Текст книги "Проклятый Лекарь. Том 3 (СИ)"

Автор книги: Александр Лиманский

Соавторы: Виктор Молотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Проклятый Лекарь. Том 3

Глава 1

Сосуд показывал уже восемь целых восемь десятых процента. Ледяная, почти критическая отметка.

В приёмном покое «Белого Покрова» царила мертвенная тишина, нарушаемая лишь тихим шелестом страниц романа, который лениво перелистывала дежурная медсестра.

За три часа моего бдения – две аристократки с мигренью и один молодой повеса с алкогольным отравлением.

Жалкие крохи Живы, не стоящие даже того, чтобы встать с кресла.

Я сидел в углу, делая вид, что методично заполняю какие-то карты, и размышлял о фундаментальном парадоксе элитной медицины. Это были плохие охотничьи угодья.

Богатые болеют красиво, но редко по-настоящему смертельно.

Их недуги – это подагра от избытка хамона и вина, мигрени от светских интриг, нервные срывы от неудачных биржевых сделок.

Они приезжают в «Белый Покров», чтобы подлечить печень после очередного бала или фуршета, успокоить истрепавшиеся нервы или сделать модную омолаживающую процедуру.

Умирать они предпочитают медленно, в своих постелях, в окружении наследников и нотариусов. Их смерть – это хорошо спланированное, дорогостоящее мероприятие.

А мне нужны были не капризы. Мне нужны были агонии. Мне нужны были умирающие.

Те, кто отчаянно цепляется за жизнь, кто балансирует на самой грани. Те, от спасения которых Сосуд наполнится не на жалкие десятые доли процента, а на солидные десять, пятнадцать, двадцать.

Мне нужен был сырой, необработанный материал.

Решение пришло внезапно и было до безобразия простым. Если в этом роскошном заповеднике нет подходящей дичи, нужно идти туда, где она водится в изобилии.

В дикие джунгли.

Не «Белый Покров». А Городская больница номер один. В Покров по скорой никого не привозят, а вот туда…

Именно туда круглосуточно свозили весь «неликвид» этого сияющего города.

Рабочих с раздавленными на фабриках конечностями. Жертв уличных драк из спальных кварталов. Горемык с ножевыми ранениями после пьяных ссор в дешёвых кабаках. Детей, попавших под автомобили. Там люди умирали по-настоящему – грязно, быстро, без изящества и комфорта.

Там была моя настоящая работа. Моя кормушка.

– Нюхль, – мысленно позвал я невидимого помощника, дремавшего на моём плече. – Идём на охоту. В другие угодья.

Невидимая тень на моём плече радостно цокнула и нетерпеливо переступила когтистыми лапками. Он тоже заскучал.

Я поднялся, оставив на столе чашку с остывшим чаем, и решительно направился к выходу, не обращая внимания на удивлённый взгляд медсестры. Охота началась.

Вызвал такси к чёрному ходу, чтобы не привлекать лишнего внимания охраны у парадного входа. Машина подъехала быстро.

Водитель – пожилой мужчина с лицом, изрытым оспой, и усталыми, блестящими глазами – удивлённо покосился на мой дорогой костюм и эмблему «Белого Покрова» на лацкане.

– В городскую больницу? Ночью? Вы уверены, барин? Местечко, скажу я вам, не для благородных.

– Уверен, – отрезал я, садясь в прокуренный салон.

Поездка через ночную Москву была настоящим путешествием между мирами.

Мы пересекли невидимую границу, отделяющую сияющий фасад Империи от её грязного, чадящего нутра.

Широкие, залитые ровным светом фонарей проспекты центра сменились узкими, кривыми улочками, где в темноте едва мерцали тусклые лампы в тесных квартирах.

Роскошные особняки с лепниной и гербами уступили место обшарпанным доходным домам с тёмными провалами окон, а те, в свою очередь – мрачным, приземистым баракам и закопчённым фабричным корпусам.

Городская больница номер один была достойным венцом этого депрессивного пейзажа.

Она встретила меня облупленными стенами, с которых пластами сходила штукатурка, и разбитыми ступенями крыльца.

