Текст книги "Монограмма"

Автор книги: Александр Иванченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Но это слишком легко – думать о своем дорогом друге с тем же любовным чувством, с которым думаешь о себе: это наиболее простой путь отождествления себя с другим. Когда ученик направляет свою метту к существу далекому, к которому он равнодушен, он находит это более трудным. Несмотря на это, ученик не должен удовлетворяться достигнутым, а должен идти дальше: упорно развивать майтри сначала к нейтральному человеку, а затем к врагу. Успех медитации на нейтральном существе достигается сравнительно легко, тогда как майтри на враге может представлять значительные трудности. Воспоминание о пережитом оскорблении, чужой ненависти, высокомерии, презрении, злобе может возникнуть в нем, и тогда вместо любви и доброжелательности ненависть может пробудиться в йогине. Тогда он должен вернуться к началу своих духовных упражнений и снова и снова развивать майтри в указанном порядке, то есть сначала к хорошему человеку, затем к очень близкому и дорогому, потом к нейтральному, а затем, после того как разум будет смягчен и успокоен, снова обратиться к медитации на враге. Так гнев и чувство враждебности могут быть преодолены в практикующем, после чего следует переходить к майтри на всем живом.

Если же данный метод не помогает и чувство враждебности преодолеть не удается, медитирующий должен устыдиться и вспомнить слова Будды: «Тот, чей разум наполняется гневом, даже если от его тела отделяют кусок за куском, член за членом, – не является моим учеником, ибо является учеником ненависти». И он должен помнить, что гнев и ненависть ведут к дурным перерождениям.

Если это не помогает, ученик должен вспомнить какие-нибудь умиротворяющие добродетели и достоинства своего врага, которые приносят ему почет и уважение и которых у медитирующего нет.

Если и это не помогает, ученик должен размышлять следующим образом: «Допустим, мой враг нанес мне вред там, где он может мне повредить (то есть вовне, во внешнем мире), пусть. Зачем же я сам буду вредить себе еще там (то есть внутри, в собственном разуме), куда мой враг проникнуть не может? Нет, я не доставлю ему этого удовольствия. Ибо своей ненавистью я сделаю себе еще хуже, чем может сделать мне самый худший мой враг. Ведь гнев беспокоит разум и разрушает всякое нравственное побуждение. Я не буду гневаться ни на кого». Это размышление должно убедить ученика.

Если ненависть еще не подавлена, ученик должен размышлять о законе кармы и перерождения, добродетелях Будды и его великих учеников, обратиться к таким формам медитации, которые умиротворяют разум и не вызывают враждебности. В медитации на законе кармы йогин понимает, что и он сам, и все другие существа являются продуктом кармы, то есть следствием своих собственных дел, как прошлых, так и настоящих. Всякое зло жизни, преследующее тебя и твоего врага, – плод кармы. Как ты, так и он – наследники собственной кармы, собственных дурных мыслей и дел, и никому не удастся просто так, без основательной работы над собой, избавиться от этого тяжкого наследства. Карма должна быть изжита, и помогут тебе в этом только твои добрые дела, мысли и слова, которые нейтрализуют злые. Именно мысли, слова и поступки формируют карму.

Ученик прилагает этот закон каммы (кармы) к каждому живому существу, встретившемуся на его пути, и понимает, что страдают и заблуждаются все – и добрые, и злые, и злые больше добрых, ибо своей ненавистью они лишь усугубляют свою карму и погружаются в ее тьму. Кроме того, ученик должен всегда помнить, что если предмет его ненависти – достойный человек, то ненависть обернется против ненавидящего. Он должен помнить слова Дхаммапады: «К тому, кто ненавидит чистого, свободного от гнева, безупречного, праведного, – именно к нему возвращается его ненависть, как тончайшая пыль, брошенная против ветра».

