Текст книги "Монограмма"

Автор книги: Александр Иванченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

ПЕРВАЯ КРИНКА МОЛОКА. Как всегда по субботам, Лида отправилась в тот холодный июньский день за молоком к Юньмэню. За окном с самого утра было тревожно: тополиный пух, облака, ветер.

В тот день все было необычно: проснулась ночью и больше не могла сомкнуть глаз, хотя провалялась в постели до двенадцати; Настя тоже долго спала, что редко с нею случалось; мама все утро молчала и как-то тяжело, с упреком, ходила мимо их комнаты, нося из прихожей кипяток – затевала стирку. Вдруг опрокинула кастрюлю и обварила ногу, громко вскрикнув. Лида выскочила из кровати, вылила матери полбутылки масла на ногу и пошла умываться. Но не дошла, а опять свалилась на койку, накрыв лицо полотенцем, закружилась голова. В кухне запел умолкший с весны сверчок. Встала, вся разбитая, с ощущением какой-то насильной напрасности всего этого дня, нехотя умылась, причесалась. Поставила кринку в сумку и вышла на улицу, вдруг опять ощутив во всем теле непонятную вязкую легкость, дымчатость, дым. Так было, когда она пошла к старику в первый раз.

Было пасмурно и сыро. Обильно цвела, уже опадала, черемуха, дул ветер. Уже на окраине, возле дома портного Кротке, вдруг захотела вернуться и идти домой, уже повернула, но, увидев выглядывающую из разбитого скворечника, щерившую пасть в окровавленном птичьем пуху, черную кошку, готовую выпрыгнуть и перебежать ей дорогу, передумала и пошла дальше. На улице никого не было. Кошка прошипела и нырнула на дно скворечника, доедать птенцов. Лида содрогнулась и пошла быстрее.

Безотчетный страх гнал ее, и к концу пути она уже бежала бегом, едва поспевая за своим дыханием. Подбежав к дому китайца, она неистово забарабанила в ворота обеими руками, не имея силы ждать. Неосознанный страх и отчаяние охватили ее, и она больше не могла сопротивляться им. За воротами, казалось, было спасение.

Ей долго не открывали. Где-то далеко, в глубине двора, звякала колокольцем корова, звенел цепью пес. Наконец кто-то вышел из дома и уставился на нее в щель. Она узнала зеленый, в рыжем пуху ресниц, глаз старухи. Потом, гремя колокольцем, подошла корова и тоже стала смотреть в щель. Ее влажный карий глаз истекал печалью.

Старуха долго возилась, то и дело припадая к подзору, чертыхаясь, бормоча что-то несвязно татарское и роняя ключи. Зло дергала деревянным засовом, пиная дверь. Наконец впустила Лиду и, выглянув на улицу и убедившись, что с ней никого нет, повела ее за собой в дом. У крыльца остановилась и, нагибаясь за оброненными ключами, прошепелявила, мешая татарское с русским, что теперь Лида должна забыть дорогу сюда, молока скоро не будет, всего, вместе с сегодняшней, они могут дать только десять или девять кринок и что потом корова будет зарезана. Корова, звякнув колокольцем, протяжно замычала и, тяжело опустив голову долу, стала подбирать с полу травяную труху. Развернутые в разные стороны рога коровы шелушились от старости.

Старуха втолкнула Лиду в дом, схватила с гвоздя ведро и, что-то опять басурманское пробормотав, выскочила во двор. Слышно было, как угрюмое позвякивание колокольца стихло понемногу в утробе сарая. Тугие струи молока ударили в подойник.

В доме было как никогда пасмурно, темно, сыро, огромный малярийный комар беззвучно плавал по стене, конвульсивно сползая вниз, больше не в силах сопротивляться магии затаившегося в углу паука. Зев русской печи пылал жаром, отражаясь в оконном стекле. Череда закопченных сажей ухватов поехала по стене, увлекая за собой грабли. Почему-то они стояли вместе.

Лида вздрогнула и ощутила чей-то пристальный жгучий взгляд, впившийся в переносье. С печи, выглядывая над занавеской, на нее смотрели узенькие блестящие глаза Юньмэня, струя поток проникающей каждый ее атом силы.

