Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

II. «ХРАМ УМЕРЕННОСТИ»

На высоком берегу Псла, в Полтавской губернии, среди пестрых холмов и песчаных оврагов раскинулась деревня Обуховка, имение поэта Капниста. Господский дом белеет на горе, окруженный чащей дубов и каштанов. По склону горы, до самой реки, идет сад. Спуск к реке обсажен с обеих сторон кустами роз. Старый Капнист очень любит цветы.

У самой реки, в тенистом уголке, стоит маленькая сельская хатка с соломенной крышей. После обеда, отдохнув на диване в гостиной и выпив чашку кофе, Капнист, в сереньком фраке, в летней фуражке и с тросточкой, спускается вниз по аллее, обсаженной розами, в свой уединенный игрушечный домик. Он курит здесь трубку и пишет стихи.

В другой стороне сада, на лесистом уступе, высится круглый деревянный храм с толстыми колоннами, выкрашенными в голубую краску. Это «храм умеренности». Его выстроил monsieur Асселен – архитектор и повар, смешной старичок, которого Капнист приютил у себя.

Василий Васильевич Капнист пользуется славой человека свободного образа мыслей. Все знают его комедию «Ябеда», где он так жестоко бичевал неправосудие и произвол. В своей «Оде на рабство», написанной еще в дни молодости, он смело выступил против самой императрицы Екатерины II, которая закрепостила вольных украинских поселян и одним своим царским словом из счастливых людей сделала несчастных – превратила, как он писал в своей оде, «ясный день в мрачную ночь». Никогда не откажет Василий Васильевич крестьянину, хотя бы и чужому, в помощи и совете. Случится ли какая беда – падет ли корова, заберут ли сына в рекруты не в очередь, наедет ли заседатель за недоимкой и ограбит дочиста, – все идут к «пану Василю». Перед крыльцом господского дома в Обуховке постоянно можно видеть крестьян, приходящих толпой с жалобами на притеснения. Капнист расспросит каждого с живым участием и тотчас обращается к высшему начальству – к генерал-губернатору или прямо в Петербург.

Как-то зимою, проезжая по одной из окрестных деревень, он увидел крестьян в рваной одежде, привязанных к колодам на дворе… Он тотчас выскочил из саней и призвал старосту.

– Что тут такое? – горячился он. – Держать людей на морозе!.. Кто посмел?..

– За недоимки, пане, – оправдывался староста, – за недоимки. Исправник наказав…

– Я тебе покажу – исправник! Отпустить, всех отпустить сейчас же! А не то…

Староста послушался. Ему ведомо было, что все в окружности боятся «пана Василя», у которого много высокопоставленных друзей в самом Петербурге. И действительно, вскорости исправник, по настоянию «пана Василя», лишился места.

В двадцати верстах от Обуховки находится Бакумовка, имение Ивана Матвеевича Муравьева-Агюстола, полученное им от его бездетного двоюродного брата Данила Апостола, внука знаменитого украинского гетмана. Тогда же Ивану Датвеевичу дозволено было присоединить к своей фамилии фамилию своего деда по матери – Апостол. Он очень гордился своим украинским происхождением и любил повторять, что душа у него двойная: как Муравьев он русский, как Апостол – украинец. «Мы все одного славянского племени, – говорил он сыновьям. – Украинцы и русские – братья родные».

Муравьевы часто ездят в Обуховку. Иван Матвеевич с девочками приезжает в новенькой коляске, а Матвей и Сережа сопровождают их обыкновенно верхом. Обе семьи связаны давней дружбой.

В Обуховке время летит незаметно. Когда бывают гости (а в Обуховке всегда гостит кто-нибудь), затеваются прогулки на лодках куда-нибудь по реке. Вперед высылается прислуга с коврами, посудой, чаем, пирожками и другими припасами. На месте остановки обыкновенно уже ожидает толпа любопытных крестьян. Они держатся на почтительном расстоянии и переминаются с ноги на ногу – смотрят, как паны веселятся.