Если не поможет и это, ученик должен вспомнить, что тот, кого он теперь так страстно ненавидит, когда-то, в уходящем в глубь тысячелетий бесконечном круговороте рождений и смертей, обязательно был уже его близким другом или родственником – сыном, дочерью, отцом, братом, сестрой, матерью, женой, мужем. Он должен думать: «Кого я ненавижу? Свою бывшую мать, носившую меня под сердцем, кормившую меня грудью, холившую и лелеявшую меня, воспитавшую мою силу, не пожалевшую бы и самой своей жизни ради моего спасения? Или, может быть, я ненавижу своего сына, которому отдал всю теплоту своего сердца, вскормил и вспоил его, отдал ему свое мужество, молодость, силу, разум?» И т. д.

Если и это не помогает, и ученик не может подавить враждебности, он должен вспомнить одиннадцать превосходных качеств Майтри-Бхаваны, которых достигает йогин в результате успешной медитации (даются ниже).

Если ненависть все еще не подавлена, ученик должен предпринять следующее исследование в отношении своего врага. Углубленный и сосредоточенный, медитатор обращается к себе со словами: «Слушай, такой-то! Когда ты гневаешься против своего врага, то против кого ты гневаешься и кого ненавидишь? Гневаешься ли ты против волос его головы или его ногтей, печени, селезенки, сердца? Или, может быть, против его крови, против зубов, против кожи, или против желудка, полного нечистот, – или против какой-нибудь другой из 32 частей тела? Не стыдно тебе? Где же твой разум? Или, может быть, ты гневаешься против пяти элементов, из которых составлено его тело, – земли, воды, огня, воздуха, пространства? Или, может, против пяти скандх – формы (рупа), ощущения (ведана), воли (санскара), восприятия (санджня), сознания (виджняна), из которых состоит его психофизический организм? Где, собственно, опора для твоей неприязни? Что здесь можно ненавидеть?» Такой беспристрастный анализ убедит ученика, что гнев его беспредметен, ибо всякое существо лишено какой-либо постоянной сущности и является лишь безличным конгломератом разнородных элементов, скандх, и свойств, объектом непрерывного изменения, возникновения и уничтожения в каждый миг бытия. Нет никакой опоры для нашей ненависти ни к чему – как нет опоры у горчичного зерна на кончике иглы. Но для этого ученик должен признавать безличность самого себя.

Ученик, не способный к такому беспристрастному анализу, должен просто обменяться подарками со своим врагом. Это умиротворяет обоих. Однако, если средства к существованию у его врага нечисты, он должен уклониться от подарка, чтобы не воспринять вместе с даром зла дарителя. Он лишь совершает свое подношение в смирении и с любовью – и расстается с недругом. Теперь его ненависть, несомненно, будет исчерпана, и он с успехом продолжит медитацию. В благородном ученике, однако, не возникает даже мысли о вражде, и он быстро идет вперед. После медитации на нейтральном человеке такой ученик сразу переходит к медитации на любви-доброте ко всем живым существам, в чем быстро достигает успеха.

Медитируя так, йогин достигает безмятежности разума и равного отношения к четырем: к себе самому, самому дорогому человеку, нейтральному существу и врагу. Он разрушает всякое пристрастие к кому бы то ни было в отдельности и относится ко всем с одинаковой приязнью. Теперь, когда йогин достиг этого, он излучает майтри ко всему миру, ко всякому живому существу во вселенной и проникает своей любовью все пространство вокруг. Он направляет волны добра на все живое и мысленно повторяет: «Пусть все существа на востоке, видимые и невидимые, близкие и далекие, большие и малые, сильные и слабые, рожденные и только еще ищущие рождения, – будут свободны от вожделения, будут свободны от ненависти, будут свободны от заблуждения, будут счастливы». И то же – на западе, севере, юге, северо-востоке, юго-востоке, северо-западе, юго-западе, вверху, внизу – именно в такой последовательности.

Одиннадцать блаженств возникает в том, кто практикует майтри: счастливый, он легко засыпает; счастливый, он легко пробуждается, подобно раскрытому лотосу; он не видит дурных снов; он дорог людям; он дорог всем существам; девы (боги) оберегают его пути; огонь, яд и меч пройдут мимо него; он быстро концентрируется; его лик безмятежен и светел; он умирает без смятения и с ясным сознанием; если он не идет дальше (то есть не достигает Ниббаны), то рождается в небесах Брахмы так же легко, как если бы пробудился от сна. Такова сила майтри.

