Текст книги "Монограмма"

Автор книги: Александр Иванченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Жила она тут же при ресторане, в каморке истопника Ивана Захарыча, за что помогала ему с утра таскать ко всем печам дрова, выбирать из мышеловок мышей и кормить приресторанное зверье. Многочисленных кошек и собак, живущих во дворе, она любила, и они любили ее и сваливали ее гурьбой в снег, когда она выносила им на иссеченной ножами доске вкусных дорогих объедков, горячего мясного крошева. На втором этаже была почта с вечным запахом чего-то вкусного, посылочного: яблок, копченого сала, бродивших с повидлом конфет. С утра, пока не было работы, она сидела с почтальонками в сортировке и разглядывала журналы, картинки на письмах, праздничные открытки. На кухне она не вертелась, поварские этого не любили. Сытые и гладкие повара, аристократы ресторана, гнали взашей всякого чужака, приблизившегося к их недоступному кафельному, сияющему, миру. Она знала этот заведенный от веку порядок и не нарушала его: зальным – зал, судомоечным – судомойка, кухольным – кухня. Зальные забирали себе славу и чаевые, кухольные – все продуктовые излишки, судомоечникам доставались дружба собак и объедки. Объедки и жирные ресторанные помои – тоже неплохо: судомой откармливали свиней и хорошо сбывали мясо на рынке.

Ресторан был большой, шумный, дымный, в нем просиживали свои дурные деньги шахтеры, дальние, с приисков, старатели, перекупщики мехов. Сиживали здесь и крупные городские начальники, офицеры-лагерники из окрестных лагерей. На чаевые не скупились, даже иногда расплачивались, по рассказам, золотым песком, отсыпали в ресторанную ложечку из кисета блескучего рыжья.

Выставленный в раздаточное окно, играл патефон, звенели стаканы, гудела публика, красные винные пятна расплывались на крахмальных скатертях. Дымно хохотали разряженные в пух дамы, сияли золотом пряжек и начищенными сапогами офицеры. Официантки ловко и весело уворачивались от наголодавшихся рук, лихорадочно преследующих глаз, бесшумно скользили меж столов с подносами. С удивлением выглядывала Марина из своего чада на этот ликующий праздный мир, на разбросанную по столам еду, на дорогое вино, на пучившиеся в карманах официантов толстые складни денег. Оставшуюся от клиентов выпивку официантки сливали в графин и выпивали, хвастаясь друг перед другом богатыми чаевыми и подарками. Дарили все больше женское, золотое. Шеф-повар Борис Ильич ими всеми командовал, отбирал у них золотой песок и украшения, деньги оставлял им. Ослушавшихся он переводил в судомойню или выгонял.

Так проработала Марина в судомойках два года, и зорко приглядывающийся к ней Борис Ильич предложил ей однажды перейти в официантки, на место красивой блондинки Люси, что вышла недавно замуж за приезжего инженера и уехала. Как-то в перерыв Борис Ильич пришел к ним в судомойню и, оглядевшись по сторонам, прижал Марину к стеллажу с кастрюлями. Вытащив из кармана дорогие серьги, он потряс ими, жарко задышал в лицо:

– Хочешь такие?

Она помотала головой. Борис Ильич обиделся:

– Зачем же руки в судомойне портить, когда по серьгам можно в вечер зарабатывать, по пузырьку рыжья? – Он тряхнул коричневым, из-под йода, пузырьком с песком и растянулся в жирной золотой улыбке.

– Н-нет, я не смогу, я ни за что не смогу… Мы к барской работе непривычные… Отпустите, Борис Ильич, пожалуйста, – испуганно сказала Марина и выкрутилась от него.

– Такая деваха да не сможет? – удивился шеф-повар. – Не верю! – И взял ее волосатой рукой за грудь.

– Не надо, Борис Ильич, пустите, я уж лучше здесь, мы с Гогой сработались…

– Ну гляди, – обозлился повар, – сама же запросишься! – И зажал серьги в кулаке. – Дура! Пухни на своей судомойне! – И ушел, злобно сдернув с лысины крахмальный колпак.

