Текст книги "Мы всякую жалость оставим в бою…"

Автор книги: Александр Авраменко

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Варшава

Недолго они только продержались, меньше суток, до того момента, когда последний бомбардировщик улетел, из тысячи двухсот, что бомбить прилетели. Там как раз новые бомбы испытывали. Сначала, когда кинули впервые, я грешным делом подумал, что газами их травить собрались. Сразу облако дыма кверху взмыло, я уже хотел команду «Газы» давать. А потом что-то внутри облака сверкнуло, и БА-БАХ, половины улицы как корова языком слизнула. Прямо хоть в футбол играй. Нет, я конечно понимаю, что война, но зачем же так то? Это уже после нам сказали, что всех предупреждали о бомбёжке, с помощью листовок. Кто поверил – ушёл, им препятствий не чинили, до первого пересыльного лагеря. А кто не поверил, сами виноваты: ни фюрер, ни воевода, ни дуче не желали жизни своих солдат понапрасну тратить. Да и показать кое-кому на Западе стоило, на что Объединённая Армия Союза способна. И показали. И вообще, правы наши вожди, я зря умирать не хочу. Я, может, вообще умирать не хочу, хоть и солдат. Пускай враги умирают, солдат побеждать должен, и если для спасения моей жизни надо бомбить – пусть бомбят! Больше шансов уцелеть. Ну, бомбят наши ребята, значит, кидают подарочки сверху, а мы стоим, любуемся: картина, конечно, впечатляющая – кверху дым клубами, огонь, куски стен в разные стороны, всё в пыли, даже темнее стало, хоть и светлый день на дворе. Пикировщики красиво идут, потом словно на месте останавливаются, переворачиваются через голову и уже обратно, пикируют. Сирены воют, на психику давят. Только улетели – с востока волна идёт, какие-то новые, я раньше таких не видел, по два киля сзади, двухмоторные, потом уже разглядели круги русские, косым крестом рассечённые. Я сразу вспомнил, что наши ребята из «Кондора» такие в Испании рисовали, как общую эмблему. Ага, думаю, союзнички пожаловали… Те тоже как ударили, вообще не видно стало ничего – на месте города один дым. Ну, с русскими-то понятно, почему они так свирепствуют, поляки им столько крови попортили. Почитай, как Антанта у них Польшу отделила, так та с двадцать третьего года и свирепствовала, пока Корнилов воеводой не стал и укорот им не сделал быстро. Нам даже фильм показывали документальный, «Зверства польских агрессоров на территории России» называется. И националистов украинских пшеки поддерживали, и еврейские отряды…

