Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Разве, князь, я не могу говорить с солдатами? – возразил Милорадович и хотел было продолжать.

Но Оболенский, выхватив у переднего солдата ружье, ткнул лошадь штыком. Лошадь отпрянула, и штык скользнул по седлу и ранил графа в ногу. В это время сбоку раздался выстрел. В руках у Каховского дымился пистолет. Милорадович схватился за бок, пошатнулся в седле и упал. К нему бросились солдаты с обеих сторон.

– Что ты делаешь, сумасшедший! – накинулся на Каховского князь Одоевский, бледный, с трясущимися губами. Честнейший человек, рыцарь!..

– Он царский слуга! – надорванным голосом прокричал Каховский. – И тем опаснее, чем честнее! – Он закрыл лицо руками и едва выговорил сквозь вырывавшиеся из груди рыдания: – Ты думаешь, что я злодей, изверг, мясник, да? Поверь, и мне нелегко…

И он с отчаянием отшвырнул пистолет.

Милорадовича подняли и унесли. Наступила минута смущения.

– Гренадеры! – послышались вдруг радостные голоса. – Гренадеры! Ура!

В самом деле, с Адмиралтейского бульвара бежали гренадеры, продираясь сквозь правительственные войска, которые их не трогали. Впереди с обнаженными саблями бежали Сутгоф и Панов. Громовое «ура» огласило площадь. Солдаты целовали и обнимали друг друга.

Через некоторое время из-под арки Галерной улицы показались моряки гвардейского экипажа, стройно маршировавшие под командой Николая Бестужева и лейтенанта Арбузова. Раздалась команда, и моряки – их было больше тысячи человек, – заходя справа налево, мимо расступавшегося перед ними народа, заняли при криках «ура» место позади гренадер и московской колонны, ближе к собору.

Был уже первый час. Войска были собраны все. Больше неоткуда было ждать подмоги. Надо было действовать. Но куда направить удар?

Николай отлично умел владеть собой. Он скрыл свой страх, почти ужас, перед тем, что совершалось в этот день. Его лицо было как холодная маска. Он всегда презирал человеческую мысль. Но теперь эта мысль распоряжалась войсками – говорила ружейными выстрелами и буйными криками «черни».

Он уже знал, что дело совсем не в защите прав Константина, не в избытке «верноподданнического» усердия, а в революционном заговоре. Еще третьего дня утром было получено донесение из Таганрога от генерала Дибича, начальника штаба при Александре, о том, что раскрыто тайное общество, которое раскинуло свои сети на севере и на юге. К донесению приложен был и список членов общества, составленный по доносам капитана Вятского полка Майбороды и унтер-офицера Уланского полка Шервуда.

В тот же день явился к Николаю поручик Финляндского полка Яков Ростовцев, адъютант генерала Бистрома и товарищ Оболенского, живший с ним на одной квартире, и в туманных выражениях, не упоминая о заговоре и не называя имен, предупредил его о грозящей ему опасности и убеждал не вступать на престол. «Может быть, ты знаешь заговорщиков, – сказал ему Николай, – но не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству? И не называй, не надо!» И в самом деле, надобности в этом не было: имена были ему и без того известны. А не начинал он арестов потому, что ждал, пока выяснится, какие силы стоят за заговорщиками. А что, если с ними и Сперанский, и Мордвинов, и, может быть, даже кто-нибудь из командиров корпусов: Бистром, Шипов? Нет, лучше пока никого не трогать. «Расправлюсь потом», – думал он.

Большая часть полков присягнула Николаю: Преображенский, Измайловский, Павловский, Семеновский. Но сохранят ли они верность присяге? Согласятся ли сражаться за него с собственными товарищами? Не перебегут ли к восставшим? Измайловский полк, например, проходя мимо Николая, ответил мрачным молчанием на его приветствие: «Здорово, ребята!» А как дерзко ведет себя «чернь»! Стоят в шапках,' глядят с насмешкой, а когда он только показался на площади, рабочие из-за забора стали кидать в него поленья и ушибли ему ногу. Восстание может перекинуться в город. Что тогда? Как управиться с разбушевавшейся «чернью»? Надо отрезать восставших от города.

