Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

XXIV. ШАГИ ВРЕМЕНИ

1828

Клятва на Воробьевых горах

– Право, Ник, ты слишком любишь Фиеско. Меня это огорчает.

– Почему огорчает, Саша? Фиеско прекрасен. Он молод, пылок. Я люблю его за это кипение чувств, за то, что он весь живой… за то, что он похож на тебя…

– Не забывай, Ник, что за каждым Фиеско стоит свой Веррина…[61]61
  Фиеско, Веррина – герои трагедии Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». Граф Фиеско, свергнув генуэзского герцога, сам, по воле восставших, надевает на себя пурпурную герцогскую мантию, то есть становится герцогом. Его друг, старый республиканец Веррина, умоляет его отказаться от герцогской власти и, когда тот не соглашается, сталкивает его в море с мостков при посещении галеры.


[Закрыть]

– Пусть так, Саша. Но я не Веррина и не столкнул бы тебя в море, даже если бы ты надел пурпурную мантию.

Так говорили между собой двое юношей, поднимаясь по крутому откосу от Москвы-реки на покрытые свежей зеленой травой Воробьевы горы. Тому, который назывался Сашей, было шестнадцать лет. Он был немного выше ростом своего друга. У него были темные, почти черные волосы и живые карие глаза. Несколько выдававшийся вперед твердый подбородок обличал сильную волю. Он был в светлой полотняной куртке, стягивавшей в талии его стройный стан, и в желтых китайчатых панталонах. Другой, Ник, был моложе на год. Раскинутый ворот рубахи открывал смуглую грудь. Густые каштановые волосы, вольно ложившиеся вокруг лба, и задумчивый, кроткий взгляд больших серых глаз придавали особую прелесть его мягким, неправильным, отрочески не-установившимся чертам лица.

Солнце стояло низко над горизонтом. Был теплый июньский вечер. На реке внизу чуть-чуть колыхалась лодка, которая перевезла их на эту сторону. На том берегу, в Лужниках, ожидала господ неуклюжая карета, запряженная четверкой разномастных лошадей, с кучером Авдеем, дремавшим на козлах. Отец Саши и воспитатель Ника, немец, наверх не пошли, а прогуливались по берегу, у подошвы Воробьевых гор.

Юноши, не доходя до вершины, уселись на траву, обхватив руками колени, и продолжали разговор о Шиллере, который был их любимцем. В Шиллере они находили свои чувства и мысли. Героев Шиллера они любили и ненавидели, как живых людей, а не как создания поэтической фантазии.

– Когда-то моим идеалом был Карл Моор[62]62
  Карл Моор – герой трагедии Шиллера «Разбойники». В качестве атамана разбойников он мстит за поруганную правду.


[Закрыть],– сказал Саша, – а теперь я перешел к маркизу Поза[63]63
  Маркиз Поза – герой трагедии Шиллера «Дои Карлос». Преданный идеалам свободы, он жертвует собой, чтобы спасти своего друга, принца Дон Карлоса, от его тирана-отца, знаменитого своей жестокостью испанского короля Филиппа II, и таким образом обеспечить престол за Дон Карлосом, разделяющим его свободолюбивые стремления.


[Закрыть]. Как чудесно говорит он о себе: «Я гражданин грядущих поколений!» Дон Карлос обуреваем личной страстью, а маркиз Поза…

– «Его сердце для человечества лишь только билось», – откликнулся Ник, повторяя слова короля Филиппа II о маркизе Поза.

Наступило минутное молчание.

– Хорошо с тобой говорить, – произнес Саша, мечтательно глядя вдаль, на излучины реки, озаренные вечерним солнцем. – Ты понимаешь с полуслова. У нас будто одно сердце, одна душа, и, когда я говорю с тобой, мне кажется, что я говорю сам с собой.

– И я чувствую то же самое, – тихо отозвался Ник.

И он повторил наизусть слова Дон Карлоса, обращенные к маркизу Поза:

 
Тебя во мне природа повторила
И наших душ невидимые струны
На утре дней настроила равно…
 

Они помолчали, растроганные.

– За что я люблю Шиллера, – начал Саша, – это за его веру в человека, в добрые начала, заложенные в его сердце. Даже в жестоком деспоте Филиппе II он нашел человеческие черты…

– А как ты думаешь, – спросил Ник, повернувшись к Саше, – сумел бы он найти эти человеческие черты в нашем императоре Николае?