Разобрав литературу, разнеся статистику, сделав самые неотложные утренние дела, Лида снимает халат и идет в свой «красный», как она его называет, «уголок» – в тесненький закуток за дальними стеллажами, ее прибежище и защиту. Здесь она немного отдыхает, сосредоточивается перед выходом к читателям, пьет кофе. Любимая чашка, майолика, зеркало. Отхлебнув глоток и подобрав волосы, она долго, сосредоточенно смотрит в зеркало и тихонько шепчет, едва шевеля губами: «Хорошая Лида, красивая, умная, молодая…» А затем, усмехнувшись и показав себе язык, шепчет на ухо зеркалу: «Плохая: глупая, некрасивая, старая, злая». И рассмеется беззвучно, остановив глаза на глазах своей бледной двойницы.

№ 1–4. Приютил их у себя многодетный бедняк Петро Тихий, сосед. Петро, пожив с неделю в их просторной избе, попив-погуляв на радостях новоселья, потом решительно с нее съехал. Бегом прибежал в свою небеленую тесную мазанку, спасаясь от зубастых хуторян. Те смеялись над ним, что он живет в «кулацкой хате», и он не стерпел, вернулся, выпростав из привязанной к потолку корзинки Галининого дома двух девочек-близнецов, волоча по земле длинные застиранные пелена. Были эти девчонки смугленькие, сопливенькие, но крепенькие и коренастенькие, как капустные кочерыжки. Остальная орава, с пожитками, толпилась за его спиной. Встал Петро на пороге со своими огрызками и заорал, натравливая на Галину сивого кобеля:

– А ну, выметайтесь с моей бедняцкой хаты, мироеды! Кончилось ваше время! Тобик, куси!

Кобель, незло гавкнув, увильнул во двор, хорошо зная щедрую на кость и кашу соседку, а Петро свалился пьяный на лавку, выставив свой ехидный кадык. Проспавшись, он пошел во двор, принес молоток и досок и хмуро стал пристраивать к потолку узенькие полати. Закончив, незло замахнулся на детей Галины и сказал:

– Наверх! Не баре! Сами по полам скитаемся! – И, отхлебнув из четверти, сел за стол.

Дети, радостно взвизгнув, полезли на верхотуру, а Галина протянула ему серебряную с чернью ложечку, спрятанную от комсомольцев за пазухой. Петро отмахнулся:

– Ладно, живитя! Потом разочтемся! Вот с ей расплотишься! – кивнул он в сторону своей цыганистой жены Муськи. Та ложечку тотчас у Галины выхватила и, отогнув цветастый подол, сунула ее за резинку чулка. За детьми на полати увязался и дед Федос.

Передали Петру и часть их пожитков и корову Надю. Сердце сжималось, когда видели они на Петрухином клопяном столе свою глиняную праздничную посуду, весело расписанную дедом Федосом, как хлебала из неё похлебку, пила Надино молоко многошумная Петрухина детвора. Корову Петро никогда не держал, даже обращаться с ней не знал как. Сначала попросил поучить его дойке, а потом и вовсе на него батрачили за избу.

Все лето дети Галины пасли корову за околицей, косили и возили вместе с матерью сено, за то давал им Петруха по кружке парного Надиного молока. Норовистая Надя доить к себе чужих не подпускала, пытались обмануть ее, на какие только хитрости не пускались: то душегрейку Галинину Муська, Петрова жинка, на себя напялит и в ней подлазит под корову, то ее косынку с чунями, то просто возьмет с собой хозяйку. Надя не давалась, крутила рогами, мычала, и Галина, жалеючи скотину, садилась сама, плача вперегонки с коровой, обливая заигравшие от жалости руки молоком.

Так прожили у Петра лето. Осенью он сказал Галине, что его вызывали в сельсовет и приказали, чтоб он согнал их с хаты.