У ворот, освещаемых единственным тусклым фонарём, курили двое санитаров – усталые, заросшие щетиной мужики в засаленных серых халатах.

Я щедро расплатился с таксистом, дождался, пока его автомобиль скроется за поворотом, и шагнул в тень ближайшего дерева, обдумывая план.

Войти с парадного входа, представившись врачом?

Рискованно. Я был одет слишком хорошо для этого места.

Мой костюм кричал о принадлежности к другому, враждебному миру. Потребуют документы, удостоверение, вызовут начальство.

В государственных больницах к чужим докторам из элитных клиник относятся с глухой, застарелой ненавистью – как к конкурентам, ревизорам, шпионам министерства. Я привлеку слишком много внимания.

Войти как пациент? Вот это уже интереснее.

Система имперского здравоохранения, при всей её громоздкости и неэффективности, имела одну фундаментальную аксиому: больной всегда прав.

Точнее, больной всегда имеет право находиться в больнице. Его могут ругать, им могут помыкать, его могут лечить из рук вон плохо, но выгнать человека, обратившегося за помощью, на улицу – на это не пойдёт даже самый чёрствый эскулап.

Особенно если травма очевидна и пациент официально зарегистрирован в приёмном журнале.

Но для этого нужен был «входной билет». Настоящая, видимая травма. Что-то, что не вызовет сомнений, но и не создаст мне лишних проблем.

Я отошёл в самый тёмный угол двора, за мусорные баки, где меня точно не было видно с ворот. Снял пиджак и аккуратно повесил его на ржавый штырь, торчащий из стены. Закатал белоснежный рукав рубашки.

Внимательно осмотрел свою левую руку, прощупывая кости и суставы.

Вывих лучезапястного сустава. Болезненно, но не опасно.

Быстро вправляется, не оставляет последствий. И, что самое главное, даёт идеальный повод наложить шину и получить право на несколько часов отлежаться в больничном коридоре, наблюдая за происходящим.

Идеальная травма для моих целей.

Я взялся за собственное запястье правой рукой, нащупав суставную щель. Сделал глубокий вдох, готовясь к короткому, но неприятному ощущению. И – резкое, выверенное с анатомической точностью движение.

Рванул и провернул кисть одновременно.

Тихий, влажный щелчок. Острая, почти обжигающая боль пронзила руку от пальцев до самого локтя. Я сжал зубы.

Для существа, которое помнило агонию медленного распада от древнего проклятья, это было не более чем укус назойливого насекомого.

Запястье неестественно выгнулось, головка лучевой кости выскочила из своего гнезда. Отлично.

Теперь я не подозрительный тип в дорогом костюме, шпионящий в ночи. Я – обычный пострадавший, нуждающийся в помощи. Я стал частью системы, войдя в неё через единственную дверь, которая всегда открыта. Дверь боли.

Добро пожаловать в городскую больницу, господин Пирогов.

Приёмный покой Городской больницы номер один был идеальным, концентрированным воплощением ада на земле. Он был полным, оглушающим антиподом стерильной тишины «Белого Покрова».

Вместо тишины – хаос.

Стоны, крики, пьяная ругань и усталые, раздражённые окрики персонала сливались в единый, монотонный гул страдания. На жёстких, выщербленных деревянных скамейках в тусклом свете люминесцентных ламп сидели несколько человек – ночной «улов» городской скорой помощи.

Пьяный мастеровой с окровавленной тряпкой на голове, которого поддерживали двое таких же товарищей. Женщина, тихо плачущая над ожогом на руке. Старик, согнувшийся пополам от болей в животе. Вот, пожалуй, и всё.

Это было не место для лечения. Это был конвейер, сортировочный пункт, где ещё живых кое-как отделяли от уже почти мёртвых. Но даже здесь, среди настоящей боли, достойной «добычи» пока не было.

Я быстро просканировал их зрением. Все они были далеки от смерти.

Я медленно подошёл к окошку регистратуры, старательно морщась и придерживая повреждённой рукой здоровую, чтобы не выдать привычку к боли.

– Добрый вечер, – я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более жалко. – Упал с лестницы… кажется, вывихнул руку. Очень болит.