Жарко. Блестит на солнце и переливается серебристыми искрами быстрый Псёл. Матвей, Сережа и сыновья Капниста, Семен и Алеша, только что выкупались и едят с аппетитом. Старый Капнист после закуски заигрывает с девушками и вызывает их поплясать. Те жмутся, упираются и в смущении прикрывают лицо рукавом. Наконец какой-то хмурый старик с всклокоченными волосами выталкивает вперед одну из девушек, пригрозив ей костылем, и та, пугливо озираясь назад и путаясь босыми ногами в высокой траве, застенчиво начинает плясать. Крепостной музыкант с глазами навыкате играет на скрипке, а старый Капнист подтанцовывает на месте и прихлопывает в ладоши. Сережа пристально глядит на милое, розовое лицо девушки, и ему становится почему-то неловко. «Рабыня… – думает он. – Она танцует для потехи господ». И ему досадно, что добряк Василий Васильевич Капнист, автор «Оды на рабство», не замечает во всем этом унижения человеческого достоинства.

Возвращаются при луне. Лодки бесшумно скользят мимо залитых лунным блеском песчаных обрывов берега. По бортам журчит вода, а в задней лодке играет на скрипке крепостной музыкант. Луна, музыка и журчание воды – все это полно очарования, а Сереже почему-то грустно. Он хмурится, сдерживая слезы. Тогда Соня, черноглазая девочка, дочь Капниста ласково трогает его за плечо и шепчет:

– Что с вами, Сережа?

Лодки причаливают к пристани. Мерцающие на горе огни освещенного дома зовут наверх – туда, где гостиная уже готова для танцев. Семен, старший сын Капниста, садится за клавесины. Матвей приглашает Соню, Алеша вертит Катю Муравьеву, а Сережа думает о том, какая разница между этим вольным весельем и подневольными танцами там, на берегу.

Как будто целые годы отделяли Сережу от времени его учения в Париже. Пансион Гикса, где он восхищал всех своими стихами на латинском языке, голубоглазый Анри, Наполеон – все это было когда-то давно-давно. Теперь перед ним была не та Россия, в праздничном одеянии, которая занимала его воображение, а Россия настоящая – в ее рабском, нищенском виде. Но он любил и эту Россию – и, может быть, даже еще сильнее, чем раньше, потому что видел, что она несчастна.

– Будем любить отечество таким, как оно есть, – говорил он старшему брату, когда тот предавался отчаянию. – А если око несчастно, то мы все силы посвятим для того, чтобы избавить его от несчастья. Не правда ли, Матюша?

Новые впечатления нахлынули в его душу, когда он освоился с русским языком и начал читать русские книги. Он находил здесь свое, русское, родное, что действовало на него особенно глубоко, так как выражено было в свежих для него звуках русского слова.

Он и Матвей знакомились с русской стариной по сочинениям Михаила Никитича Муравьева, недавно умершего своего дяди. Они оба плакали над «Бедной Лизой» Карамзина и рисовали себе картину древней новгородской вольности по карамзинской «Марфе-посаднице». Вольное новгородское вече, где каждый имел право голоса, представлялось им в радужных, поэтических красках.

Матвей любил мечтательные баллады Жуковского, а Сережу привлекали больше суровые стихи Державина с их мужественной правдой и гражданским пафосом. Гуляя иногда один по зеленой степи, окружавшей Бакумовку, он с чувством декламировал полные благородного гнева державинские строки, обращенные к «земным богам» – «властителям и судьям».

 
Не внемлют! – видят и не знают!
Покрыты мглою очеса!
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса!
 

И он поднимал кверху руку со сжатым кулаком, как 6ы угрожая кому-то.

