Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– А пригонка амуниции! – сокрушенно вздохнул штабс-капитан Кошкарев. – Беда с этими крагами, репейниками да помпонами.

– Да, краги застегивать – пребедовая комиссия! – сказал Толстой, махнув рукой с шутливым отчаянием.

Рядом, в столовой, кто-то заиграл на гитаре сначала тихо, потом все громче и громче. Послышался тенор князя Шаховского, звонко, с изящной картавостью распевавшего на мотив карманьолы[27]27
  Песня, которую распевали в Париже в дни французской буржуазной революции 1789–1794 гг.


[Закрыть]:

 
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей!
 

Остальные подхватывали припев:

 
Свобода, свобода!
 

В кабинет вошел торопливой походкой Александр Николаевич, куда-то отлучавшийся из дому. Он с таинственным видом отозвал Фонвизина в сторону и что-то сказал ему вполголоса. Фонвизин, сделав серьезное лицо, кивнул головой.

– Заговорщики! – шепнул Толстой, шаловливо подмигивая.

Вскоре появился Якушкин.

– Что же, собираетесь в отставку? – смеясь, спросил его Михаил Муравьев.

– Да, покидает нас, – жалостно сказал Фонвизин. И прибавил, махнув рукой: – Я и сам думаю последовать его примеру.

– Куда ж потом? – обратился Михаил Муравьев к Якушкину.

– Поеду в деревню заниматься хозяйством, – мрачно отозвался Якушкин.

Заговорили об ожидаемом приезде государя и о предстоящих парадах.

– Уж скорей бы конец приготовлениям! – сказал штабс-капитан Кошкарев. – Утомились солдатики: разводы, репетички…

– Есть такие любители, что сами себя инспектируют, – заметил Толстой. – Мало ему развода, так он еще репетички две перед тем закатит. Да как разносит – кричит, будто готовит на смотр самому государю.

– Игра в солдатики! – вдруг заговорил Якушкин с нервным подергиванием губ. – Какие мы граждане, защитники родины? Мы просто игрушка в руках всемогущего деспота…

– Пушечное мясо для Европы! – сердито вставил Михаил Муравьев.

– Военные поселения! – продолжал Якушкин с возрастающим жаром. – Дикая, бредовая мысль загнать весь народ в казармы! Россия стонет, крестьяне умирают с голоду. А вы знаете, что ответил самодержец всероссийский, когда ему доложили, что в губернии неурожай и что поэтому нельзя было выслать крестьян для починки большой дороги? Он ответил: что они дома сосут, то могут сосать и на большой дороге.

Громкий хор в соседней комнате распевал:

 
Свобода, свобода!
Ты царствуй отныне над нами.
Ах, лучше смерть, чем жить рабами,—
Вот клятва каждого из нас!
 

Между тем собрались остальные члены тайного общества. Пришел Никита Муравьев. Сверху спустились Матвей и Сергей, жившие тут же, в здании штаба. Александр Николаевич всех известил, что предстоит важное совещание.

Офицеры мало-помалу расходились. Остались Никита, Матвей, Сергей, Фонвизин, князь Шаховской и Якушкин. Александр Николаевич пробовал задержать своего брата Михаила[28]28
  Михаил Николаевич Муравьев – впоследствии виленский генерал-губернатор, прославившийся в 1863 году зверским подавлением польского восстания и заслуживший прозвище «Муравьев-вешатель».


[Закрыть], но тот сурово ответил:

– Я стою на своем: медленное действие на мнения и перемена устава. Пестелевского устава не признаю ни в одном пункте. А ты, если хочешь, можешь заниматься глупостями.

Оставшиеся семеро членов тайного общества разместились около круглого стола. Александр Николаевич потушил свечи. Только две свечи горели на столе, прикрытые зеленым абажуром. Александр Николаевич уселся на диван. Якушкин, Матвей, Сергей и Никита расположились поодаль в креслах. На их лица падала тень абажура. Воцарилось молчание. Все напряженно ждали сообщения Александра Николаевича.

