Текст книги "Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)"

Автор книги: Александр Слонимский

XIII. ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ

В марте 1825 года князь Трубецкой, полковник Преображенского полка, управлявший вместе с Рылеевым Северным обществом, покинул Петербург и перешел на службу в Киев, в штаб четвертого корпуса, которым командовал генерал Раевский, герой двенадцатого года. Он сделал это по настоянию Рылеева, который считал необходимым наладить постоянную связь с Южным обществом для установления единого плана действий. Сношения с Пестелем Трубецкой вел через Сергея Муравьева, который находился под Киевом, в Василькове, где стоял Черниговский полк. Приезжая в Киев, Сергей останавливался у Трубецкого, в его квартире на Крещатике. Вечером оба удалялись в кабинет, и там беседы их затягивались часто за полночь.

Сергей обворожил Трубецкого и молодую жену его, Екатерину Ивановну, своей необыкновенной мягкостью, за которой чувствовался, однако, твердый, мужественный характер.

Екатерина Ивановна ничего не знала о политических замыслах мужа: все переговоры по этому предмету были для нее тайной. В Сергее она видела только обаятельного, остроумного человека с чуткой, возвышенной душой и глубоким пониманием искусства. Он пел иногда, а она аккомпанировала ему на клавесинах. Его пение вызывало у нее слезы: так задушевно, так удивительно нежно звучал голос этого армейского подполковника.

За ужином говорили о литературе.

– Возвышенное направление поэзии Байрона, – говорил Сергей, – следует отнести к нашей эпохе, когда рушилось столько ложных идей и старых предрассудков. Умы освободились от оков и устремились к мыслям, открывающим новые горизонты, сердца помолодели и обратились к чувствам более благородным и, главное, деятельным. Наша эпоха полна событий, мы дети двенадцатого года. Люди поняли, в чем истинное счастье, достойное великого назначения человека. Вот почему и поэзия заговорила языком более мужественным. В Англии Байрон у нас Пушкин, Рылеев. Их стихи полны огня – сравните их с сонными творениями прежних поэтов. Я, впрочем, не скажу этого о Радищеве, да и у Державина есть горячие строки, вылившиеся из сердца, при всей отсталости его понятий. И это движение в нашей поэзии, раз возбужденное, не замрет никогда. За Пушкиным и Рылеевым пойдут другие…

Не только Екатерину Ивановну, но и самого Трубецкого, довольно равнодушного к поэзии, увлекали речи Сергея.

– Чудесный человек! – говорила о нем Екатерина Ивановна мужу. – Знаешь, он мне напоминает… не умею сказать… ну, вот будто мягкое железо… Изумительный человек! Каждое слово его входит прямо в душу…

Сергей сумел сгладить противоречия между Югом и Севером и преклонить Трубецкого на республиканскую цель. Общее выступление, по соглашению с Трубецким, было назначено на лето 1826 года, когда предполагался императорский смотр на юге, в Белой Церкви. Южное общество бралось арестовать императора, в то время как Северное должно было, пользуясь его отсутствием, захватить власть в Петербурге, заняв Зимний дворец, Петропавловскую крепость и Сенат. Для того чтобы сообщить эти решения Рылееву и князю Оболенскому, старшему адъютанту гвардейской пехоты, который был ближайшим помощником Рылеева, Трубецкой взял отпуск под предлогом свидания с родственниками жены – ее отцом, графом Лавалем, и сестрой, которая была замужем за австрийским посланником графом Лебцельтерном. Генерал Раевский охотно дал ему отпуск, но при этом покачал головой и погрозил пальцем: он давно уже видел, что вокруг него что-то затевается, и не особенно верил в то, что Трубецкой едет в Петербург для семейного свидания.

Трубецкой приехал в Петербург 10 ноября рано утром и остановился с женой в доме своего тестя графа Лаваля, на Английской набережной. Наскоро позавтракав, он поспешил к Рылееву, в дом Российско-Американской компании на Мойке.