В старом отцовском шкафу в Бакумовке Сережа отыскал заветную – очевидно, бережно хранимую – книгу в зеленом сафьянном переплете: «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. На титульном листе книги была дарственная надпись: «Любезному Ивану Матвеевичу Муравьеву. Да не зачерствеет сердце твое в суете светской! Александр Радищев. Санкт-Петербург, 1790 года, майя 20 дня». Эта надпись делала книгу особенно дорогой и близкой для обоих братьев. Сережа и Матвей читали ее но очереди вслух в уединенной беседке на самом краю села, и уже первые строки посвящения: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала» – так поразили обоих, что они долго не в состоянии были произнести ни единого слова. В этих строках было все то, что они чувствовали сами.

Глава «Зайцово»… Нет, это не выдумка – сама жизнь глядит из книги во всей своей жестокой правде. Некий асессор, нажившийся на взятках и получивший по чину дворянство, приобрел имение и, сделавшись помещиком, грабит и истязает крестьян. Один из его сыновей задумывает похитить крестьянскую девушку-невесту и для исполнения злодейского замысла призывает двоих своих братьев. Но жених этой девушки вместе со стариком отцом отбивает ее, хватив одного колом по спине, а другого по голове. Барин-асессор велит привести виновных к себе. «Как ты дерзнул поднять руку на твоего господина? – подбоченившись, кричит он на жениха. – А невеста твоя будет у меня судомойкой, ты ее больше не увидишь». И он отдал обоих – жениха и его старого отца – своим сыновьям на расправу. Они секут их, бьют палками. Жених мужественно терпит побои, но, увидев, что молодые господа уже тащат его невесту в барский дом, а она кричит, выхватывает ее из рук негодяев и бросается вместе с ней за ворота. За ними погоня. Их уже настигают. Жених выдергивает доску из забора, чтобы защищаться. На подмогу ему сбегаются крестьяне. Тогда выскакивает сам старый асессор с палкой и так ударяет одного из крестьян, что он падает без чувств на землю. Это служит сигналом. Крестьяне окружают всех четверых господ и забивают их до смерти. И такова ненависть крестьян к своим тиранам, что ни один не хочет быть в стороне от этого дела. А на суде они упорно стоят на том, что убили всей деревней.

– Такое убийство не убийство, – прерывая чтение, говорит с волнением Сережа. – Такое убийство – подвиг самоотвержения. Ведь крестьяне знали, что их ждет!

Но дальше. Крестьяне отданы под суд. Им грозит казнь или вечная каторга. Но вдова-асессорша, оказывается, совсем не желает мстить за смерть мужа и троих сыновей. Она просит председателя уголовной палаты избавить крестьян от наказания, обещая, что накажет их сама, и даже предлагает ему взятку. Что движет ею? Человеколюбие? О нет – корыстолюбие: она боится потерпеть убыток, если сразу лишится такого множества крестьян.

– Да, крестьянин все равно что рабочий скот, – с горькой улыбкой замечает Матвей. – Скот денег стоит, и мужик тоже.

Сережа закрывает медленно книгу и долго не может опомниться, как человек, только что вышедший из душной тюрьмы. Он глядит как на что-то новое для себя на все кругом: на поле, освещенное розовыми лучами заката, на дубовую рощу вдалеке, на синеющие излучины реки.

«Правда, – думает он, – в нашем краю не слыхать о подобных злодействах, у нас на Украине еще не угасли предания вольности. Но язва рабства проникает и сюда…»

И он припомнил деревню помещика Щербака, которую им с Матвеем приходилось проезжать по пути в Обуховку, покосившиеся хаты с трещинами на стенах, гнилая солома на крышах… Все бедно, серо. Даже в праздник не увидишь ни нарядной свитки на парне, ни яркой плахты на девушке.

– Было у нас богато всего: и жита и пшеницы, – рассказывал им крепостной Щербака, старик пасечник, у которого они обыкновенно останавливались попоить лошадей. – А теперь – дывысь только! Пан Василь, пан Апостол – то все добри паны. А наш – не дай боже никому такого пана! На пашню всех посадил – почитай всю неделю на него работай. И за всякую дрянь гроши требует. Шматину глины щель замазать – давай гроши: моя, говорит, земля – стало, моя и глина. Солому на крыше заминыты – опять гроши. Даже и лелеки[12]12
  Лелеки – аисты.