Но с судомойни ее Борис Ильич все же выжил, все придирался к будто бы жирной посуде, грязному в цехе полу.

– Куда теперь? – упрекал ее старший судомой Гога. – Нам, сосланным, надо быть посговорчивее, покривее. Нашла чего беречь. С одной рукой люди живут, а уж без этого дела и вовсе обходятся. Приходи когда, голодом не оставим. – И, дрогнув своей изуродованной култышкой, судомой загремел кастрюлей, прижимая ее блестящий бок подбородком, ловко крутя мочало уцелевшей рукой.

Работал Гога почти голый, в фартуке и трусах. Позже Марина слышала, что он утонул в корыте с горячей водой: схватило сердце, и он клюкнулся в жирную воду и захлебнулся.

Лида, как в детстве, живет больше при луне, по ночам. Ночью все кажется как-то значительнее, живее. Мысли, ощущения как-то высушиваются и обесцвечиваются к утру, проплывают мимо, как большие мертвые рыбы. Ночью всякая вещь для нее полна особого смысла. Что это? Или утром, при свете дня, трезвее оцениваешь все, или в самом деле вещи живут лишь однажды – и всегда ночью, в сумерках, а затем – лишь воспоминания о них, попытка совпасть с ними? Или ночью все погружается в собственное бытие, живет своей внутренней жизнью, для себя, а днем, при свете солнца, затаивается и живет для нас – обманывая нас?

Из записей. Лиды. Жизнь милосердна, природа милосердна, Бог милосерден, и если нам дано, в противоположность малым сим, сознание смерти, это значит, что уже одним усилием этого сознания мы должны побороть страх смерти и выработать в себе прочную уверенность в том, что в смерти нет зла, нет уничтожения, что никакой смерти вообще нет, а есть только бесконечная жизнь, ибо если бы это было не так, зачем бы было это сознание смерти? Ведь при невозможности осмыслить значение конца сознание его было бы гибельным – может ли быть столь немилосердной жизнь? Не раздавила ли бы эта мысль даже Бога, не обладай он бесконечным разумом? Ясно, что сознание смерти, напряжение мысли о ней, всегда соотнесено с силой разума, соизмерено с ним, ибо эта мысль убила бы даже самого Господа, не имей он разума, достаточного, чтобы объять ее.

Почему Бог бессмертен? Потому что его разум бесконечен и уничтожает в себе смерть. Он разумом поглощает ее. Поистине, чем совершеннее разум, тем совершеннее существо, тем ближе к нему мысль о смерти – и тем дальше от него сама смерть; чем несовершеннее разум, тем несовершеннее существо и тем дальше от него мысль о смерти – и тем ближе сама смерть.

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: МАРАНА-АНУССАТИ. Марана-Ануссати, памятование о смерти, перечисляется среди десяти Ануссати (буквально: «память», «воспоминание»), где объект медитации служит предметом повторного воспоминания, постоянного мысленного возвращения к нему. Или Ануссати еще подразумевает «повторную» внимательность к объекту медитации, внутреннюю сосредоточенность на нем, которая возникла в результате созерцания, или надлежащую (Анурупа) внимательность ученика, вступившего на Путь благодаря вере. Девять других Ануссати – это Буддха-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств Будды), Дхамма-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств Дхаммы, учения Будды), Сангха-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств Сангхи, буддийской монашеской общины, или в более широком плане всех существ на Пути), Шила-Ануссати (созерцание и воспоминание добродетелей, которые ученик принимает как моральный образец), Чага-Ануссати (созерцание и воспоминание благости милосердия и даяния, щедрости), Девата-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств богов и божественной жизни), Каягатасати (созерцание тела), Анапанасати (созерцание дыхания), Упасама-Ануссати (созерцание и воспоминание о мире и покое Нирваны).