Александр Николаевич объявил, что только вот сейчас он получил письмо из Петербурга от князя Трубецкого с тревожными известиями, требующими немедленных решений. Дрожащими руками он вынул из портфеля письмо и стал читать.

Князь Трубецкой начинал с описания бунта в Новгородской губернии. Казенные крестьяне в местностях, назначенных под военные поселения, отказались повиноваться. Аракчеев стрелял в них из пушек, кавалерия рубила их саблями, и они должны были покориться. «Мужикам обрили головы, – писал Трубецкой, – надели на них шинели, расписали их по полкам и теперь водят поротно и повзводно на полевые работы».

Он уведомлял далее, что государь окончательно предался иностранцам и готовится изменить своему народу. На параде он публично, в присутствии всей свиты, заявил французскому посланнику, что выправкой своих войск он обязан исключительно иностранцам, которые у него служат. Царь говорил графу Ожаровскому, что Россия – варварская страна, что русский народ сплошь сволочь и состоит из дураков или плутов. От России он хочет только одного: войска, которое нужно ему для действий в Европе. Наконец, он замышляет прямую измену. Он намерен отторгнуть от России западные провинции, присоединив их к Польше, и удалиться в Варшаву со всем двором предав отечество в жертву неустройств и смятений. «Настало время спасать отечество, – писал Трубецкой. – Теперь или никогда».

Александр Николаевич с усилием, прерывающимся голосом прочел последние слова. Все молчали, подавленные и потрясенные. Только Сергей был как будто спокоен. Скрестив на груди руки и сдвинув брови, он обдумывал что-то. Вдруг Александр Николаевич, склонившись к столу, зарыдал. Его рыдания прервали общее оцепенение. Все встали с мест. Только Якушкин по-прежнему сидел неподвижно, скрытый в зеленой тени абажура.

– Только бы дождаться караула! – восклицал в ярости князь Шаховской. – Только бы дождаться дня, когда я буду на карауле во дворце!..

Тогда поднялся Якушкин. Несколько минут он шагал из угла в угол в полутемной стороне комнаты, заложив руки за спину. Наконец он остановился у стола, слегка опираясь на него рукой. Свет из-под абажура падал прямо на его длинные, тонкие, слегка вздрагивающие пальцы. Он спросил спокойно и ровно:

– Точно ли вы полагаете необходимым устранение императора от престола?

Александр Николаевич молча оглядел бледные лица присутствующих и произнес, как бы выражая общее мнение:

– Между нами нет разногласий. Россия несчастна под управлением царствующего императора. Мы должны спасти Россию.

– Тогда не о чем рассуждать, – сказал Якушкин. – Нас тут семеро, и мы бессильны. Каждый должен действовать по собственному разуму и собственной совести. Тайному обществу тут нечего делать. Должен сделать один.

Все притихли. Колебался светлый круг на столе, и внутри светлого круга видны были упиравшиеся в стол длинные, тонкие пальцы Якушкина.

Лицо Александра Николаевича сделалось серым, губы побелели и запрыгали.

– Жребий! – глухо сказал он. – Мы бросим жребий, чтобы узнать, кто должен нанести удар.

– Вы опоздали, – прозвучал голос Якушкина. Я без всякого жребия решил принести себя в жертву и теперь никому не уступлю этой чести.

Он отошел от стола и снова зашагал по комнате. Добрые глаза Фонвизина мгновенно наполнились слезами. Он кинулся к Якушкину. Ласкал его, гладил по волосам, уговаривал, как старая, добрая нянька. Положив обо руки ему на плечи и нежно заглядывая в глаза, он лепетал сквозь слезы:

– Иван Дмитриевич, голубчик, добрый, хороший, опомнись, ты в лихорадке…

Якушкин вдруг рассмеялся с непритворной веселостью.

– Полно, Михаил Александрии, – сказал он, дружески обнимая Фонвизина, – я совершенно спокоен, и мозги мои в полном порядке. А чтоб тебя в этом уверить, давай сейчас обыграю тебя в шахматы.

