Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

ПЕРЕИЗДАНИЕ

Герои этой книги жили давно – в начале прошлого, девятнадцатого столетия. Это были образованные, справедливые и добрые люди, готовые стоять до конца за правду.

Пушкин писал:

 
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
 

В самом деле, это был век жестокий – век крестьянского рабства, кнута и палки, полного бесправия для одних и полного произвола для других, стоящих наверху.

И вот нашлись люди, принадлежавшие к высшему классу, во имя справедливости и чести решившие свергнуть этот бесчеловечный режим. 14 декабря 1825 года они вывели своих солдат, которые им доверяли, на Сенатскую площадь в Петербурге, чтобы свергнуть царя. Участники этого знаменитого восстания стали называться «декабристами».

Пушкин писал к сосланным в Сибирь на каторгу декабристам, среди которых были два его товарища по Лицею:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…
 

Это были самоотверженные рыцари свободы, о них-то и рассказывается в этой книге.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.РУССКИЕ ПАРИЖАНЦЫ

В апреле 1809 года Анна Семеновна Муравьева-Апостол возвращалась из Парижа в Петербург со своими сыновьями, Матвеем и Сергеем. Матвею было шестнадцать лет, Сергею – тринадцать.

Было девять часов утра, когда карета приближалась к русской границе. Братья сбросили дорожные плащи на сиденье и остались в одних куртках. Они поминутно выглядывали в спущенное окошко, сталкиваясь головами и весело улыбаясь друг другу.

Сережа спрашивал у матери с нетерпением:

– Скоро ли? Там уже Россия?

– Не суетись, – отвечала мать с улыбкой. – Еще далеко.

Она устала с дороги и куталась в шаль. Ее беспокоил врывавшийся в карету свежий ветер, но она не просила поднять окошко, так как не желала портить удовольствие детям.

– Посмотри, мама, – говорил Сережа, – совсем русское поле.

– А ты разве помнишь Россию? – сказала Анна Семеновна. – Ты был еще так мал.

Сережа нахмурился.

– Помню, – сказал он упрямо.

Лицом он был похож на мать, которая была родом из Черногории, и, когда хмурился, его густые брови сдвигались прямой чертой.

Анна Семеновна поняла, что сын обиделся, и ласково поправила прядь волос у него на лбу. Сережа взял ее руку и тихо поцеловал.

А Матвей не произносил ни слова. Он высунулся чуть не до половины роста из кареты и смотрел вперед на уходящую вдаль дорогу.

Матвей и Сережа росли и воспитывались за границей, но их мысли и чувства всегда принадлежали России. Чем дольше они жили на чужбине, тем сильнее и глубже разгоралась у них любовь к далекой родине. Они всегда помнили, что они русские, и гордились этим. При одном имени «Россия» им представлялось что-то могучее, величественное и прекрасное, от чего билось и замирало сердце.

Отец их, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, был дипломат. В 1797 году, тотчас по воцарении Павла I, он получил назначение министром-резидентом в Гамбург. Сережа был еще ребенком, но старший, Матюша, помнил, с каким восторгом праздновались там победы Суворова в Италии. Он с жадностью впитывал рассказы о героическом переходе русских войск под командой знаменитого полководца через Альпы. Тогда вошли в моду дамские головные уборы вроде каски с французской надписью на ленте: «Vive Souvoroff!»[1]1
  «О, я вижу, мой мальчик, что ты русский!»


[Закрыть] Шестилетний Матюша, увидев в первый раз даму в таком уборе, вырвался у гувернера и, помахивая шапочкой, восторженно стал повторять: «Vive Souvoroff!» Дама рассмеялась, подхватила его на руки и сказала: «Oh, je vois que tu es un russe, mon petit!»[1]1
  «О, я вижу, мой мальчик, что ты русский!»


[Закрыть]

Сильное впечатление произвел на детей приезд героя Измаила[2]2
  Измаил – турецкая крепость в Бессарабии. Взята русскими войсками в 1790 году.