Рылеев очень ему обрадовался. Наталья Михайловна, жена Рылеева, предложила ему кофе, но он учтиво отказался, сказав, что уже позавтракал. Маленькая Настенька, дочка Рылеева, глядела исподлобья на незнакомого гостя с густыми полковничьими эполетами. Поспешно допив кофе и приласкав Настеньку, Рылеев увел Трубецкого к себе.

– Ну, что скажете хорошего? – нетерпеливо спросил он, расхаживая взад и вперед и ероша волосы.

Трубецкой с оживлением рассказал о силе Южного общества, хвалил установленный там порядок, сообщил о принятом решении начать восстание летом 1826 года и с особенным чувством отозвался о Сергее Муравьеве. Он как будто гордился успехами Южного общества.

– Ну, а у вас как? – спросил он под конец.

Рылеев назвал принятых им новых членов общества: адъютанта герцога Вюртембергского, писателя Александра Бестужева, своего товарища по изданию «Полярной звезды», двух братьев его – капитан-лейтенанта гвардейского морского экипажа Николая и штабс-капитана Московского полка Михаила, корнета Конного полка князя Одоевского, поручиков гренадерского полка Панова и Сутгофа, лейтенантов гвардейского экипажа Арбузова и Завалишина, поэта Кюхельбекера и многих других.

– Мы имеем своих людей во всех гвардейских полках и в морском экипаже, – сказал Рылеев с довольным видом, расхаживая по-прежнему взад и вперед. – Это все народ решительный, готовый жертвовать собой. Жаль, молоды очень и в чинах небольших. Я надеюсь на вас, князь, – закончил он, остановившись и глядя на эполеты Трубецкого с детской улыбкой.

Трубецкой, находившийся под обаянием южных впечатлений, нашел все превосходным.

– На вашу отрасль я надеюсь, Кондратий Федорович, – сказал он, крепко пожимая руку Рылееву. – А что касается высших чинов, то они присоединятся, как только увидят нашу силу. Шипов, например. Он, правда, давно отошел от общества, но, когда понадобится, окажет содействие. Препятствовать, во всяком случае, не станет… Ведется ли у вас, однако, подготовка солдат? Сергей Иванович действует очень хорошо через старых семеновцев. У него есть своя солдатская отрасль во главе со старым семеновцем Малафеевым. Я знаю этого Малафеева человек решительный, убежденный. И предан Сергею Ивановичу всей душой…

Рылеев улыбнулся.

– И у нас делается кое-что по этой части, – сказал он.

Глаза его загорелись и голос зазвенел, когда он начал декламировать песню, сочиненную им для распространения среди солдат:

 
Ах, тошно мне
И в родной стороне;
Все в неволе,
В тяжкой доле,
Видно, век вековать?
Долго ль русский народ
Будет рухлядью господ,
И людями,
Как скотами,
Долго ль будут торговать?
Кто же нас кабалил,
Кто им барство присудил,
И над нами,
Бедняками,
Будто с плетью посадил?
По две шкуры с нас дерут,
Мы посеем, они жнут;
И свобода У народа
Силой бар задушена.
А что силой отнято,
Силой выручим мы то.
И в приволье,
На раздолье
Стариною заживем.
Нас поборами царь
Иссушил, как сухарь:
То дороги,
То налоги
Разорили нас вконец.
Уж так худо на Руси,
Что и боже упаси!..
 

Трубецкой слушал и кивал одобрительно.

– Прекрасно, прекрасно!.. – говорил он.

Уходя, он обнял Рылеева и сказал:

– Вижу, что у вас все в отличном порядке, о чем не премину известить Сергея Ивановича. Будем действовать вместе – и успех обеспечен.

«Сколько огня в этом человеке! – подумал он, садясь в коляску. – Он и Муравьев – вот душа нашего дела».

Смерть Александра I застала тайное общество врасплох и опрокинула все первоначальные расчеты. Фельдъегерь привез это известие 27 ноября, в двенадцатом часу дня, а в три часа гвардия уже присягала новому императору Константину I. Надо было что-то предпринять немедленно, еще до приезда Константина, который сидел наместником в Варшаве, или же отложить восстание на неопределенное время.

