Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Бестужев вспыхнул.

– Я говорю только о постепенности, – сказал он. – Пусть знают солдаты, что мы хотим облегчить их участь, сократить срок службы, уничтожить палки. Этого пока довольно. А больше они не должны знать ничего.

– Да это дворцовый переворот, а не революция! – крикнул Горбачевский.

– Вы ошибаетесь, – гордо заявил Бестужев. – Это революция, совершаемая для блага народа!

– Народ сам понимает, что благо, что нет! – горячился Горбачевский. – Он не нуждается в няньках.

Встал Борисов.

– Кто и каким образом будет управлять Россией, пока не установится новая власть? – спросил он.

– До тех пор, пока конституция не получит надлежащей силы, – отвечал Бестужев, – власть будет в руках временного правления.

– По вашим словам, – сказал Борисов, – революция будет военная и во главе ее станут одни только начальники, входящие в состав тайного общества. Но какие ограждения вы представите в том, что один из начальников, опираясь на силу штыков, не похитит самовластия?

Вопрос Борисова ошеломил Бестужева. Он побледнел.

– Генерал Риего не похитил самовластия, хотя и опирался на силу штыков! – проговорил он.

– Но именно так поступил генерал Бонапарт, – хладно-кровно возразил Борисов.

Поднялся общий шум. Все заговорили разом – славяне и южане. Полковник Тизенгаузен доказывал, что солдаты пребывают в невежестве. Артамон Муравьев кричал, что он не допустит никакого Бонапарта.

– Это что ж такое? – негодовал Горбачевский. – Весь народ отстраняется от участия. Вы, голубчики, извольте землю пахать, а мы будем для вас уставы да законы сочинять – так, что ли? Так Я вам скажу, что все это барские штуки!

– Вы не знаете русского солдата! – выкрикивал Сухинов.

Выступил Сергей. Голоса стали мало-помалу смолкать.

Сергей говорил искренне, просто, без жестов. Иногда он останавливался, как бы обдумывая свои слова.

– Наши разногласия, – сказал он, – ничтожны перед величием избранной цели. Мы ненавидим и любим одно.

Он призывал оставить раздоры и братски подать друг другу руку, чтобы сразить общего врага.

– Где между нами Наполеоны, мечтающие о похищении прав народных? – закончил он, глядя с улыбкой на Горбачевского. – Кто знает, что нас ждет впереди? Не почесть, не власть, а может быть, смерть от руки палача. Наш путь – не путь честолюбия, а жертвы.

– Братья, друзья! – раздался вдруг восторженный голос Бестужева. Он вскочил с места. – Братья, друзья! – говорил он с волнением. – Ведь нам ничего не нужно для себя. Клянусь вам, я хочу только одного: умереть за свободу!.. – Закрыв руками лицо, он опустился на стул. – Да, умереть, умереть… – бормотал он. – Клянусь умереть…

– Умрем, все умрем! Клянемся! Я тоже клянусь! – заговорили все разом.

Славяне и южане обнимали друг друга и менялись оружием в знак братства. Среди общего шума слышались восклицания:

– Да здравствует республика! Да здравствует народ! Да погибнет различие сословий!

Бестужев, сняв образ с груди, с жаром поцеловал его и торжественно повторил свою клятву. Образ пошел гулять по рукам. Славяне и южане вырывали его друг у друга и вслед за Бестужевым клялись умереть за свободу.

– Нет, милостивые государи! – кричал маленький Пыхачев в исступлении. – Я никому не позволю выстрелить первому за свободу отечества! Эта честь принадлежит пятой артиллерийской конной роте. Я начну… да, я!

Вскочил Артамон Муравьев.

– Я первый положу живот на алтарь отечества! – воскликнул он горячо, и полные щеки его тряслись от волнения. – Я нанесу удар государю!..

Когда все расходились, Сергей удержал Горбачевского, взяв его за руку. Они остались вдвоем. Бестужев уехал вместе с полковником Тизенгаузеном в Полтавский полк.

– Что вы думаете о приготовлении солдат? – спросил Сергей.

Горбачевский изложил свое мнение. Он утверждал, что от солдат ничего не надо скрывать: надо заставить их думать о собственных нуждах и постепенно вводить во все тайны общества, чтобы они боролись не из преданности к начальникам, а за свои собственные мысли и отыскиваемые ими права.