[Закрыть] Михаила Илларионовича Кутузова. Приехав в Гамбург, Кутузов остановился у Ивана Матвеевича, своего хорошего знакомого. Семейство Муравьевых-Апостолов занимало старинный, готической постройки бюргерский дом на возвышенном берегу Эльбы. Из окон открывался широкий вид на реку и на возделанные поля на том берегу. Кутузову отведены были детские комнаты внизу, а детей поместили в верхнем этаже, куда надо было взбираться по узкой витой лестнице. Матюша часто останавливался на верхних ступеньках и с благоговением заглядывал вниз, в полуотворенную дверь, из-за которой виднелась широкая спина Кутузова, сидевшего за столом и перебиравшего какие-то бумаги. Матюша был страшно горд, что в их детских комнатах, среди тех самых стен с причудливыми резными украшениями, на которые он любил смотреть засыпая, жил победитель турок, сражавшийся бок о бок с Суворовым.

Кутузов провел в Гамбурге шесть недель. По приказу императора Павла он должен был принять командование над русскими войсками, действовавшими против французов в Голландии. Прежний начальник, генерал Герман, был любимец Павла, прусский выходец, и Павел хотел послать его «дядькой», как насмешливо говорил Кутузов, к Суворову, который в это время был главнокомандующим русских и австрийских войск в Италии. Но еще до приезда Кутузова генерал Герман потерпел поражение, и Кутузов ждал дальнейших распоряжений императора.

Обычно после обеда Кутузов в расстегнутом мундире усаживался на диван и, прихлебывая вино, стоявшее на столике, мирно беседовал с Иваном Матвеевичем о разных делах. Чаще всего разговор заходил о Суворове, о его победах в Италии, об императоре Павле, который недолюбливал Суворова за дерзкий язык, и о придворных льстецах, называвших его «сумасшедшим стариком».

– Что ж, сердце чистейшее, а придворных наружностей не знает, – говорил Кутузов с лукавой усмешкой, щуря левый глаз, единственный зрячий (правый был выбит турецкой пулей). – Весь век провел в поле, начал с нижних чинов, пообтерся среди солдат – ну, натурально, придворному обращению не обучился, к ласкательству не привык. Потому и бывает неугоден. – Он помолчал и затем повторил со вздохом, бросив искоса взгляд на сидевшего тут же Матюшу: – А сердце чистейшее, как у ребенка.

Матюша с напряженным вниманием слушал эти разговоры, и у него мало-помалу складывалось представление о том, что царь и Россия совсем не одно и то же.

В 1800 году, осенью, Иван Матвеевич с семьей вернулся в Петербург, где провел всю зиму. Матюша помнил ряды лип вдоль Невского проспекта, пудреные косы гатчинских солдат, грохот барабанов по утрам. Барабаны пугали его, так как в Гамбурге он привык к тишине на улицах. Помнил он и встречу с императором Павлом. Это было в ноябре, в день его именин, когда oн, в красной курточке и новых башмаках с бантами, возвращался с матерью, четырьмя сестрами и маленьким Сережей от обедни. Погода была ненастная. Вдруг кучер осадил на всем скаку лошадей. Мать вышла из кареты, вытащила всех детей и шепнула им: «Государь!» Пронеслась тяжелая золоченая карета, за ней скакали всадники в каких-то странных шлемах с перьями. Из окошка высунулось нахмуренное курносое лицо. Матвею показалось, что император скорчил ему гримасу. Он подумал, что он сделал это нарочно, чтобы его позабавить, и громко рассмеялся. Погода была скверная, под ногами хлюпала грязь, и, когда уселись снова в карету и тронулись в путь, вдруг обнаружилось, что у Матвея с правой ноги пропал башмак. Он сам не заметил, как потерял его в грязи.

Потом еще воспоминание. Солнечное мартовское утро. Матюша проснулся веселый и бежит босиком к окну – взглянуть на солнышко, на снежный покров Невы, изрытый рубцами трещин. Он удивлен, что так много народу на набережной: господа в круглых шляпах, офицеры в киверах. И гуляют все не по тротуару, а прямо по мостовой, где грязный снег. Как-то особенно раскланиваются, обнимаются и целуются. «Что это, пасха?» – спрашивает Матюша у матери. Та отвечает: «Нет, они поздравляют друг друга с новым государем». В доме в этот день была суета, приезжало много народу – все в лентах и орденах и почему-то с радостными лицами. До слуха Матюши долетали странные разговоры: говорили о «несносном тиранстве» умершего императора, о том, что он хотел посадить своего наследника Александра в крепость и запрещал носить круглые шляпы. А вечером Матвей узнал из разговоров слуг, что император Павел умер не своей смертью: его задушили ночью. «Это, наверное, за то, что он был тиран и не любил Суворова», – думал Матвей, ложась в постельку под пологом и крестясь на ночь. Когда он закрыл глаза и стал уже засыпать, ему вдруг представилось нахмуренное курносое лицо в окошке золоченой кареты: убитый император корчил гримасы и дразнил его высунутым языком. Мальчик поднял крик, разбудил Сережу, который тоже принялся кричать. Прибежала мать, Матюшу напоили чем-то, и он успокоился.