Он придвинул столик, зажег свечу, поспешно расставил шахматные фигуры и принудил Фонвизина сесть. Сам играл стоя, не обдумывая ходов и быстро передвигая фигуры. Он расстроил пешечный фронт противника, отдал в жертву ферзя и ладью и, притиснув короля противника его собственными фигурами, дал мат конем и слоном. На двадцать пятом ходу партия была окончена. Фонвизин был порядочный шахматист, но был сбит с толку бешеным темпом игры.

– Король пал, несмотря на превосходство сил! – с торжествующей улыбкой сказал Якушкин, сбросив с доски побежденного короля. – Ну что? Кто из нас спокойнее?

Шутливый тон Якушкина, шахматная партия – все это разрядило атмосферу. Все, что только что произошло: письмо Трубецкого, жребий, вызов Якушкина, – представлялось уже не столь серьезным. Все как-то успокоились и повеселели. Александр Николаевич уже хлопал по плечу князя Шаховского и называл его «тигром». Матвей с сияющей улыбкой, как будто очнувшись от тяжелого сна, глядел на Якушкина. Фонвизин радостно твердил:

– Ну вот так, хорошо!..

– Ну что ж, разойдемся, – раздался тихий и серьезный голос Якушкина. – Прощайте, друзья.

– Иван Дмитриевич, как же?.. – растерянно проговорил Александр Николаевич.

– Мое намерение неизменно, – ответил Якушкин. – Что сказал, то и сделаю.

– Но ведь это невозможно! – в отчаянии воскликнул Фонвизин. – Я не могу без ужаса вообразить минуту, когда тебя взведут на эшафот.

– Я тебе не доставлю этого ужасного зрелища, – хладнокровно отвечал Якушкин. – Я отправлюсь с двумя пистолетами в Успенский собор и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелю в него, из другого в себя. Это не убийство, а поединок на смерть обоих.

– Так нельзя, надо обсудить… – волновался Александр Николаевич.

Он начал доказывать, что все сказанное в письме Трубецкого основано, может быть, на неверных слухах, что страшно поднимать руку на законного государя, что, наконец, он своим упорством погубит их всех, не одного себя.

– Значит, все, чему вы только что верили, по-вашему не более как вздор? – спросил Якушкин, нахмурившись. – Вы желаете быть спасителями России и в то же время признаетесь в преступном легкомыслии?

Подошел Сергей.

– Якушкин, верите ли вы моей искренности? – спросил он, останавливаясь перед Якушкиным и прямо глядя ему в глаза!

– Верю, – отвечал Якушкин.

– Пролитие крови есть или подвиг, или злодеяние! – сказал Сергей голосом, в котором прозвучала твердая убежденность. – Убийство себе подобного ради общего блага есть подвиг. Не оправданное необходимостью, оно есть злодеяние.

– Брут убил Цезаря! – ответил Якушкин.

– Да, но вслед за этим поднял Рим и повел легионы против Октавия![29]29
  Октавий – приемный сын римского диктатора Юлия Цезаря, впоследствии император Август.


[Закрыть] – возразил Сергей. – Где у вас эти легионы? После Александра взойдет на престол Константин. Разве это нам нужно?

Якушкин задумчиво помолчал.

– Отложите свой замысел, – с мягкой убедительностью в голосе сказал Сергей, прикасаясь к руке Якушкина. – Общество сейчас не может воспользоваться смертью царя. Подумайте также о том, что общество после этого, несомненно, будет открыто.

Якушкин молчал.

– Хорошо, я подумаю, – произнес он после некоторого размышления. – Впрочем, я вам верю… – И затем прибавил решительным тоном: – Но знайте, господа: с обществом я порываю навсегда.

– Вы вернетесь к нам, Якушкин, – твердо ответил Сергей.

VII. СОЮЗ БЛАГОДЕНСТВИЯ

Батальон Семеновского полка выстроился на дворе Хамовнических казарм. Полковник Гурко, командир сводного гвардейского корпуса (из отборных батальонов всей гвардейской пехоты), хлопотливо обегал глазами недвижные ряды и выкрикивал чмокающим голосом:

– Ружжья на плечо-о! Шшягом маршш!