Тут башнёр мой вылез посмотреть, как увидел, что с городом творится – ахнул, а потом эмблемы рассмотрел и рот раскрыл, спрашивает, мол что это такое за знаки? Ну а когда я ему объяснил, то загорелся, отпросился и умчался. Минут через пять приходит вместе с двумя грюнешнабелями из молодого пополнения, задачу объяснил, те стали рисовать было, да я ему кулак показал, отпустил он их сразу. Пришлось ему втолковать, что эмблему он может только с разрешения начальства изменить, а начальство, то есть я, пока ещё думает. И вообще, раз уж так, то круг русский надо не косым крестом делить, а нашим тевтонским. Тут до него дошло, засиял как пфенинг новенький и улетел. Короче, через два часа на всех наших танках новые значки свежей краской блестели, а за нами и пехота перекрашивать свои броневики. Вскоре Роммель приехал, поглядел на наши художества, но ничего не сказал, только носом покрутил и в бинокль уставился, на панораму любуется. А там вообще Ад. Грохот стоит, самолёты завывают, всё трясётся, пылает, наконец вроде стихать стало, но тут опять гудит – наши возвращаются. И опять бомбёжка. Я на часы посмотрел – уже шесть часов без перерыва концерт не прекращается. Тут наши кашевары появились, стали обедать, а кусок в горло не лезет, как представишь, что сейчас в городе творится… Вскоре мимо нас колонну пленных прогнали. Все грязные, в пыли, в крови, идут – у половины головы трясутся, контуженные видать, половина босые, ну, сущие оборванцы. Наши мундиры чёрные увидели и на колени попадали, завыли не хуже волков. Я когда маленьким был, с отцом любил на охоту ходить, так там наслушался, мог сравнить. Эти не хуже орали. Совсем как в казанских степях. Опять бедолаг успокаивать пришлось, кое-как подняли их и дальше погнали. Нам, в смысле рейху, рабочая сила нужна, и так дефицит страшный – на предприятиях людей не хватает катастрофически… Потом беженцы из Варшавы попёрли… Одна старуха мне запомнилась, сидит на тележке, которую две девчонки волокут молодые, симпатичные, вся седая, трясётся и подвывает так… по-звериному, и глаза пустые-пустые… Вот думаю, молодцы внучки у бабули, не бросили, подошёл спросить, ну по-русски то я немного умел, в «Каме» научили, поймут думаю. Действительно, поняли. Не бабка то, а сестра старшая, у неё ребёнок под завалами погиб, у неё крыша поехала, а сестре той двадцати годков нет. Меня даже передёрнуло… Пришёл к своему танку. Сел на мотор и закурил, не стал больше смотреть, не смог. Сильно меня это задело, беженцы… А сверху бомбы летят и летят, всё не прекращаются. Наши улетят – русские меняют, русские уйдут – итальянцы уже вьются, на наших самолётах, а следом и люфтваффе на подходе опять. Уже темнеть начало, солнце садиться, а там концерт не прекращается. Только изредка вспышки прорываются через то чёрное облако, что на месте Варшавы стоит. Тут вообще какие-то монстры в воздухе появились, до этого-то тактические машины были, а теперь дальняя авиация видно подоспела, туши огромные четырёхмоторные, и тут такое началось, что даже танки подпрыгивать начали наши, они стали пятитонные фугасы кидать. По частям отдых разрешили, все спать ложатся, да разве от такого грохота уснёшь? Завернулся я в брезент, лёг на решётку жалюзи, глаза закрыл, мол сплю, а самого колотит, я вот вида этой бомбардировки выдержать не могу, а какого тем, кто под ней?..

Под утро только задремал, как подъём кричат, кумпели мои забегали, засуетились, а там и завтрак подоспел, я себе кофе налил, стою пью, и тут до меня доходит – самолётов в воздухе нет. Тихо вокруг. Только обычный лагерный шум, тут радист высунулся, кричит, герр оберштурмфюрер, поляки капитулировали, конец войне. Что тут началось, кто в воздух стреляет, кто обнимается, песни завопили, откуда-то шнапс появился, да тут Эрвин примчался, приказал порядок быстро навести и срочно выдвигаться к Жешуву, а оттуда на встречу с союзниками. Нас ведь после Тарнува резко на север развернули, к Варшаве, туда наши олухи сдуру впёрлись, ну их из-за баррикад да из засад быстро накрыли. Их командир потом под трибунал пошёл. Так что решили поэтому наказать Варшаву такой бомбёжкой… Словом, едем мы назад, по уже знакомым местам, все попрятались, только флаги белые везде висят, да пленные колоннами маршируют. До самого Жешува без единого выстрела домчали. Остановились заночевать, а утром шум, гам, вопли, все столпились в углу, орут – я растолкал солдат, как глянул – Матерь Божья, прости и сохрани меня от такого конца… Лежит наш повар мёртвый, на ящиках… Отдельно руки, отдельно ноги, отдельно – туловище. Рядом кишки аккуратной кучкой сложены, и записка на немецком, мол так со всеми оккупантами будет. Подпись даже – Армия Крайова. Второй раз мы такую картинку увидели. Тут сам Роммель появился, как глянул на эту картину – позеленел, назад в свою лоханку прыгнул и умчался. Ну, распорядился я бедолагу Франца к отправке домой приготовить в запаянном гробу, а мои стоят все злые, орут, да смотрю и у меня куда-то вся жалость запропала… нет, думаю это не люди… Вообще, нежить какая-то. Люди так поступить не могут, оберартц как-то выяснил, что повара нашего живьём четвертовали, а потом потрошили. Тут опять шум, гам, зондеркоманда приехала. Короче, оцепили мы город, всех жителей вон выгнали, и наши химики с огнемётами в него вступили, а гражданских быстренько рассортировали, и всех мужчин в расход, до единого, а остальных, кроме детей до шестнадцати лет – в концлагерь, детей – в Монголию… Потом мы до самого Перемышля спокойно дошли. Без всяких таких эксцессов… А там и союзники. Мы когда их «ЗГ» увидели, даже веселее на душе стало, обрадовались все. Вот тогда я и увидел настоящее братство по оружию в первый раз. У меня даже язык устал. Как никак я единственный тут оказался, кто по-русски мог разговаривать, ну меня переводами и замучали, это уже потом ещё умельцы нашлись. А вечером такой банкет закатили…