В мае 1801 года все многочисленное семейство переселилось в Испанию, в Мадрид, куда отец был назначен посланником. Там к мальчикам был приставлен дядька-испанец. Как-то без ведома родителей он вместо прогулки повел их на бой быков, так как, подобно всем испанцам, был страстным любителем этого зрелища. Мальчики были в восторге от музыки и ярких, блестящих одежд пикадоров и матадоров[3]3
  Пикадоры колют быка пикой, чтобы раздразнить его; матадоры добивают быка, раненного тореадором.


[Закрыть]. Но, как только бык ранил первую лошадь и она заметалась по арене, волоча за собой выпавшие кишки, оба заплакали, и их пришлось увести. Отец после этого прогнал дядьку-испанца.

Матвею исполнилось десять лет, Сереже – семь. Пора было подумать об учении, и Анна Семеновна повезла сыновей в Париж, оставив остальных детей – четырех девочек – на попечение отца и гувернанток. Францией правил тогда генерал Бонапарте, носивший титул пожизненного консула. Анна Семеновна поместила Матвея и Сережу в одну из лучших школ Парижа – пансион Гикса, старого якобинца, бывшего аббата, а теперь горячего приверженца генерала Бонапарте, упрочившего, как он говорил, республиканские начала равенства. В пансионе monsieur (мосье) Гикса проходился курс des humanites, то есть гуманитарных наук; на первом месте стояло преподавание политических предметов, истории и латинского языка. Пансион помещался на окраине города, на тихой улице с садами, шедшими сплошным рядом по обе стороны, в старинном здании с гулкими сводами, где когда-то был монастырь. Матвей и Сережа занимали вдвоем маленькую келью, выходившую окнами в старый, запущенный сад. Устроив сыновей, Анна Семеновна вернулась в Мадрид.

В 1804 году Франция превратилась в империю, генерал Бонапарте стал императором Наполеоном I. В декабре он короновался в старинном соборе Парижской богоматери. Короновал его сам римский папа, нарочно приехавший для этой цели в Париж. Матвей и Сережа видели проезд императора по улицам, наполненным восторженной толпой, и принимали участие в празднествах, устраивавшихся в этот торжественный день.

Начало наполеоновского царствования ознаменовалось блестящими военными успехами. Наполеон выгнал австрийцев из северной Италии и венчался в Милане железной короной древних ломбардских королей. Австрия, заручившись союзом с Александром I, потребовала очищения Италии и южной Германии от французских войск. Тогда Наполеон вторгся в австрийские пределы и быстрым движением занял Вену. Русские войска, при которых находился сам Александр I, оказались в затруднительном положении. Главнокомандующим был Кутузов. Он не хотел сражения, так как французская армия была втрое многочисленнее, а на австрийцев надежда была плоха: они сдавались при первом натиске. Но Александр I горел желанием помериться силами с Наполеоном. На полях Аустерлица, в Моравии, произошло сражение трех императоров: русского, австрийского и французского. Победа осталась за Наполеоном. Это было 2 декабря 1805 года, в день первой годовщины его коронования. Париж ликовал, а Матвей и Сережа были в отчаянии от стыда и горя.

У Сережи был друг, голубоглазый Анри, сын одного наполеоновского генерала, бывшего в сражении при Аустерлице. Как-то забыв о присутствии Сережи и о том, что он русский, Анри отозвался презрительно о русской армии. Он говорил со смехом, что она «tourna le dos»[4]4
  «Повернула спину».


[Закрыть] при приближении французов. Девятилетний Сережа бросился на него и, побледнев от гнева, схватил его за горло и стал душить. «Si tu te permets encore un mot…»[5]5
  «Если ты позволишь себе еще слово…»


[Закрыть] – говорил он задыхающимся голосом. Их разняли, и monsieur Гике постарался потом их помирить. Он сделал выговор Анри за его неосторожность, а Сереже посоветовал не поддаваться необузданным порывам гнева.

– Русские – храбрый народ, – сказал он ему в утешение, – но они напрасно выбрали себе таких союзников, как австрийцы. Ты увидишь, император Александр и наш император скоро станут друзьями. Они оба молодцы, braves gargons.