– Куда ж, не сказали? – тихо спросила Галина. – Зима на дворе.

– Не знаю, – махнул рукой Петрю. – Куда хошь. Я за вас не ответчик. И так на хуторе подкулачником зовут.

– В сарай-то хошь пустишь? – жалобно попросила Галина, выставляя вперед пошедшую уже Груню.

– Разрешат ли? – засомневался Петро.

– Разрешат, разрешат! – радостно засуетилась Галина. – Я уговорю. Неуж мы совсем вороги? Мы газету читали!

В сарай разрешили. Так она с детьми и отцом ту зиму на соломе в сарае Петрухи и перемогалась под неустанную жвачку Нади, запах ее парного навоза да кудахтанье тощих Петрухиных кур. Про Василия вестей никаких не было, говорили, что всех увезли в город. Она ждала.

Жили неголодно. Днем ходили по хутору и кусочничали, подавали хорошо, и хлебом, и салом, да крадче они еще сдаивали немного у Нади молока в надбитую деда Федоса кринку. Корова словно понимала, старалась, оставляла молока и своим бывшим хозяевам, давала в ту зиму на литр – на два больше. Дед к молоку почти не прикасался, а уступал все своей любимой внучке Груне, подсовывая ее иногда прямо под Надино вымя ртом. Груня, уцепившись в Надино весноватое вымя, сосала, чмокая губенками, подбадривая корову кулачком.

Лиде ее двадцать девять никто не дает. Она худа, сероглаза, серьезна, глаза поставлены узко, один немного косит. Широкие украинские брови расходятся в переносье как перья, в проколотые породистые ушки продеты шелковинки. Тоненькие, сквозящие небытием пальцы (по два на клавише фортепиано), узенькая ладонка, печальная усмешка вокруг малокровного рта. Кажется подростком, одевается в «Детском мире». И вся она гибка, узка, уязвима (всякая мысль об избыточном и чрезмерном беспокоит ее), кажется, вот-вот распадется на атомы, но есть в ней какая-то нравственная твердь, что-то окончательное и неделимое, неподверженное распаду, так что ее зыбкость и уязвимость лишь подчеркивают присутствие этой тверди. Ее часто принимают за мальчика, и даже присутствие рядом ее маленькой дочери Насти дела не спасает, та лишь кажется младшей сестрой. И только когда Лида подбирает к затылку свои обильные, обычно распущенные волосы и закалывает их поддельным черепаховым гребнем, женственность овладевает ее обликом, и ее двадцать девять кажутся вполне уместными. Маленькая, умудренная внутренним опытом женщина с глядящими внутрь глазами. Но весь внешний опыт, как кажется, прошел мимо нее.

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: АСУБХА-БХАВАНА. Слово «асубха» (пали) означает «нечистый», «неприятный», «отвратительный», «ужасный». «Асубха-Бхавана», таким образом, означает созерцание ужасного и отвратительного. Данная медитация предписывается для людей чувственного темперамента: объект медитации – человеческий труп в десяти стадиях разложения. Среди других объектов медитации, Будда советовал этот объект созерцания своему сыну Рахуле: «Развивай, о Рахула, медитацию на нечистом и отвратительном. Ибо у практикующего ее вожделение прекращается».

Существа этого мира, благодаря недостатку различающего знания, проникающего в истинную природу чувственных объектов, становятся добычей страстей. Они порабощаются именно чувствами, желанием их удовлетворения. Когда желание не может быть удовлетворено, возникает страдание. Чувства жаждут вместе и по отдельности, но и насыщенные, они не успокаиваются, а ищут нового желания.