Регистраторша – дородная женщина лет пятидесяти с усталым, безразличным лицом и следами былой красоты, стёртыми десятилетиями работы в этом славном месте – скучающе подняла на меня глаза от своего журнала. Она окинула мой дорогой костюм беглым, но оценивающим взглядом.

– Паспорт, страховой полис, – буркнула она.

Я протянул ей документы здоровой рукой. Она долго переписывала данные в амбулаторную карту.

– Святослав… Игоревич… Пирогов, – пробормотала она. – Садитесь, ждите. Как травматолог освободится – вызовут.

Отлично. План сработал.

Я официально стал частью системы. Пациент номер сто сорок семь. Теперь я мог сидеть здесь часами, и никто не заподозрит неладное. Я был не чужаком. Я был одним из них. Одним из страдальцев.

Я устроился на свободное место на скамейке в самом дальнем углу, откуда открывался хороший обзор на весь приёмный покой, и погрузился в ожидание. Нюхль, невидимый и неслышимый, уже давно соскользнул с моего плеча и, как настоящая ищейка, начал свою работу.

Он деловито шмыгал между кабинетами, принюхиваясь к их аурам, ища тот самый, сладкий для нас обоих запах угасающей жизни.

Однако было тихо.

Через час ожидания, которое казалось вечностью, из кабинета вышла медсестра и устало выкрикнула: «Пирогов!»

Травматолог оказался молодым, измученным парнем с кругами под глазами и трёхдневной щетиной. Он бегло, почти не глядя осмотрел мою руку.

– Вывих лучезапястного сустава, – констатировал он с равнодушием человека, который видел это тысячу раз. – Сейчас дёрну и можете идти домой.

– Без снимка⁈ – я изобразил панику и возмущение, идеально вжившись в роль капризного, напуганного пациента из высшего общества. – А вдруг там перелом со смещением? У меня очень хрупкие кости от природы! Я требую рентген!

Травматолог устало закатил глаза.

– Слушайте, – его голос был полон вселенской усталости, – это классический вывих. «Штыкообразная деформация». Я их по десять штук за смену вправляю с закрытыми глазами.

– Рентген! – упрямо повторил я, повышая голос. – Это моё законное право как пациента! Если вы откажете, я буду жаловаться вашему главврачу! Прямо сейчас!

– Да ради бога, – махнул рукой измученный доктор. Ему было проще отправить меня на бессмысленную процедуру, чем спорить. – Кабинет тридцать два, второй этаж. Но учтите, там пересменка.

Пересменка – это было именно то, что мне нужно. Прекрасно. Это ещё минимум час, а то и полтора легального нахождения в больнице. Полтора часа охоты.

Рентген-кабинет действительно находился в конце длинного, тускло освещённого коридора. Я устроился на пустой лавке, так как из-за пересменки никого больше не было, и продолжил своё тихое, незаметное наблюдение.

Нюхль, получив мысленную команду, уже давно бегал по этажам, вынюхивая и высматривая достойную добычу. А я ждал. Терпеливо, как паук в центре своей паутины.

Прошёл почти час. Мне сделали снимок. Как я и ожидал – чистый вывих, никаких переломов. С заветным снимком в здоровой руке я вернулся к травматологу.

Он встретил меня с плохо скрываемым раздражением, выхватив у меня из рук снимок и поднеся его к тусклой лампе.

– Ну что, убедились? – цыкнул он. – Чистый вывих, как я и говорил. Ложитесь на кушетку, сейчас вправлю.

– А обезболивающее? – заныл я, вживаясь в роль капризного аристократа. – У меня очень низкий болевой порог! Мне нужна анестезия! Хотя бы местная! Нет, лучше капельницу с анальгетиками! С промедолом!

– Вы издеваетесь? – травматолог побагровел. Его усталость начала сменяться чистой, незамутнённой яростью. – Это делается за одну секунду! Раз – и готово! Больше шума поднимаете!

– Я требую обезболивания! – упрямо стоял я на своём, повышая голос так, чтобы слышали в коридоре. – Это бесчеловечно – вправлять сустав без анестезии! Я буду писать жалобу в Министерство здравоохранения!