Медитация на превосходных качествах Будды, Дхаммы и Сангхи особенно полезна для начинающих и рекомендуется как средство защиты от различных нежелательных внешних влияний, а также как средство уничтожения страха и боязни. Добродетели медитирующего на них возрастают, способность к интуиции развивается, ментальная сила растет. Все Ануссати чрезвычайно полезны для достижения Благородного Пути. В Ангуттара-Никае, четвертом разделе Сутта-питаки, Ануссати рассматриваются как средства достижения абсолютной чистоты. Они очищают разум, укрепляют моральные добродетели и развивают в йогине другие качества, необходимые для достижения конечной цели. Та или иная Ануссати будет полезна каждому и окажет благотворное воздействие на всякого, кто встал на Путь и идет по нему.

Обычный человек избегает всякого разговора о смерти, даже намека на него. Смерть всегда есть нечто страшное и неожиданное для среднего человека, помрачающее радость, подавляющее настроение, наводящее уныние. Ибо человек, не стремящийся к поиску и самопознанию, всегда ищет радостного и приятного. Он всегда ищет лишь того, что приятно возбуждает и удовлетворяет его чувства. Его разум молчит в своем и чужом страдании и оживляется лишь при поисках удовольствия. Но он забывает, что желания никогда не насыщаются, а лишь все более и более распаляются от удовлетворения. Постоянная жажда чувств толкает человека на все новые и новые обольщения, но настанет день, когда смерть предъявит ему свой счет. Внезапное несчастье, безвременная смерть дорогих и близких вдруг открывают ему глаза, но, как правило, уже бывает слишком поздно. Есть великая тайна в том, что смерть являет нам свое значение только тогда, когда мы уже по большей части ничего не можем предпринять против ее наступления. Нам словно бы оставляется одно сожаление – без возможности изменить свою жизнь. Поэтому медитация на смерти будет чрезвычайно полезна тем, кто как бы забывает о ее существовании и живет с закрытыми глазами. В простых и мудрых словах Будды: «Того, кто видит царя смерти, царь смерти не видит» (Дхаммапада) – заключена великая истина о том что, чем пристальнее мы вглядываемся в лицо смерти, тем живее и совершеннее наша жизнь – и тем дальше от нас смерть. Осознанию этой истины и посвящена данная медитация.

Ученик садится в уединенном месте и, закрыв глаза, мысленно повторяет: «Марана бхависатти, марана бхависатти» – «Смерть придет, смерть придет» – или просто: «Марана, марана» – «Смерть, смерть». При этом берется образ какого-нибудь умершего человека и ментально удерживается во все время медитации. Однако не следует медитировать на смерти дорогих и любимых, ибо тогда возникают скорбь и печаль. Не следует медитировать на смерти врага, ибо злая радость и гордость и другие недостойные чувства охватывают медитирующего. Смерть людей, к которым медитирующий безразличен, не дает возникнуть чувству духовного горения, и такая медитация протекает вяло и безуспешно. Не следует медитировать и на собственной смерти, ибо возникает чувство страха, и образ смерти-убийцы, занесшей меч над головой ученика, будет преследовать его. Медитация на мертвом человеке другого пола также не принесет успеха – возникает чувство вожделения: ибо, как говорил Будда, «даже мертвая женщина (мужчина) проникает в разум мужчины (женщины) – и остается там». Поэтому данная медитация должна быть ограничена смертью прославленных и знаменитых людей, к которым медитирующий питает уважение и с которыми он сравнивает себя в этом созерцании.

Он сравнивает себя с семью родами великих личностей – великих славой, великих достоинствами и заслугами, великих магическими силами, великих мудростью, Пратьекабуддами (Буддами-для-себя, не вступающими в контакт с остальными существами), Совершеннопросветленными Буддами. Ученик размышляет: «Марана, марана… Смерть придет, смерть придет… Она не пощадила даже их, великих, она не пощадила даже их – богатых, возвышенных, могущественных, мудрых, счастливых. Что же говорить о таких, как я? Она не пощадит меня. Смерть придет, смерть придет… Марана, марана…»

Если, размышляя так, ученик не может достичь предварительной концентрации, он должен созерцать смерть следующим образом.