Шарфюрер Микаэль Витман. Польша. Три дня после окончания кампании

Я был прикомандирован к 502-му отдельному батальону тяжёлых танков под командованием оберштурмфюрера Вилли Хенске. Старый, проверенный боец из ветеранов партии и эсэсовского движения. Обучался в России. Верный товарищ и строгий командир. Партайгеноссе нас, новобранцев, построил и речь толкнул, на удивление краткую:

– Запомните одно: никогда эсэсовец не покидает поля битвы без приказа. Только раненым или мёртвым.

Потом помолчал, на нас посмотрел и добавил, я на всю жизнь запомнил:

– Правило у меня одно: воюют все, кто не дерётся – того я сам пристрелю.

Вот так мы и стали танкистами… Меня, правда, сразу отправили на самоходные орудия, командиром. Чем я ему не понравился – одни боги знают, все ребята в танковые экипажи попали, а я вот – в самоходчики. Правда, это я так поначалу думал, а потом дошло, что наоборот, приглянулся я ему… Словом, компанию польскую мы прошли лихо: покрошили этих пшеков видимо-невидимо! Когда с русскими союзниками встретились – два дня пили, вернее, первый день пили, второй – похмелялись, если можно это сказать о бутылке водки на человека в час… Ох и башка потом болела… ну да ладно. Стоим мы значит, отдыхаем в городке одном. Не помню, как его, то ли Пшемысль, то ли Шымпесль, ну, не очень важно. Жителей всех в лагерь согнали, кроме славян и фольксдойчей наших. За город, в общем. Там русские охранные части Православной церкви быстро сортировочный пункт соорудили: колючкой поле обтянули. Вышки, собачки здоровенные, с доброго телёнка величиной, прожектора, пулемёты… Одним словом всё, что полагается. И давай своим прямым делом заниматься: распределять кого куда. Нас к ним на усиление прикрепили. Ох и насмотрелся я там… Всякого… Поначалу распределили по полу: мужчин отдельно, женщин тоже, детей, подростков. Главное, что не запрещали поначалу им друг друга навещать, только по разным палаткам расселили, мол, никаких семей. А потом и началось. На пятый день приехал монгол один, Лхагвасурен, полковник монгольской армии. За детьми. Молодой, морда плоская, сам жёлтый, ну истинный азиат. Целый день в лагере работал, а вечером к нам заглянул, в гости. Машину коньяка привёз на угощение. Монголы эти ребята своеобразные: статус у них такой, неопределённый… Вроде правит ими настоящий ариец: барон Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг, бывший офицер российской армии, но правит-то он монголами. Столица – Цаган-Батор. Половина его окружения – русские, вторая половина – монголы. Порядки в стране этакие: европейско-феодальные. А этот Лхагва адъютант самого Джихар-Хана, верховного казначея Монголии и лучшего друга их Правителя, барона Унгерна. Решили эти ребята на своём Хурале (это вроде нашего съезда) немного породу свою улучшить. Нормально звучит? И для этого набрать польских детей обоих полов в возрасте до двенадцати лет распределить их по монгольским семьям, по юртам. Самое интересное, что идея эта бредовая поддержана была ВСЕМИ монголами единодушно… От последнего бедняка до последнего монаха… Наш верховный триумвират, ну, вожди наши, это решение монголов поддержали. И теперь по всем лагерям ездят представители монголов и забирают всех детей от трёх до двенадцати