– К ТЕРАПЕВТУ! – рявкнул он, поняв, что проще от меня избавиться, чем спорить. Он ткнул пальцем в сторону коридора. – Пусть дежурный терапевт Орлов вам назначает что хотите! Хоть опиум! Кабинет пятнадцать! И чтобы я вас больше не видел!

Я вышел в коридор с чувством глубокого удовлетворения.

План работал идеально. Ещё как минимум полчаса выигранного времени. Я не спеша пошёл по обшарпанному коридору, следуя указателям. Каждый шаг, каждый скрип половиц, каждая секунда ожидания были мне на руку.

Где-то там, в лабиринте этажей и палат, Нюхль продолжал свою охоту. И я чувствовал, что он всё ближе к цели. Мне нужно было лишь тянуть время.

Кабинет номер пятнадцать нашёлся в самом дальнем углу этого захудалого крыла здания.

Доктор Орлов оказался полным, лысеющим мужчиной лет пятидесяти с вечно потным лбом и взглядом человека, который устал. От этой жизни, от этой больницы и от всех пациентов в мире ещё во времена императора Павла Первого.

– Что у вас? – спросил он, не отрываясь от бумаг, которые он с ненавистью перекладывал из одной стопки в другую.

– Доктор, у меня страшный вывих, – начал я свою песню. – А ваш коллега, этот мясник из травматологии, хочет вправлять его наживую! Я требую обезболивания!

– Валерьянки выпейте и не мешайте работать, – буркнул Орлов, даже не подняв на меня взгляда.

– Мне нужно что-то серьёзнее! Доктор, поймите, у меня редчайшее генетическое заболевание! – я сделал драматическую паузу и произнёс фразу, которая родилась в моём мозгу в приступе гениальной импровизации. – У меня аллергия на боль!

Орлов замер.

Его ручка, зависшая над бумагой, дрогнула. Он медленно отложил её, снял очки в роговой оправе, устало протёр их грязным носовым платком, снова надел и наконец поднял на меня свои усталые, водянистые глаза.

– «Аллергия на боль», – медленно, по слогам повторил он, как будто пробовал на вкус самое диковинное и ядовитое блюдо в своей жизни. – Знаете, молодой человек, за двадцать лет практики в этом дурдоме я слышал всякое. Сифилис мозга, одержимость бесами, беременность от святого духа. Но это… это что-то новое. Поздравляю, вы меня удивили.

Я уже готовился разразиться очередной тирадой об особой чувствительности моей тонкой натуры, когда из коридора донёсся шум, который прорвался даже сквозь толстую дверь кабинета.

Нарастающий топот тяжёлых ног, крики, а затем – оглушительный грохот, словно входные двери вынесли тараном.

Орлов вздрогнул и поднял голову от бумаг, его лицо выразило привычное раздражение.

– Опять драка среди ночи, – пробормотал он.

– Проникающее ранение грудной клетки! Срочно! – донёсся из-за двери искажённый крик санитара.

Я встал и открыл дверь как раз в тот момент, когда мимо кабинета почти бегом прокатили каталку.

На ней лежал молодой парень лет двадцати, не больше. Бледный как полотно, с полуоткрытым ртом, из которого вырывались тихие, хриплые вздохи.

Его дешёвая ситцевая рубашка была распорота от плеча до пояса и насквозь пропитана тёмной, почти чёрной кровью.

Нюхль, который материализовался возле меня, невидимой тенью метнулся ко мне и принялся взволнованно тыкать когтистой лапкой мне в ногу, указывая в сторону каталки.

Я прикрыл глаза, активируя некро-зрение.

Картина была прекрасна в своём трагизме.

Жива в теле парня едва теплилась. Это была не река, не ручей – тонкая, вибрирующая, почти прозрачная ниточка, готовая оборваться в любую секунду.

Огромная рваная дыра в ауре зияла прямо в области сердца. Ножевое ранение, судя по характеру повреждений. Глубокое, проникшее в левый желудочек.

Тампонада сердца. Девяносто пять, нет, девяносто восемь процентов смертности без немедленной, высокотехнологичной операции, которую в этой больнице никто и никогда не сделает.