Предсказание monsieur Гикса сбылось: в 1807 году Наполеон и Александр I заключили между собой союз в Тильзите, на берегу Немана. Матвей и Сережа были счастливы. Слава Наполеона росла, французская буржуазия боготворила его. Его прославляли в стихах и в прозе, называли величайшим человеком всех времен и народов. Вокруг имени его сплеталась легенда.

Матвей и Сережа были слишком молоды, чтобы понимать истинный смысл событий, и поэтому не могли противостоять общему увлечению. Наполеон стал их героем. Когда, незадолго до окончания курса, он посетил школу Гикса и своды монастырского здания гремели от криков восторга, они не отставали от прочих и кричали до хрипоты: «Vive l’empereur!»[6]6
  «Да здравствует император!»


[Закрыть] Наполеон, в синем мундире и белых лосиных панталонах, быстро обходил ряды воспитанников. Свита летела за ним. Вдруг он заметил Сережу, остановился, взял его за ухо (это считалось у него лаской) и сказал с улыбкой:

– Не правда ли, похож на меня? Можно подумать, что это мой сын.

Сережа, сконфуженный, опустил голову, а потом вдруг взглянул в лицо императору. И в эту минуту всем показалось, что между ними в самом деле есть какое-то сходство.

– Я – русский, – сказал Сережа.

Какая-то тень пробежала по лицу Наполеона, но он тотчас ответил с той же снисходительной улыбкой:

– Oh, mon brave gargon, nous sommes a present bons amis avec ton empereur![7]7
  О, славный мальчик, мы теперь добрые друзья с твоим императором!


[Закрыть]

Перед окончанием школы в Париж приехала Анна Семеновна. Она провела в Париже последнюю зиму, а затем отправилась вместе с сыновьями в Петербург, где находилась вся семья. Дипломатическая карьера Ивана Матвеевича в это время оборвалась. Он не сумел приспособиться к переменчивой европейской политике Александра I и вскоре после Аустерлицкого сражения должен был покинуть свой пост. Александр отозвал его из Испании.

Было около полудня. Матвей, высунув голову из окошка, подставил лицо под дувший навстречу теплый ветер, и ему казалось, что это русский ветер, что он несет с собой запах русских полей. Он с нетерпением окликнул по-немецки почтальона, сидевшего на козлах:

– Что, далеко до границы?

Почтальон, добродушно улыбаясь, показал куда-то длинным бичом:

– Здесь Ниммерзат. А там дальше – Россия. – И прибавил чувствительным тоном: – Это хорошо, что молодой человек любит свое отечество.

В Ниммерзате карета остановилась у почтового дома с остроконечной черепичной крышей. Вышел старый прусский комиссар в синем кафтане. С почтительным поклоном он спросил паспорта, надел очки, просмотрел паспорта и, пожелав доброго пути, сделал знак почтальону, что можно ехать. Карета шагом двинулась дальше и остановилась перед полосатой рогаткой. За рогаткой стояла полосатая будка.

Матвей и Сережа выскочили из кареты. По ту сторону рогатки простиралось то же ровное, болотистое, обнаженное поле с редкими кучками деревьев. Молодые люди поглядели друг на друга. Им казалось, что сама земля русская должна быть какая-то другая, а она ничем не отличалась от немецкой. И деревья были такие же.

Оба, упершись руками, друг за другом перепрыгнули через рогатку, с наслаждением чувствуя, что ступили на русскую землю. К ним подбежал какой-то солдат в широких шароварах и мохнатой шапке с заломленным набок красным верхом.

– Нельзя, ваше благородие! – крикнул он. – Извольте обождать!

– Это казак! – по-французски воскликнул Сережа, обернувшись к брату. – В самом деле, казак!

И, бросившись к казаку, он крепко обнял его и поцеловал.

– Мой такой радый… – твердил он, с нежностью смотря на молодое скуластое лицо казака, – такой радый!

Казак был удивлен этой лаской. Он отодвинул рогатку, пропустил карету, проводил ее до станционного дома, на крыльце которого приезжих встретил таможенный чиновник, и, уже вернувшись к своему посту, проговорил, ухмыляясь:

– Вежливый какой… Надо полагать, из немцев…

На восьмой день утром путешественники въехали в Петербург через Петергофскую заставу. Карета мчалась сначала по предместьям – среди огородов, поваленных заборов и одиноких деревянных домишек. Потом показались тротуары, каменные дома, полосатые будки.