1. Лицом к лицу. Ты всегда находишься лицом к лицу со смертью, она всегда рядом с тобой, как убийца с занесенным ножом, от которого нет спасения. Ибо смерть неотвратима и приходит вместе с рождением. Она надвигается со всех сторон: снизу и сверху, изнутри и извне; сотни болезней и бед являются причиной смерти. Как созревший плод должен упасть, как роса на траве – высохнуть с восходом солнца, так, несомненно, должен умереть человек с приходом смерти. Как горный поток, стремительно сбегающий вниз, никогда, даже на миг, не отступает вспять, так никогда, даже на мгновение, не отступает от нас смерть, и ее наступление неотвратимо. И этот кровожадный палач с подъятым мечом не отступит и не уйдет назад без твоей головы. Смотри ему прямо в глаза.

2. Утрата благоденствия и процветания. Здесь, в этом мире, благополучие и процветание сияют до тех пор, пока не побеждаются несчастьем и страданием, и нет такого счастья, которое не было бы побеждено бедой.

Всякое приобретение заканчивается потерей, здоровье – болезнью, юность – старостью, жизнь – смертью. Где бы ни жил человек, как бы ни прятался от этих врагов, они найдут его. Могущественный царь, разбивающий наголову армии, не может победить уходящего дня; совершенная красавица не разгладит набежавшей морщины. Талант иссякнет, глаза потухнут, чувства увянут. Так должен размышлять ученик, ибо всякое приобретение в этой жизни заканчивается утратой, а победа – поражением.

3. Вывод и заключение. Видя, что смерть не щадит никого вокруг, даже самых великих и славных, даже величайших из учеников Будды, даже самих Архатов, Совершеннопросветленных Будд, – ученик убеждается, что смерть не минует и его и придет вскоре.

4. Делю со всеми: не мое. Видя, что он вынужден делить это тело и самую свою жизнь со многими другими существами – микробами, вирусами, червями, которые пожирают его изнутри, видя, что это тело является лоном их рождения, их отхожим местом, их кладбищем и могилой, ученик убеждается, что его тело не принадлежит ему, и не привязывается к нему. Тело подвержено многим внешним опасностям, ему угрожают огонь и вода, земля и воздух, несчастные случаи, в него целится змея, его выслеживает зверь, оно становится предметом притязаний многих, и в конце будет унесено смертью. Поэтому – не мое.

5. Ни следа, ни признака. Смерть всегда неожиданна, и почти никогда нельзя сказать, когда она придет. Существа умирают еще в зародыше, на первом, втором и третьем месяце жизни, юными и старыми, в пределах ста лет и выше ста лет, нельзя сказать, когда умрет то или иное существо – утром, в полдень, вечером или ночью. Ибо мы живем лишь миг, а в следующий миг весь наш состав – уже не мы; жизнь поистине кратка. С абсолютной точки зрения, жизнь живых существ продолжается лишь один сознательный момент, как колесо несущейся колесницы в каждый отдельный момент своего движения лишь одной точкой касается земли. Ибо жизнь длится только один момент мысли, не больше; новая мысль – уже другое бытие. Точки колеса (мыслемоменты) беспрерывно сменяют друг друга. Как только сознательный момент прекращается, существование также, говорят, прекращается. Об этом в древнем комментарии сказано: «В прошлый мыслемомент он жил, но не живет и не будет жить в нем; в будущий мыслемомент он не жил, не живет, но будет жить в нем; в настоящий мыслемомент он не жил, не будет жить, но живет в нем». Об этом также сказано: «Когда мысль разрушена, тогда весь мир мертв» (Ниддеша). Медитация на смерти (Марана-Ануссати) может быть также развита в связи с тремя свойствами бытия – непостоянством, вечным становлением (аничча), страданием (дуккха) и отсутствием «я», «души» (анатта) в чем бы то ни было, безличностью всех мировых процессов.