Батальон маршировал по Пречистенке в манеж, на учение. Было прозрачное зимнее утро. Матвей шел впереди своей роты и чувствовал за собой ее мерный шаг: раз-два… Перед ним на недалеком расстоянии двигался последний ряд роты Сергея. Ровные плечи, перекинутые через них туго скатанные шинели, тесаки, сумки – все застыло в мерном, убаюкивающем движении: раз-два… Матвей казался сам себе частью живой машины, управляемой волей невысокого человека, идущего в голове колонны.

Сегодня утром, перед сбором батальона, полковник Гурко, сердито гримасничая, объявил офицерам:

– У вас в батальоне изволят брезговать палкой. Нежничают с этим быдлом. А с ним без палки нельзя!

Офицеры переглянулись с улыбкой, подумали: «Будет сегодня взбучка!»

Полковник Гурко, старый семеновец, в свое время, пока он был рядовым офицером, лез в дружбу к своим однополчанам, но получил холодный отпор. Зато теперь, временно исполняя должность командира корпуса, он напускал на себя усиленную важность.

На учении он придирался, гримасничал, рыскал повсюду хищными глазками, отыскивал промахи. Пронзительно звенела в ушах его команда:

– Смотри веселей!.. Больше игры в носках!.. Наддай ч-чюв-ства в икры!..

И измученные солдаты, затянутые до удавления тугим воротом и скрещенными на груди ремнями, с колыхающимся от сквозного ветра аршинным султаном на голове, чуть не валились под грузом ранца, в точности исполняя слова команды: смотрели веселей, показывали игру в носках, наддавали чувства в икры.

Но командир был все-таки недоволен. Он приказал выстроиться в шеренгу, вытянуть правые ноги – и ходил по рядам, проверяя, хорошо ли вытягиваются носки.

Матвею казалось, что время учения длится бесконечно. Он едва мог справиться с возрастающим возмущением. Ему было противно все: и одурелые лица солдат, и вытянутые в прямую линию с ногой носки, и пронзительный чмокающий голос командира, и его хлопотливое шнырянье вдоль выстроенной шеренги.

«Игрушечные солдатики для высочайшей забавы!» – думал он со злобой.

Ему вспоминались веселые биваки и залитые весенним солнцем зеленеющие бульвары Парижа. Воображение мчалось в далекое прошлое – на обрывистый берег Псла, в освещенную гостиную с навощенным паркетом, на перекресток, где расходятся дороги на Хомутец и Бакумовку. Он слышал как будто запах роз перед террасой и видел перед собой черные доверчивые глаза Сони Капнист.

– О-ох…

Это, забывшись, вздохнул солдат во втором ряду шеренги и тотчас побледнел.

Все замерли.

Лицо полковника Гурко скривилось в страшную гримасу, глазки налились кровью, тонкий голосок возвысился до визгливого крика.

– Подлый раб! – неистово завопил он. – В шеренгу стройсь! Обнажить тесаки! Лупи его!

Провинившийся солдат, полумертвый от страха, вышел вперед, сам дрожащими руками спустил ремни от тесака и сумки и стал неподвижно перед батальоном. Остальные обнажили тесаки. У Матвея начала медленно кружиться голова: он еще никогда не присутствовал при наказании тесаками.

Вдруг перед батальоном выступил Сергей. Салютуя шпагой, он твердой походкой приближался к командиру.

– Солдат неповинен, господин полковник, – прозвучал среди внезапно наступившей тишины его решительный голос.

Солдатские ряды дрогнули, но тотчас застыли в прежнем оцепенении. Вспыхнула искра и погасла. Бледный солдат, со спущенными ремнями, по-прежнему стоял перед фронтом, уставившись на Сергея ничего не понимающим взглядом.

– Солдат неповинен, господин полковник, – внятным голосом повторил Сергей. – Он давно числится в моей роте и никогда не подвергался взысканиям.