[Закрыть] улетели, ни одного нет на клунях[13]13
  Клуня – амбар.


[Закрыть]: не хочут на гнилой соломе гнездо деточкам строить. И мужики бегут каждый год. Погоди, и все разбегутся. Никому не дай боже такого пана!..

В августе, незадолго до дня рождения Сони, приехал в Обуховку Гаврила Романович Державин с женой, Дарьей Алексеевной.

Дарья Алексеевна – сестра жены Капниста. Державин в стихах зовет ее «Миленой». На вид Милена суровая и величавая светская красавица. Но в домашней жизни она проста и деловита: штопает и стирает чулки своего мужа и хлопочет вместе со своей сестрой по хозяйству. Дети Капниста любят ее и зовут тетей Дашей.

Державин в восхищении от Обуховки.

– Здесь все дышит поэтическим вдохновением, – говорит он то и дело.

Он проказит, как мальчик: припевает, присвистывает, передразнивает птиц, которыми наполнен обуховский дом. Жена Капниста питает к ним страсть.

После обеда он гуляет по саду, подхватив двух соседок – брюнетку и блондинку. Наклоняясь то к одной, то к другой, он говорит брюнетке, что ничего нет слаще поцелуя смуглянки, а потом, устремляя черный глаз на блондинку, рассказывает ей, как он полюбил одну белянку. Те отворачиваются, жеманятся и хихикают, бренча тяжелыми золотыми серьгами.

Дарья Алексеевна, которая возится в это время на террасе с вареньем, говорит с упреком:

– Да полно тебе, Ганя, конфузить-то девушек!

На что Державин плутовато усмехается:

– Ничего, у девушек уши золотом завешены!

Утром торжественного дня на террасе, увитой гирляндами, готовится кофе. Выходит Соня, сияющая от радости, но немного сконфуженная тем, что она является виновницей торжества. Ее приветствуют, обнимают, целуют.

Когда она садится, сзади подкрадывается отец и кладет ей на голову венок из васильков. Он сам, нарочно встав пораньше, собирал эти васильки и сам сплел венок. Старый Капнист плетет венки не хуже любой девушки.

Соня растрогана и бросается целовать отца. Она хочет снять венок, но все кричат, чтобы она оставила его на голове. Соня пьет кофе, увенчанная васильками.

– Милая малороссияночка! – любуется на нее тетя Даша.

Monsieur Асселен, припомаженный старичок с румяными щечками, является с извинениями. Он всю ночь страдал астмой и не успел приготовить сюрприз.

– Сегодняшни ночь я совсем задохнульси, – объясняет он, хитро улыбаясь и потирая пухленькие ручки.

Соня не верит.

– Вы, наверное, что-нибудь задумали, – говорит она. – Признайтесь, monsieur Асселен.

– А я знаю, – внезапно заявляет Алеша.

Monsieur Асселен делает страшные глаза.

– Ничего ви не знайт! – говорит он в испуге.

К обеду приезжают Муравьевы-Апостолы и сенатор Трощинский, сосед Капнистов, старый екатерининский вельможа высокий старик со стриженой головой и большими совиными глазами.

Державин с Трощинским не в ладах. Он выходит к столу в коричневом фраке со звездой и в пудреном парике, из-под которого высовываются на висках хвостики собственных седых волос; держится важно, как подобает сенатору. Молодежь с интересом наблюдает встречу двух сановников. Никто из них не соглашается сесть первым. Они раскланиваются с напыщенным видом старых придворных и величают друг друга «вашим высокопревосходительством».

Державин сидит насупившись и сердито смотрит в тарелку. Трощинский церемонно осведомляется у Ивана Матвеевича о здоровье его двоюродного брата, старика Апостола, который живет в своей деревне Хомутец, по соседству с Бакумовкой.