Польза Марана-Ануссати огромна. Она смягчает грубые сердца, наполняет их милосердием и человечностью. Она соединяет людей узами любви и сострадания, разрушая все предрассудки касты, веры, идеологии, расы и национальности, поскольку дает понимание, что все мы – объект смерти, в которой нет различий. Гордость происхождением, положением, званием, богатством, властью, талантом уступает дорогу всепоглощающей мысли о неизбежности смерти каждого, что ведет к кротости и смирению. Медитация на смерти разрушает суету существования, все виды слепых влечений, все виды гордости и худший из них – гордость жизнью. Она дает покой сердцу и умиротворяет разум. Беспредметное блуждание мыслей чувств прекращается.

Посвятивший себя этой медитации всегда усерден, его отвращает всякое зло, он не накапливает и не стяжает. Он тверд в своих намерениях и не знает усталости: блуждания мятущегося разума исчезают, ибо в смерти кончается все. Он всегда бдителен и чувствует отвращение ко всем формам становления. Он уничтожает жажду жизни и не находит больше никакого восторга в феноменальном существовании. Он постигает мучительную природу жизни; ощущение непостоянства, страдания и нереальности всего сущего становится в нем непосредственным. В момент смерти он не знает страха и остается внимательным и сосредоточенным, тогда как не развившие этой медитации падают жертвами ужаса и смятения, как внезапно настигнутые хищным зверем. Даже если ученик не достигает бессмертия (Нирваны) в этой жизни, он идет в лучшие миры.

Из записей Лиды. Кто верил в Бога, кто хотя бы раз допустил его как возможность, тот никогда не будет захвачен смертью врасплох. Почему? Потому что уже самая мысль о Боге есть жизнь. И какое другое событие, мысль, явление предполагают смерть так же всеобъемлюще, как Бог? Никакое и никакие. Какое другое событие, мысль, явление предполагают жизнь так же всеобъемлюще, как Бог? Никакое, никакие. В Боге и смерть, и жизнь становятся одним. В Его бесконечности они неразличимы.

«Туда не проникает глаз, не проникают ни речь, ни Разум. Мы не знаем, не понимаем, как можно учить этому» (Кена Упанишада, 1, 3).

№ 104. Настя вдруг закапризничает, не захочет идти в сад:

– Мамочка, ну пожалуйста, давай я сегодня останусь, давай я буду сегодня болеть, ведь должна же я когда-нибудь болеть!

И точно, заболеет, поднимется температура, губы обмечет жаром. Лежит, часто дышит, глазки слезятся, кашляет. Потом выяснится, что в садике должны были делать подарки папам (к 23-му или на день рождения), а у нее нет папы. Папа – болезнь.

Но подарок у Насти уже давно готов, только не показывает. Однажды Лида нашла у нее целую гору таких подарков: склеенных из бумаги коробочек, разноцветно переплетенных закладок для книг, рисунков, подписанных Степе.

Из-за этого плюшевого Степы, жалкого, сплюснутого не то медвежонка, не то кутенка, подаренного Лиде когда-то Иштваном, они часто ссорятся, отнимают его друг у друга. Игрушек, кукол других предостаточно, а они вечно сцепятся из-за Степы, так что Марина Васильевна приходит их разнимать. Обе плачут, Лида понарошке и взаправдашне.

– Лида, ну что ты, ей-богу, как маленькая, дела у тебя нет, связалась с ребенком, – выговаривает Марина Васильевна.

– А что она, мама, такая… жадная, ничего не понимает! – всхлипывает Лида.

Марина Васильевна махнет рукой, уйдет на кухню. Лида все плачет, почти уже взаправду.

Настя походит-походит вокруг матери, не выдержит, пожалеет:

– Ну хватит, мама, ну давай лучше я подарю тебе Свету или Раю – они новые, хорошие. – (Все-таки жаль Степу).

– Нет, отдай мне моего Степана! – плачет Лида.

Настя подумает-подумает и отдаст игрушку. Догадывается, что тут что-то не так, что-то такое, чего она понять пока не может. Но ночью обязательно встанет и заберет Степу в свою кроватку. Лида наблюдает за ней вполглаза и улыбается.