Анна Семеновна едва успевала отвечать на вопросы, которыми ее забрасывали Матвей и Сережа:

– Какая это церковь? А где же Нева?..

Выехали на Сенатскую площадь с памятником Петру. Открылся широкий простор Невы с белой стаей парусов и перерезающими течение юркими яликами. Карета завернула на набережную и остановилась у большого каменного подъезда.

В сенях приезжих встретил отец, Иван Матвеевич, в шлафроке и в больших круглых очках. Он рыдал, сжимая в объятиях жену и сыновей.

– Возблагодарим небо… – говорил он по-французски, осушая кончиком кружевного платочка слезы, струившиеся из-под круглых очков.

По лестнице вниз сбежали девочки. Первыми прибежали младшие – Аннета и Элен, за ними старшие – Лизонька и Катя. Девочки с визгом и криком повисли на шее матери, потом окружили братьев: обнимали их, вертели во все стороны, тискали и целовали.

Наконец все поднялись наверх. В зале, притопывая, маршировал маленький Ипполит с греческой каской на голове и деревянным мечом в руках.

Он размахивал своим мечом и кричал:

– Я буду сражаться!

Гувернантка Ипполита, madame Бокен, поймала его и подвела к матери. Мать нагнулась, чтобы поцеловать мальчика.

Он морщился и упирался. Каска упала на пол. Высвободившись из объятий матери, он снова нахлобучил каску и продолжал маршировать по залу, размахивая мечом и крича:

– Я буду сражаться!

Матвей и Сережа с улыбкой смотрели на маленького брата, которого видели в первый раз. Ипполит родился в их отсутствие, после переезда семьи в Петербург.

Иван Матвеевич Муравьев-Апостол был светский человек, писатель и немножко музыкант. У него был прекрасный голос, пел он с чувством и не раз повторял, что если бы не звание дворянина, которое обязывало его служить отечеству, то он мог бы стать знаменитым артистом. После того как Иван Матвеевич был отозван из Испании, он не получил нового назначения. Император принял его очень холодно. Иван Матвеевич не понимал, за что подвергся немилости императора, и только жаловался на переменчивость судьбы и на капризы властителей.

Иван Матвеевич слыл вольнодумцем. Он ненавидел рабство и не терпел около себя крепостных слуг, предпочитая нанимать иностранцев. Хозяйством в доме заведовал испанец Фернандо, который пил русскую водку, умел ругаться по-русски, но с барином всегда говорил по-испански. Ненависть к рабству не мешала, однако, Ивану Матвеевичу закладывать и продавать свои деревни с крепостными. «Наш Апостол проповедует против рабства и потому спешит проматывать своих рабов», – шутил его приятель Капнист.

Иван Матвеевич очень любил греческую и римскую древность. Всё в доме его – от ваз и до лепных украшений на потолке – напоминало о древности. Младшего сына он назвал Ипполитом, по имени греческого героя, и дарил ему в день рождения или греческую каску, или картинки, изображавшие греческих воинов в полном вооружении. Когда он думал о будущем Матвея и Сережи, то воображал себе греческих или римских героев: афинского гражданина Аристида[8]8
  Аристид – греческий полководец и государственный деятель VI–V веков до н. э. Известен был своей неподкупностью и справедливостью.


[Закрыть], знаменитого своею честностью, Сципиона Африканского, победившего Ганнибала[9]9
  Сципион Африканский Старший – римский полководец III века до н. э., герой второй Пунической (Карфагенской) войны. Ганнибал – карфагенский полководец, перешедший через Альпы в Италию и нанесший римлянам ряд поражений. Принужденный покинуть Италию и вернуться в. Карфаген (в Африке), он был разбит Сципионом, который переправился в Африку из Испании.


[Закрыть], или Брута, убившего Юлия Цезаря, чтобы спасти римскую вольность. Впрочем, о воспитании сыновей на деле больше заботилась мать, которая ежегодно ездила к ним в Париж. Отец только писал им письма – длинные, красноречивые, с латинскими и греческими цитатами.

По возвращении Матвея и Сережи из Парижа Иван Матвеевич повез их к поэту Державину, своему другу. Державин жил на Фонтанке, у Измайловского моста. Он сидел на диване, окруженный книгами и тетрадями. Из-под шлафрока торчала белая мордочка его любимой собачки Тайки.