– Да, тут все искусство Шиллера, пожалуй, оказалось бы бессильным, – ответил Саша. – Зато герои четырнадцатого декабря – вот истинный предмет для такого поэта, как Шиллер. И счастлива Россия, что в ней рождаются такие люди!

– Мы с тобой давно отчалили от угрюмого консервативного берега, – произнес Ник.

– И стоит только дружнее отпихнуться, – добавил Саша, – и мы выплывем в открытое море свободы… – Он помолчал и затем продолжал – Да, помню этот ужасный день. Даже отец мой – ты знаешь, как мало верит он в благородство монархов, – и тот говорил, что смертный приговор не будет приведен в действие, что все это делается, чтобы поразить умы… И вот эта страшная новость тринадцатого июля, которую мы прочли в «Московских ведомостях»… Казнь Пестеля и его товарищей разбудила ребяческий сон моей души. О, я помню, как новый Нерон[64]64
  Нерон – римский император I века н. э., известный своей жестокостью.


[Закрыть] торжествовал победу над пятью жертвами молебном на площади в Кремле! Гудели колокола, гремели пушки… Никогда виселицы не удостаивались такого

праздника. Да, он понял важность своей победы. Это была победа над мыслью, над честью, над гражданским долгом над всем, что есть доброго в человеке. Я видел все это и тогда же поклялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, запятнанным кровью, с этими пушками и колоколами… Это была моя Аннибалова клятва, которую я таил от всех и вот теперь впервые открываю тебе, Ник мой друг на всю жизнь!

Саша уже стоял на ногах. Ник вскочил тоже. Оба были взволнованы. Им нужно было двигаться, что-то делать.

– Туда, наверх! – крикнул Саша, и оба помчались на гребень Воробьевых гор.

Запыхавшись и раскрасневшись, они остановились, отирая пот.

Садилось солнце, купола блестели, облитый вечерним заревом город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок обдувал их разгоряченные лица.

– Как грустно смотреть на закат солнца… – задумчиво промолвил Ник. – Кажется, что оно уходит навсегда…

– Нет, Ник, – возразил Саша, – солнце вновь взойдет завтра и вновь озарит и поля, и леса, и эту реку…. «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» – звонко провозгласил он слова Пушкина.

Последний краешек солнца исчез за дальними полями. Окрестность пылала в красных лучах заката. Юноши поглядели друг на друга. Что-то разом закипело у них в груди: одна мысль, один порыв.

– Ник…

– Саша…

– Поклянемся сейчас, вот в эту прекрасную минуту, отдать жизнь на избранную нами борьбу! Хочешь, да?

Они подняли правую руку, как для присяги, и, отчеканивая каждое слово, повторяли вместе в каком-то торжественном восторге:

– Клянемся именем мучеников-героев Павла Пестеля, Кон-дратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина, Петра Каховского посвятить жизнь на завоевание свободы для несчастного отечества! Мы подымаем знамя, выпавшее из ваших рук, мученики-герои, и понесем его в потомство. Ваши святые имена будут сиять нам путеводной звездой. Клянемся идти по вашим стопам и пребудем верны нашей клятве. Погибнем, но не изменим! Клянемся, клянемся, клянемся!

Саша порывисто схватил за руку Ника:

– Так-то, Ник, рука в руку вступаем мы с тобою в жизнь! Перед нами великая цель. Как радостно, как хорошо! Вместе навсегда!

– Навсегда! – ответил Ник.

– Ну, а теперь: кто скорей! – вдруг весело крикнул Саша. – Вот до березовой рощи и вниз, к отцу и твоему немцу. Беги! Наперегонки – кто скорей!

И оба бросились бежать.

Они не изменили своей клятве, остались верны, эти двое юношей. Один был Александр Герцен, другой – Николай Огарев.