Он постепенно окружал площадь войсками со всех сторон и, по мере того как послушно исполнялись его приказания, чувствовал себя все более уверенно. Привычка к слепому повиновению торжествовала над бунтующим духом. С каждым часом военная машина работала все послушнее и послушнее. Так бывает, когда вдруг заартачится отчего-нибудь конь: он пускается в галоп, закидывает голову, брыкается, грызет удила, но мало-помалу подчиняется воле всадника и переходит в привычную ровную рысь.

Однако исход борьбы был все-таки под сомнением. Любая случайность могла дать перевес восставшим. Обе стороны выжидали, не решаясь первыми перейти в наступление.

Трубецкой не спал всю ночь. Он не смел взглянуть на жену. «Что я с нею-то делаю?» – думалось ему.

В шесть утра, в темноте, он тихо выбрался из спальни в диванную, которая служила ему кабинетом. Он кружил по комнате, как зверь в клетке, натыкаясь то и дело на свой раскрытый дорожный сундучок.

Он перебирал в памяти свою деятельность в тайном обществе. Во все эти десять лет сомнения ни разу не закрадывались в его душу. И еще недавно все казалось так легко и просто: вывести войска на площадь, арестовать, а если понадобится, то и убить Николая, принудить сенат издать манифест, собрать депутатов – и заря свободы воссияет над многострадальным отечеством. И вдруг теперь, в последнюю минуту, точно завеса упала с глаз: вся несбыточность предприятия представилась ему с неумолимой ясностью. Солдаты не подготовлены, не способны к самостоятельному действию Они все из тех же крепостных, в них еще сильны рабские привычки. Они идут за своими офицерами. А кто эти офицеры? Нет среди них ни одного выше ротного командира. «Где у нас генерал Риего, ведущий за собой целую армию? Я, что ли, названый диктатор, только что приехавший из Киева и не имеющий под своей командой ни одной части? Но я дал слово, – говорил он себе, – могу ли я изменить товарищам! Что делать, что делать?»

И он ходил и ходил, пока не начинала кружиться голова. Он ложился на диван, потом вскакивал и опять ходил и ходил, как в бреду.

«Неужели я трус? – задавал он себе вопрос. – Нет, не трус!»

И он вспоминал, как он стоял под ядрами на Бородинском поле, под Тарутином, под Лейпцигом, как он даже шутил в это время. Страха в нем никакого не было. Он знал тогда, что за ним все, весь народ.

Он остановился перед зеркалом: впалые виски, покрытые каплями пота, желто-зеленый цвет осунувшегося лица, круги под глазами.

– Диктатор! – пробормотал он насмешливо.

«Да, храбрость заговорщика не то что храбрость солдата, – рассуждал он, принимаясь снова ходить. – Солдат если гибнет, то славною смертью. Он знает, что его ожидает посмертный почет. За ним все. Великое это слово «все»! А что ожидает заговорщика? Позорная казнь. Наших целей не понимает никто – ни генералы, ни солдаты. В глазах всех мы изменники, преступники. Мы одни, одни! Нас ничтожная кучка…»

Он выглянул в окно на набережную и увидел подъехавшие сани, из которых вышли двое. Он узнал их: это Рылеев и Пущин. Они приехали за ним. Он хотел уйти, но в дверь постучались.

– Войдите, – сказал Трубецкой дрожащим голосом.

Старый камердинер графа Лаваля с поклоном впустил гостей. Они вошли торопливо, не сняв даже шинелей.

– Московский полк на площади, – сказал Рылеев. – Мы вас ждем, князь.

Трубецкой стоял неподвижно, понурив голову.

– В полном составе? – спросил он наконец.

– Четыре роты, шестьсот штыков, – резко ответил Пущин.

– Что можно сделать с такими ничтожными силами? – проговорил Трубецкой, – Напрасное кровопролитие тяжело ляжет нам на совесть.

– Рассуждать поздно, – нетерпеливо возразил Рылеев, – надо действовать! Вы дали слово и не можете отказаться.

– Я уверен, что ничего не будет, – ответил Трубецкой. – Постоят и, не видя поддержки, вернутся в казармы. Лучше но начинать.