Человеческое тело является особым и целенаправленным объектом вожделения, вызывающим жажду всех чувств; оно – объект желания как субъективно, так и объективно (то есть желается как изнутри, самим обладателем, так и извне, другими существами): привязанность к собственному телу – это обратная сторона привязанности к телам других; привязанность к чужому телу – это другая сторона привязанности к собственному. Благодаря тому, что мы холим, лелеем, умащаем благовониями и украшаем украшениями свое тленное тело, чувство «я» и «мое» непрерывно растет, привязанность к телу все более крепнет, и понимание его истинной природы все более помрачается как этими внешними действиями, так и внутренним обожанием своего тела, что и заставляет тела стремиться друг к другу. Тот, кто очаровывается мнимой красотой и реальностью тела, легко впадает в заблуждение и с трудом освобождается от страдания. Его любовь всегда отравлена ненавистью, и всякое влечение – отвращением.

Где бы ни встретил ученик Будды мертвое тело – ужасное, зловонное, разлагающееся, бездыханный труп – человека ли, птицы ли, животного, он никогда не уклоняется от такой встречи с мертвым и смело взирает на него, размышляя о смерти. Он тотчас отождествляет это мертвое тело со своим, также преходящим и тленным, и думает: «Поистине и мое собственное тело подвержено этому непреложному закону, и его ожидает та же участь, и оно не минует того же жребия». Не страх, а мудрость порождает это размышление, не уныние, а волю дает оно созерцателю.

Классификация «нечистых и отвратительных», предписываемых для созерцания, предусматривает различные типы вожделений, возникающие в отношении той или иной части человеческого тела.

1. Вздутый, пролежавший несколько дней труп. Созерцается отвратительность мертвого раздувшегося человеческого тела, обезображенного этим вздутием. Данная медитация предназначается для тех, кто жаждет прекрасных форм.

2. Посиневший, изменивший естественную окраску кожи труп. Созерцается отвратительность цвета кожи мертвого тела, изменившегося в результате разложения. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой кожи: ее загаром, нежностью, шелковистостью и т. п.

3. Труп, пораженный гноем. Созерцается отвратительность, тошнотворность и зловоние гноя, истекающего из поврежденных мест мертвого тела. Предназначается для тех, кто очаровывается различными искусственными запахами тела: ароматами духов, благовоний, цветов и т. п.

4. Истекающий кровью труп. Созерцается обливающееся кровью мертвое тело: ею залита вся голова, шея, грудь, на лице – гримасы страдания и муки. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой одежд и украшений.

5. Разорванный труп. Созерцается мертвое тело как имеющее различные внутренние полости и пустоты. Предназначается для тех, кто очаровывается твердостью и плотностью тела.

6. Изгрызенный и расклеванный хищниками труп. Созерцается мертвое тело с вырванными там и тут кусками мяса, безобразное, безносое, безухое, с выклеванными глазами. Предназначается для тех, кто очаровывается различными выпуклостями тела – плечами, бедрами, грудями и т. п.

7. Расчлененный труп. Созерцается мертвое тело с разбросанными там и тут конечностями, обезглавленное, обезображенное. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой и формой телосложения.

8. Разрезанный или разрубленный на куски труп. Созерцается мертвое тело, разъятое на большие и малые куски, подобно мясу коровы. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой и полнотой форм и сочленений человеческого тела.

9. Труп, пораженный червями. Созерцается мертвое тело, кишащее различными видами червей. Предназначается для тех, кто привязан к идее «я», к тому, что тело принадлежит ему, и никому больше.

10. Скелет с разбросанными там и тут костями. Созерцаются пожелтевшие и почерневшие кости человеческого скелета, превращенные в прах, брошенные на произвол судьбы. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой зубов, ногтей, сочленений, статностью фигуры и т. п.

Этот род медитации очень опасен, и поэтому исчерпывающие инструкции опытного гуру необходимы ученику. Ибо мертвое тело может подняться во время медитации и начать преследовать медитирующего. Это ужасное видение может парализовать медитатора, в нем возникает страх, он даже может впасть в безумие. Поэтому к данной медитации следует приступать со всей осторожностью, предварительно развив в себе мысль об иллюзорности всего сущего. Ученик должен быть внимательным и хладнокровным и не поддаваться никакому страху и соблазну во время медитации. Какие бы ужасные видения ни посетили его, он должен оставаться твердым и непоколебимым, размышляя: «Это – труп, бездыханный, брошенный, оставленный, мертвый человек, неподвижное тело – столь же неподвижное и бездыханное, как горы, камни и деревья вокруг меня, здесь нет для меня опасности. Это лишь видение, призрак, мираж, иллюзия, ментальный образ моего медитативного объекта. Он – творение моего созерцающего разума».