№ 1–4. Нанялась в этот раз Марина к одному местному кулаку, Колованову, вот кто уж точно был кулак, настоящий, чистопородный, с желваками, обрезом, с жадностью в руках и глазах. Жену впроголодь держал, детей, едва поднялись, по родственникам, ссылаясь на свое больное здоровье, распихал, сам тоже всю жизнь гайку нюхал, недоедал да в резиновых навозных сапогах на босу ногу проходил, так в них и помер.

Денег у Колованова, говорили, было столько, что шахта у него под расписку одалживалась, в долг то есть давал шахтерам, когда в банке получку задерживали. Хвастался по пьянке, что самолет с «арадромом» может купить, паровоз с тендером. Но сам – все в куфаечке своей навозной, на голу грудь. Знай посмеивается в седую бороду, глазками, как хорек, ерзает. Кушачок на фуфаечке замахнет, шапку об одном ухе на голову, в сапоги прыг – и пошел по хозяйству ворочать, один, без помощников. Работящий, правда, был, пахарь. Это он уж под старость батрачить девчонку взял, раньше обходился сам-друг с собой, с вилами да лопатой.

Держал Колованов две коровы, свиней, овец, птицу и могучего быка Иосифа. За это имя старика будто бы куда-то таскали, да он, говорят, отбрехался, с такими деньгами от чего хочешь отбрешешься. Этого свирепого быка Иоську он обихаживал лучше своей старухи, по полведра ему одних яиц в пойло набивал и следил, чтоб тех яиц батрачка из пойла не вылавливала. Был тот Иоська дурной, чумной, красноглазый, никого из хозяев не признавал, даже самого старика Колованова не раз к стенке прижимал – только пока лбом, не рогами, как бы играючи и жалеючи, пробовал. Не любил Иоська рьяных и пьяных, а старик к чарке прикладывался. Вот этого быка Иосифа Марина и должна была пасти, в стадо Колованов его не отдавал, чтобы семян Иоськиных, как он говорил, зазря не расходовать.

– Коровы-то, сучки, – им ведь что? На дармовщинку, гад, ку-у-ды охочие! Им бы только забесплатно под быка подсунуться, хотя без надобности! – рассуждал, размахивая кедровой палкой, Колованов и, вдев цепь в Иоськино кольцо, выпроваживал их с Мариной за ворота.

Она, Марина, хоть этого быка и тряслась, да шибко с ним не рассусоливала, хватала прямо за кольцо и вела за околицу, привязывала к старой липе и сидела себе с ним на бережку. Он ее, как ни странно, слушался, немного даже понарошку побаивался, когда та прикрикнет. Зато и мух-паутов ему отгоняла с живота, куда он сам не доставал хвостом. Песню украинскую лежа в траве пела, коротала себе и ему день. Иосиф благодарно косился на нее кровавым белком.

Коров водить к Колованову хоть и не любили, больно жаден был, да деваться было некуда, коровы требовали. А такой боевой безотказный бык был окрест один, у Колованова. Когда приводили случать, старик суетился, как перед собственной свадьбой, даже немного наряжался. Бегал вокруг быка и, матеря его за промах, подправлял ему кедровым правилом. Это кедровое правило стояло у него в красном углу в сенках, старуху он колотил другим. Еще не дав Иосифу толком сделать своего дела, Колованов сгонял его с коровы, размахивая перед носом Иосифа палкой:

– А ну! А ну! Куды семян-от столько расходоваешь, ей и четырех грамм хватит! – Как-то там Колованов в своей навозной башке высчитал, сколько кому давать граммов – каждой корове своя пайка.

– Ай не зачнет? – беспокоилась хозяйка, поднимая свою коровенку с коленок.

– Я ей не зачну! – злился Колованов. – У нас этого с Еськой не бывает, верно, Еська? Завяжется!

Бык же ревел, крутя рогами, пока не подводили к нему другой Зорьки. Негодовал на прерванное удовольствие. В сезон у ворот Колованова, бывало, выстраивалось целое стадо.