Константин не показывался в Петербурге уже двенадцать лет. Он известен был своим крутым нравом. Из всех сыновей Павла он наиболее походил на отца. Он был деспот и при этом чудак. Его воцарение не обещало ничего хорошего.

Прошло несколько дней, и в городе пошли странные толки Говорили, что Константин отказывается от престола в пользу брата Николая, который на семнадцать лет моложе, и что это давно уже было решено между ним и Александром. Рас-сказывали еще о каких-то документах, хранящихся в Успенском соборе в Москве и подтверждающих отречение Константина, но что это за документы, никто не знал.

Не знал этого и сам Николай. Александр только на словах предупредил его, что он будет его преемником и должен готовиться к императорскому трону. Николай скромно отказывался, ссылаясь на свои слабые способности, но внутренне обрадовался несказанно, почти до восторга. Повинуясь приказу старшего брата, которого он называл «благодетелем», он усердно принялся «готовиться к императорскому трону», то есть муштровать порученную ему гвардейскую бригаду и наводить порядок, нарушенный, как ему казалось, трехгодичной войной: дисциплина расшаталась, подчиненность исчезла, офицеры запросто, по-дружески обходятся с начальниками и – о ужас! – появляются в обществе во фраках. Он стал истреблять этот вольный дух: в офицерах – грубыми ругательствами, в солдатах – палками и шпицрутенами. Нравится ли это его подчиненным или нет, об этом он не заботился. Офицеры и солдаты одинаково были для него людьми-куколками: одни понаряднее, другие попроще – вот и вся разница. Ему и в голову не приходило, что эти люди-куколки могут иметь свои мысли, чувства и настроения. Он судил так о других потому, что и сам – высокий, прямой, со стальными глазами навыкате, затянутый с утра в парадный мундир – был не что иное, как бездушная кукла.

При первых же тревожных известиях из Таганрога Николай призвал к себе военного генерал-губернатора графа Милорадовича, в ведении которого находилась вся гвардия – пехота, кавалерия и артиллерия. Но едва он заговорил об отречении Константина и о воле Александра, по которой корона переходит к нему, как Милорадович возразил твердо и решительно:

– Умерший император воли не имеет. Корона переходит к законному наследнику, цесаревичу Константину. Я знаю настроение гвардии. Присяга в обход законного наследника невозможна.

Командуя всей гвардией, Милорадович чувствовал себя хозяином положения.

– У кого, милый мой, шестьдесят тысяч штыков в кармане, шутил он потом, приятельски беседуя с капитаном Якубовичем, – тот может говорить смело.

Якубович был кавказский офицер, прославившийся в битвах с горцами. Милорадович уважал его за храбрость, доказанную раной в лоб, и за пылкое красноречие, в котором выказывалась его бурная, пламенная натура. Он и не подозревал, что Якубович принадлежит к тайному обществу.

Между тем положение все более запутывалось. Константин и не ехал и не заявлял о своем отречении манифестом публично. Он писал, чтобы оставили его в покое, что он знать ничего не хочет. Всех, кто обращался к нему как к императору, он грубо обрывал, но вместе с тем и не провозглашал императором Николая. Он как будто потешался тем затруднительным положением, в какое поставил брата, которого всегда считал пустым мальчишкой. Одному сенатору, страстному игроку в штосс, присланному из Петербурга с докладами сената и государственного совета, он сказал: «Зачем вы приехали? Я давно уже в штосс не играю». И повернул ему спину.

Николаю становилось жутко: он слышал кругом какие-то шепоты, видел недоверчивые, иронические взгляды. Люди-куколки ожили, зашевелились – того и гляди, заговорят. Медлить больше нельзя было: надо было сделать решительный шаг и самому объявить о своем восшествии на престол. Но как примет гвардия вторую присягу?