Рылеев, ни слова не говоря, круто повернулся и вышел в сени. Пущин скорым шагом приблизился к Трубецкому чуть не вплотную и, прямо глядя ему в глаза, произнес тоном как бы приказа:

– Вы все-таки придете на площадь. Да?

– Приду, – еле слышно проговорил Трубецком после минутного колебания.

«Идти или не идти? – спрашивал он себя, оставшись один. – Принять на себя ответственность за напрасно пролитую кровь? Мы сами все равно погибли – правительству, конечно, все уже известно о наших замыслах. По зачем же вести па погибель других? Если я не приду, то, может быть, ничего и не будет».

Ему невыносимо было оставаться дома. Он боялся увидеть жену, боялся, что за ним придут снова. «И почему я не решился прямо сказать: нет?» – думал он.

Он позвонил, велел подать себе шинель, вышел на набережную, позвал извозчика и поехал в Главный штаб. Морозный ветер дул ему в лицо. «Если бы хоть малая была надежда, – размышлял он, сидя в санях, – о, клянусь честью, я без колебаний принес бы себя в жертву. Но какая польза, если я и пойду? Мое появление только ускорит кровопролитие. А так – постоят и разойдутся». «Постоят и разойдутся…» – повторял он про себя, стараясь успокоить свою совесть.

В канцелярии Главного штаба люди сновали туда и сюда. Принимались рапорты, отдавались приказания. Несмотря на суету, все было как всегда. По-видимому, правительственная машина была в полном порядке. Слышались разговоры:

– В Московском полку, говорят, убили генерала Фредерикса.

– Но в прочих полках присяга прошла тихо.

– А бедный Милорадович!

– Впрочем, он сам виноват. Ему докладывали о собраниях в Российско-Американской компании, а он пренебрег. Говорит, это сочинители, стихи читают.

– Что, он ранен серьезно?

– Врач говорит: смертельно.

– Какое несчастье!

– Что с вами, князь? – обратился к Трубецкому знакомый генерал в адъютантском мундире. – На вас лица нет

– Нездоров, – проговорил Трубецкой.

– Да, тяжело, тяжело. Такая беда! Но ничего, обойдется. Это все жалкая кучка злодеев.

Трубецкой, шатаясь, спустился в курьерскую и долго сидел там один. Известие о ране Милорадовича сразило его. «Зачем, зачем? – думал он. – Благороднейший человек!»

Он пошел в Зимний дворец. Во дворе саперный батальон и первый батальон Преображенского полка под ружьем. Спокойные, равнодушные лица, как всегда. Дисциплина. Он направился снова к Главному штабу и, стоя на углу, старался рассмотреть, что делается там, вдали, на Сенатской площади, откуда доносился какой-то шум и слышались редкие выстрелы. Его тянуло туда, на площадь, и в то же время что-то удерживало на месте.

Он отправился пешком на Большую Миллионную, к сестре, графине Потемкиной, посидел у нее с полчаса, а потом, сам не зная зачем, пошел через Марсово поле на Большую Итальянскую к флигель-адъютанту Михаилу Илларионовичу Бибикову, женатому на Екатерине Ивановне Муравьевой-Апостол. Его встретила взволнованная Екатерина Ивановна.

– Мужа нет, он на площади, – сказала она. – Какая ужасная история! Одному я рада: что здесь нет Сергея, Я знаю его взгляды, его характер. Он непременно был бы в рядах восставших.

Трубецкой глядел на ее лицо, так похожее на лицо брата.

– Да… – выговорил он с усилием. – Я послал ему письмо… третьего дня с Ипполитом… Ивановичем, – докончил он.

– Слава богу, – говорила она. – Ипполит уехал во вторую армию, Матвей в деревне. Я не поручилась бы ни за того, ни за другого… Присядьте.

– Нет, я на минуту, – сказал Трубецкой. – Я хотел видеть Михаила Илларионовича.

Его снова потянуло туда, на площадь, к друзьям. Он метался туда и сюда, не зная, куда деваться. Мелькала мысль о возможности успеха. Он поехал снова к Главному штабу. Переходя с места на место, он наблюдал движение правительственных войск. Вот марширует по Невскому ровным шагом Семеновский полк в полном составе и занимает место у стройки собора. С Вознесенского подходит Измайловский полк и становится у Адмиралтейского бульвара. Павловский полк обходит площадь и преграждает Галерную. Восставшие окружены плотной стеной, взяты в тиски. Идет артиллерия.