– Благодарение богу, он чувствует себя хорошо, – так же церемонно отвечает Иван Матвеевич.

Соня ищет глазами monsieur Асселена: она все еще ждет от него сюрприза. Но monsieur Асселен куда-то исчез. Алеша тоже куда-то девался.

Трощинский рассказывает о дерзком поведении французского посла Коленкура.

– Его величество, – говорит он, – охладел к Бонапарту.

Иван Матвеевич спрашивает Державина о его последних сочинениях.

– Сижу над трагедией, – сумрачно отвечает Державин, – правлю, мараю. Все мои оды – все это так, безделки, для потомства значения не имеет. Трагедиями добуду себе бессмертие.

И он строго взглядывает на Трощинского.

Перед сладким Алеша тихонько крадется на свое место. Он чем-то очень доволен: искоса поглядывает на Соню и еле удерживается от смеха. Мать укоризненно качает ему головой.

Из буфетной показывается monsieur Асселен. Пригнув голову набок и подрыгивая ножками, он несет на блюде какой-то странный пирог в виде башни. В дверях теснятся слуги. Впереди всех – повар, старый хохол с ухмыляющейся физиономией, в белой расшитой рубахе. Девушки фыркают в передники. Monsiuer Асселен, грациозно приседая, ставит перед Соней свое архитектурно-поварское изделие.

– Я так и знала, monsieur Асселен! – восклицает Соня, густо краснея. – Так и знала!

– Ну, Соня, разрежь поскорее! – говорит Алеша. Посмотри, какая начинка.

Соня аккуратно снимает подрумяненный верх – и вскрикивает от неожиданности. Из пирога внезапно разлетаются птицы и начинают кружить по столовой с неистовым писком. Общий хохот заглушает отчаянный писк перепуганных птиц. Все бросаются за птицами, стараясь выгнать их на террасу. Девочки визжат от восторга. С Державина вмиг соскочила его сенаторская важность. Он носится вместе со всеми по столовой в своем коричневом фраке со звездой. Пудреный парик сбился набекрень, и отовсюду лезут седые клочья волос. Трощинский бегает вслед за Державиным и кричит по-украински:

– Горобец[14]14
  Горобец – воробей.


[Закрыть] за портретом! Вин там притулився! Гонить його, бисового сына, Гаврила Романыч!

А птицы, совсем ошалев от испуга, стукаются с налета то о потолок, то о стены.

Громкие аплодисменты вознаграждают monsieur Асселена. Он шаркает и благодарит.

– Как же вы ухитрились запечь их в пирог? – удивляется тетя Даша.

– Он у нас искусник, – с довольным смехом говорит старый Капнист.

– Пустяки! – скромничает monsieur Асселен. – Я пекал низ, пекал верх и скоро пускал пташек в середка.

Но хозяйка дома с улыбкой грозит ему пальцем.

– Какой вы злой, monsieur Асселен! – упрекает она. – Как можно мучить так бедных пташек!

– А што? – кротко оправдывается monsieur Асселен. – Пташка теперь летал себе на деревца.

Чопорный порядок обеда нарушен. Смех и веселый говор оглашают столовую.

Трощинский совсем разошелся. После беготни ему в комнатах душно.

– Марш за мной! – командует он. – В оранжерею!

– В оранжерею! В оранжерею! – подхватывает хор голосов.

Каждый берет что попало. Державин тащит стул и бутылку вина. Матвей и Сережа вместе с молодыми Капнистами, Семеном и Алешей, маршируют, подняв на плечах стол. Впереди несется Трощинский с вишневой наливкой.

Но в оранжерее еще жарче – солнце печет сквозь стеклянные стены. Трощинский преспокойно шагает дальше, в парк, потом вниз по аллее – прямо к реке. Остальные мчатся за ним – кто со стулом, кто с кувшином, кто с чашкой.

– Ложку обронили! – слышится голос хозяйки.