Все, что творилось во дворце, немедленно становилось известным тайному обществу через князя Оболенского, который был старшим адъютантом генерала Бистрома, командира гвардейской пехоты, и ежедневно бывал во дворце. Там, в конногвардейской комнате, в шуме разговоров он подхватывал новости, которые тотчас сообщал Рылееву. Чего не удавалось узнать Оболенскому, то выведывал Якубович у графа Мило-радовича, у которого, как говорили, не было обыкновения держать язык за зубами.

По предложению Рылеева, Трубецкой был избран диктатором. Он должен был идти во главе восставших.

– Я служил в штабе, а не в строю, – сказал Трубецкой, когда Рылеев приехал к нему, чтобы сообщить о его избрании. – Не знаю, годен ли я для роли военачальника.

– Нам нужно имя, князь, которое ободрило бы, – ответил Рылеев. – Заменить вас некому: с маленькими эполетами никто не может взять на себя главное распоряжение.

В четверг, 10 декабря, Трубецкой явился к Рылееву, который только что оправился после болезни. Он простудился, обходя ночью казармы с Александром и Михаилом Бестужевыми, для того чтобы узнать настроение солдат и подготовить их к выступлению.

– Дело идет к развязке, – сказал Трубецкой, входя в кабинет, – через два-три дня будет объявлена присяга Николаю.

Рылеев в радостном возбуждении зашагал по комнате.

– Это дает нам надежду на совершенный успех, – говорил он. – Солдаты знают, что у нас император Константин, и не поверят его отречению после двухнедельного царствования. Мы пустим слух, что Константин задержан на пути в Петербург и сидит в крепости в Динабурге. А причину выставим ту, что он хотел объявить вольность и убавить солдатскую службу. Схватившись за этот рычаг, мы подымем гвардию. Надобно только нанести первый удар, а там обстоятельства покажут, что делать. Нас поддержит народ!

– Вы полагаете, что народ поймет наши цели? – с сомнением спросил Трубецкой.

– Не разумом, а чувством, страданием своим поймет! – убежденно воскликнул Рылеев. – Он встанет весь, как встал в двенадцатом году. Мы доделаем то, чему начало положено на бородинских полях… – Лицо Рылеева горело, глаза блестели. Глядя куда-то вдаль, он продолжал вдохновенно: – Мы завоюем счастье России и счастье всех детей ее – исторгнем наконец железный скипетр из рук самовластья!

Что-то знакомое послышалось Трубецкому в словах Рылеева. Он вспомнил Сергея Муравьева. Но там чувство скрывалось под внешним спокойствием, а здесь выливалось потоком, как лава, не умеряемое рассудком.

– Вы поэт, Кондратий Федорович, – сказал Трубецкой, ласково смотря в его по-детски ясные, сияющие глаза. – Вами владеет восторг…

– Без восторга, князь, ничего не делается на свете великого! – перебил его Рылеев.

С этого дня квартира Рылеева превратилась как бы в главный штаб. Трубецкой, в качестве полновластного начальника, принимал сведения о положении дел в полках и давал распоряжения. С утра до вечера приходили и уходили люди. Слуга едва поспевал отворять и затворять двери. Прихожая была завалена военными шинелями.

Трубецкой и Рылеев, как члены Верховной думы, обсуждали план действий. В этих совещаниях принимал участие и Оболенскин. Трубецкой считал необходимым соблюсти вид законности, чтобы избежать беспорядков в городе. Собрав поиска, надо было, по его мнению, удержать их под ружьем и потребовать от сената указ о созыве депутатов для установления нового образа правления. Он высказывал уверенность, что солдаты не станут стрелять друг в друга. Рылеев и Оболенский находили такое бездействие опасным. Они настаивали на том, чтобы силон захватить власть, арестовать или, в крайнем случае, даже убить Николая и назначить временное правительство, которое провозгласит республику и освобождение крестьян.

Но главная задача сейчас была в том, чтобы выяснить, какие полки выйдут на Сенатскую площадь, которая назначена была сборным пунктом. Рылеев и Оболенский говорили, что, по собранным сведениям, откажутся от присяги полки Измайловский, Финляндский, егерский, гренадерский, Московский и гвардейский экипаж.