«Кончено! – думал Трубецкой. – Рушится все. И я преступник. Осталось одно: умереть».

С Невы дул холодный ветер. Небо заволакивалось тучами. Шел мелкий снег. Солдаты переминались с ноги на ногу. Они были без шинелей, смерзли и проголодались.

Михаил Бестужев подошел к ефрейтору Любимову

– Что призадумался? – спросил он, потрепав его по плечу. – Аль о жене молодой мечтаешь?

Три дня назад Любимов женился, и Бестужев на свадьбе его был посаженым отцом.

– До жены ли, ваше высокоблагородие! – ответил Любимов. Я развожу умом, для чего мы на месте стоим, точно к мостовой примерзли. Ноги затекли от стоянки, руки закоченели, а мы стоим…

– Погоди, Любимов, скоро пойдем, – сказал Бестужев, – и ты разомнешь и руки и ноги…

В это время подошел человек с бородой и в тулупе в сопровождении малого в одежде приказчика. Оба были с кульками.

– Ваше благородие, – низко поклонившись, обратился к Бестужеву тот, который был постарше, – дозвольте солдатиков угостить. Мы здешние, на Вознесенском торгуем.

И он с помощью приказчика стал вынимать из кульков всякие припасы: водку, караваи хлеба, колбасу. Были тут даже четыре деревянные кружки для водки.

– Давай бог успеха, – сказал купец, снова кланяясь Бестужеву в пояс, – а мы завсегда рады стараться.

К колоннам восставших прибегали посланные от измайловцев, егерей и других полков со словами: «Ждите, пока стемнеет, мы присоединимся».

Николай был в тревоге. Генералы уговаривали его дать залп картечью.

– Ваше величество, нельзя терять ни минуты, – говорили они. – Преданные вашему величеству войска колеблются. В темноте невозможно будет удержать их в повиновении.

Три орудия были выдвинуты вперед и поставлены в глубине площади, в углу между забором и Адмиралтейским бульваром. Однако оказалось, что нет зарядных ящиков. За ними поехали на извозчиках.

Три часа. По зимнему времени уже смеркалось. Над Невой и площадью стоял мглистый туман.

К колоннам восставших подъехал генерал Сухозанет, коман-дир артиллерийского корпуса. Он крикнул визгливым голосом который как-то не шел к его плотной фигуре:

– Положите оружие! Буду стрелять!

– Отправляйтесь назад! – крикнул ему Михаил Бестужев

– И пришлите кого-нибудь почище вас! – прибавил Пущин.

– Ура! – кричали солдаты.

Николай скомандовал громким голосом:

– Пальба орудиями по порядку: первый фланг, начинай! Первая!

Командир первой роты штабс-капитан Бакунин повторил команду, но Николай крикнул:

– Отставь!

Он все еще надеялся, что восставшие образумятся и уступят без боя. Но они не трогались с места и оглашали площадь криками «ура».

Опять команда: «Первая, начинай!», и снова: «Отставь!» И те же несущиеся с площади крики «ура».

Николай в третий раз повторил команду:

– Первая, начинай!

И поскакал прочь к Зимнему дворцу.

Бакунин повторил команду, но фейерверкер как будто не слышал и стоял неподвижно с пальником в руке.

– Что же ты не стреляешь? – закричал Бакунин.

– Свои, ваше высокоблагородие, – еле слышно прошептал солдат.

Бакунин в бешенстве соскочил с лошади и ударил солдата в лицо.

– Ежели бы я сам стоял перед дулом, – закричал он, – ты должен был бы исполнить команду!

И он, вырвав пальник, сам вложил его в затравку. Однако наводка взята была слишком высоко. Картечь градом застучала по стенам Сената, почти не затронув солдат. Они отвечали беглым ружейным огнем. Второй залп ударил ниже, в самую середину колонны. Солдаты дрогнули и побежали. На площади раздавались стоны раненых. Флейтщик гвардейского экипажа, мальчик лет одиннадцати, лежал, свернувшись, на снегу в луже крови.