На тенистой лужайке, около корявого береста, печально опустившего ветви в реку, поставили стол. Вниз с горы спешат слуги с пирожным и кофе.

Между тем начинают темнеть дальние излучины Псла. Из-за рощи на том берегу торчит край черной тучи.

– Смотрите, собирается гроза! – предупреждает хозяйка.

Капнист с улыбкой показывает на берест, склонившийся над рекой.

– Вот вам изображение бренности всего земного, – говорит он. – Он еще покрыт листвой, но день его падения уже недалек.

– Папа, прочти о бересте, – просит Соня.

– Прочтите, прочтите! – подхватывают остальные.

Капнист молчит с минуту. Лицо его становится серьезным и важным. Затем он начинает декламировать нараспев:

 
Уж он склонил чело на воду
И смотрит в мрачну глубину
И скоро в бурну непогоду
Вверх корнем ринется ко дну.
Так в мире времени струями
Все рушится…
 

Удар грома прерывает старого поэта. Крупные капли дождя прыгают и стучат по столу.

– Вот вам непрочность земных благ! – весело провозглашает Трощинский. – Що таке струи времени? Вот дождевые струи нас таки смочат до нитки! А ну-ка, хватайте стол да посуду – укроемся в храм умеренности.

– В храм умеренности! В храм умеренности! – звенят веселые голоса.

И все с криком бросаются убирать посуду. Девочки стаскивают скатерть. Monsieur Асселен спасает остатки своего пирога. Веселая ватага со столом, стульями, посудой и угощением карабкается по узкой тропинке наверх, где сквозь мутную пелену дождя видны дубовые колонны «храма умеренности», выкрашенные голубой краской.

Вечер. Все сидят на террасе. Державин в шлафроке расположился в удобном кресле. Он утомился за день – и теперь он снова старик. В темноте раздается его внятный старческий голос. Он вспоминает далекие времена Пугачевского восстания, в усмирении которого он, тогда еще молодой офицер, принимал участие.

Сережа сидит рядом с Алешей на верхней ступеньке террасы. Он слушает, и все представляется ему так живо, как если бы это происходило сейчас: двигаются беспорядочные пугачевские толпы – кто с ружьем, а кто с вилами, топорами и башкирскими дротиками, – и впереди на белом коне сам Пугачев, с черной бородой и черными глазами, сверкающими из-под лихо заломленной казацкой шапки. Пугачев разбит и бежит из Казани. Но его бегство превращается в новое нашествие. Восстание бушует по всей Волге. Мужики ловят воевод, помещиков и чиновников и приводят их к своему мужицкому царю – Пугачеву. Для одних Пугачев изверг, злодей – так и называет его Гаврила Романович, – а для других ом «батюшка», защитник, потому что объявляет волю и отпущение непосильных повинностей. Господа и мужики точно два племени, разделенные непримиримой враждой. Мужики истребляют господ, а господа пускают по Волге страшные плоты с повешенными бунтовщиками. Разве на такой ненависти может стоять государство?

Сережа с волнением стискивает ладони, а в ушах у него, когда он слушает Державина, как будто звенят другие слова – из радищевской книги: «Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест себя меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие…» «Так было уже раз во времена Пугачева, – думает Сережа, – Радищев был тому свидетель, и оно повторится, если… если мы сами не уничтожим гнусного рабства».

– Приехал я в Саратов, – рассказывает между тем Державин, – а злодей уже около Петровского. Не видя никакого приготовления к его низложению, а паче опасаясь, как бы он имевшимися там, в Петровском, пушками еще более не усилился и чтобы взбунтовавшийся там народ укротить, предложил я послать туда отряд. А как никто из начальников к тому своей охотою не вызывался, то и принял на себя совершить сие предприятие. И вот тут привиделось мне видение – сие на басню похоже, а, однако, так оно и было. Стоял я среди покоя в избе и толковал с одним бригадиром. Взглянул нечаянно в маленькое окошко сбоку – вижу: выставилась из него голова остова, белая, подобно как бы из тумана сотканная, глаза вытаращила и как будто зубами хлопает. Я тогда никому этого не объявил и виду не подал, чтобы не привесть других з робость, а сам в мыслях своих за худое предвещание принял. Однако от намерения своего не отказался и без отлагательства поехал с отрядом казаков в предпринятый путь. И точно, едва я ушел от смерти. Мои казаки передались Пугачеву и хотели меня схватить. Пугачев сам скакал за мной со своими доброхотами, но лошадь у меня была хорошая, и я успел спастись от погони вместе с прочими господами офицерами…