Что-то жаркое и прозрачное, как жидкое стекло, хлынуло в ее мозг, в ушах бешено заколотилась кровь, и она услышала в себе голос китайца, звучавший юношески молодо и отчетливо, а не надтреснуто и гнусаво, как можно было ожидать от этого дряхлого старика:

«Внимай: это – Сад драгоценных камней, Золотые четки гуру. Внимай.

Десять необходимых вещей

Интеллект, наделенный проницательностью и пониманием практического значения Дхармы, – необходим.

Глубочайшее отвращение к непрерывному круговороту рождений и смертей с самого начала духовного пути – необходимо.

Гуру, способный вести по Пути Освобождения, – необходим.

Прилежание в сочетании с мужеством и силой духа – необходимы.

Постоянное упорство в нейтрализации результатов злых дел посредством выполнения добрых – необходимо.

Исполнение тройственного обета: поддерживать чистоту тела, речи и разума – необходимо.

Искусство жизни, способное превратить всякое движение тела, речи и разума в помощника на Пути, – необходимо.

Система медитации, дающая возможность максимально сконцентрировать разум, – необходима.

Мудрость, способная объять всякое знание и опыт, – необходима.

Несокрушимая вера в сочетании с беспредельным спокойствием разума в момент смерти – необходимы.

Таковы десять необходимых вещей.

Восемь ошибок

Слабость веры в сочетании с силой интеллекта может привести к ошибке многословия.

Сила веры в сочетании со слабостью интеллекта может привести к ошибке узколобого догматизма.

Великое рвение без надлежащего духовного наставления может ввергнуть в крайности ошибочных путей.

Медитация без надлежащей подготовки и усвоения Дхармы может ввергнуть во мрак бессознательного.

Неполное или искаженное понимание Дхармы может привести к ошибке духовного высокомерия.

Разум, не утвердившийся в самоотречении и сострадании, ищет свободы для одного себя.

Разум, не распознавший своей истинной природы, впадает в пути сансары.

Разум, соединенный с желанием и вожделением, также впадает в сансару.

Таковы восемь ошибок.

Девять вещей, в которых можно ошибиться

Желание может быть ошибочно принято за веру.

Привязанность может быть ошибочно принята за доброту и сострадание.

Прекращение мыслепроцессов во время медитации может быть ошибочно принято за покой безграничного разума.

Разнообразные чувственные эффекты во время медитации могут быть ошибочно приняты за проблески Реальности.

Простое мерцание Реальности может быть ошибочно принято за полное достижение.

Рабы страсти, освободившие себя от общепринятых законов морали, могут быть ошибочно приняты за мастеров йоги.

Действия, совершаемые в интересах своего „я“, могут быть ошибочно приняты за альтруистические.

Хитрость может быть ошибочно принята за благоразумие.

Шарлатаны могут быть ошибочно приняты за мудрецов.

Таковы девять вещей, в которых можно ошибиться.

Семь вещей, которых следует избегать

Избегай гуру, чье сердце жаждет мирской славы и могущества.

Избегай людей, чьи мысли и поступки вредны для мира твоего разума и духовного развития.

Избегай неправедных средств к существованию и присвоения чужого.

Избегай слов и действий, смущающих твой разум и препятствующих духовному росту.

Избегай сокрытия собственных недостатков и громкого обсуждения чужих.

Избегай такой пищи и таких привычек, которые вредны для твоего здоровья.

Избегай привязанностей, которые внушены тебе алчностью и гневом.

Таковы семь вещей, которых следует избегать.

Девять вещей, которых не следует избегать

Идей и представлений, которые являются эманациями разума, не следует избегать.

Мыслеформ, которые являются пиршеством и празднеством Истины, не следует избегать.

Затемняющих страстей, лона мудрости, – не следует избегать.

Богатства, питающего духовное развитие, не следует избегать.

Недугов и бедствий, учителей благочестия, – не следует избегать.

Врагов и напастей, наставников духа, – не следует избегать.

Внезапного счастья, божественного дара, – не следует избегать.