Около Михаила Бестужева вдруг очутился Любимов.

– Всяко может быть, ваше высокоблагородие, – сказал он с видом заботливой няньки, – я уж вас не покину.

И тут же упал, пораженный картечью в грудь.

Бестужев наклонился к нему и старался платком заткнуть льющуюся из раны кровь, но Любимов проговорил, тяжело дыша:

– Оставьте, ваше высоко… что уж… умру за… Жену не оставьте, барин дорогой, ваше высоко…

Щелкала и свистела картечь, а Бестужев все стоял над мертвым телом красавца ефрейтора. «Бедняга! – думал он. – Я все еще для него барин, господин, которого не коснется расправа». Он, сжав кулаки, погрозил в сторону Зимнего дворца.

– Будь ты проклят, убийца! – прошептал он.

Толпа бегущих солдат увлекла его за собой. Он опередил их.

– За мной, ребята! – крикнул он и спустился на Неву.

В казармы Финляндского полка Рылеева не пустили часовые. От поручика барона Розена, вышедшего к нему, он узнал, что в казармах остался только один батальон, который уже присягнул; второй батальон на караулах, а третий за городом. Рылеев поехал к Исаакиевскому мосту, но доступ па мост был прекращен. Он перебрался пешком по льду на Английскую набережную, около Благовещенской площади. По дороге чуть не провалился в подмерзшую полынью и промочил ноги. Попытки проникнуть на площадь с Английской набережной или с Галерной не привели ни к чему. Коннопионеры при входе на Галерную чуть его не арестовали. Его беспорядочная одежда, взволнованный вид и та настойчивость, с какой он добивался пропуска на площадь, показались подозрительными. Кружным путем он пошел на Невский. До него докатились раскаты пушечных выстрелов. Народ бежал во все стороны. «В пушки стреляют!» – слышалось в толпе.

– Все кончено, Наташа, – сказал он жене, выбежавшей ему навстречу, когда он пришел домой. – Я погиб, погиб безвозвратно. Береги Настеньку…

– Я с тобой, Кондратий! – воскликнула Наталья Михайловна вся в слезах.

– Нет, Наташа, береги Настеньку. Знай, я не раскаиваюсь, я верю, верю, что наша неудача научит других. Мы еще не умеем – сумеют другие. – Глаза его зажглись вдохновением. Подумай только: это не дворцовый переворот, как бывало раньше. В царствующем граде Санкт-Петербурге впервые всенародно поднято знамя свободы! И это не будет забыто. Верю, верю… Что бы там ни было, знай, я горжусь, я счастлив исполненным долгом!

И он ласковым движением привлек к себе жену и целовал ее, а она, прижавшись к нему, смотрела с немым отчаянием в его сияющие детские глаза.

XIV ПОДПОЛКОВНИК ГЕБЕЛЬ

Черниговский пехотный полк квартировал в городе Василькове, в тридцати верстах от Киева. Город был маленький: всего несколько улиц и площадь, похожая летом на луг. На главной улице было два-три каменных дома. В одном из них жил командир полка подполковник Густав Иванович Гебель.

Густав Иванович был аккуратен и точен в исполнении предписаний начальства. Генерал-лейтенант Логин Осипович Рот, командир третьего корпуса, сказал ему при его вступлении в должность: «Густав Иванович, надо немножко подтянуть этот полк», на что Густав Иванович отвечал: «О, я их подтяну, Логин Осипович!»

Густав Иванович во всем соблюдал законную форму. Двое рядовых украли у мужика два рубля серебром. Густав Иванович заковал виновных в кандалы и донес об их поступке в Могилев, в штаб первой армии. Когда умер император Александр I, Густав Иванович поскорбел, как прилично верноподданному, и приготовился возрадоваться по случаю вступления на престол императора Константина I.

В один и тот же день, 30 ноября, из Могилева были получены две бумаги. В одной, за № 1571, заключалась сентенция командующего армией присуждавшая провинившихся рядовых к наказанию кнутом В другой, за № 1572, предписывалось привести полк к присяге императору Константину.