Несомненно, что среди более чем 100 объектов медитации, данных Буддой в суттах Палийского канона, нет более ужасающего, чем этот. Вследствие страха и отвращения, которые вызывает данный объект, Асубха-Бхавана, хотя и дает предварительный уровень концентрации, все же не ведет к джханам, уровням йогической медитативной абсорбции. Однако, как уже говорилось, данная медитация весьма полезна для людей чувственного, легковозбудимого темперамента, и постоянная практика в ней умиротворит их страстность. Женщина, однако, не должна медитировать на трупе мужчины, а мужчина – на трупе женщины, ибо даже мертвое тело другого, чем медитирующий, пола может вызвать скорее вожделение, а не ощущение нечистоты и отвращения. Висуддхимагга, Буддхагхоши, важнейший комментарий на Палийский канон буддизма, подчеркивает: «Даже мертвая женщина проникает в разум мужчины и остается там».

Естественно, что данная медитация может быть успешной только после того, как полностью осознана отвратительность и изменчивая природа собственного тела (см. Каягатасати), а философски бесстрашный взгляд на смерть укреплен. Необходимо помнить, однако, что Асубха-Бхавана – это медитация не только на мертвом и ужасном. Созерцание отвратительности и изменчивой природы тела может быть приложено к любому из отправлений или проявлений живого тела. Как передает традиция, некий монах достиг архатства (святости и освобождения) при одном виде зубов смеющейся женщины. Он даже не различил ее пола – или утратил воспоминание об этом – вследствие потрясшего его психологического переживания. Он тотчас отождествил зубы этой хохочущей женщины с обнаженной челюстью скелета – и впал в самадхи. Никакой другой объект медитации (камматтхана) не мог сделать этого.

Хотя, как правило, медитация на нечистом и не дает глубокой степени погружения, она все же будет полезной для ученика. Ибо она умиротворяет страсти, разрушает асавы («язвы», «загрязнения»), ведет к чистоте жизни, смягчает разум. Медитируя на нечистом и отвратительном, ученик непосредственно постигает три принципа бытия: преходящесть, изменчивость, непостоянство всего феноменального (аничча), страдание и неудовлетворительность бывания (дуккха) и отсутствие «я» (души) в чем бы то ни было (анатта), то есть безличность всех феноменальных процессов. Понимание этого – необходимая предпосылка для успеха в других, более сложных типах медитации.

Из записей Лиды. Неудержимо приближение смерти, словно прилив океана. В развитие этой метафоры Махабхараты можно добавить, что одни, слепцы, не замечая опасности, собирают на берегу ракушки и крабов, все более углубляясь в пустыню моря, сами идут навстречу приливу; вторые движутся параллельно линии прилива, гордясь своей смелостью, боясь, однако, даже повернуть в его сторону голову, заткнув уши, закрыв глаза; третьи спасаются бегством, оставляя на своем пути все лишнее, но борьба чересчур неравна, и стихия все равно настигнет бегущего; четвертые, мудрецы, спокойно вглядываются в надвигающуюся волну, не приближая, но и не отдаляя ее: просто стоят на берегу и вглядываются в неотвратимость.

Под потолком, в уголке Лиды, в сквозняках библиотеки, колеблется, позванивает, дрожит веселый стеклянно-серебряный разнобой – наклеенные на разной длины нитки цветные осколки елочных игрушек, изумрудные водоросли серебряного дождя, ромбики шоколадной фольги. Все это трепещет, и поет в вечном сквозняке подвала, и здесь ощущение постоянного ожидания праздника, предчувствие чего-то вечно наступающего, счастливого, звонкого. «Перпетуум-мобиле» называет свое изобретение Лида. Аничча – дуккха – анатта.