– Едва ли они в состоянии понять выгоды переворота, – задумчиво заметил Сергей. – Республиканское правление, равенство сословий, избрание чиновников – все это пока будет для них загадкою сфинкса.

– На это есть другой язык, – возразил Горбачевский.

Сергей подошел к туалетному столику и вынул из-за зеркала несколько исписанных листков.

– Взгляните, – сказал он, подзывая Горбачевского.

– Что это?

– Это революционный катехизис, составленный мною, – отвечал Сергей, покраснев. – Я думаю, что на солдат сильнее всего можно действовать религией. Я показываю тут, что религия в союзе со свободой.

Горбачевский с усмешкой покачал головой.

– Полно, Сергей Иванович, – сказал он. – Русский солдат не верит указке попов. – И добавил, указывая на лежавшую перед зеркалом головную щеточку: – Это всё такие же вот барские штуки!

Сергей засмеялся.

– Вас смущают эти барские штуки? – произнес он шутливо. – А что ж, не мешает и вам ими воспользоваться.

Он взял щеточку и стал шаловливо водить ею по растрепанным бакенбардам Горбачевского.

Горбачевский прямо смотрел в глаза Сергею.

– Дайте мне эту щеточку, – сказал он вдруг изменившимся голосом.

– Щеточку? – удивился Сергей.

По лицу Сергея прошла какая-то тень. Оба секунду молчали, глядя друг другу в глаза.

– На память, – точно сердясь, проговорил Горбачевский.

– Хорошо, возьмите на память, – серьезно ответил Сергеи.

Горбачевский быстро положил щеточку в боковой карман шинели, которая была у него на плечах, повернулся и вышел.

Сергей остался один. Он долго стоял у зеркала, погруженный в глубокую задумчивость. Потом потушил все свечи, кроме одной, на столе. Одиночество и тишина после многолюдства и шумных речей томили его. Он казался сам себе покинутым и брошенным.

На туалетном ящике лежала переплетенная в сафьян тетрадь. Сергей достал ее и сел за стол. Мысли и чувства складывались в заунывные стихи. Склонившись над тетрадью, он писал по-французски:

 
Как путник всем чужой, непонятый, унылый,
Пройду я по земле, в мечтанья погружен,
И только над моей открытою могилой
Внезапно мир поймет, кого лишился он.
 

В воскресенье после обеда к Сергею пришли солдаты из восьмой пехотной дивизии, бывшие семеновцы. Сергей был с ними в постоянных сношениях.

На этот раз солдаты пришли взволнованные, с сумрачными, озлобленными лицами: застрелился их товарищ-семеновец, рядовой Саратовского полка Иван Перепельчук.

Петр Малафеев, старый знакомый Сергея, рассказал, как было дело. Ротный, как только принял командование, с самого начала за что-то невзлюбил Перепельчука – должно быть, за то, что грамотный и книжки читает. Застал раз его, когда он читал вслух книжку солдатам, – книжку изорвал в клочья, а его ударил кулаком по лицу, изругал нехорошими словами и назвал бунтовщиком. После этого и конца не было придиркам: и смотрит-то он не так, и неисправен, и службы не знает. Бил его ротный нещадно чуть ли не каждый день, так что кровоподтеки с лица не сходили. Совсем замаялся человек, житья ему не стало. А как пригрозил ему ротный кобылой, не стерпел, убежал в лес, да там из ружья и застрелился. Ротный и хоронить не приказал по-христиански – собаке, говорит, собачья и смерть: закопайте его просто в яму, как падаль. Так без молитвы и закопали.

Сергей выслушал молча рассказ. Потом подошел к стенке, снял пистолет и показал его солдатам.

– Видите? – сказал он, поднимая пистолет дулом кверху, как бы направляя его на какую-то цель. – Вот как надо. Но толком, всем вместе, когда время настанет. А стрелять в себя – это дурачество.

Сергей повесил обратно пистолет на стенку.

– Рассказывай дальше, – сказал он, обращаясь к Малафееву. – Как у вас дела?

– Да что, Сергей Иванович, – отвечал Малафеев, – дела ничего, идут помаленьку. Саратовский полк весь приведу, как надо будет, хоть и без офицеров. Человек тридцать есть у нас, которые понимают, а прочие пойдут без прекословия. Армейские нас слушают. Конечно, про республику не всякому скажешь. Народ темный, несмыслящий – сомневаются: как же так без царя? А чтобы службы убавить да бедным людям помочь, мужикам дать свободу – в этом все согласны.