– Больше всего я надеюсь на моряков гвардейского экипажа, – сказал Рылеев. – Там Николай Бестужев. В Московском полку двое: Михаил Бестужев и князь Щепин-Ростовский. Этот не принадлежит к обществу, но человек горячий, даже до излишества. Его наэлектризовал Михаил и привел ко мне: так и бьет руками и ногами! – Рылеев улыбнулся, а затем продолжал: – В гренадерском полку Панов и Сутгоф. Они обещают увлечь и другие роты.

– Для начатия действия довольно одного полка, – решительно заявил Трубецкой. – Надо вывести из казарм хоть одну воинскую часть и идти к другим, увлекая их за собой.

Он разложил на столе карту Петербурга и крестиками отмечал расположение полков.

– Гвардейский экипаж идет к Измайловскому полку, – говорил он, водя карандашом по карте, – а затем увлекает Московский полк и по Гороховой идет к Сенату. Гренадерский с Петербургской стороны и Финляндский с Васильевского острова прямо направляются на площадь.

Трубецкой поднялся, прощаясь.

– Мы здесь начнем – Южное общество закончит, сказал он. – Мы накануне великих событий.

Присяга назначена была на понедельник, 14 декабря, в девять утра, во всех гвардейских полках одновременно. Накануне, в воскресенье вечером, у Рылеева было людно и шумно. В гостиной и в кабинете ходили, курили, говорили. Все были в каком-то лихорадочно-возбужденном состоянии и громкими речами, казалось, хотели заглушить внутреннюю тревогу. Первоначальные надежды не оправдывались. Никто не мог поручиться за свою часть. Многие командиры только недавно приняли свои роты и не успели сблизиться с солдатами. Другие стояли со своими ротами за городом. На Финляндский полк надежда была потеряна вследствие измены командира второго батальона полковника Моллера, бывшего члена общества, который заявил, что не желает быть ни в чьих руках игрушкой, когда, как он выразился, «голова плохо держится на плечах». Нельзя было рассчитывать и на Измайловский полк, где старшие офицеры, члены общества, находились в отсутствии. Только Михаил Бестужев обещал привести если не весь Московский полк, то несколько рот, поручики Панов и Сутгоф отвечали за своих гренадер, да Николай Бестужев и лейтенант Арбузов ручались за моряков гвардейского экипажа.

В углу гостиной Каховский, высокий молодой человек в синем фраке, о чем-то горячо толковал с Рылеевым.

– Мне жизнь не дорога, – доносились его слова, – я готов жертвовать собой для общего блага!

– К черту все церемонии, когда надо спасать свою голову! – кричал в другом конце комнаты Якубович, размахивая дымящимся чубуком. – Раабигть кабаки, напоить солдат, увлечь народ за собой и идти прямо во дворец!

– Рубить направо и налево всех, кто станет поперек дороги! – с ожесточением восклицал князь Щепин-Ростовский.

– Арестовать царскую фамилию! – раздавались голоса.

– Достать план Зимнего дворца!

– Царская фамилия не иголка – не спрячется, когда дело дойдет до ареста!

– Господа, но ведь у нас нет артиллерии!

– Говорят, что в артиллерии взяты три зарядных ящика на орудие!

– Пехота стрелять не будет, а артиллерия даст залп. Что тогда?

– Ничего, мои моряки отобьют пушки и холодным оружием, – послышался спокойный голос лейтенанта Арбузова.

Появился Трубецкой. Он был бледен и мрачен. Только что он был у генерала Шипова, одного из основателей тайного общества, человека, некогда очень близкого к Пестелю, а теперь командира Семеновского полка и начальника гвардейской бригады. Шипов встретил его холодно и с первого слова пресек всякие разговоры о возможности какого-либо содействия с его стороны. «Серьезно советую, князь, – сказал он сурово и как бы с угрозой, – отстать от этой бессмысленной и преступной затеи. Ведь всё это крикуны и мальчишки!»

При входе Трубецкого воцарилось молчание.

Что ж, господа, сказал Трубецкой, и его губы задрожали от волнения, – вы видите, что толку не выйдет. Разрозненные части все равно что толпа, они действовать не могут.