№ 1–4. Весной почти всех мужиков отпустили, к посевной, как говорили на хуторе. Пришли хуторские мужики из города пешком, оборванные, желтые, как пареная брюква, тощие, злые, – и так и ходили гурьбой от двора к двору, разыскивая своих, боясь расстаться. Вернулся и Василий, муж Галины. Был он непотребно худ, долговяз, от головы до грудей сед, даже из ушей торчали пучки сивых жестких волос. Молча забрал он их от Тихого и повел за дальние овраги, рыть землянку, где отвели им, мироедам, место на родной земле. Туда же потянулись и другие мужики с семьями.

Стояла весна. Работали днем и ночью. Днем впрягались в соху и пахали землю, ночью рыли землянки и чинили одежду. Спали у костров. Худой валкий конек, которого им выдали из жалости в сельсовете, пал прямо в борозду, и они стали впрягаться попеременно сами. Пал и дед Федос, отец Галины. Так и не оправился от трясучей: потерял мову, отшибло память, совсем перестал есть. Все сидел на бугре, нянча Груню, да глядел слезящимися глазами за овраги, нагибая слепое ухо в сторону хутора: заболел, старый, без родины, затосковал. Так и помер от тоски и тугого, не разумеющего весны слуха. Хоронить на хуторе не разрешили: кулакам, даже мертвым, с остальным народом не место. Так и сложили его под вербой, обнеся высоко камнем, булыжным, обветренным, как черепа, частоколом.

Отсадились. Засеянное картохами да подсолнухами поле мреяло паром, взялись туманом зацветающие на хуторе сады. Люди стали обживаться, веселеть, сложились грошами и купили на всех корову, мечтали к осени о жеребце. В овраге лепили и обжигали посуду, парубки и девчата крадче бегали по вечерам в чужие хутора в клуб. Василий Гордеич обустраивал свой земляной дом, хотя и не думал зимовать здесь больше одной зимы. Рассчитывал как-нибудь выкарабкаться из бедности, взять ссуду, попросить взаймы у хуторян и построиться сызнова, помельче. Да и к своему отобранному дому прикасался иногда осторожно мечтой: вдруг все-таки одумаются, отдадут – дом все еще стоял не заселенный, пустоглазый. Только бы по дури не растащили, не спалили, беспризорного петуха не пустили. По вечерам что-нибудь рукодельничал под сальной лампадой, но газет больше ихних не любил, не читал. Принесенные с хутора газетки охотно растаскивались на самокрутки, но в брехню их больше никто не верил. Разогрев цигарку, Василий тыкал в нее прокуренным ногтем, заставляя свою младшую дочку повторять за собой:

– Вэ! Ка! Пе! Бе! Второе! Крепостное! Право! Большевиков!

И смышленая Груня смекала, повторяла науку под желтый лампадный и синий цигарочный дымок.

Потиху обустраивались, срубили топчаны, стол. Сердобольные хуторяне оставляли иногда ночью в овраге что-нибудь из одежды и утвари, но кто были те добродеи – неизвестно. Принесут чего – и оставят под кустом, боялись обнаружиться.

А лиходеи опять понемногу начали наведываться к ним. Выбирали оставшееся у земляночников добро, растаскивали по своим гиблым хатам. В последний раз нахлынули к Василию, когда все они были в поле, но взять у них было нечего, кроме вышитого с разоренной иконы полотенца да рассохшейся деревянной солонки со стола – унесли, не погребовали. Сердобольная Груня, игравшая у входа, увидела, как дядя задаром рыщет по землянке, и пожалела его, сняла со своей грудки золотой нательный крестик, матери Галины подарок. Галина хоронила крест на дочке, чтоб не отобрали. Не схоронила. Подоспевшая на беду, она бросилась на Семку с кулаками, думала спасти крестик, но Семка ловко перехватил его, зацокал своим железным ртом.

– О цэ дывчина так дывчина! – сказал он с глумлением. – Дуже гарна дывчина! Не то ж що маты-кулачница! Комсомолкой будет! – И с хохотом унес крест, натащив его на свою индюшачью, в синих пупырях, шею.