Сереже кажется, что он видит сейчас этот остов и что это ему он кивает из темноты. Кому он предвещает гибель: мирной Обуховке с ее «храмом умеренности» или тем смельчакам, которые восстанут против неправды?

Державин продолжает рассказ:

– После того как Саратов был злодеями занят, пришел я со своим отрядом в Малыковку и нашел там скопище мужиков, кои стали приступать ко мне с угрозами. Я тогда приказал своим гусарам схватить четверых зачинщиков и посадить их под караул. Чтобы больше устрашить колеблющуюся чернь и привесть в повиновение, определил я взятых злодеев на смерть. Приказал на другой день всем обывателям, мужскому и женскому полу, выйти на Соколину гору, что около села, священнослужителям облачиться в ризы, а на злодеев, приговоренных к казни, надеть саваны. Гусарам велел с обнаженными саблями разъезжать вокруг села и никого из оного не пускать, а кто будет бежать, тех не щадя рубить. Учредив таким образом, повел с зажженными свечами и с колокольным звоном преступников на место казни. Сие так устрашило народ, что хотя было их несколько тысяч, но такая была тишина, что не смел никто рот разинуть. Потом велел я сих злодеев повесить – н такое было среди народа смущение, что самую должность палачей совершили не иные кто, как те же самые поселяне, кон прежде дерзостно мне возражали… – Державин останавливается на минуту. – Должно сказать, – медленно произносит он, – что никогда до того мне не доводилось видеть смертного страха на лице человека. И ужасно мне было, и любопытство мучило: не мог оторваться, глядя, как белые в саванах фигуры извивались, подобно червям…

Державин умолкает. И тогда из темноты слышится тихий голос Капниста:

– А признайся, Гаврила Романыч, ты повесил этих мужиков больше из пиитического любопытства, чем из необходимости.

Сережа вдруг встает и сходит в парк.

Он глядит вверх, на небо, где звезды пробиваются сквозь разорванные тучи.

Его нагоняет в темной аллее Алеша. Они некоторое время молча идут рядом и потом опускаются на скамью.

– Извивались, подобно червям… – медленно повторяет Сережа, прикрывая глаза рукой. – Это будет мне сниться…

В темноте показывается фигура Матвея.

– Ты огорчен, Сережа, огорчен, да? – ласково спрашивает он, присаживаясь на скамью. – Я тебя понимаю – это ужасно…

– Нет, подумай только, какая слепота! – говорит Сережа, хватая за руку брата. – «Не внемлют – видят и не знают!» И поэт, сказавший это, сам не видит и не знает: и у него самого «покрыты мглою очеса». Вот что страшно!..

– Что делать, – отвечает Матвей, – Державин – человек старого века. Утешимся тем, что наши отцы уже мыслят иначе.

– Все это было давно, а сейчас… – нерешительно замечает Алеша.

– Что сейчас? – нетерпеливо перебивает Сережа. – Разве сейчас считают крестьян за людей? О, если бы я жил во времена Пугачева… – Он договаривает, вскакивая с места: – Я сам стал бы тогда во главе бунта!

Алеша с изумлением смотрит на Сережу, едва узнавая его в темноте: бледный лоб со спущенной прядью волос, сурово сдвинутые брови…

– Сережа, вы настоящий герой! – восклицает он в восторге. – Знаете что? Я хочу быть вашим другом!

