товарищ?

– Увы, нет, мой рейхсфюрер. Но очень люблю скрипку. Есть в ней что-то нежное, совсем человеческое…

– Я понимаю Вас, – Гиммлер согласно кивает, – я сам очень люблю скрипку и даже немного играю.

Сам играет? Это интересно. По-моему, он не прочь продемонстрировать мне свое искусство, но я не уверен… А, где наша не пропадала:

– Рейхсфюрер, а может ли гость просить Вас о великом одолжении?

– Что именно Вам нужно, товарищ? – Гиммлер явно заинтересован моим вопросом. – Слово гостя – закон.

– Мой рейхсфюрер, я бы очень хотел услышать Вашу игру…

Он польщен. Легким движением он поднимает скрипку и кабинет заполняет нежная мелодия «Колыбельной» Грига. А играет он и в самом деле очень и очень прилично. По крайней мере на мой взгляд дилетанта…

Когда он заканчивает, я рассыпаюсь в похвалах. Гиммлер доволен. Ну что ж, маленькое тщеславие позволительно даже великим людям.

Но вот он сообщает мне и о подлинной цели своего приглашения. Оказывается, рейхсфюрер просил наше командование предоставить в распоряжение войск СС офицера-танкиста, который мог бы быть инструктором при освоении новых тяжелых танков. И теперь он видит, что прислали именно такого офицера, которого он и хотел. Приятно слышать и приятно слушать. Я ведь тоже не чужд тщеславию…

По окончании аудиенции мне зачитывается приказ Фюрера германского народа, Адольфа Гитлера о награждении меня Рыцарским Крестом, поскольку все предидущие я уже получил. Гиммлер сердечно поздравляет меня с наградой, и выражает уверенность, что мы еще встретимся. Он тепло пожимает мне руку и просит запросто обращаться, если в чем-нибудь возникнет нужда.

На выходе из Рейхсканцелярии меня догоняет адъютант Гиммлера. Не слушая никаких возражений, он почти насильно вручает мне футляр, в котором лежат две бутылки того самого коньяка, который мне так понравился. На все мои возражения, он вежливо отвечает только одно: «Рейхсфюрер приказал передать Вам». Ну ладно, попробую доказать, что русский полковник-дружинник умеет отдариваться. Дело в том, что из Нанси я захватил отменную скрипку работы Ивана Батова. Не знаю, какими путями эта соотечественница попала к лягушатникам, но мне почему-то показалось грешно оставлять работу великого русского мастера в плену у галлов. Правда, в моей семье на скрипке никто не играет, но я рассудил, что, может быть, внуки возжелают… Но теперь у меня в голове возник дерзкий и нахальный план…

Вихрем я влетаю в гостиничный номер. Раскидываю багаж. О, вот она. В футляре старинного шевро, лежит, поблескивая матовым лаком, русская красавица. Ну, держитесь, камераден…

Я вызываю метрдотеля, и интересуюсь, можно ли послать посылку в Рейхсканцелярию? Слегка опешив, метрдотель отвечает, что, разумеется, можно. Я прошу его распорядится запаковать вот эту скрипку, и послать по адресу, указанному выше. Он бросается исполнять. Через пять минут он приносит мне хорошо упакованный сверток и просит меня лично начертать адрес. Бестрепетной рукой я вывожу: «Рейхсфюреру СС, Генриху Гиммлеру». Адрес производит на метра впечатление, сопоставимое с близким разрывом шестидюймового фугаса. Кажется, в глазах достопочтенных берлинцев я буду пользоваться некоторым весом.