– Щоб вы сдохли, нехристи! – в сердцах выкрикнула Галина. – Коммунисты-христопродавцы проклятые! – И, заголив платье Груньки до затылка, сорвала сердце на ней.

Через два дня после этого опять согнали всех раскулаченных к сельсовету, да еще новых хуторских прибавили. Был среди них и Петро Тихий со своим табором – взяли для числа по разнарядке, якобы за утайку скота и помощь раскулаченным. Бедная корова Галины перешла опять к другим.

Теперь объявили, что будут высылать и чтоб быстро, в два часа, собирались. Что было собирать? Сбереженную детскую одежку скомкали в небольшой узел, посидели немного у землянки на дорогу и тронулись всей семьей в хутор. Разбитую материну прялку Галина не захотела оставлять и закинула ее на плечо, как мужицкую снасть. Надбитую деда Федоса кринку наполнили родной землей и дали ее нести Марине. Шурка с Гришуней тащили на палке узел, отец – Груню и картофельный пай в мешке. Ничего, в общем, не жалели, хуже не будет. Жалко только было распаханного и засеянного подсолнухами поля да непрожитой на родине весны.

В город погнали пешком. Так и тронулись, не передохнув, всем миром от сельсовета в путь, ревя бабами, ребятами, блея овцами, грызясь собаками. Пылили, часто останавливались, переобувались, перематывались, кормили стоя, обнажив груди, детей. Сопровождали их в город хуторские комсомольцы и милиция, орущие песни и грызущие подсолнухи молодцы, пьяные в дым. Семка Бублый, лыбясь, подгонял хуторян прутом и то и дело глядел, ровно что соображал, на серебряные, с музыкой, деда Федоса часы. На распахнутой кудрявой груди – фиолетовый Кремль в звездах, в лучах восходящего солнца.

Овцы и собаки постепенно от людского стада отстали, не вынеся жаркого июньского полдня, ребячьего ора да бабьего пополам с причитаньями нытья.

Лида не любит ничего торжественного, роскошного, пышного, всякая мысль о сильном и избыточном угнетает ее. Ничего громогласного, громоздкого, тем более пошло-помпезного: никаких насыщенных цветов, громких звуков, обильно инструментованной музыки, симфоний, поэм, кантат. Ее музыкальная форма – соната, живописный жанр – пейзаж, стихотворный размер – дольник, любимый поэт – Блок. Определяющая буква ее существования – С: родилась в сентябре, дочь – Настя, любит Россию, ее любимый цвет – серый, любимая специя – соль, любимая птица – стриж. Имя ее любимого было Иштван, которого она звала Степан.

Из записей Лиды. Это послеболезненное благостное состояние, ночь перед светом, смерть перед выздоровлением. Отчего эти благость и свет? Силы зла иссякают, иссякает тело, и вместе с ним иссякает зло. Так может быть, смерть, избывание тела – это уход от зла, добро? Выздоровление от жизни – не смерть, а лучшая и единственная жизнь?

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: КАЯГАТАСАТИ. Как и предыдущая медитация, это упражнение, медитация на теле («кая» – «тело»), рекомендуется людям чувственного темперамента и служит превосходным средством для умиротворения страстей. В Каягатасати, на примере собственного тела, медитирующий мысленно рассматривает 32 части физического организма сверху донизу и снизу доверху, от макушки головы и до кончиков пальцев ног и обратно – тело как имеющее своей основой скелет, как нечто заключенное в кожу и ограниченное ею, полное крови, мяса, жира и различных нечистот. Медитирующий размышляет: «В этом теле имеются волосы головы, волосы тела, ногти, зубы, кожа; мускулы, сухожилия, кости, костный мозг, почки; сердце, печень, плевра, селезенка, легкие; кишечник, брыжейка, желудок, экскременты, мозг; желчь, пищеварительные соки, гной, кровь, лимфа, жир; слезы, пот, слюна, слизь, синовиальная жидкость, моча».