– Ну, а в других полках как? – спросил Сергей, повернувшись к прочим солдатам, стоявшим навытяжку.

Те отвечали, что и у них все идет ладно. Рядовой Филатов ручался за Троицкий полк, Полужалкин – за Пензенский, Анойченко – за егерей.

– Вот еще хотел я сказать, Сергей Иванович, – сказал Малафеев, насупившись, – есть и среди нас общему делу отступники… Ну, Погадаев, сюда! – строго обратился он к рослому немолодому солдату с ефрейторскими нашивками на погонах.

Тот побледнел, шагнул вперед и застыл, вытянувшись перед Сергеем.

– Вот он, Погадаев, – сурово заговорил Малафеев, – как получил ефрейтора, ябедничать стал на товарищей, в побои их вводит…

– Так поступать прилично только мерзавцам! – проговорил Сергей, вспыхнув. – Что ты скажешь в свое оправдание?

– Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие, – пробормотал растерявшийся Погадаев, – неправильно все это. Потому я строгость должен соблюдать, чтобы заслужить доверие начальства. Нам, семеновцам, не доверяют – я один только ефрейтор. А как надо будет… – Голос у Погадаева прервался. Он вдруг повернулся к Малафееву: – Это ты врешь на меня, Малафеев! – сказал он, еле сдерживая рыдания и забыв всякую дисциплину. – Не отстану я от общего дела, взбунтую весь полк, как только их высокоблагородие прикажут. Свидетель господь, а я не мерзавец!

– Смотри, Погадаев, – сказал Сергей, смягчившись, – только в побои никого не вводи, и без этого можно заслужить доверие…

Солдаты шли лесом, возвращаясь от Сергея. Они оживленно толковали о предстоящем восстании. Малафеев, как человек, видавший виды, объяснял, что такое республика и революция.

– Это точь-в-точь как у французов, – говорил он. – Как въезжал в Париж ихний король, наследственный то есть, так в народе, я сам слышал, ему кричали наперекор: «Виф ля репюблик!» Значит, тебя не хотим, а хотим, чтобы республика. Ну, а все эти маркизы да дюки и кто побогаче, так те, конечно: «Виф ле руа!» Да здравствует король, значит. Прежде, до Бонапарта, была у них республика, и королю, брату нынешнего, голову срубили…

XII. ПРАЗДНИК

26 ноября 1825 года, в день рождения Трощинского, в его имении Кибенцах готовятся к приему гостей. Дворецкие хлопочут с утра, приготовляя комнаты для ночлега. Толпы официантов чистят люстры, фонари, канделябры и поднимают тучу пыли, подметая пол, который затем тщательно натирают воском.

В четвертом часу начинается съезд. У парадного крыльца стучат экипажи, кричат кучера, ржут и фыркают лошади.

Гости в ожидании хозяина прохаживаются туда и сюда по залу, портретной, бильярдной. Останавливаются перед богатыми коллекциями монет, табакерок и старинного оружия. Разглядывают картины, драгоценный фарфор или бронзовые часы, стоящие на мраморном камине. Сановники из столицы, развалившись, сидят в креслах, крытых малиновым штофом.

Старик Трощинский появляется из внутренних покоев в лентах и орденах. Более знатных он приветствует вежливым наклонением головы, остальных холодно обводит своими огромными глазами навыкате. Потом, не обращая ни на кого внимания, садится за ломберный стол и погружается в раскладывание пасьянса.

Гости видят, что старик сегодня не в духе. После смерти дочери, княгини Хилковой, на него часто находят припадки хандры. Молоденькая княжна Полина Хилкова, его внучка, делает дворецкому знак, и через минуту в зал входит гуськом компания шутов. Впереди, в черной рясе, расстриженный поп Варфоломей, пузатый и лысый. Только на затылке болтается у него косичка, похожая на крысий хвостик. Он машет клюкой вместо кадильницы и что-то поет визгливым, гнусавым голосом. За ним семенит, приседая, высокий, сухой, как палка, стопятилетний барон, одетый французским маркизом. Позади кривляется простой шут Роман Иванович в дурацком колпаке с бубенчиками и в разноцветном шутовском балахоне. У дверей пиликают три крепостных скрипача. Шуты со смешными ужимками под музыку маршируют вокруг зала. Гости хохочут, но старик Трощинский по-прежнему мрачен.