Идеальная добыча.

– Что у нас? – Орлов, забыв про мою «аллергию», тяжело поднялся и подошёл к каталке.

– Драка на Покровской мануфактуре, – торопливо отрапортовал старший санитар, вытирая пот со лба. – Ножом в грудь. Мы его как могли… но он уже почти не дышит, доктор.

Орлов привычным, отработанным за годы движением приложил два пальца к сонной артерии парня. Ничего.

Послушал грудь стетоскопом. Тишина.

Поднял веко, посветил в неподвижный, расширенный зрачок фонариком.

Он выпрямился и с тем же вселенским равнодушием, с которым пять минут назад выписывал мне валерьянку, вынес вердикт.

– Труп по прибытию. Остановка сердца. Везите в морг. Оформляйте документы.

– Стойте! – я резко встал, и мой голос, громкий и властный, разрезал наступившую тишину.

Все взгляды – усталый взгляд Орлова, испуганный медсестры, безразличные санитаров – повернулись ко мне.

Не говоря ни слова, я взялся здоровой правой рукой за своё вывихнутое левое запястье. Короткое, резкое, выверенное с анатомической точностью движение.

ХРУСТ!

Сухой щелчок вправляемого сустава раздался в наступившей тишине приёмного покоя как пистолетный выстрел.

Медсестра вскрикнула и прикрыла рот рукой. Орлов открыл рот, но не смог произнести ни слова. Санитары замерли, глядя на меня с суеверным ужасом.

Я подошёл к каталке, небрежно разминая только что вправленное запястье, и властным жестом отодвинул в сторону оторопевшего санитара.

– Он ещё не труп, – заявил я, и в моём голосе больше не было нытья как у капризного аристократа. В нём зазвенел холодный металл хирурга, вошедшего в свою операционную. – Доктор Орлов, отойдите и смотрите, как надо работать.

– Вы… вы кто такой, чёрт возьми? – наконец выдавил из себя Орлов.

– Доктор Пирогов. Из клиники «Белый Покров», – отрезал я, уже склоняясь над пациентом и активируя целительную силу. – И у вас тут пациент с острой тампонадой сердца, а не «труп по прибытию». Немедленно готовьте малую операционную! Живо!

Мои руки уже работали. Я разорвал остатки его рубашки. Нашёл рану – маленький, почти незаметный прокол между четвёртым и пятым ребром.

Убийца знал, куда бить. Лезвие прошло точно в перикард, сердечную сумку.

Кровь, не имея возможности вытечь наружу, заполнила её, сдавливая сердце, не давая ему сокращаться. Классическая тампонада.

Я положил ладонь ему на грудь. Импульс Живы – мощный, концентрированный – почти всё, что у меня оставалось. Я направил его не в само сердце – это бы просто разорвало его.

Я направил энергию в перикард, заставляя её, как невидимый пластырь, запечатывать разрыв изнутри и одновременно выталкивать скопившуюся, мешающую кровь наружу.

Парень дёрнулся всем телом, как от удара током.

Судорожный, хриплый вдох. Ещё один. Его глаза распахнулись.

– Живой! – ахнула медсестра. – Доктор, он живой!

– В операционную! – рявкнул я на оцепеневших санитаров. – Живо! Ему нужна полноценная операция, я его только стабилизировал! Или вы и этот диагноз будете два часа проверять через рентген⁈

Орлов стоял как громом поражённый.

Из жалкого, капризного нытика с «аллергией на боль» я за долю секунды превратился во властного, уверенного в себе специалиста, отдающего приказы в его собственном отделении.

Контраст был настолько резким, что его мозг, очевидно, отказывался обрабатывать информацию.

– Но… как… – пролепетал он. – Ваша рука… вы же только что…

– Я пациент с вывихом, который вправил себе руку сам, – усмехнулся я. – И заодно врач, который не даёт вам отправить живого человека в морг по вашей халатности. Вопросы зададите потом, в кабинете у главврача. А сейчас – спасать!

Мои слова подействовали. Санитары, очнувшись от ступора, подхватили каталку и бегом покатили её по коридору в сторону операционного блока.