– А ну-ка, давай, давай сюда своих парижанцев! – сказал он, притягивая к себе мальчиков и обнимая их.

– В сыновьях вся моя надежда, – торжественно сказал Иван Матвеевич, подводя к Державину Матвея и Сережу. – Ты знаешь, Гаврила Романыч, я родился с пламенной любовью к отечеству, и мои сорок четыре года не ослабили сего пламени ни на одну искру. Как в двадцать лет, так точно и теперь я готов, как Курций[10]10
  Марк Курций – герой римской легенды IV века до н. э. По преданию, он бросился в разверзшуюся посреди Рима пропасть, чтобы умилостивить богов и отвратить гибель от родного города.


[Закрыть], броситься в пропасть, как Сцевола[11]11
  Муций Сцевола – римский юноша, герой предания V века до н. э. Во время нападения этрусков на Рим он проник в лагерь врагов, чтобы убить их царя Порсенну, но ошибся и убил вместо него одного из его приближенных. В наказание за свою ошибку он на глазах Порсенны вложил свою руку в огонь и сжег ее. Пораженный мужеством юноши, Порсенна отпустил его.


[Закрыть] – сжечь себе руку. Но отечество, – тут он обиженно развел руками, – не призывает меня. Безвестность, скромные семейные добродетели – вот мой удел. Выращу детей, достойных умереть за Россию.

И, растроганный собственной речью, он поднес к глазам тонкий кружевной платок.

Державин выслушал Ивана Матвеевича с чувством, прослезился, встал, обнял его, а потом вдруг сердито сказал:

– Метишь в Сцевол да Курциев, а вот знают ли они у тебя по-русски?

Матвей и Сергей любили Россию издалека, но они не знали ее порядков. От них было скрыто, что в России есть крепостное право. После отъезда всего семейства из Испании их оставили в Париже главным образом для того, чтобы вид рабства не развратил их и не помешал, как говорил их отец, «распуститься цветам свободы» в их сердце. Там, в пансионе, они погружались в изучение греческой и римской истории и на примерах древней республиканской доблести воспитывали свое гражданское чувство. Анна Семеновна считала необходимым сообщить им правду, но долго не находила предлога. Случайное обстоятельство послужило поводом к откровенному объяснению.

Приехали выборные из пензенской деревни, которую Иван Матвеевич, нуждаясь в деньгах, собирался продавать. Крестьяне были обеспокоены дошедшими до них слухами и послали выборных в Питер просить барина, чтобы их не продавали. Проходя утром через залу, Матюша оказался нечаянным свидетелем странного разговора отца с мужиками.

Отец стоял в шлафроке, а старик с длинной седой бородой с гукал лбом о паркет и певучим голосом повторял:

– Смилуйся, отец! Не продавай! А коли жить тебе в Питере трудно, так положи сколько хочешь оброка. Как были тебе покорными рабами, так и впредь будем. Не продавай нас, отец!

Старик бухался лбом о паркет, а Иван Матвеевич беспомощно разводил руками и лепетал:

– Хорошо, хорошо, я подумаю.

Увидев сына, он махнул рукой и скрылся у себя в кабинете. Слышанные слова, хотя он их хорошо не понял, поразили Матюшу. А смущение отца показало ему, что тут есть что-то постыдное.

После обеда он читал матери вслух. При этих послеобеденных чтениях присутствовал обыкновенно и Сережа. Было тепло, и широкие окна на Неву были растворены настежь. Матюша сидел на подоконнике. Он читал – слегка нараспев, как учили в пансионе, – «Андромаху», трагедию Расина. Судьба несчастной вдовы троянского героя Гектора, осужденной томиться в плену у врагов, волновала его. Греки хотели убить ее сына, маленького Астианакса; они ищут его, они требуют его выдачи. Есть одно только средство спасти его – это согласиться на брак с царем Пирром; царь Пирр ее любит и клянется отстоять Астианакса, спасти его от ярости греков, если она отдаст ему свою руку. Но царь Пирр – сын Ахилла, убийцы ее мужа Гектора. И вот она решает; она выйдет замуж за Пирра, она возьмет с него клятву спасти жизнь Астианакса, а затем покончит с собой. Прощаясь со своей наперсницей, она поручает ей заботу о сыне. Она просит ее воспитать в нем героический дух его предков, почаще говорить ему о доблестях отца, а иногда, если придется, сказать что-нибудь и про мать. В этом месте голос Матвея дрогнул. Он закрыл книгу. Прямо перед ним блестел шпиц Петропавловской крепости. Он задумался, и ему вспомнилась утренняя сцена.