Светятся тусклые огоньки за рекой – это, должно быть, костры. Клочковатые тучи мчатся по звездному небу.

– Ах, Сережа! – вырывается у Алеши искренний возглас. – Если бы в самом деле сделать так, чтобы не было на свете этих злодейств!

Какой-то порыв вдруг охватывает Сережу. Ему радостно и легко, как будто он очнулся от тяжелого сна. В груди он ощущает юную силу: все возможно, все достижимо – ведь вся жизнь еще впереди.

– Матюша! Алеша! – говорит он с каким-то вдохновением. – Нас здесь трое. Дадим же друг другу руки и обещаемся… нет, поклянемся вот перед этим небом, перед этими звездами: всегда оставаться верными правде, вот тому чувству, которое сейчас наполняет наши сердца. Ах, как хороша жизнь, когда живешь для отечества, для общего блага!

– Клянусь! – пылко отвечает Алеша.

– Если бы все были такие, как ты! – с дрожью в голосе говорит Матвей, протягивая брату руку.

Все трое молчат, растроганные и умиленные. Сверху, из освещенных окон дома, доносится музыка. Это Семен Капнист играет вальс.

– Наш союз заключен! – говорит Сережа. – Навеки!

– Ну, а теперь пойдем танцевать! – вдруг весело решает Алеша.

В гостиной уже жарко от множества свечей. Матвей идет танцевать с Соней. Кружась с ней по навощенному паркету, он что-то говорит ей, а она, откинув голову, с радостной улыбкой смотрит ему прямо в лицо. Она довольна, что с ней танцует «большой».

У открытого окна устроились в мягких креслах Державин с Трощинским. Они мирно беседуют, наклоняясь друг к другу и с добродушной улыбкой поглядывают на молодежь.

– А ну-ка, малороссияночка, покажи, как наши русские девушки пляшут бычка! – с шутливым задором обращается Державин к раскрасневшейся от танцев Соне.

Начинается пляска, Старый Капнист садится за клавесины и играет русскую. Соня, подбоченясь и пошевеливая плечом, плавно выступает на середину, а Семен пускается вокруг нее вприсядку. Алеша отбивает такт. Хор голосов повторяет слова державинской песни:

 
Зрел ли ты, певец тиисский[15]15
  Певец тиисский – Анакреон, греческий поэт, автор любовных песен. Теос (Тиис) – остров в Эгейском море, где он жил.


[Закрыть],
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка?
Как, склонясь главами, ходят,
Башмаками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят?
 

Державин лихо притопывает, сидя в кресле, и глаза его сверкают веселым, ребяческим огнем.

– Видите? Ну как можно сердиться на дядю! – говорит потом Алеша, выходя с Сережей на террасу. – Он добрый, только вот этого не понимает…

Матвей и Сережа не остались ночевать. Они верхом возвращаются домой.

На перепутье, где расходятся дороги на Бакумовку и Хомутец, есть источник, над которым поставлен, по украинскому обычаю, крест. Здесь Матвей и Сережа поят обыкновенно лошадей и пускают их пастись на лугу, а сами отдыхают, глядя на волнистую долину Хорола.

Скоро рассвет. Братья разлеглись на росистой траве и продолжают начатый разговор.

– Боюсь, что ты заблуждаешься, – говорит Матвей. – Ты слишком пылок и многое видишь не так… Тихая неизвестность, сладкое общение с избранным другом – вот прямое счастье. Где людское множество, там злодеяние, кровь и низкие страсти. Достаточно знать, что ты в предначертанном тебе кругу не допустишь зла и обиды…

– Неужто же укрыться за деревянными колоннами «храма умеренности»? – горячо возражает Сережа. – Позволить, чтобы торжествовали злодеи? О нет, Матюша! Жизнь только тогда имеет прелесть, – продолжает он с возрастающим жаром, – когда ты можешь посвятить ее другим…

Матвей молчит. Он нюхает розу, которую дала ему Соня на прощание.