К столу, за которым сидел Трубецкой, быстрым шагом подошел Рылеев. Лицо его озарено было каким-то внутренним светом, он точно вырос. Он весь был как натянутая струна.

– Шпага вынута, – заговорил он медленно, прерывистым голосом, – и ножны изломаны. Все равно: потрясение необходимо. Тактика революций в одном слове: дерзай! И ежели мы погибнем, то своей неудачей научим других. Должен же кто-нибудь показать пример! Хоть одну-то минуту подышать свободой – да разве за эту минуту жалко отдать жизнь!

– И какая о нас напишется прекрасная страница в истории! – с воодушевлением воскликнул Александр Бестужев.

– Умрем, ах, как славно мы умрем! – твердил в каком-то забытьи Молодой круглолицый князь Одоевский, откинув голову на спинку дивана.

Поднялся широкоплечий молодой человек в темном фраке, до сих пор сидевший молча в углу у окна. Это был недавно приехавший из Москвы надворный судья Иван Иванович Пущин, товарищ Пушкина по лицею.

– Нас, по всей справедливости, назовут подлецами, – сказал он, раздельно произнося каждое слово, – если мы упустим нынешний, может быть единственный, случай!

– Теперь или никогда! – восторженно подхватил Рылеев. – Если хоть пятьдесят человек придет на площадь, я надену солдатскую суму и перевязь и стану в ряды!

… Наталья Михайловна, жена Рылеева, давно чуяла что-то недоброе. Ее не успокаивали уверения Рылеева, что все эти сборища связаны с военной экспедицией в русские владения в Америке. Рылеев был не из тех людей, которые умеют лгать. Истина была написана на его лице, в его чистых глазах. Случайно она увидела вчера из столовой, как ее Кондратий, войдя в детскую, подхватил Настеньку на руки и горячо стал целовать, и услышала наивный голос девочки: «Папа, а у тебя на глазах слезки!»

Но что же делать? Ей ли, слабой женщине, переломить этого человека, такого простого, кроткого, с детскими глазами, но с волей гиганта! А может быть, его ожидает слава, победа, власть? Нет, власть достается хитрым, бессовестным, жестоким А такие, как Кондратий, – мученики, жертвы. И ей припомнились его стихи:

 
Погибну я за край родной —
Я это чувствую и знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю…
 

И она рыдала и бросалась на колени перед образом в спальне, а в ушах ее снова и снова звучало:

 
Судьба меня уж обрекла…
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?..
 

Она не спала всю ночь. На этот раз Кондратий не пришел в спальню и, сославшись на какие-то дела, остался в кабинете. Заслышав в седьмом часу, когда было еще совсем темно, какой-то шорох в прихожей, она бросилась туда босая, в ночной кофточке, и при тусклом свете ночника увидела Кондратия, надевавшего шинель. Она не могла выговорить ни слова и только еле слышно прошептала, приникнув к его груди:

– Кондратий…

– Наташа, друг, родная, успокойся! – бессвязно говорил Рылеев и гладил ее волосы и целовал ее. – Все будет хорошо… Пойми: долг, отечество… Поверь, все будет хорошо… А если… ты поймешь, не укоришь – не правда ли, милая, родная?

– Знай только, Кондратий… – ответила она, стараясь сдержать рыдания, – знай: я навсегда с тобой, навсегда!

Послышался осторожный стук в дверь. Это был Николай Бестужев, с которым Рылеев условился ехать вместе в гвардейский экипаж.

Пять рот Московского полка с барабанным боем и развернутыми знаменами маршировали быстрым шагом по Гороховой улице с криком:

– Ура, Константин!

– Ура, Константин! – отвечала толпа, наполнявшая тротуары с обеих сторон.

– Старайтесь, ребята! – раздавались голоса. Крепко стойте за правду!

Все – и солдаты и народ – как-то чувствовали, что за именем Константина кроется что-то другое.