1862

Письмо Горбачевского к князю Оболенскому

Петровский завод, января 18-го дня 1862 года

Мой любезнейший, дорогой мой Евгений Петрович, если бы что-нибудь на меня упало и сильно придавило, и бы, кажется, меньше был оглушен, нежели получивши твое письмо после двадцатилетней разлуки. Ведь мы не видались с тех пор, как ты вышел на поселение. Я до сих пор как будто в сомнении: вправду ли вы в России? И может ли это быть? Иногда я спрашиваю сам себя, как эти люди живут теперь там и что им чудится после Читы, Акатуя, Петровского завода. После всего этого – Москва, Калуга и так далее. Какие должны быть впечатления, воспоминания, встречи! Для меня все это фантазия, мечта. Ты спросишь меня, почему я сам не еду в Россию. С чем, как, куда, зачем – разбери все эти слова поодиночке, тогда и оправдаешь меня. Родных у меня нет – к кому я поеду? Видно, останусь я в Сибири один и буду сидеть на развалинах. Я и сам развалина не хуже Карфагена!

У вас, говорят, там какой-то прогресс, по я что-то плохо верю. Я даже еще хорошо не понял свободу крестьян. Что это такое: шутка или серьезная вещь? Постепенность, переходное состояние, благоразумная медленность – все это для меня такая философия, которой я никогда не понимал. Не понимаю, почему у помещиков нет любви к ближнему, почему, почему, многое я бы мог сказать почему, – но это оставим. Пусть делают что хотят, им же хуже будет, если что и случится! Одному удивляюсь: чтобы уничтожить несправедливость, нужны для этого время и формалистика какая-то. Но за что же навязывать крестьянам то, что им не нравится? Я вижу, что ты надеешься на будущее гражданское устройство по обещаниям А я обещаниям и этому будущему устройству не верю: опекунство и благодеяния – тяжелая вещь.

Ты просил меня сообщить о моих товарищах по Южному и Славянскому обществу: где и когда кто из них арестован кто жив и кто умер. Буду писать тебе полемногу, о ком и о чем припомню.

Из черниговцев живы Соловьев и Быстрицкий. Соловьев после амнистии уехал в Рязанскую губернию. Быстрицкий вернулся в свою Киевскую. Мозалевский умер на поселении.

Печальнее всего была судьба Сухинова. После разбития Черниговского полка, он собирался было бежать за границу, в Молдавию, но не мог перенести мысли, Что его товарищи в кандалах, и вернулся в Кишинев, где и был арестован.

В Нерчинском заводе он составил заговор, чтобы освободить всех каторжных и спастись на Амур. Но все было открыто одним предателем.

Суд присудил его расстрелять, но он повесился на ремне в тюрьме, около печи.

Андреевич был арестован в Киеве и присужден к вечной каторге. Он умер в Сибири.

Артамон Муравьев, хотя и не участвовал в восстании Черниговского полка, все же угодил на каторгу вместе с другими. Милосердный царь не мог ему простить вызова на цареубийство. Его жена последовала за ним в Сибирь. Он был добрый человек, занимался медициной и лечил крестьян. В Тобольске его любили.

Но вот что хочется мне сказать, послушай. Нас всех называют «декабристами»; это название укрепилось за нами, пошло в ход и, вероятно, останется в истории. Но отчего-то забывают при этом о наших товарищах-солдатах. Между тем они такие же «декабристы», как и мы. Правда, солдаты в массе слепо шли за своими командирами, не понимая их замыслов. Но ведь были же среди них и другие, которые действовали с полным сознанием цели, и титул «декабристов» принадлежит им в той же мере, как и нам. Недавно хоронили мы здесь старика Шутова, бывшего фельдфебеля Черниговского полка. Подумай только, что вытерпел этот мужественный человек! Наши дворянские спины не подвергались шпицрутенам, а он перенес их двенадцать тысяч, помимо многих лет каторги. И какое спокойствие духа сохранил он до старости. Навещает меня иногда в моем уединении бывший семеновец

Петр Евграфович Малафеев. Он вытерпел шпицрутены за то что водил солдат к Сергею Муравьеву, а потом, после окончания срока службы, был отправлен на поселение. Это бодрый старик с красивыми чертами лица и патриархальной седой бородой У него двое женатых сыновей и дочка замужняя. Живет хорошо у него большое дело в Иркутске: он строит расшивы[65]65
  Расшива – большая плоскодонная лодка.


[Закрыть] и лодки. Когда я был в нужде, он помогал мне много. Обижался, когда я не хотел брать. «Гордитесь, барин, ваше высокоблагородие, – говорит, – не хотите у мужика одолжаться». Вообрази, он нарочно поехал в Бухтарминск, чтобы проститься с Матвеем Ивановичем Муравьевым, который после амнистии возвращался в Россию. «Через него, – говорит, – свет увидел».