Голоса разума, лучшего советчика в любом деле, – не следует избегать.

Мысли о помощи другим, сколь бы ни были малы твои возможности, не следует избегать.

Таковы девять вещей, которых не следует избегать.

Девять мучительных ошибок

Следовать лицемеру и шарлатану, а не истинному гуру, искренно практикующему Дхарму, – мучительная ошибка.

Посвящать себя тщетным мирским наукам, а не поискам сокровенного Пути – мучительная ошибка.

Строить далеко идущие планы, как если бы ты мог существовать вечно, а не жить, как если бы каждый твой день был последним, – мучительная ошибка.

Проповедовать Дхарму другим раньше, чем ты сам распознал ее истинное значение, – мучительная ошибка.

Быть богатым и дрожать над своим богатством, а не посвящать его делам истины и милосердия – мучительная ошибка.

Уступать дурным наклонностям тела, речи и разума, а не подчинять их чистоте и целомудрию – мучительная ошибка.

Стремиться к мирскому обладанию и власти, а не к обладанию собственным разумом – мучительная ошибка.

Проводить свою жизнь между мирскими страхами и надеждами, а не стремиться к Истине – мучительная ошибка.

Быть ленивым и равнодушным, когда все обстоятельства жизни благоприятствуют твоему духовному росту, – мучительная ошибка.

Таковы девять мучительных ошибок.

Десять наилучших вещей

Для человека малого интеллекта наилучшей вещью будет верить в закон причины и следствия, закон кармического воздаяния за совершение добрых и злых дел.

Для человека среднего интеллекта наилучшей вещью будет признать как внутри, так и вне себя действие закона противоположностей, феноменального и ноуменального.

Для человека высшего интеллекта наилучшей вещью будет знать, что познающий, познаваемое и познание – нераздельны.

Для человека малого интеллекта наилучшей медитацией будет полное сосредоточение разума на каком-нибудь одном объекте.

Для человека среднего интеллекта наилучшей медитацией будет непрерывная концентрация разума на двух дуалистических объектах (представлениях) – сансарическом и запредельном, сознании и мысли, добре и зле и т. д.

Для человека высшего интеллекта наилучшей медитацией будет оставаться в ментальном покое, когда разум свободен от всех мыслепроцессов, и знать, что созерцающий, объект созерцания и акт созерцания составляют неразделимое целое.

Для человека малого интеллекта наилучшей духовной практикой будет жить в строгом согласии с законом причины и следствия.

Для человека среднего интеллекта наилучшей духовной практикой будет рассматривать все феноменальные вещи как сновидения или наваждение Майи.

Для человека высшего интеллекта, рассматривающего все сансарические вещи как несуществующие, наилучшей духовной практикой будет воздерживаться от всех мирских желаний и действий.

Для людей всех трех степеней интеллекта наилучшим показателем духовного прогресса будет постепенное оставление помрачающих страстей и эгоизма.

Таковы десять наилучших вещей.

Наполнена первая кринка молока».

Когда Лида очнулась, то молоко, уже процеженное, поднималось в ее кринке шапкой, а старуха отжимала марлю. Старик скрылся за занавеской. Старуха сунула Лидину кринку в сетку и поспешно вытолкала Лиду за ворота. Казалось, блестящие глаза китайца преследовали ее до дома.

Из записей Лиды. Какие бы дерзкие попытки ни предпринимал разум – один, без опоры на нравственное чувство, – он неизбежно сокрушается с высот духа и низвергается в пустоту. Как очевидно, что даже в своих сугубо теоретических исканиях интеллект не достигает цели только потому, что отворачивается от морали. Моральное раздвигает границы разума, а на продвинутых ступенях становится его инструментарием.