Зимой Марина мерзла в городе на рынке, продавала молоко, яйца, творог. После рынка Колованов, заведя ее в сарай, обыскивал, задерживая свою когтистую лапу на ее набиравшей сок груди, шарил по бедрам. Поселил он ее в избе, да она сама выпросилась из нее в баню: злая ревнивая старуха все норовила опрокинуть на нее чугун с кипятком, накрыть с головой тяжелой крышкой подпола. Дров на баню старик не давал, и она сама заготавливала себе растопку, бродя по опушке леса, приносила вязанку коры, хвороста, уголь же потихоньку потаскивала ведерком с обжига – с известковых у реки печей. В банный день ночевала в избе, дрожа всем телом, не смыкая глаз, боясь сумасшедшей Колованихи, которая уже раз пустила ей под одеяло из крысоловки крысу, больно укусившую ее за ногу.

Чистил, обихаживал скотину, убирал навоз и задавал корм хозяин сам, даже старухе своей не доверял. Доил тоже сам, смешно жамкая дойки кулаком. Подолгу пропадал в сарае, сидел на порожке в своем засаленном зипуне, почесывая Иосифу бок. Уткнув голову в палку, думал.

Так прожила у Колованова Марина около двух лет. Раз весной не любивший ничего зря выбрасывать Колованов вывалил из двухведерной бражной бутыли бродившую гущу в пойло Иосифу, и ополоумевший бык, выхлестав в дух ведро, задрал хозяина, раздавил его об стенку, как яичко. Потом вынес его из сарая на рогах и бросил на крыльцо. Разъяренный Иоська, вырвав с мясом кольцо из носу, затоптал щенка, повалил забор и, ревя и мотая окровавленной головой, понесся к соседу Звонареву, к корове Лушке, которую любил больше других своих подруг. Встал смирно у ворот и, виновато бия копытом в снег, взревел. Корова радостно отозвалась из глубины сарая, торкнув рогами в стенку. Иосиф принялся крушить бревна. Быка пробовали отпихнуть восвояси случившейся у дела полуторкой, но он легко опрокинул ее, завязив свои стальные рога в радиаторе. Высвободив рога, Иосиф спокойно принялся за стенку. Молодой зять Звонарева, влезши на крышу сарая, со спокойной бледностью на лице, держа дробовик в одной руке на отлете, прицелился вниз, направив заряженное картечью ружье прямо Иосифу в ухо. Сраженный наповал дуплетом, бык как-то с удивлением мотнул головой, подпрыгнул и, захлебнувшись в реве и крови, рухнул. Молодой звонаревский зять побежал домой, выскочил с длинным ножом и тазом наперевес и, перехватив горло быку, спустил юшку. Талый весенний снег обагрился праведной кровью Иосифа. Старуха Колованиха неслась в одной рубахе, голося на всю улицу, размахивая одноухой шапкой своего старика. Дед уже не шевелился.

Хоронили Колованова чистенького, вымытого, с забеленными мелом кровоподтеками, от седой щетины и бороды выбритого. Лежал он в новом шевиотовом костюме и справной обувке, каких не знал при жизни. Наконец-то он снял свои навозные сапоги и оделся в дорогой костюм. Счастливая, как-то внезапно просветлевшая Колованиха жаловалась соседям, что денег ей старик не оставил, а все пришлось делать на свои, ладно, под мясо Иосифа заняла. Но обмывавшая и наряжавшая старика Колованова Марина знала, что маленькая кожаная ладанка с ключиком, притороченная к седой лодыжке старика, исчезла.

Вышитая крестами и туго набитая стружкой подушка крахмально хрустела на холоде под головой старика, будто набитая червонцами. Спустя год рассказывали, что в хлеву, за широкими яслями Иосифа, старуха раскопала тайник, в котором был кованный железной полосой сундучок, полный бумажных денег, а на дне сундучка будто бы катался тяжелый, с гусиное яйцо, золотой самородок да лежала набитая до запястья золотым песком кожаная перчатка – старик в прошлом старательствовал.

Марину старуха сразу после похорон Колованова согнала и наняла в дом молодого крепкого работника.