Обе бумаги Густав Иванович немедленно пустил в ход в порядке их номеров.

На другой же день 1 декабря, полк был выстроен на площади в ожидании присяги. Сюда же привели двух арестантов. Долговязый полковой адъютант Павлов гнусавым голосом стал читать сентенцию. Тут же находился полковой священник с крестом и Евангелием. Солдаты сначала подумали, что это и есть присяга. Но когда приговоренных привязали к столбам и палачи взялись за кнуты, то по рядам пробежал глухой ропот. Офицеры, не стесняясь, громко выражали негодование. Кузьмин, командир пятой роты, угрожающе сжимал кулаки. Его рота заколыхалась и сдвинулась с места. Строгий окрик Гебеля заставил солдат податься назад.

Сергей стоял перед своим батальоном. Свистел кнут, крики истязаемых звенели в ушах, кровь брызгами летела на снег. Сергей делал усилия, чтобы казаться спокойным. Но вдруг побледнел, качнулся и опустился на землю. Строй пришел в беспорядок. Солдаты и офицеры бросились к Сергею на помощь, сбились в кучу. Один растирал снегом виски, другой старался расстегнуть тугой ворот мундира. Гебель свирепо кричал:

– Смирно-о! Стройсь! По местам! Всех расстреляю на месте!

Ни командные слова, ни угрозы больше не действовали. Солдаты поворачивали к Гебелю озлобленные лица. Слышались суровые возгласы:

– Погодите, недолго вам командовать! Отольются вам наши слезы!

Матвей, который был на площади в числе зрителей, увел брата на квартиру. Экзекуции закончилась, и дисциплина мало-помалу восстановилась. Густав Иванович приступил к исполнению бумаги за № 1572. Священник, по его знаку, вышел вперед. Начался обряд присяги.

Законная форма на этот раз восторжествовала. Но Густав Иванович был чем-то смущен.

– О, эти люди совсем не понимают порядка, – пожаловался он за обедом жене Христине Федоровне.

В первой армии носились тревожные слухи. Говорили о каком-то завещании царя, по которому цесаревич Константин отстранен от престола. Вместо него на престол должен будто бы вступить его младший брат, Николай.

Все это очень волновало Густава Ивановича. Когда из Могилева был получен приказ о присяге новому императору Николаю I, он совсем растерялся. Как это так: две присяги па протяжении двух недель! Однако рассуждать было нечего.

Приказ был получен утром в сочельник, 24 декабря. Густав Иванович немедленно послал распоряжение ротным командирам явиться в штаб полка со своими ротами. Роты Черниговского полка стояли по деревням в окрестностях Василькова.

Утром 25 декабря, в день рождества, на квартиру Густава Ивановича пришли ротные командиры – второй мушкетерской роты барон Соловьев и третьей мушкетерской роты Щепилла – с рапортом о благополучном прибытии их рот в штаб полка.

Густав Иванович выпрямился и поглядел на обоих испытующим взглядом.

– Знаете ли вы, зачем я потребовал вас в штаб? – спросил он.

Барон Соловьев был худенький, небольшого роста. Рядом с ним черноволосый, взъерошенный Щепилла казался настоящим великаном. Оба были ревностные славяне.

В ответ на вопрос Густава Ивановича Щепилла только дернулся всей своей неуклюжей фигурой. А Соловьев вежливо и спокойно ответил:

– Я слышал, будто присягать новому государю.

– Уверены ли вы в своих солдатах, барон? – спросил Густав Иванович.

– О да, совершенно уверен, – с усмешкой ответил Соловьев.

– Я потому спрашиваю, что как бы чего не вышло, – строго произнес Густав Иванович. – Такие тревожные ходят слухи… Вы меня понимаете, барон?

– Отлично понимаю, господин подполковник, – ответил Соловьев, стараясь не глядеть на свирепые гримасы Щепиллы.

– А подполковник Муравьев? – вдруг спросил с озабоченным видом Густав Иванович после некоторого молчания.

– Подполковник Муравьев? К нему брат приехал, и они вместе отправились в Житомир, – ответил Соловьев.

– Да, да, я разрешил ему, – сказал Густав Иванович. – Но он должен вернуться. Такое ужасное время!