– Сегодня к папа приходили мужики, – сказал он вдруг как бы с натугой. – Они просили не продавать их. Как же это?.. Разве можно продавать людей?..

Анна Семеновна сидела в глубоких креслах. Она была нездорова.

– Это очень печально, – отвечала она, – но крестьяне у нас пока еще крепостные. В России сохранился старый порядок. – Она пояснила по-французски: – L’ancien regime.

Сережа, сдвинув брови, посмотрел на мать.

– Они называли себя рабами, – сказал Матвеи. – Это и есть крепостные?

– Не совсем, – ответила Анна Семеновна, – но очень похоже.

Наступило молчание. С пристани доносились крики сбитенщиков. По набережной проходили два мужика и громко ругались между собой.

«Рабы!» – подумал Матвей.

Вечером, улегшись в постель, Матюша не сразу заснул. Закинув руки под голову, он смотрел прямо перед собой на стену, по которой ходили какие-то тени. Он вспомнил, как в Париже профессор проповедовал с кафедры: «Люди выходят вольными из рук природы, и тот, кто отнимает вольность, есть тиран». И при слове «тиран» с яростью ударял по кафедре кулаком.

– Матвей, ты не спишь? – окликнул Сережа по-французски.

– Нет, – ответил Матвей.

– Матвей, подумай только, – сказал Сережа, приподнявшись на локте, – крестьяне – ведь это русский народ, и они в рабстве. Ведь это только в древности были рабы. Как же это случилось, а?

– Не знаю, – ответил Матвей.

Ему, по-видимому, было тяжело говорить об этом.

– Ну, а государь? – продолжал Сережа. – Как же он позволяет?

Наступило молчание. Одна и та же мысль мелькнула в голове у обоих.

– Скажи, Матвей, голубчик, – нерешительно проговорил наконец Сережа, и голос у него дрогнул, – почему же отец не отпустит своих крестьян на волю? Он хороший, великодушный…

– Не знаю, Сережа, право, не знаю, – тихо ответил Матвей и, закутавшись в одеяло, отвернулся к стене.

Прошел год с того дня, как Матвей и Сережа перепрыгнули через полосатую рогатку, отделявшую их от России. Был апрель 1810 года. Анна Семеновна умирала от грудной жабы. Доктор, толстый немец со звездой на фраке, старательно размешивал какие-то микстуры и только вздыхал безнадежно в ответ на жалкие, молящие взгляды Ивана Матвеевича.

– Ви не очень волновайтис, – говорил он Ивану Матвеевичу, когда тот бегал по комнате, хватаясь за волосы. – Ви сами нуждайтис покой.

Дети окружали постель Анны Семеновны. Сережа стоял на коленях у ее изголовья и держал ее руку.

– Мама, я здесь, – шептал он. – Я здесь…

И он чувствовал, что мать отвечает ему еле заметным пожатием исхудавших пальцев.

– Где Ипполит? – вдруг проговорила Анна Семеновна, беспокойно задвигавшись.

Матвей взял Ипполита на руки и поднес его к матери. Она прикоснулась к его волосам пальцами. И тотчас голова ее завалилась назад. Наступила тишина. Доктор пощупал пульс и печально кивнул головой. Анна Семеновна была мертва.

Лизонька, старшая дочь, остановила стрелку больших часов на камине. Было пять часов пополудни.

Иван Матвеевич с рыданиями бросился вон из комнаты. По дороге он упал. Он бился в истерике на полу. Его большие круглые очки разбились. Доктор вместе с дворецким Фернандо перетащили его на диван в соседнюю комнату. Фернандо принес стакан воды. Доктор совал в нос какие-то капли. Иван Матвеевич отталкивал стакан с водой и расплескал лекарство доктору на жилет.

– Рок тяготеет над нами! – выкрикивал он среди рыданий. – Узнаю его зловещую руку!

Катя, стоя на коленях, целовала руки отца. Все столпились около него и старались успокоить.

Отец утих. Он откинулся в изнеможении на спинку дивана.

– Будем покорны судьбе, – говорил он, закрывая глаза. – И да свершится воля неба!

Дворецкий Фернандо подобрал осколки очков и, осторожно ступая, вынес их прочь на совке.