№ 86. Аля – самый чужой в мире для Лиды человек. Отчего это самые близкие – всегда самые чужие? (Лида называет их «близкими-далекими».) Потому ли, что, приблизившись к человеку, мы познаем его отталкивающую природу, и чем ближе – тем больше (тогда как другие, далекие, на расстоянии от нас – Лида называет их «далекими-близкими» – все еще сохраняют для нас спасительную иллюзию); или потому, что, в конце концов, мы сами разоблачаемся перед близкими, не можем не разоблачиться, находясь вблизи, и чем ближе к ним откровение нашей жизни – тем мы дальше от них? Так ли? Лида всегда предчувствовала, знала в этой сосущей воронке своей исповеди, в припадке безжалостной откровенности, уже разделяющую бездну, и скорее, скорее спешила ей, бездне, навстречу: исповедаться – и исповедью навсегда отделить себя от исповедника. Нет, не приблизиться мы хотим своей откровенностью, а отдалиться. О, как преследуем мы своим тайным именно тех, с кем хотим расстаться!

Или еще так: чем ближе, тем дальше, и дальше потому, что ближе, ибо все яснее становится непостижимая природа человека, его ускользающая сущность, раскаленное ядро его личности. Быть может, издалека видно лучше: сколько сделано открытий мудрыми невеждами, проницательными дилетантами, сколько объято неискушенным разумом и чувствами именно потому, что предстающий внове предмет еще дилетантски прост для нас, еще не разверзлась перед нами его ужасающая глубина и бездна, но стоит только углубиться в него, как сразу – страх, отчаяние, непостижимость, бегство, свобода.

№ 90. Осенью, с началом занятий, Степа уехал. Сказал, что на две недели, только возьмет академический или переведется на заочный и тотчас вернется в Сосновку. Даже гитару оставил.

Было воскресенье. Почти весь этот день он тихо напевал ей под гитару венгерские и русские песни, а в промежутках, как всегда, молчал. Говорить он не любил, своего неверного русского стеснялся, а в песнях забывал об этом.

Она стояла у окна и не видела, не слышала ничего. Подойдя, он крепко обнял ее, затем повесил инструмент на стену и сказал – ей или гитаре? – собрав в горсть и отпустив струны:

– Видишь, я приеду. Не сомневайся. – И ушел, закинув рюкзак за плечо, махнув рукой. На станцию она не пошла, не захотела.

Лида осталась одна. Расчертила лист ватмана на эти четырнадцать дней и повесила его рядом с гитарой. Вечером, ложась спать, заштриховывала белый квадрат синим карандашом. Так легче было ждать. Иштван наколол ей на эти две недели дров и сложил их в поленницу – старые они бездумно сожгли, топя печь днем и ночью. Растапливая вечером свою прожорливую печь, Лида незаметно для себя прихватывала полено-другое из завтрашнего дня, чтобы побыстрее приехал Степа. Дров было много, поленья были щедрые, большие, как сам Степан, – казалось, они никогда не кончатся, не сгорят. Никогда потом огонь ее печи не был так жарок.

Дрова сгорели, а он все не приезжал. Или она слишком спешила? Уже другие четырнадцать дней были заштрихованы на перевернутом листе, а его все не было и не было. Настала зима.

Поезд приходил поздно вечером, она вслушивалась в его колеса, гулкие дощатые тротуары поселка долго разносили сухое морозное эхо шагов идущих со станции, и Лида все прислушивалась к ним, пытаясь различить среди них единственные. Иногда, проснувшись ночью, вскакивала, торопливо одевалась, выбегала на крыльцо. Туманная продрогшая луна бежала среди туч, одиноко в небе поскрипывал журавль, стыла в колодце вода. Постояв на крыльце, Лида возвращалась домой и крепко засыпала, отложив мечту до утра.

Утром, идя в школу, забегала в общежитие к знакомым девчонкам и оставляла им ключ от своей избы. Помявшись, говорила:

– Если приедет Степа…

Вначале они смеялись над ней, грубо шутили, потом просто опускали глаза и брали ключ. Все они были разведенные, брошенные или просто отведавшие суровой северной любви женщины, знавшие ее короткое лето.

Кутаясь в шарф, она стояла возле печи в классе, грела руки и диктовала малышам диктант: «Степан колол дрова. Он был ловкий и сильный». И, подумав немного, добавляла: «Он уехал. Он не приедет больше никогда». Дети чистенько писали в своих тетрадках, серьезно глядели на нее, ожидая следующего предложения, и, казалось, понимали все.