Много рассказывал он мне о Сергее Муравьеве, которого почитает чуть не за святого. «Муку принял за правду», – говорит и сам плачет.

А какую память оставил по себе Сергей Иванович среди всех солдат прежнего Черниговского полка! Приходил ко мне из Селенгинска черниговский солдат Шурма и горько каялся, что согрешил против Сергея Ивановича, бросившись на него со штыком после разгрома полка. «Народ мы темный, несмысленый», – говорил он. Он служил у купца в Селенгинске, теперь помер, должно быть. Ему шел уже восьмой десяток, когда я его видел.

Да, воистину можно сказать о Сергее Ивановиче словами Шекспира: «Человек он был». За то и повешен. Я теперь только понял его, как собрал рассказы о нем. Но вот что сейчас припомнилось. В Лещинском лагере, в сентябре 1825 года, я после одной беседы попросил у него на память его головную щеточку. Эту щеточку я так и оставил в шинели. Она приехала со мной, с арестованным, в Петербург. Карман разодрался, и она провалилась в полу шинели, между сукном и подкладкой. Вообрази, эта щеточка сохранилась от всех обысков – в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири – и осталась до сегодня со мною. Она у меня и теперь. Трубецкой все силы употреблял, чтобы у меня ее выманить; наконец, давал мне за нее пятьсот рублей серебром. Теперь у этой щетки волосы все выпали – осталось почти только одно древко. Но я не могу с нею расстаться, несмотря ка всех покупщиков (а их было много) и на мои нужды – так она мне дорога.

Но я заговорился по случаю этой головной щеточки. Пора кончать это письмо. Буду к тебе писать еще и еще, о многом и многом! Пиши и ты ко мне, не забывай, что я один теперь остаюсь в Сибири.

Ты в Калуге и, вероятно, бываешь в Москве. Увидишь Матвея Ивановича, кланяйся ему от меня. Я бы и сам написал, да затерял его московский адрес. Кажется, он живет на Садовой-Триумфальной.

Твой навсегда

Иван Горбачевский

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Владимир Ильич Ленин писал в 1912 году:

«…мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» – звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это – движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах».

Восстание декабристов было яркой страницей в великой борьбе русского народа против самодержавия. Декабристы сразу взялись за оружие. Они думали обойтись без участия народа и покончить с самодержавием собственными силами, одним ударом. Их постигла неудача. Но их цели, их идеи не умерли. Это понимали наиболее проницательные из их современников. Друг Пушкина – поэт Петр Андреевич Вяземский писал в 1826 году:

«Ограниченное количество заговорщиков ничего не доказывает – единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение к ним на секурс[66]66
  На помощь.


[Закрыть]. Из-под земли, в коей оно теперь невидимо, но ощутительно зреет, пробьется грядущее поколение во всеоружии мнений и неминуемости, которое не будет подлежать следственной комиссии Левашовых, Чернышевых и Татищевых».

Вяземский угадал верно. Через девять-десять лет действительно выступило новое дворянское поколение «во всеоружии мнений». Герцен и Огарев подхватили знамя, выпавшее из рук декабристов, и понесли его дальше. Но опыт декабрьского восстания научил их. Они поняли, что для успеха нужна более широкая социальная опора, и всю свою жизнь посвятили тому, чтобы путем пропаганды распространить революционные идеи за пределами дворянского класса.

История идет медленно, но неуклонно. Она постепенно накапливает силы, чтоб сразу взорвать устаревший несправедливый порядок и водворить свободу. В этом неуклонном движении вперед восстание декабристов образует важную ступень. Это было первое вооруженное восстание – не стихийное, а сознательное, планомерное, с ясно поставленной революционной целью и определенной политической программой. Декабристы были дворянские революционеры. Многого они не понимали и не могли понять, но это не их вина: они действовали так, как это подсказывалось историческими условиями и допускалось их ограниченным дворянским кругозором. Однако советский народ ценит их подвиг. Горячая, искренняя любовь декабристов к отечеству, их восторженная преданность идеям свободы и готовность на жертву – все это навсегда останется благородным примером мужества и самоотвержения.