лет. Весело?.. Сурен этот по пьянке много чего рассказывал. Особенно про своего начальника, Джихар-Хана… распространяться особо не буду, мы его через два дня увидели самого. Живьём. Вот про это расскажу. Это было нечто… С утра нас к лагерю погнали. Заняли мы позицию вокруг него, возле самой колючки стали, снаряды нам подвезли особые, со слезоточивым газом… Потом монахи пришли. Все здоровенные. Мечи наголо, лохматки парадные, волкодавы их. С телёнка доброго ростом. Стали между ограждением. Ждём. Где-то минут через тридцать пыль заклубилась – смотрим, колонна к нам идёт, здоровенная. Грузовики, фургоны, броневики, танков несколько. Подъехали поближе, стали. Из машин посыпались горохом цирики монгольские, обоих полов. Мужчины, женщины. Кто с оружием, кто – без. Женщины в основном – без. Потом к воротам шикарный «Руссо-Балт» подкатил и из него Сам вышел. Джихар-хан. Высокий, седой. Ноги кривые, усы. Мундир вроде халата, весь золотом расшит и камешками сверкает. Откуда ни возьмись, охрана появилась, и какая! Девчонки молодые. Все красивые, высокие, стройные! Одна к одной! Автоматы дягтерёвские в руках наготове. У наших ребят даже слюни потекли. Поняли, что это тот самый его джихаровский походно-полевой гарем, о котором нам полковник Сурен рассказывал, зря мы ему тогда не поверили. Девицы все в комбинезонах в обтяжечку, фигурки – ух! Гляжу, у моего заряжающего даже кончик носа от зависти побелел. Ну, заходит этот Хан внутрь, в лагерь, осмотрелся вокруг, из фляги заветной глотнул, ручкой своей махнул царственной, и монголы его внутрь ломанулись… Буквально через минуту там как началось… Вой, крики, плач. Поляки ревут, будто с них живьём кожу сдирают, а монголы туда-сюда носятся. В лагерь – бегом, налегке, оттуда – с детьми. Кто постарше, за руку с собой волокут, кто помладше – двоих под мышками тащат, те только ногами в воздухе болтают и орут. Потом в машины закидывают… Часа четыре это продолжалось, слушать невозможно было. Эсэсманы мои сидят, руками уши зажимают, чтоб не слышать концерта этого, кое-кто трясётся. Я стою возле своей пушки, зубами скрежещу. У собаки щенков забираешь, и то она плачет так, что душа рвётся, а тут хоть и неполноценные, но люди всё-таки… Наконец закончилось… Сорок пять фургонов. Девятьсот детей всех полов… Монголы в машины попрыгали и умчали… Утром следующего дня из лагеря машину покойников вывезли – родители детей с собой покончили некоторые. А в обед ещё колонна машин пришла – на этот раз девчонок молодых увезли и парней, от двенадцати до шестнадцати. В корниловские лагеря. Там их перевоспитывать будут в нужную сторону. Верными членами нашего движения. К вечеру ещё колонна автобусов пожаловала – всех оставшихся женщин увезли на распределение по новому месту жительства, будут жить в России, работать на заводах и фабриках… Остались в лагере одни мужчины к утру. Их последними рассортировали, кого на стройки народного хозяйства в Сибирь. Тех что покрепче, поздоровей. Кого в батальоны Тодта, это те, кто здесь в Польше останется и будет здесь Промышленную Зону строить. Остальных – в Азию. Осваивать хлопководство в Ферганской долине, Приаралье, Туркменских степях… А мы ещё неделю здесь постояли. И нас потом в Россию отправили, под Царицын…