Я шёл быстрым шагом следом, на ходу отдавая распоряжения ошеломлённой медсестре, которая семенила рядом, пытаясь записывать в блокнот:

– Подготовить дренаж для перикарда! Кровь второй группы, резус положительный, для переливания! И позовите мне дежурного хирурга! Любого, кто не спит на ходу и в состоянии отличить скальпель от столового ножа!

Глава 2

У самых дверей операционной, откуда пахнуло холодом и стерильностью, нас встретил дежурный хирург. Он вышел навстречу, вытирая руки полотенцем, и его появление мгновенно остановило нашу суетливую процессию.

На его бейдже было наспех нацарапано: «Сытин П. В.»

Лет сорок пять, ранние седые виски, усталые, но внимательные глаза человека, который видел слишком много смертей, чтобы чему-то удивляться.

В его позе, в том, как он вытирал руки, чувствовалась уверенность опытного ремесленника, а не теоретика.

Консерватор. Человек системы, который, судя по всему, терпеть не может сюрпризы, импровизации и особенно – чужаков на своей территории.

– Стоп! – его голос был не громким, но властным. Он преградил мне путь своим телом. – Кто вы такой?

– Доктор Пирогов, клиника «Белый Покров», – представился я. – Я стабилизировал пациента с тампонадой сердца.

– Спасибо за вашу, без сомнения, неоценимую помощь, – тон Сытина был формально вежливым, но холодным, как его операционная. – Но дальше – это наша работа. Мы справимся. Санитары, в предоперационную.

– Пациент крайне нестабилен, – категорично возразил я. – Моя стабилизация была временной. Я должен присутствовать на операции.

– Исключено, – отрезал Сытин, даже не повернув в мою сторону головы. Он смотрел на пациента, оценивая фронт работ. – Вы посторонний. У вас нет ни допуска, ни привилегий для работы в операционном блоке Городской больницы номер один. Протокол есть протокол. Охрана, проводите доктора к выходу.

За его спиной маячили два санитара – здоровенные мужики с лицами портовых грузчиков, готовые по первому его слову вышвырнуть меня вон. Силой здесь было не прорваться.

Да и скандал мне был абсолютно не нужен – он привлёк бы лишнее внимание начальства, а затем, возможно, и городской стражи.

Я быстро оценил ситуацию.

Сытин был не просто раздражён моим присутствием. Он нервничал. Необычный случай, пациент на грани смерти, а тут ещё какой-то выскочка из «Белого Покрова» с претензиями.

Он боялся. Боялся ответственности. Боялся, что пациент умрёт у него на столе, и ему придётся писать горы объяснительных, почему он пустил в операционную постороннего.

Страх. Лучший мотиватор. И лучший инструмент для манипуляции.

А ставки для меня были высоки. Если меня не будет рядом, когда парень очнётся после наркоза, я не получу его благодарность. Не получу свою заслуженную порцию Живы. Все мои усилия, весь риск, вся эта гениальная охота – всё пойдёт прахом. Я останусь с жалкими крохами в Сосуде.

Нужен был другой подход. Более… творческий.

– Хорошо, доктор Сытин, – я поднял руки в примирительном жесте, изображая полную покорность. – Вы правы. Протокол важнее всего. Оперируйте.

Сытин удивлённо приподнял бровь.

Он явно не ожидал такой лёгкой и быстрой капитуляции от наглого выскочки. Он коротко кивнул и, удовлетворённый своей маленькой победой, направился к массивным дверям операционной.

– Только вот… доктор Сытин, – окликнул я его, когда он уже взялся за ручку. – Имейте в виду…

Он обернулся, его лицо снова исказилось от раздражения.

– Что ещё?

Я не ответил сразу.

Просто посмотрел на него. Спокойно, внимательно, давая тишине сделать своё дело. Я видел, как его раздражение сменяется недоумением, а затем – лёгкой тревогой.

Он ожидал спора, крика, просьбы. А получил тишину. И эта тишина была ему неприятна.

– Прежде чем вы войдёте туда, – сказал я, когда пауза стала почти невыносимой, – вы должны кое-что знать об этом пациенте.