Помещик Щербак, в гороховом сюртуке и в широких нанковых панталонах, такой же пузатый, как Варфоломей, старается развлечь хозяина. Он начинает дразнить Варфоломея.

– А ну-ка, ваше преподобие, – обращается он к нему, давясь от смеха, – расскажи, как ты венчал бубликами вместо венцов.

– Что делать, под пьяную руку пришлось, – хихикает в ответ Варфоломей.

– Он за то и расстрижен, – объясняет Щербак окружающим гостям и разражается хохотом.

Вносят стол с закусками. Щербак угощает Варфоломея всем на потеху, Варфоломей необыкновенно прожорлив. Он с жадностью накидывается на закуски и тычет вилкой туда и сюда, стараясь подцепить скользкий маринованный гриб. Пока что Щербак, растопив на свечке припасенный заранее сургуч, припечатывает к столу его свесившуюся вниз тощую бороденку. Варфоломей с шутовскими гримасами отдирает бороденку по волоску от стола: ему больно, но он рад подслужиться. Раздается общий смех. Трощинский, подняв глаза от карт, величественно улыбается – не то на Варфоломея, не то на веселье гостей. А Щербак, взявшись за бока, чуть не ржет от удовольствия.

Среди гостей – братья Муравьевы-Апостолы с Бестужевым-Рюминым, который приехал с Сергеем в Хомутец. Тут же семья Капнистов: Соня, Алеша и Семен со своей женой Элен сестрой Муравьевых. Глядя на извивающегося Варфоломея и хохочущего Щербака, Матвей цедит сквозь зубы:

– Два шута!

Нарядный камердинер в пудреном парике докладывает, что стол накрыт. Из столовой несутся громкие звуки польского: это играет оркестр на хорах. Гости движутся в столовую. Впереди Трощинский ведет под руку Марью Ивановну Гоголь – светловолосую женщину с кроткими глазами. Она садится подле Трощинского, осторожно расправляя складки платья.

За столом говор, смех, стук ножей и тарелок. Шум стихает, все поднимаются, и князь Репнин, генерал-губернатор полтавский, возглашает тост за государя. Крики «ура», оркестр играет «Гром победы раздавайся».

– Господа! – снова говорит князь Репнин. – Теперь выпьем за здоровье почтенного мужа, который отечеству оказал много пользы.

Снова звуки оркестра и крики «ура». Трощинский благодарит гостей легким поклоном и чокается с Марьей Ивановной Гоголь, которая ласково протягивает ему свой бокал. Выпуклые глаза старика светятся теплым чувством. Он поглаживает нежную руку Марьи Ивановны, называя ее «милой белянкой». Вспоминает ее покойного мужа, Василия Афанасьевича Гоголя, который ровно год назад ставил в Кибенцах свою комедию «Простак» на украинском языке.

В этой комедии княжна Полина Хилкова играла молодую Параску, а Алексей Капнист – солдата, «москаля-чаривника», помогающего Параске обмануть своего простака-мужа. Особенный успех имела сцена, в которой Алексей плясал с Полиной. Сам Василий Афанасьевич Гоголь изображал любовника Параски – длинного пономаря, которого ловкий пришелец-москаль вымазал сажей и выдал за черта.

Алексей Капнист сидит теперь рядом с Полиной. Они обмениваются шаловливыми улыбками, вспоминая прошлогодний спектакль. Полина трясет кудрявой головкой и лукаво грозит ему пальцем. А Матвей через стол бросает на них ревнивые взгляды. Трощинский расспрашивает Марью Ивановну про ее сына Никошу, которого его стараниями удалось поместить в Нежинскую гимназию.

– Странный мальчик Никоша, – жалуется Марья Ивановна. То слова от него не добьешься, а разойдется, так сладу с ним нет.

Обед кончается в шестом часу. Гости разбредаются по комнатам. Раскладываются ломберные столы для игры в карты. Дамы идут переодеваться.

Наступает вечер. Зал великолепно освещен. На хорах – оркестр. Бал открывается польским. Молодцеватый генерал князь Репнин идет в первой паре с молодой Марусей Трощинской, племянницей старика Трощинского. Полковник барон Остен-Сакен, с неподвижным, деревянным лицом, ведет во второй паре Полину.