Каждый вечер, придя из школы, мучилась с дровами: тяжелый, обындевевший по рукоять колун перетягивал ее, как пушинку, и она едва отрывала его от земли. Набрав охапку щепок, бежала домой и растапливала печь. Иногда ей помогала с дровами соседка Паша, работавшая на станции крановщицей и помнившая Степана. Приходил помогать и школьный сторож Яков Фомич, но у него получалось, кажется, еще меньше, чем у Лиды: грузный, одышливый, он подолгу отдыхал на чурбаке, дымя махоркой, положив на снег рукавицы, из которых шел пар…

Письма, которые писала Лида каждый день, оставались без ответа. Холодными зимними вечерами, перечитав и передумав все мыслимое, она садилась за тетрадки. Среди стопок голубых и зеленых тетрадей были и ее, Лиды, «ученицы 2-го класса Лиды Черновол». Так она спасалась от своей любви, училась вместе с детьми. Она завела себе тетрадки по всем предметам, учила таблицу умножения, задавала себе и аккуратно выполняла задания, ставила отметки. Ей нравилось возвращаться в прошлое, совсем, казалось, недавнее, когда она была такой же, как эти малыши, и ничего еще не знала, даже Иштвана. Задав урок детям, она присаживалась как бы невзначай рядом с какой-нибудь умненькой, в бантиках и нарукавниках, девочкой – и, наверное, почти ничем не отличалась от нее, так была хрупка и бледна. Как ей хотелось опять не учить, а учиться, сидеть рядом с этой прилежной девочкой, поеживаться от чистоты и крахмальных бантов, быть по утрам заплетаемой мамой, помнить твердо урок, ждать, когда вызовут к доске! Главное, она совсем не чувствовала, что она из другого, чем эти дети, мира – и дети, казалось, тоже принимали ее в свой.

Вечерами было одиноко, грустно, но, странное дело, ей хотелось лелеять эту грусть, знала, что другой такой у нее больше не будет. Не тянуло пойти куда-нибудь и развлечься, в кино, например, или на танцы в общежитие. Девчонки ее звали. Ей нравилось погасить свет и сидеть на кровати, подтянув коленки к подбородку: ждать лета. Степина гитара тихонько позванивала в темноте, обещая встречу, дверка печи раскалялась докрасна, за окном гуляла вьюга. Иногда, подвыпив, к ней стучались лесорубы – в луну, мороз, звезды, – просили топор, хотели помочь наколоть дров… Чтобы не искушать их, она просила Пашу закрывать ее снаружи на замок, а сама сидела, накрывшись пледом, в кровати, дрожа от страха, в обнимку с котенком. Серый пушистый Кустик тоже дрожал, крысы остервенело грызлись под печкой, и котенок доверчиво прижимался к Лиде. Так и засыпали с ним в обнимку, печка скоро догорала, вокруг дома все скрипели чьи-то настойчивые шаги, тени заглядывали в окна, и страшно было в темноте встать и закрыть печку, прогнать нагло прогрызавшихся в дом крыс.

Так и засыпала в страхе, а просыпалась рано утром от холода. В выстуженной избе гулял ветер, вода замерзала в умывальнике, щель под дверью обметывало инеем. Кустик, устроившись на ночь в Лидиных волосах, неохотно вылезал из-под одеяла, но с кровати не спрыгивал, а ждал, когда его накормят в постели. Она приносила ему молока и кормила прямо на подушке, а затем, подобрав ноги, заплетала косу, собиралась в школу.