Впереди шествовали Александр Бестужев в блестящем адъютантском мундире, Михаил Бестужев и с обнаженной саблей князь Щепин-Ростовский. Эти мундиры, эти знамена, этот барабанный бой, эти стремительно марширующие ряды солдат – все это производило впечатление грозной силы. Все понимали, что совершается что-то небывалое.

На углу Фонтанки навстречу выбежал из подъезда Якубович с саблей наголо, на острие которой надета была его шляпа с белым пером. Он пошел вперед с криком:

– Ура, Константин!

– Ура, Константин! – подхватили солдаты.

Высокий, смуглый, с черной повязкой на лбу и густыми бровями, Якубович имел крайне воинственный вид.

– Ну, храбрый кавказец, – шутливо обратился к нему Михаил Бестужев, – тебе по праву принадлежит начальство. Веди!

Сенатская площадь была пуста, когда подошел Московский полк. Не было никого из других частей, которые должны были присоединиться к восставшим. Не показывалось никакое войско и со стороны Зимнего дворца, где находился Николай.

В глубине площади забором огорожено было место постройки Исаакиевского собора. На набережной, между Исаакиевским мостом и Адмиралтейским бульваром, сложены были приготовленные для собора камни. За забором и около камней суетились плотники и каменщики. Услышав барабанный бой, они мигом высыпали на площадь. Иные влезли на забор.

Михаил Бестужев построил солдат в каре, так, чтобы в случае нападения отстреливаться на все четыре стороны. Свои роты, вместе с рядовыми из других рот, он поставил фасом к сенату и к памятнику Петру. Роты Щепина-Ростовского заняли два фаса, обращенных к собору и к Адмиралтейству.

Было девять часов. Над Невой и над площадью стоял утренний туман, как всегда бывает в Петербурге в это время года. Накануне была оттепель, а сейчас подморозило, и под ногами было скользко.

Перед фронтом и в рядах стояли члены тайного общества в штатском: Пущин в енотовой шубе, Кюхельбекер с длинным пистолетом, который торчал из-за пазухи, Каховский тоже с пистолетом.

Между тем крутом собралась тысячная толпа – большинство из простого народа, но были и одетые по-господски. Из толпы слышались возгласы:

– Ура, Константин!

– Держитесь, ребята!

Какой-то молодой человек в шинели с бобровым воротником выкрикнул:

– Ура, конституция!

– Ура, конституция! – отозвалось несколько голосов из солдатских рядов.

– А ты понимаешь, что такое конституция? – спросил Михаил Бестужев ефрейтора Любимова, молодца и красавца.

– Как не понимать, ваше высокоблагородие, – отвечал тот. – Тоже наслышаны. Это значит, чтобы все были на равных правах.

В это время от другого берега Невы отделились какие-то темные фигуры. Это были кадеты Морского и Первого кадетского корпусов. Их было человек десять. Четко отбивая шаг, они маршировали по льду, по три в ряд, направляясь к площади! Они были без шинелей, в черных мундирчиках, стянутых кушаком. Впереди шел стройный, красивый мальчик с разрумянившимися от мороза щеками. Он вытянулся перед Бестужевым во фронт, признав в нем по эполетам старшего чином.

– Господин штабс-капитан, – отчеканил он звонко, – мы присланы депутатами от наших товарищей, чтобы испросить позволение сражаться в ваших рядах. Мы все готовы умереть за свободу.

Бестужев был человек хладнокровный, но тут не выдержал: что-то всколыхнулось в его груди, и чувство умиления захватило душу. Он пристально глядел на красивое лицо мальчика, и у него промелькнула мысль: зачем останавливать благородный порыв этих юных птенцов? Не позволить ли им, в самом деле, остаться на площади? Их присутствие рядом с усачами-гвардейцами поразило бы воображение. Участие детей в восстании – явление небывалое в исторических летописях. Но благоразумие тотчас взяло верх: нельзя подвергать опасности жизнь этих ребят-героев.

– Благодарите ваших товарищей за их намерение, – сказал он, кладя руку на плечо мальчика, – но поберегите себя для будущих подвигов.

С этими словами он обнял его и крепко расцеловал.