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. 31 декабря 1939 года

Сегодня у нас в части праздник. Полётов нет, народ готовится к встрече Нового года. На кухне кипит работа. Повара стараются вовсю, у них там всё кипит, жарится и булькает. Настроение у всех приподнятое, ещё бы – Новый Год! Народ кучкуется по углам, все о чём-то совещаются, договариваются, нижние чины носятся с инструментами, украшают здания, солдатский и офицерский клубы, в походной церкви с утра служба идёт, наши святые отцы обязанности свои исполняют. Даже в лагере, где заключённые сидят и добровольцы евреи из РКП, оживление. Их сегодня на работы не погнали, и завтра не поведут, а я разрешил им в честь праздника по пятьдесят граммов вина выделить на нос и по курице на пятерых. На плацу поставили огромную ёлку, её нам специальным караваном доставили, ведь в безлесной Монголии и дерево-то нормальное не найдёшь. Всё, короче говоря, кипит, и все заняты. Один я слоняюсь, то туда зайду, то сюда, на поле выйду, в штаб вернусь. Японцы нас не беспокоят уже неделю, и это меня тревожит, точно ведь, сволочи какую-нибудь гадость устроят в честь праздника… Промаялся я так до обеда, а там наши батюшки из поиска явились, с добычей. Причём не с простой, а с очень даже интересной: приволокли они пятерых диверсантов очередных. Японцы ведь что? Силёнок на фронте маловато после летней мясорубки, они и стали по-плохому вредить, всякие диверсионные группы засылать к нам в тыл. У меня батюшки за правило взяли окрестности по четыре-пять раз в сутки осматривать, да ещё с собаками. Ну, псина на этих и вывела. Желтопузые, видать, умаялись в пути и спать завалились, даже часовой уснул, а святые отцы наши, ещё те волкодавы, подкрались бесшумно, да всех и повязали, а потом в расположение доставили со всеми причиндалами. А среди всяких интересных вещей, прихваченных у самураев, нашёлся радиомаяк, значит, нужно налёта ждать. Пришлось обеспокоить вышестоящие инстанции, связался я по рации со штабом, доложил, там не очень обрадовались, но велели дежурство организовать, пришлось народ от праздника отрывать и всё это дело организовывать. Поставил первую эскадрилью на охрану, да звено в воздух поднял, пускай ходят, барражируют по высоте. Зенитчиков ещё напряг, нечего расслабляться – в тылу отдыхать будут, а тут война! Настроение у людей быстро в норму пришло, все как проснулись, а тут и наши из КГБ пожаловали, забрали шпионов и смотались быстренько, их тоже понять можно, Новый Год как никак, загрузились в «Юнкерс» и умчались. Я на часы посмотрел – успеют с гарантией. Уже второе звено в воздух ушло, а ничего нет, неужели, думаю, обманулись мы? Эти ведь не сказали, когда налёт ждать… Да нет, не может того быть, чтобы жёлтые белому человеку не накакали. Трубку поднял, велел мне истребитель приготовить, сам смотаться. Я ведь пока в эпробугкоммандо служил, много чего освоил, и истребители, и бомберов всяких кучу, и штурмовики, к двенадцати типам самолётов допуск имею. Не скажу, что истребитель из меня классный, но управлять могу, и при случае сдачи дам, если самурай не слишком опытный будет. А вообще сердце у меня к бомбардировщикам тяжёлым лежит, вот где мощь и сила! Велел я механикам по быстрому подвесные баки подцепить, и полетели мы с комэском-2 на пару… Всё вокруг обшарили – пусто, хоть ты тресни! Рванули к линии фронта, миновали, там тоже всё тихо, обычно летишь – всё вокруг сверкает, дымится, а тут тишь да гладь, спокойствие – никто не стреляет. Я головой кручу на все триста шестьдесят градусов, окрестности