№ 1. Белый говорил: материалисты довели мир до того, что нечего есть и не во что одеться. И в этом кажущемся парадоксе нет противоречия. Ибо никакой идеал не может быть осуществлен только со своего уровня: реализация уровня А достигается с уровня Б, реализация уровня Б достигается с уровня В и т. д. Идеал эмоции достигается с уровня интеллекта, когда она обогащается умозрением; идеал интеллекта достигается с уровня духа, оплодотворением интеллекта верой и интуицией и т. д. Оставаясь внутри уровня, мы не только не достигаем этого уровня, но и падаем ниже него. Тем более что феноменальный мир, который объявляется материалистами единственной реальностью, – это максимальное выражение идеи, последняя – низшая – ступень проявленного Духа, ниже которой – гибель.

Из записей Лиды. Последнее сомнение.

Как человек попадает в этот мир? Откуда этот обман? Был ли человек изначально чист и свободен? Если да, то как согрешил? И если действительно согрешил, был обольщен и ввергнут в сансару – то как это могло произойти? Ведь грех, порок, несвобода – атрибуты самой сансары, ее ткань, основа, самый ее смысл и существование, и, стало быть, обольститься и согрешить можно лишь внутри самой же сансары, то есть в этом феноменальном, профаническом мире, он-то и выступает причиной (средством) и следствием обольщения. Где начало заблуждения и почему оно возможно?

Где же начало этого путешествия, а главное, в чем его смысл? И как это: находясь в состоянии абсолютного бытия, всезнания, блаженства (сатчитананда), в котором мы все, по утверждению мыслителей индуизма, некогда пребывали, можно впасть в заблуждение, в проявленное существование (въякта-пракрити), в сансару? А главное, где гарантия, что мы после этого бесконечного круговорота перевоплощений и обретения долгожданной свободы не попадем в этот круг вновь? В чем вина чистых и безвинных, которыми мы все когда-то были? Неразрешимо. Выход из этой неразрешимости может предложить, по-видимому, лишь Адвайта-Веданта (учение о недвойственности), великая монистическая философия (еще раньше идея недуализма разрабатывалась в великих сутрах Махаяны – Ланкаватарасутре, Ваджраччхедикасутре, Саддхармапундарикасутре и др., затем Нагарджуной, Бодхидхармой и др.): все ложь, все обман, призрак, пустота, мираж, и нет ни смерти, ни рождения, ни свободы, ни несвободы, ни освободившихся, ни ищущих освобождения, все Майя – и душа вечно блаженна и чиста.

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: ЗАЩИТНЫЙ КРУГ. (Ежедневно в полдень (время обеда), удалившись в свою каморку за стеллажами, Лида созерцает «защитный круг», предохраняющий ее от различных внешних и внутренних влияний, от чужой и собственной ненависти, гнева, суеты, болезней, всяких намеренных и ненамеренных посягательств на ее личность.)

Сделать несколько равномерных вдохов и выдохов, успокоить дыхание и разум.

1. Во время выдоха представить, что бесчисленные пятицветные лучи исходят из каждой поры твоего тела, сияя надо всем миром и наполняя его своим пятицветным сиянием.

Во время вдоха лучи опять вступают в тебя через поры тела и наполняют его радужным сиянием. Повторить это упражнение (то есть вдох и выдох) 7 раз.

2. Затем представить себе, что каждый из этих пятицветных лучей превращается в слог ХУМ, также пятицветный, сияющий, радужный, и что во время твоего выдоха весь мир наполняется этими пятицветными слогами ХУМ, а во время вдоха они опять вступают в тело, в каждую его пору, и наполняют его радужным сиянием. – 7 раз.

3. Далее нужно представить, что эти слоги ХУМ превращаются в устрашающих и гневных божеств. Правая рука каждого божества поднята вверх и потрясает ваджрой, левая рука в угрожающей мудре (жесте) у сердца: правая нога согнута, а левая вытянута и напряжена. Все эти божества – неотразимо гневного и свирепого вида – пятицветно сияющие, сверкающие, блистающие, и каждое из них – не больше, чем горчичное семя.

Во время выдоха созерцай эти божества как неисчислимую рать, исходящую из каждой поры твоего тела, как несокрушимое воинство, наполняющее своим сиянием и могуществом весь мир.