Раздаются веселые звуки вальса, и бал становится оживленнее и шумнее. Бестужев не отходит от Сони Капнист – только с ней и танцует. Его крупные губы полуоткрыты по-детски. Иногда он вдруг вскакивает и бежит, чтобы отыскать Сергея и излить ему свои чувства.

– Ах, какая душа в глазах! – шепчет он Сергею, горячо сжимая его локоть. – Какая ласка в движениях!

– Какой вы экзальтированный![46]46
  Экзальтированный – восторженный.


[Закрыть] – говорит ему Соня, когда он возвращается к ней.

– О да, я безумец! – порывисто отвечает он. – Безумец, потому что верю в возможность личного счастья.

И так стискивает ей руку, что она невольно вскрикивает:

– Ой, больно!

Он говорит о каком-то лежащем на нем таинственном долге и о связывающих его цепях.

– Моя жизнь не принадлежит больше мне, – заканчивает он с мрачным видом.

Соня пугливо смотрит на него. А Полина порхает по залу с Алексеем Капнистом. Она подбегает к Соне и шепчет ей что-то на ухо, показывая смеющимися глазами на Алексея.

Вдалеке маячит прямая, деревянная фигура барона Остен-Сакена, затянутая в узкий мундир. Он уверенно продвигается к Полине сквозь танцующие пары и останавливается перед нею, отчетливо звякнув шпорами и склонив стриженую голову. Полина с беззаботной улыбкой заносит оголенную руку ему на плечо. Сделав два тура, она садится около Сони.

Матвей, скрывая свое недовольство, приглашает Полину. Она равнодушно подает ему руку.

Музыка, шарканье ног, мерное кружение пар друг за другом… Матвею и хорошо и грустно оттого, что с ним вместе Полина. Он уже не сердится и не ревнует. Ему хочется сказать ей что-нибудь приятное, искреннее.

– Я очень жалею, что не видел вас в роли Параски – ласково говорит он.

– Да? – рассеянно отвечает Полина.

Матвей хмурится. Потом, отводя Полину на место, он снова пробует завести разговор.

– Не правда ли, как жизнь похожа на однообразное кружение танца?.. – начинает он.

Но подходит Алексей, и Полина идет с ним танцевать, не дослушав Матвея.

Прежде, когда Матвей приезжал в Кибенцы или встречался с Полиной в Обуховке, она с удовольствием слушала его и гордилась его вниманием. Лицо ее делалось таким серьезным, когда он где-нибудь в парке читал ей задумчивые стихи Жуковского. Серые глаза прятались под длинными ресницами, и посередине лба обозначалась тоненькая морщинка. Она казалась застенчивой, мечтательной девочкой. А теперь она так небрежно отворачивается от него и точно не замечает его присутствия.

Трощинский развеселился. Он хлопает в ладоши и подзывает Полину.

– Параска, выходи! – говорит. – Ну-ка, русскую!.. Полина, а по-нашему Параска, – со смехом объясняет он Марье Ивановне.

Полина целует дедушку в лоб и убегает куда-то с Алексеем. Через несколько минут оба возвращаются: она в сарафане, он в кумачовой рубахе. Оркестр тотчас начинает русскую. Алексей и Полина пляшут при общем восторге.

Вдруг хохот: в зал влетает одетый французским маркизом стопятилетний барон, обнявшись с попом Варфоломеем. Барон выкидывает необыкновенные антраша длинными, сухими ногами, а пузатый Варфоломей, кокетливо изогнувшись, плавно выступает с платочком.

У дверей в коридоре толпятся крестьяне. Их всегда зовут, когда в барском доме веселье. Впереди – древний старик с пожелтевшей бородой. Он стоит, опираясь на палку и уставившись в одну точку немигающими, слезящимися глазами.

Возобновляется вальс. Матвей невольно ищет глазами Полину и не находит. Полина куда-то исчезла – должно быть, переодевается. Матвей со скучающим видом бродит вокруг зала и попадает в портретную. Тут он вдруг видит Полину.

Она с Алексеем. Оба сидят на угловом диванчике рядом, смеются, и Полина шаловливо бьет его по руке. Она в сарафане, он в кумачовой рубахе.