Особенно скучно было по выходным. Выйдешь на крыльцо – вся Сосновка в метельном снегу, еле растворишь придавленную сугробом дверь, дым уже вовсю валит из чужих труб, сорока вертится на заборе и стрекочет. Схватив охапку дров (с вечера всегда забывала принести), растапливала наскоро печь и садилась писать Степе письмо. Письма она теперь не отсылала, а просто прятала их от себя в чемодан. В них она писала о зиме, одиночестве, школе, своих хозяйственных заботах, что некому убрать снег, поколоть и принести дров. Позавтракав, садилась за письмо от Степы, как будто он писал ей. Старательно, как первоклассница, подражая его овальному почерку (оставил фотографию с надписью), выводила букву за буквой, запечатывала конверт и закладывала письмо до утра в какую-нибудь книжку. Утром, убегая в школу, опускала письмо в фанерный ящик на калитке, чтобы, придя домой, увидеть письмо сквозь дырочки ящика, с нетерпением разорвать конверт и тут же, на крыльце, прочитать листки сквозь нетерпение, надежду, пургу. Затем дышала на замерзший замок, насилу проворачивала ключ и шла в дом. В нетопленой избе было неуютно, но так уютно на холоде одиночество. Впрочем, ее ждали дома Кустик и Степа, большой плюшевый зверь, не то собака, не то медведь, которого купил ей в подарок Степан.

Она не тяготилась своей одинокой жизнью в Сосновке. Странным образом опыт одиночества, думала она, может быть приравнен к опыту самой жизни – потому ли, что жизнь и есть вечно неразделенное одиночество, жизнь в себя, потому ли, что в одиночестве всякий момент существования наполняется особой значимостью и проживается с особым чувством. Иногда, по воскресеньям, ходила в школу и играла на новеньком, необыгранном, еще не набравшем музыки фортепиано, разучивая мазурки, этюды, писала на доске длинные письма Степе, садилась за парту и читала их по складам вслух… Затем опять садилась за холодный инструмент, отдавая свою грусть Шопену.

ВТОРАЯ КРИНКА МОЛОКА. Сегодня я буду учить тебя двум вещам: распознаванию нечистого иллюзорного тела как Майи и распознаванию всех вещей как Майи.

О первом, распознавании нечистого иллюзорного тела как Майи, сказано: «Из зрелой кармы рождается это нечистое иллюзорное человеческое тело».

Помести зеркало перед собой и всмотрись в отражение. Теперь ты видишь себя таким, каким тебя видят другие. Наделяя этот отраженный образ сначала всеми положительными свойствами, а затем всеми отрицательными, ты заметишь игру настроений на своем лице, волнение гордости и обиды. Не удручает ли тебя смехотворность этого? Не внушают ли тебе отвращения твои самомнение и гордыня? Если нет, сделай следующий шаг и, извлекая свое отражение из зеркала, придвинь его еще ближе к себе.

Помести свой образ между собой и зеркалом, отчуждая его, опять наделяя свое отражение всем приятным и неприятным. Ты почувствуешь отдаление от собственного образа, и когда наступит окончательный разрыв с ним, то, все так же не отождествляя себя с отраженным телом, прилагай к нему следующие сравнения: оно подобно миражу, туману, облакам; подобно отражению луны в воде, подобно сну, видению, тени, подобно призраку; подобно отраженному в зеркале дыму, ветру. Так ты приучишь свой разум рассматривать тело нереальным, наваждением, Майей.

Теперь – о распознавании всех вещей как Майи. Об этом сказано:

 
Все Движущееся и Недвижущееся Трех Миров
Распознается в своей полноте как Единство.
 

Вот объяснение этого.

Когда йогин достиг мастерства в совершенном состоянии самадхи, тогда, посредством присоединения истинного распознавания Пустоты к уже достигнутому пониманию, сансара (Движущееся) и Нирвана (Недвижущееся), представлявшиеся ранее непросветленному сознанию различными состояниями, превращаются в Мудрость Недвойственности и начинают восприниматься как нерасторжимое Единство; все же частные истины теперь воспринимаются как иллюзия.

Посредством концентрации разума и сохранения его совершенного покоя достигнутая Мудрость превращается в Чистый Свет Совершенного Распознавания.

Наполнена вторая кринка молока.

Лида смотрит в зеркало и думает: что, если бы сейчас в нем отразилось много-много разных лиц, разных Лид, и все совсем одинаковые, похожие? Множество абсолютно подобных отражений – распознала ли бы тогда она себя среди них, не спутала, узнала?

Не ошиблась бы, узнала. Отчего так? Почему мы безошибочно всегда знаем себя – отовсюду, из жизни, из сна? Разве в мире бесчисленных различий мы не тем себя от всего мира и отличаем, как этим несходством отличного от нас, разве не это питает иллюзию отдельного существования? По-видимому, этого мало. Мы знаем себя как одно.