Сытин недоумённо продолжал таращиться на меня.

– Я стабилизировал этого пациента, применив экспериментальный метод, – начал я, мгновенно переключившись на менторский, почти лекционный тон опытного профессора, делящегося знаниями с нерадивым студентом. – Энергетическая коагуляция разрыва перикарда по методике Вирхова-Львова.

Сытин нахмурился, пытаясь переварить услышанное. Имя Вирхова, отца-основателя клеточной патологии, было священным для любого врача. А двойная фамилия «Вирхов-Львов» звучала солидно, научно и абсолютно непререкаемо.

Конечно же, никакой такой методики в природе не существовало. Я придумал её прямо сейчас, на ходу скомбинировав две фамилии, которые пришли в голову.

– Никогда не слышал о таком методе, – осторожно, но с ноткой профессионального интереса в голосе заметил Сытин.

– Неудивительно, – я снисходительно пожал плечами. – Это разработка прошлого года, она ещё не вошла в широкую практику и стандартные учебники. Пока доступна только в нескольких ведущих клиниках. Суть в том, что с помощью сфокусированного энергетического импульса я создал временную стазисную пломбу на разрыве сердечной сумки.

Я на мгновение прикрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри пациента, а затем посмотрел на большие настенные часы в коридоре – те самые, которые отсчитывали секунды до его смерти.

– Учитывая температуру тела пациента, скорость его метаболизма и примерную степень повреждения тканей… – я сделал вид, что произвожу в уме какие-то сложные вычисления, – моя пломба рассосётся ровно через сорок две минуты.

Сытин заметно побледнел. Его профессиональная спесь начала уступать место чистому, животному страху.

– И что… что это значит?

– Это значит, доктор, что у вас есть ровно сорок две минуты, чтобы вскрыть грудную клетку, добраться до сердца и ушить разрыв левого желудочка. Если вы не уложитесь в этот срок, моя стазисная пломба рассосётся. Произойдёт повторная тампонада. Но на этот раз – на фоне глубокой анестезии и операционного стресса. Организм не выдержит второго удара. Пациент умрёт у вас на столе, и даже я уже не смогу его спасти.

Это была чистая, беспардонная, гениальная в своей наглости ложь. Но Сытин не мог этого проверить. А страх потерять пациента на операционном столе – самый древний и сильный страх любого хирурга – был гораздо сильнее его профессиональной гордости.

– Хорошо, я… я понял, – с трудом кивнул он, бросив тревожный взгляд на большие настенные часы в коридоре. – Сорок две минуты.

– И ещё одно, – я поднял указательный палец, останавливая его. – Самое важное. Ни в коем случае не используйте электрокоагулятор для прижигания сосудов рядом с сердцем!

– Что? Почему⁈ – в его голосе прозвучало отчаяние. – Это же стандартная процедура!

– Моё энергетическое воздействие временно изменило ионный баланс в тканях миокарда. Любой электрический импульс, даже самый слабый, вызовет неконтролируемую фибрилляцию желудочков. Мгновенная, необратимая смерть.

Теперь Сытин был белым как его собственный халат. Я не просто поставил ему таймер. Я отнял у него главный инструмент современного хирурга.

– Но… без коагулятора… я же утону в крови! – прошептал он в ужасе. – Как я должен останавливать кровотечение⁈

– Только холодная сталь и ручное лигирование сосудов, – развёл я руками с видом человека, констатирующего печальный, но неопровержимый факт. – Как в старые добрые времена, коллега. Удачи, доктор. Надеюсь, ваши руки не дрогнут.

Я развернулся и медленно пошёл прочь по коридору, мысленно отсчитывая секунды: три… два… один…

– Постойте!

Бинго. Рыба на крючке.

Я медленно обернулся. Сытин стоял в дверях операционной, и я видел, как в нём борются два зверя. Профессиональная гордость, не позволяющая ему унизиться и попросить о помощи чужака. И ледяной, липкий страх. Страх потерять пациента, страх перед необъяснимым, страх перед моей дьявольской уверенностью.

Страх победил.