И кивком головы он отпустил офицеров.

…В десять часов утра 25 декабря на полковом дворе состоялась присяга императору Николаю. Солдаты глядели с каким-то странным, сосредоточенно-мрачным выражением. Офицеры явно показывали нетерпение и негодование. Многие даже не поднимали руку, как это полагается при обряде присяги.

Солдаты, не стесняясь присутствия начальства, перешептывались между собой:

– Сколько будет этих присяг? Может, завтра велят еще третьему присягать?

Густав Иванович делал вид, что ничего не замечает, и громко, с особенным усердием отчеканивал клятвенное обещание верой и правдой служить государю Николаю Павловичу.

Присяга обошлась благополучно, но Густав Иванович все еще чего-то опасался.

– Нельзя знать, что будет, – говорил он жене за завтраком.

Через каждые два часа он посылал денщика на квартиру Сергея Муравьева справляться, не вернулся ли он из Житомира. Ему казалось, что все дело в Сергее: он может успокоить, что-то устроить, разъяснить. Но денщик являлся с одним и тем же ответом:

– Так что их высокоблагородие Сергей Иванович с братцем Матвей Иванычем не возвращались.

Вечером у Густава Ивановича был бал. Тут были офицеры, чиновники во главе с городничим, длинноусые помещики с супругами в разноцветных чепцах и упитанными дочками. Музыка не умолкала ни на минуту. Офицерские мундиры и долгополые помещичьи фраки кружились вихрем по залу вперемешку с кисейными дамскими платьями. Полковые трубачи трубили наперебой с еврейскими скрипками, стараясь их заглушить, но тс не сдавались и визжали еще сильнее. Шум был такой, что кавалерам приходилось драть горло, занимая дам. Долговязый полковой адъютант Павлов, растянув рот в улыбку, склонился над стулом городничихи, а та била его по руке зеленым веером. На них умильно поглядывал красноносый майор Трухин.

Густав Иванович бродил вокруг зала, наблюдая за порядком. Его мучила тоска. Он тревожно оглядывался на громоздкую фигуру поручика Щепиллы, который, расталкивая танцующих, свирепо крутил в вальсе какую-то хорошенькую польку. Ему не правилось, что барон Соловьев, бросив свою даму, горячо толкует о чем-то с поручиком Быстрицким.

– Молодой человек должен веселиться, – строго сказал ом, подходя к Соловьеву. – Зачем вы не танцуете?

Гремела музыка. Кружились в вальсе мундиры, казакины и фраки. Развевались дамские шали. Городничиха, прикрывшись веером, вертелась с полковым адъютантом Павловым. И наконец среди танцующих замелькал желтый чепец самой хозяйки, Христины Федоровны, положившей изогнутую с необыкновенной грацией руку на плечо командира первой гренадерской роты капитана Козлова.

Вдруг открылись двери из сеней, и на пороге остановились новые гости. Они были в шинелях и в жандармских касках с гребнем. На окружающее веселье они не обратили ни малейшего внимания. Вошли в зал, не сняв касок и не скинув шинелей. Видно было, что они только что после дальней дороги и что им нет никакого дела до бала.

Сначала вошедших не заметили, и все кружились по-прежнему. Потом стали оборачиваться, перешептываться, останавливаться. Музыка смолкла. Водворилась полная тишина. Все глаза устремились на новоприбывших.

– Кто здесь подполковник Гебель? – сурово прозвучал среди мертвой тишины голос старшего из жандармов.

Что-то дрогнуло в сердце Густава Ивановича: не то испуг, не то радость. Приближалась развязка, которая должна положить конец томившему его беспокойству.

– Я подполковник Гебель, командир Черниговского пехотного полка, – сказал Густав Иванович. – Что вам угодно?

– Имею к вам важные бумаги, – ответил жандармский офицер.

Гебель дал знак рукой, приглашая следовать за ним в кабинет. Оба жандармских офицера (один был поручик Несмеянов, другой – прапорщик Скоков) удалились вместе с Гебелем.

Смущенные гости перешептывались между собой. Христина Федоровна охала и говорила городничихе:

– Ах, Густав такой неспокойный! Сегодня совсем плохо кушал…

Щепилла с мрачным видом подошел к Соловьеву.