Вот нас много, бесчисленно, бесконечно мы отражаемся многократно в зеркалах, умножаемся, распадаемся, двоимся – и все-таки мы находим себя среди других – самых прекрасных, самых умных, самых близких… Кто мы?

Или, лучше: идем в толпе абсолютно схожих во всем людей (в одежде, выражении глаз, жестах) – ты один одинокий атом среди миллионов, мириадов одинаковых во всем атомов и молекул – узнаем ли тогда себя? Не ошибемся, узнаем. Но где это, что это – то, которое видит, которое знает, которое различает? Чем оно чувствует, когда у всех – все так же? Почему не спутаем себя с ним, с нею, со всеми другими? Или, еще лучше: во сне, среди великого множества приснившихся людей и предметов – цветов, камней, песчинок, лиц (Лида все всегда, даже во сне, видит подробно, в песчинках, видя весь мир предметов отдельно не только от себя, Лиды, но и друг от друга), – среди камней, песка, птиц, деревьев, зверей, веток, листьев, людей – почему даже во сне ни разу не удалось спутать себя со всем этим, почему всегда ты зришь это, а никогда не зрим им, почему «я» всегда свидетельствует себя само, изнутри, а не свидетельствуется извне, другим? Или твой разум – единственная реальность, даже не весь разум, а только маленькая прозрачная точка внутри него – без устали множащая из себя иллюзию, ткущая бесконечный мираж «объективного» мира: лес, воздух, реку, тела и разумы других, свой собственный, истекающий Майей разум? Чем свидетельствует себя разум, когда он успокаивается и ни одна волна больше не проходит по его поверхности? Где субстанция этой иллюзии? В чем? Не уничтожается ли он вместе с иллюзией – и не превращается ли в пустоту, лишенный ее? Зрит ли пустота разум – или разум пустоту? Как они смотрятся друг в друга, чем отражаются друг в друге, если сливаются в одно? Когда закончит вопрошать разум? Когда прекратятся его волны? Мир, порожденный разумом, – как отраженная в воде луна; луна задает разуму свои вопросы, а он, не замечая этого, – силится ответить на них.

Из записей Лиды. Если есть истина, то она всеобъемлюща и неделима, нельзя обладать какой-то (хотя бы и научной) частной или частичной истиной, нельзя присвоить знания, можно только быть им, и, по существу, мы всегда идем лишь от заблуждения к заблуждению, заблуждаясь сегодня лишь качественнее, чем вчера.

№ 86. Аля всегда правила, Лида подчинялась. Важнейшая ее черта была: управлять, быть первой, а если не первой, то вообще никакой – выйти из данной системы счета и стать ничем. Она никогда никому и ничему не была равна, всегда над (но и, конечно, когда не выходило, вне) – но никакого равенства, взаиморастворения, дружбы. Собаки, птицы, люди – всегда заискивали перед ней (либо своей силой, либо своим бессилием), она им всегда покровительствовала, снисходила, разрешала. Возле нее никогда, например, нельзя было представить себе (изнежившейся в довольстве кошки, мурлыкающей, урчащей, доверчиво скатавшейся у ног. Любопытно другое: когда она не превозмогала и должна была выбрать или равенство, или зависимость, то никогда не выбирала равенства и дружбы – а сама скатывалась у ног и урчала, но то было покорство властолюбца, ожидающего власти. Истинный, болезненный, все превозмогающий на своем пути властолюбец, если нельзя подлинно властвовать, всегда затаится, никогда не выберет равенства, согласия, дружбы, а скорее предпочтет холуйство и рабство – чтобы оттуда еще вернее домогаться своего. Чего жаждет власть – просто ли зависимости и покорства? Нет, побежденной гордыни, завоеванного покорства. Когда бы это было не так, то не получалось бы самых страшных тиранов из вчерашних рабов.

№ 90–91. Дождавшись зимних каникул, Лида поехала к Иштвану в Ужгород. Он жил неподалеку от Ужгорода, в небольшом одноэтажном городке Мукачево.