– Вы… вы войдёте со мной, – процедил он сквозь зубы. Это была не просьба. Это было признание поражения. – Как… консультант.

– Разумеется, – я кивнул. – Проводите, коллега.

Лёгкая, почти незаметная победная усмешка тронула мои губы. Манипуляция прошла идеально.

Он купился. Купился на весь мой великолепный блеф – от выдуманной методики Вирхова-Львова до последнего слова о фибрилляции.

В предоперационной я тщательно, с ритуальным наслаждением вымыл руки, переоделся в стерильный синий халат. Я вошёл в холодное, залитое светом царство Сытина не как гость, а как хозяин положения.

Он уже стоял у операционного стола, скальпель в его руке едва заметно дрожал.

– Спокойнее, доктор, – сказал я, вставая за его спиной и глядя на обнажённую грудную клетку пациента поверх его плеча. – Дышите ровно. И разрез делайте на два сантиметра левее. Там меньше крупных сосудов.

– Откуда… откуда вы знаете? – пробормотал он, не отрывая взгляда от кожи пациента.

– Я чувствую карту его сосудов, – соврал я, не моргнув глазом.

На самом деле я просто видел их своим некромантским зрением, просвечивая его плоть насквозь. Но об этом доктору Сытину знать было совершенно необязательно. Пусть думает, что это гениальная интуиция. В этом мире люди гораздо охотнее верят в гениев, чем в некромантов.

Следующие полчаса я был не просто консультантом. Я был дирижёром этого кровавого оркестра. Сытин стал моими руками, анестезиолог и сёстры – послушными инструментами.

– Осторожнее с межрёберной артерией, она у него расположена аномально близко, – командовал я, когда скальпель Сытина приблизился к опасному участку.

– Зажим на верхнюю полую вену, но не пережимайте полностью, иначе упадёт давление.

– Шов на разрыв миокарда накладывайте вертикально, а не горизонтально – так будет меньше натяжение тканей при сокращении.

Сытин, поначалу сопротивлявшийся и пытавшийся спорить, быстро понял, что мои команды – не советы, а единственно верный алгоритм действий. Он послушно выполнял все указания.

Его руки перестали дрожать – моя ледяная, абсолютная уверенность передалась ему, давая опору, которой ему так не хватало. Он перестал быть ответственным хирургом. Он стал просто исполнителем. И это его успокаивало.

Операция прошла блестяще. Разрыв был аккуратно ушит. Кровотечение полностью остановлено. Сердце, освобождённое от давления, забилось ровным, сильным ритмом.

– Прекрасная работа, доктор Сытин, – похвалил я его, когда был наложен последний шов. Нужно было вернуть ему толику профессиональной гордости. – Теперь зашивайте и переводите в палату интенсивной терапии.

– А ваша… ваша стазисная пломба? – спросил он, с опаской глядя на монитор.

– Рассосалась точно по расписанию, – не моргнув глазом, ответил я. – Вы успели как раз вовремя.

После операции я не ушёл.

– Я должен лично проконтролировать выход пациента из наркоза, – заявил я Сытину, который уже снимал перчатки.

– Этим займётся анестезиолог, – буркнул Сытин, явно надеясь, что я наконец-то уйду.

Из-за ширмы вышел дежурный анестезиолог – молодой доктор с лицом, похожим на печёное яблоко. Он с любопытством смотрел на меня во время операции.

– После моих энергетических манипуляций могут быть… особенности с реакцией на препараты, – сказал я, глядя прямо на анестезиолога. – Я бы хотел присутствовать. Чтобы, если что, скорректировать ваши действия.

Пожилой врач не стал возражать. Он видел, как я вёл операцию. Он видел, как Сытин беспрекословно выполнял мои команды. Он просто пожал плечами.

– Как скажете, доктор. Лишняя пара умных глаз никогда не помешает, – сказал он, и в его голосе не было враждебности Сытина, только профессиональный интерес.

Сытин, поняв, что потерял последнего союзника, лишь махнул рукой и вышел из операционной.

В тихой послеоперационной палате, где пахло эфиром и антисептиком, я устроился на стуле у кровати спасённого. Анестезиолог сидел с другой стороны, наблюдая за мониторами.