осматриваю, ничего не вижу. Пошли мы поглубже, мне ведомый по рации про время напоминает, мол, назад бы поскорее, командир, и тут я его увидел. Ковыляет ниже нас параллельно линии фронта «Дуглас» первый. Древний-древний аппарат, грузовик. Осмотрелся я ещё раз – никого, командую напарнику, набирай высоту и бди, если что – дай знать, а сам к этому тихоходу… нет, я ещё не настолько озверел, чтобы безоружный транспортник сбивать, мне просто интересно стало его к себе привести, на аэродром, может, чего-то вкусненькое будет? Спикировал я тут слегка и снизу зашёл и перед его носом нарисовался, тот бедолага даже шарахнулся в сторону, в нужную, кстати. И стал я его потихоньку так к линии фронта оттеснять, иногда и постреливать, словом, минут через десять пересекли мы родимую, а чтоб японцу лучше думалось – антенну снёс, да и спокойнее. Ведомому дал команду, чтобы дежурное звено вызвал к нам, и мои ребятки через пять минут к нам присоединились. Словом, скоро мы уже садились… Сели – а в «Дугласе» полный цирк: летели семьи высших офицеров к мужьям праздновать, что-то там не срослось и вышли без сопровождения. Никто не думал, что русские в такой день в воздух выйдут, ан, не повезло. Я вот, неугомонный такой оказался. Батюшки наши вытащили пассажиров, а там и детишки, и мамаши, и дочки. В округ позвонили – а там уже все празднуют, велели пока у себя их подержать, до завтра, мол, прилетят – заберут. Посадили мы всю компанию на гауптвахту, вещи их проверили на предмет оружия и тоже вернули. А там холодно, нетоплено. Карцер – он есть карцер… Ну куда их девать? Не к лагерникам же их отправлять? Те вообще женщин сто лет не видели, и к утру от японок ничего не останется… а про детей вообще молчу. Да и неясно, что наше начальство с ними делать надумает. Наконец решил я задачку, взяли мы их, собрали всех в кучу и выделили в казарме один уголок, у дверей охрану поставили. Наши все обрадовались что от обузы нечаянной освободились и быстрее по своим комнатам разбежались, приводить себя в порядок, к празднику готовиться. Я ради такого случая, первой своей военной встречи Нового Года, из чемодана белый парадный китель люфтваффе извлёк, со всеми аксельбантами, нашивками, значками. Наград у меня к тому времени прибавилось, конечно: кроме испанских наград мне ещё дали «Георгия» второй степени, за организацию бомбёжек Островов, от наших мне орден пришёл, за испытание новой техники – «Большой нагрудный крест Ордена заслуг Германского Орла», редкая награда, кстати. А Воевода мне по этому случаю наградное оружие вручил золотое. Так что появился я на банкете при полном параде, туфли сияют, знаки различия серебром отливают на погонах витых. Одеколоном от меня прёт за версту, кортик парадный на боку. Картинка, а не офицер, прям, на плакат меня вешай – наши молодые как глянули, так от зависти чуть слюной не подавились. Нет, конечно, все знали, что я немецкий доброволец, с японцами по зову сердца воюю, но что я ТОТ САМЫЙ Макс Шрамм, который ещё герой Испании, не догадывались… Собрались все свободные офицеры, расселись по местам, тут я встал, на часы посмотрел, тост произнёс первый, за Старый год вначале, всем счастья пожелал, здоровья, совсем всё по-русски, так ведь сколько лет уже в России живу… Тут наш оркестр заиграл, но народ танцевать не пошёл – дам нет. Хорошо, наши радисты трансляцию включили, в Москве куранты начали полночь бить, шампанское зашипело, бокалы зазвенели, здравицы зазвучали. Потом, чтобы мне приятное сделать молодые офицеры решили песню спеть, как подарок:

 
Siehst du im Osten das Morgenrot?
Ein Zeichen zur Freiheit, zur Sonne!
Wir halten zusammen, auf Leben und Tod,
Lass' kommen, was immer da wolle!
Warum jetzt noch zweifeln,
Hört auf mit dem Hadern,
Denn noch fließt uns deutsches
Blut in den Adern.
|: Volk ans Gewehr!:|
 

 
Viele Jahre zogen ins Land,
Geknechtet das Volk und belogen.
Das Blut unsrer Brüder färbte den Sand,
Um heilige Rechte betrogen.
Im Volke geboren
Erstand uns ein Führer,
Gab Glaube und Hoffnung
An Deutschland uns wieder.
|: Volk ans Gewehr!:|
 

 
Deutscher, wach auf, und reihe dich ein,
Wir schreiten dem Siege entgegen!
Frei soll die Arbeit, frei woll'n wir sein
Und mutig und trotzig verwegen.
Wir ballen die Fäuste
Und werden nicht zagen,
Es gibt kein Zurück mehr,
Wir werden es wagen!
|: Volk ans Gewehr!:|
 

 
Jugend und Alter – Mann für Mann
Umklammern das Hakenkreuzbanner.
Ob Bürger, ob Bauer, ob Arbeitsmann,
Sie schwingen das Schwert und den Hammer
Für Hitler, für Freiheit,
Für Arbeit und Brot.
Deutschland erwache,
Ende die Not!
|: Volk ans Gewehr!:|
 

Посидели мы с ребятами ещё немного, как раз перерыв устроили небольшой, решили покурить выйти, стоим, ребята мои впечатлениями обмениваются, я с ними немного постоял, решил в зал вернуться. Сел за стол, плеснул себе водки, только заглотил, посыльный влетает с телефонограммой из штаба. Приказ Главкома – с пленными нашими делать что хотим, но не отпускать. Хоть в лагерь сдать, хоть к стенке поставить. Тут опять наши вернулись, давай опять мы спиртным накачиваться. Поддали хорошо. И решил я ребят порадовать своих, ведь каждый день под смертью ходят. Вспомнилось тут, как я к Севе в Испании в гости ездил, поднялся и говорю;

– Друзья мои, мы все здесь собрались, чтобы отметить праздник. Первый наш Новый год. Но какой же праздник без дам?

Все смотрят на меня и не понимают, а я ординарца поманил и командую ему громко: пленных женщин сюда, всех. Детей – в лагерь.

Тут господа офицеры мои сразу повеселели, заулыбались, сразу посуда наша зазвенела, ребята стали до кондиции себя доводить срочно. Минут десять прошло, дверь в наш офицерский зал распахнулась, вталкивают к нам японочек. Те в кучу сгрудились, плачут, видно, солдатики их по дороге успели пощупать малость. А ребята мои собрались толпой и рассматривают их. Выбирают. Нас-то, офицеров-лётчиков почти двести человек, а их – всего двадцать шесть, да двоих детишек оставили в казарме. Я сижу, любуюсь на картинку, тут офицерики мои пошептались, помитинговали, потом политуполномоченный ко мне подходит:

– Господин майор, офицеры нашего соединения единодушно постановили предоставить вам право выбрать себе первому.