Перед отъездом связала плюшевому Степе шарф и варежки, чтобы не мерз в холодной неуютной избе. Кустику купила молока, разлила его в несколько чайных блюдец и покрошила в них хлеба. Оставила Паше ключ и просила ее присматривать за домом, протопить хотя бы раза два печь. Она обещала.

Доехала поездом до Свердловска, затем из Свердловска – самолетом в Москву. Можно было лететь прямо, но она не знала. В Москве долго переезжала из аэропорта в аэропорт, автобус все время ломался, наконец пересела на такси, подвезшее ее прямо к трапу, и полетела в Ужгород.

Прилетела поздно вечером, автобусов на Мукачево уже не было. Побродила по улицам, была сильная оттепель, таяло. Зашла на автовокзал, выпила ледяного сливового сока и сжевала черствый, с загнувшимся, как резиновая подошва, куском сыра бутерброд. Прочитала путаное расписание, села на диван и заплакала.

Подошла красивая, бледная, с прямыми соломенными волосами девушка, в ярком берете и с белой сумкой через плечо. Достав зеркальце, села рядом, вынула горсть губных карандашей и принялась не спеша пробовать помаду. Не отрываясь от зеркала, спросила, почему Лида плачет. Лида сказала, что она очень устала. Девушка (она назвалась Юлей) спросила, откуда она, и Лида ей все рассказала. Юлю ее рассказ насмешил. Спрятав помаду, она весело расхохоталась:

– Любовь, значит. Ха-ха-ха.

Про эту самую любовь она, да, слышала, но таких, как Лида, видит впервые. Таких зауральских дур. Лида опять заплакала.

– Ты точно его, девуля, любишь, ты не ошибаешься, кисуля? – как-то скучно удивляясь ее слезам и не давая себя разжалобить, качала головой Юля. – Они, знаешь, такие все… Всегда сбегают. Не разберешь, чего хотят.

Лида взяла свою сумку и встала.

– Куда теперь? – насмешливо спросила Юля. – Романтики тоже ведь, я думаю, спят? И даже, может быть, иногда едят? Куда пойдешь?

– Все равно. Хоть на улицу, – сказала Лида.

Юля взяла Лиду за руку и решительно потянула ее за собой:

– Ну вот что, подружка, пошли, переночевать найдем где. Деньги есть?

Лида молча протянула ей скомканную бумажку:

– Вот… хватит?

Юля скривила губы:

– Кисуля, мы не поняли друг друга. Я имею в виду, есть ли деньги на обратную дорогу? С твоим Степой все ясно.

Лида опять заплакала.

– Ладно, не хнычь. Найдем тебе Степу получше прежнего, – сказала Юля и взяла у нее сумку. – Здесь этого добра хватает.

Они сели в такси и поехали к Юле. Знакомка Лиды жила с родителями в деревне недалеко от Ужгорода и приезжала в город, как она сказала, по важным делам. Здесь она работала. Скоро они приехали.

Размещалась Юля со своими стариками в летней кухне, тесном дощатом домике, а большой каменный дом, крытый черепицей, они сдавали внаем. Жильцов, правда, сейчас не было. Старики оказались очень добрыми, внимательными, накормили гостью, уложили на перину, подали в постель блинчики со сгущенкой, накрыли гагачьим одеялом. Лида лежала, счастливая и умытая, и верила, что все будет хорошо. Было чисто, тепло. Мать Юли стряпала что-то праздничное, отец чинил, разложив на газете, часы. Юля смотрела телевизор. Маленькая искусственная елочка в углу позванивала игрушками и убаюкивала Лиду.

На следующее утро они поехали в Ужгород. Юля сказала, что она отправит Лиду в Мукачево, а сама пойдет на работу. Только просила сначала зайти с ней к одним знакомым, недалеко от автовокзала, нужно было что-то передать.

Они вошли в какую-то грязную прокуренную квартиру, и открывший им заспанный фиксатый парень, в грязной тельняшке без рукавов, тотчас запер за ними двери и положил ключ в карман. Юля прошла в комнату, разделась, села за стол и вдруг перешла на какой-то ужасный жаргон. Лида ничего не поняла.