Полковник Гурко оторопел. Ему известно было, что Сергей из знатной фамилии. А он всегда искал связей со знатью. Он смотрел на хмурое, сосредоточенное лицо Сергея, не обещавшее ничего хорошего, и вдруг смущенно залепетал по-французски:

– Но, мой друг… вы понимаете… Обязанности службы повелевают…

Потом, овладев собой, сделал гримасу и сказал по-русски:

– Впрочем, ступайте на место, господин штабс-капитан. Ваше ходатайство будет принято во внимание. Я прощаю солдата.

Учение кончилось. Ружья были составлены в козлы. Полковник Гурко удалился. Сергей стоял, окруженный офицерами. Солдаты его роты, кучками собравшиеся посреди манежа, хвастливо поглядывали на товарищей из других рот.

– Славно отбрил! – говорили ласковые голоса. Наш-то не выдаст!

…Приехал наконец император. Начались смотры и парады. А по ночам происходили заседания тайного общества. Собирались обыкновенно в помещении штаба у Александра Николаевича Муравьева, в его кабинете, где топился камин.

Говорили о бездействий общества и обвиняли во всем устав Пестеля, который, по мнению большинства, способен был только устрашить вновь вступающих.

Требования устава находили чрезмерными. Членам общества воспрещалось покидать службу, так как ко времени предполагаемого переворота нужно было, чтоб все важнейшие места были в распоряжении восставших; члены низших разрядов обязаны были безусловным повиновением боярам – членам Верховной думы, а каждый боярин должен был беспрекословно подчиняться большинству голосов в думе; выход из общества был закрыт, а в случае измены грозила кара.

Устав называли якобинским. Михаил Муравьев прямо заявлял, что не войдет в общество, пока не отменят этот устав и не напишут новый.

– Я еще в Петербурге отказался, – говорил он, – и от своего мнения не отступлюсь. Пестель рассуждает так, будто завтра же хочет начать революцию и рубить головы направо и налево. Это чистый якобинец, прямой последователь правил Марата. Не хватает только кинжала да яда.

Александр Николаевич стал на сторону брата и повторял его доводы. Никита Муравьев колебался. Он соглашался, что устав, пожалуй, неудобен для первоначальных действий общества, но видно было, что он ему вообще не нравится.

Один Сергей настаивал на сохранении устава.

– Сила общества, – говорил он, – не в его многочисленности, а в единстве действий и в ясности целей. Пусть оно будет меньше числом, но зато составлено из людей, готовых на все жертвы. Наконец, вы должны помнить, что устав принят с общего согласия и мы дали присягу его соблюдать.

– С Пестелем мудрено спорить, – заметил со вздохом Александр Николаевич. – Оттого и согласились.

Убеждения Сергея ни на кого не подействовали. Даже Матвей молчал, видимо осуждая поведение брата. Было постановлено прежний устав уничтожить, а составление нового поручить Михаилу Муравьеву и Никите. Александр Николаевич достал из письменного стола аккуратную рукопись Пестеля, его брат Михаил с довольной улыбкой поправил уголья в камине, и рукопись была брошена в огонь. Сергей задумчиво смотрел, как скорчились и потом сразу вспыхнули листы, исписанные мелким почерком Пестеля.

Вскоре было составлено новое общество под названием

«Союз благоденствия». Никита достал печатный устав немецкого тугендбунда[30]30
  Tugendbund («Союз добродетели») – немецкое патриотическое общество, существовавшее в 1808–1809 годах и стремившееся к освобождению Германии от Наполеона и к национальному объединению всех немцев. Кроме того, тугендбунд стоял за либеральные реформы в Пруссии и других германских государствах.


[Закрыть] и, взяв его в образец, принялся вместе с Михаилом Муравьевым за работу. В несколько дней устав был готов. В первом же параграфе говорилось, что общество имеет целью бороться со злоупотреблениями и тем самым содействовать благим намерениям правительства. Далее указывалось, что главной задачей общества является благотворительная и просветительная деятельность. Члены общества должны были заботиться об учреждении больниц и сиротских домов, наблюдать за тюрьмами, проповедовать всюду против жестокого обращения с подвластными и также стараться о распространении просвещения.

Устав был прочитан вслух Михаилом Муравьевым. Великодушные задачи, поставленные перед обществом, воодушевили большинство главным образом тем, что они были легко исполнимы.