Кадеты сделали поворот налево кругом и, так же отбивая шаг, пошли обратно.

Подъехал на извозчичьих санях Рылеев.

– А Трубецкой где? – был первый его вопрос, когда он вышел из саней. – Почему его нет?

Александр Бестужев только пожал плечами.

– Ну хорошо, я разыщу его, – сказал Рылеев, – а потом поеду в Финляндский полк. В гвардейском экипаже остался

Бестужев Николай. Там Шипов противодействует; умоляет не губить себя, уверяет в благих намерениях императора и прочее Человек ловкий, ораторствовать умеет… Пущин, поедем к Трубецкому, а пока пусть примет команду Якубович. Где он?

– Был и куда-то исчез, – ответил Александр Бестужев.

У храброго кавказца заболела голова.

– Тогда Оболенский, – сказал Рылеев.

– Его тоже нет, – проговорил Александр Бестужев, – но он будет, конечно.

Рылеев сердито махнул рукой.

– Едем! – решительно обратился он к Пущину.

Оба сели в сани и поехали к Трубецкому, па Английскую набережную.

Оболенский был на площади рано поутру, еще до прихода Московского полка, но, не найдя никого, решил действовать самостоятельно. Он хотел во что бы то пи стало добыть артиллерию и отправился в Преображенские казармы, к конным артиллеристам. Однако оказалось, что генерал Сухозанет, командир гвардейской артиллерии, успел уже принять свои меры. Граф Коновницын, сын героя двенадцатого года, и Малиновский, офицеры конной артиллерии, оба члены общества, сидели под арестом. Оболенский, пользуясь своим положением адъютанта генерала Бистрома, хотел было проникнуть в казармы, но полковник Пистолькорс, стоявший с обнаженной саблей у входа, преградил ему путь. Напрасно юнкера из-за спины Пистолькорса подавали ему какие-то знаки: пробраться в казармы так и не удалось. То же самое оказалось и в пешей артиллерии: члены общества, в том числе и внук Суворова – корнет Александр Суворов, князь Италийский, граф Рымникский, были уже арестованы.

Вернувшись на площадь, Оболенский принужден был взять на себя командование.

– Что ж это такое? – говорил он раздраженно. – Где Панов и Сутгоф? Почему нет гвардейского экипажа? Время идет, нужно действовать. Николай, вы его знаете, медлить не станет!

И в самом деле, с противной стороны уже начиналось какое-то движение. Появились конногвардейцы. Они тихо приближались, по трое в ряд, по Адмиралтейскому бульвару и, повернув направо, выстроились тылом к Адмиралтейству и правым флангом к набережной.

Оболенский рассыпал стрелков перед колонной и сам стал с ними.

Минута напряженной тишины. Только стук подков по обледенелой мостовой. Обе стороны застыли в ожидании. Вдруг линия конногвардейцев заколыхалась – они двинулись прямо на московскую колонну.

– Не стрелять! – раздался голос Оболенского. – Они присоединятся к нам!

Но было поздно. Раздался залп ружей. Справа и слева, с набережной и из-за забора, полетели в атакующих камни и поленья. Лошади скользили и спотыкались. Несколько человек упало. Конногвардейцы повернули обратно. Атака была отбита.

– Ура! – кричал теснившийся на площади народ, а рабочие, сидевшие на заборе, угрожающе потрясали вслед конногвардейцам кулаками.

Три раза конногвардейцы ходили в атаку, но вяло и, видимо, неохотно. И снова летел град камней и поленьев из толпы народа, и снова гремела площадь восторженным «ура», когда они отступали.

В конце Адмиралтейского бульвара появился статный всадник в шляпе с белым султаном. Это был граф Милорадович. Он подъехал к каре и сделал знак, что хочет говорить.

– Ребята! – звучным голосом начал он. – Вы меня знаете, я обманывать не стану…

К нему подбежал Оболенский.

– Граф, умоляю вас, поберегите себя! – проговорил он, и голос его действительно звучал мольбой. – Отъезжайте. Оставьте в покое солдат, они исполняют свой долг!