Тут то я и понял, что несмотря на всё моё нежелание придётся и мне выбирать, а то не поймут меня геноссе. Поднялся я, стакан водки полный заглотил для храбрости, закусил кусочком сала, сразу кураж какой-то напал, и к дамочкам нашим. А те ещё больше плачут, прямо захлёбываются. Смотрю я на них, думаю, кого выбрать, а Ююкин мне шепчет на ухо: «Это ещё не всё, командир, мы решили тебе на всю ночь девицу отдать. В единоличное пользование». Меня внутри так всё и перевернуло, но виду не показываю, что противно мне… Не этого мне хотелось. Прошёлся я разок, смотрю на них, вдруг вижу, молоденькая совсем стоит, ну, лет может, шестнадцать ей, семнадцать от силы. И личико такое, европейскому вкусу соответствует вполне. Я на неё пальцем и указал. Выдернули девочку из толпы и ко мне приволокли, а она кричит в голос, вырывается, и чего-то это меня вдруг как завело, никогда себя таким не видел. Взял я её за руку, к столу подтащил, на стул рядом пихнул и наливаю здоровенный стакан коньяку. Показываю пальцем, мол пей. Та головой крутит, в отказ! Да как она, тварь недоразвитая, посмела, думаю?! Взял, прямо рукой ей рот разжал и залил силой, у неё глаза на лоб, всё горит во рту видно, запихал следом гвардейского пыжа русского, чтоб закусила, а сзади уже визг несётся – там во всю делёжка идёт. Но я на это внимание перестал уже обращать, ординарца опять свистнул, велел ему ко мне в домик принести ещё коньяку, закуски… Наливаю по второму кругу, у подруги моей глаза совсем круглые стали, вижу начинает коньяк действовать потихоньку, я свой поднял, ей второй толкнул, на этот раз не сопротивлялась, сама выпила и кусок рыбы с блюда ручонкой своей прозрачной цап, и жуёт, на меня глазками из-под чёлки сверкает. Ну, махнул я свою порцию, гляжу, у девицы уже всё, поплыла. Я поднялся, её на плечо закинул и в квартиру свою военную, домик командирский. Хорошо, ординарец мой догадался сверху тулуп накинуть на меня и ношу мою, караульные тулупы сами знаете – немаленькие… Добрался я до дома, девицу на кровать скинул, сам пошёл умылся. Чуть полегче мне стало. Вернулся в комнату. А та уже тоже сидит на койке и видно, что ничего не соображает, раскачивается только, ещё бы – пол-литра коньяка шустовского в неё закачали. Потянул я за завязки, кимоно с неё стащил – ноль эмоций, подогретый труп, одним словом. Сидит и что-то по-своему бормочет, потом плюх, и вырубилась. Накрыл я её одеялом, посмотрел вокруг, вроде ничего такого опасного колюще-режуще-стреляющего не наблюдается, скинул мундир и в постель полез, а как подушки башкой коснулся, тут же и сам вырубился, моментально… Мои ребята сутки веселились без перерыва, развлекались на всю катушку, кроме моего подарка всех японок опробовали, а после их солдатикам отдали, они тоже ведь люди… Что потом с женщинами стало, меня уже не волновало. У меня своя проблема появилась, личного характера… Я утром проснулся – лежит моя девица рядом, молча слёзы из глаз льются, губы дрожат, но смирно лежит, не трепыхается, и так меня вдруг за душу взяло, что приподнялся я на локте и нежно так её по щеке бархатной погладил и поцеловал. Она вдруг меня обняла и, ну в общем, сами понимаете. Всё у нас тут и случилось… Я хоть и не мальчик, но такого у меня в жизни не было, тот роман с Серовой вообще, молчу. Чувствую, запала мне эта девочка в сердце. И я ей тоже. Не объяснить просто словами это, но понимаем, что для обоих всё что произошло между нами – не просто так… И имя у неё красивое, Анаи. Я её Анной звал. Звал… Она меня ждала с вылетов, всегда встречала в дверях, полюбил я её. На самом деле ей уже почти двадцать было, японки, они долго детьми выглядят… В марте она мне сказала, что беременна. Ребёнок у нас будет. Такая счастливая была… Я в политотдел пошёл. Велел нашему партийному боссу мне разрешение на брак оформить, тот ко мне вечером пришёл, давай мне объяснять, мол, что ты дурак делаешь? Не посмотрят, что ты герой, сразу оба в лагерь пойдёте, конец жизни твоей, одумайся! Ты же молодой ещё! Не хочешь ребёнка бросать – живи с ней, помогай, но пойми, что нельзя тебе этого делать, погубишь всех… Долго он меня так уговаривал, объяснял, я уже под конец колебаться начал, может, действительно, так и сделать?… Утром я на вылет пошёл, а когда вернулся – не было её уже. Она целый пузырёк снотворного выпила… Где только нашла?… Спасти не удалось…