– Вот теперь я вижу, что и как делать! – воскликнул в восхищении Александр Николаевич и бросился целовать брата. – И жить становится легче, когда высокая цель впереди!

– В уставе, однако, ничего не сказано об окончательных целях общества, – заметил Сергей.

– Это о конституции-то? – смеясь, спросил Михаил Муравьев. – Об этом еще успеем подумать. Давайте нам сначала просвещение, а там придет и конституция.

– О конституции будет речь впереди, – покраснев, сказал Никита. – Это только первая часть – для постепенного приуготовления. А окончательные цели общества, которые составят предмет второй части, могут быть открыты только высшим членам.

– Пока и то хорошо, если будут уничтожены палки, – внушительно закончил Михаил Муравьев.

Устав был принят и переписан начисто в большую книгу в зеленом кожаном переплете. После возвращения гвардейского корпуса в Петербург зеленая книга устава была отдана на хранение Никите.

Получив отставку, Якушкин отправился в Петербург хлопотать об освобождении своих крестьян. Он надеялся, что со временем они примирятся с условиями, которые он предложил, и сами поймут их выгоду.

Фонвизин и Михаил Муравьев дали ему письмо к Никите и поручили переговорить с петербургскими членами о ближайших задачах Союза, который за последнее время сильно разросся. Александр Муравьев завербовал в Москве много членов. Важнее всего было то, что в Союз согласился вступить генерал Орлов, автор проекта ордена русских рыцарей.

Верный своему слову, Якушкин совершенно прекратил сношения с обществом. Но он постоянно встречался с членами Союза, которые толковали при нем без стеснения, знал обо всем, что там происходит, и даже читал новый устав. Поэтому он без возражений принял данное ему поручение.

В Петербурге он остановился у Сергея в казармах Семеновского полка. Матвея не было – он служил в это время в Полтаве. Сергей встретил Якушкина с радостью, расцеловался с ним и вечером в самый день приезда повел его к Никите, который жил на Фонтанке, против Летнего сада, в доме своей матери.

У Никиты они застали Николая Ивановича Тургенева. Имя его было известно Якушкину и раньше. В этом году вышла его книга «Опыт теории налогов», где довольно ясно доказывалась несправедливость крепостного владения людьми. Якушкин успел уже прочесть эту книгу.

Николай Иванович от рождения был хром: одна нога у него была короче другой. Разгорячившись в разговоре, он вскакивал с места и начинал ходить с палкой по комнате, подпрыгивая точно петух.

Николай Иванович очень заинтересовался намерением Якушкина освободить своих крестьян, поздравлял его, хлопал по плечу и говорил:

– Вот истинный гражданин!

Он дал Якушкину письмо к министру внутренних дел графу Кочубею. Но письмо Николая Ивановича Тургенева не произвело ожидаемого действия. В продолжение недели Якушкин ходил ежедневно к министру, но никак не мог добиться свидания. Наконец он забрался к нему с утра с твердым решением не уходить, пока министр его не примет. Напрасно дежурный чиновник уверял его, что министр в этот день никого не принимает, так как занят с директорами департаментов: обсуждается важный вопрос об изменении формы мундира для министерства. Несмотря на все уговоры, Якушкин уселся на стул и заявил, что будет ждать.

Дежурный чиновник пошел доложить об упрямом просителе.

Дверь кабинета растворилась, и министр вышел к нему с недовольным видом. Якушкин объяснил ему свое дело.

– А ваши крестьяне достаточно состоятельны, чтобы откупить у вас землю? – спросил отрывисто министр.

Якушкин ответил, что пахотную землю он думает оставить за собой.

Министр слегка улыбнулся.

– По положению 1805 года, – сказал он, – помещику разрешается отпускать крестьян в вольные хлебопашцы лишь при условии наделения их нужной землей. Иначе они могут оказаться без пропитания и для уплаты казенных податей безнадежны.

Якушкин молчал. Министр кивнул головой и пошел в кабинет. Остановившись в дверях, он обернулся и с легкой насмешкой в голосе сказал:

– Николаю Ивановичу кланяйтесь.