Полина оглядывается на Матвея, и по лицу се пробегает капризная, недовольная гримаска. Матвею все понятно: он лишний, он только мешает. В бешенстве и в отчаянии он круто поворачивается и быстро шагает обратно в зал,

В зале шумный вальс. Бестужев в упоении кружится, осторожно обняв талию Сони. Сергей, улыбаясь, танцует с племянницей Троилинского. Матвеи, заложив руки за спину, останавливается у огромного окна в зимний сад.

Мимо проходит его сестра Элен под руку с мужем, Семеном Капнистом. Чем она так довольна? Зачем она так манерно обмахивается веером? Матвей раздражен против всех.

– Что с тобой? – обращается к нему Элен, заметив его странный взгляд.

– Я устал, – холодно отвечает Матвей.

– Поди отдохни, – советует Семен Капнист. – Тебе приготовлена постель рядом с нашей комнатой.

– Я не останусь ночевать, – говорит Матвей.

Показывается Алексей. Он уже в своем адъютантском мундире – сияющий, розовый, с мягкими вьющимися волосами. Его подхватывает за локоть Сергей. Оба идут, оживленно о чем-то толкуя.

«Вероятно, о делах тайного общества, – думает с негодованием Матвей. – Ведь этот мальчишка у них тоже деятель!»

Сергей удивлен хмурым видом Матвея.

– Ты нездоров? – спрашивает он, приближаясь.

– Музыка и шум утомляют меня, – отвечает Матвей. – Я отвык от этого.

– Матвей Иванович отшельник, – с легкой насмешкой говорит Алексей. – Он презирает свет и его развлечения.

Матвей внезапно бледнеет.

– Извольте молчать! – говорит он, задыхаясь и делая угрожающий шаг вперед.

Еще секунда – и он ударит Алексея. Сергей едва успевает удержать его руку.

– Пустой мальчишка! – продолжает Матвей. – Я вас научу, как шутить надо мной! Вы мне дадите удовлетворение.

– Я готов, – отвечает Алексей, тоже бледнея.

Кругом начинают оглядываться. Сергей и Элен успокаивают Матвея

– Ведь это такие пустяки, – говорит Элен. – Алеша такой милый мальчик, он совсем не хотел тебя обидеть!

Танцы продолжаются. К князю Репнину подходит официант и докладывает что-то, почтительно склонившись к его уху.

– Курьер из Москвы? – переспрашивает князь Репнин, вставая.

– Провести в кабинет! – приказывает Трощинский.

Через некоторое время в дверях кабинета показывается князь Репнин, взволнованный и серьезный. Он делает знак Трощинскому. Трощинский скрывается в кабинете.

– Что случилось? – слышатся тревожные голоса.

Музыка гремит на хорах. Сплетается и расплетается гирлянда кадрили.

Появляется Трощинский. Он бледен, лицо неподвижно. Музыка обрывается, и среди наступившей тишины раздается твердый голос Трощинского:

– Государь скончался в Таганроге.

Трощинский быстро удаляется, снова затворяются двери кабинета.

Минуту длится молчание. Где-то слышится всхлипывание: это всхлипывает в углу толстая барыня в желтом чепце. Потом начинается оживленный разговор:

– Отчего он умер? Почему в Таганроге? Что за болезнь? Никто и не знал, что он болен…

В портретной собрались братья Муравьевы, Алексей Капнист и Бестужев. Бестужев рыдает, как ребенок, стискивая руки Сергея.

– Все кончено, теперь мы погибнем! – повторяет он. – Как раз теперь, когда сердце полно жизни и счастья…

– Мы едем немедля, прямо отсюда, не заезжая домой, – отрывисто говорит Сергей. – Матюша, – обращается он к брату, – ты известишь Аннету, что я не мог с ней проститься.

Матвей смотрит на брата.

– Ты ошибаешься, Сережа, – отвечает он печально. – Я не оставлю тебя. Что бы ни было, я буду с тобой до конца, Сережа.

Сергей изо всей силы сжимает Матвея в объятиях.

– Алеша, руку! – приказывает он. – Матюша, и ты Вот так.

Он соединяет руки Алексея и Матвея.

– Вот так, говорит он. – В эту минуту забудьте о ссоре!

А Соня Капнист, которая, проходя мимо двери портретной видела, как рыдает Бестужев, потом умиленно шептала Полине:

– Бедный, он так любил государя!