– Ты понимаешь? – спросил он шепотом.

– Понимаю, – ответил Соловьев. – Все открыто!

– Надо на что-нибудь решиться, – сказал Щепилла.

– Сегодня же, – ответил Соловьев.

Подполковник Гебель быстрыми шагами вышел из кабинета в сопровождении жандармских офицеров. Не сказав никому ни слова, не взглянув даже на жену, он прошел в сени, накинул на плечи шинель и в тех же санях, в которых приехали из Могилева поручик Несмеянов и прапорщик Скоков, поскакал на квартиру Сергея Муравьева.

Тоска его кончилась. Все стало ясно и определенно. Жандармы привезли из Могилева известие о бунте 14 декабря в Петербурге и бумагу за № 1606, в которой предписывалось немедленно арестовать, как соучастника бунта, подполковника Сергея Муравьева-Апостола с братом Матвеем, отставным подполковником гвардии, и препроводить обоих под конвоем в штаб первой армии, в Могилев.

Сергей Муравьев снимал квартиру на краю города. У него жил в это время Бестужев, приехавший из Бобруйска (там находился в это время Полтавский полк). Было поздно, и Бестужев уже спал. Громкие удары в дверь разбудили его. Он вскочил и, накинув шинель, снял с двери крючок. Кто-то сильно рванул дверь снаружи, из сеней пахнуло морозом – и в комнату вошли какие-то люди.

– Огня! – раздался чей-то повелительный голос.

В руках одного из вошедших вспыхнула лучина. Бестужев увидел перед собой Гебеля и двух жандармов.

Не обращая внимания на Бестужева, Гебель прошел с огнем в соседнюю комнату, где был кабинет Муравьева, и зажег две свечи на столе. Движения его были быстры, решительны. Он взломал кинжалом ящик стола, вынул оттуда все бумаги и сложил их в бывший при нем портфель. Затем оглядел комнату. На комоде, около зеркала, лежала переплетенная в сафьян тетрадь. Гебель попробовал ящики комода они не были заперты, и в них ничего не оказалось. Он сунул сафьяновую тетрадь в портфель и, не произнеся ни слова, удалился вместе со своими спутниками. Дверь осталась распахнутой настежь.

Бестужев долго не мог опомниться. Он начал поспешно одеваться, но руки дрожали, и крючки сюртука не попадали в петли. Послышались взволнованные голоса, и в комнату вбежали Кузьмин, Соловьев, Сухинов и Щепилла.

– Черт дери, в городе ни одного солдата! – гремел Щепилла. – Все разбрелись по деревням ради праздника. То-то бы сцапать сразу и его и жандармов!

– Погоди, – остановил его Соловьев, – не трать слов попусту. Надо их обогнать и предупредить Муравьева.

– Они поскакали по Житомирской дороге, – сказал Сухинов. – Пусть Бестужев скачет за ними, а мы пока поднимем полк…

– И прямо на Киев! – подхватил Кузьмин. – Ах, братцы, хорошо!

– Ну, Бестужев, собирайся сейчас, – торопил Соловьев.

– Выручай Муравьева! – говорил Кузьмин. – Ах, братцы, славно!

Бестужев выхватил из-под подушки кошелек и стал считать деньги.

– Что, мало? – спросил Кузьмин, достав из-за пазухи пачку ассигнаций. – Вот, бери. Только что из дому получил, не успел растратить. Выручим Муравьева, а там прямо на Киев. Вот славно! – повторил он.

Бестужев взял у Кузьмина деньги и побежал нанимать лошадей. Офицеры остались на квартире Муравьева. Они сидели у стола и обсуждали, что предпринять: ждать ли Муравьева или самим идти на Киев. Соловьев доказывал, что одному полку начинать опасно и что надо иметь общий план действий.

– У нас нет пушек, – говорил он.

– Это не война, а восстание! – сердито возражал Кузьмин. – Тут первое дело – натиск. А всю эту стратегию к черту!

– Пушки есть и в Киеве, – добавил Щепилла басом.

– А тебе надо отправляться в свой полк, – обратился Соловьев к молчавшему Сухинову, – и побудить его к действию.