Текст книги "Всеволод Залесский. Дилогия"
Автор книги: Александр Золотько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)
Со стороны реки доносились выстрелы пушек и пулемета. Один снаряд взметнул фонтан песка возле дзота.
– В машину. – Комиссар пропустил Севку на заднее сиденье, сел рядом и захлопнул дверцу.
Лейтенант сел на переднее сиденье возле водителя.
Вначале тронулась легковушка, потом за ней двинулся бронеавтомобиль.
Севка оглянулся – старший сержант Малышев стоял возле блиндажа и растерянно махал рукой.
Дождь стих, на дороге стояли лужи, в которых отражались стремительно несущиеся облака.
– Всеволод, – комиссар потер переносицу, – у старшего лейтенанта на лице были особые приметы?
Севка пожал плечами.
– Ты его давно знаешь?
– Позавчера познакомились, вместе выходили из окружения… А что?
– Ничего, наверное… Мало ли бывает на свете совпадений…
Севка прикрыл глаза, пытаясь мысленно представить себе лицо Орлова.
Обветренная кожа, черные брови и ресницы, зеленые глаза. Четко очерченные скулы. И тонкая полоска от внешнего края левого глаза к виску. Шрам.
– Шрам у него. Вот тут. – Севка показал пальцем на своем лице. – Старый.
– Так говоришь, что всего два дня знакомы? – задумчиво произнес комиссар. – Может, подскажешь, что он имел в виду, когда написал, что очень советует спросить у тебя точную дату твоего рождения и выбить честный ответ?
Глава 4
31 июля 1941 года, 05 часов 20 минут.
Западный фронт
– Кто бы мог подумать, что бывают такие шустрые лейтенанты, – сказал Сличенко и поморщился. – Ведь упал же, кровь из виска…
– Наверное, пуля прошла вскользь. – Егоров осторожно, как мог, стащил с капитана гимнастерку. – А у вас – навылет.
– Что-то в «тэтэшках» есть и хорошее. – Сличенко закрыл глаза, вдохнул и выдохнул сквозь зубы. – Высокая пробивная способность, например… Пуля из «нагана» могла бы остаться внутри… А из немецкого «парабеллума» – так вообще разворотить все к черту. Все-таки девять миллиметров…
Капитан застонал, когда Егоров стал накладывать ему на плечо повязку.
– Ничего-ничего, – пробормотал Егоров. – Я, конечно, не медсестра, но и тут не разорванный живот… потерпите.
– А я и не спорю… – прошептал Сличенко. – Обидно немного… Я последние годы стрелял из стадвадцатидвухмиллиметровых гаубиц… Сейчас у меня – стотридцатидвухмиллиметровые установки… а чуть не помер от семь шестьдесят два… Обидно?
– Справедливо, – серьезно ответил Егоров. – Еще справедливее было бы, если бы пуля попала прямо в лоб.
– Серьезно? И тогда получилось бы, что смерть этих людей, – Сличенко открыл глаза и посмотрел на тела убитых, – их смерть была бы вообще бессмысленна. Твою мать…
– Все-все, я уже завязал. – Егоров выпрямился, уперев руки в поясницу. – Сами наденете гимнастерку?
– Если вам не трудно – помогите. Если буду орать – не обращайте внимания. Я вообще плохо переношу боль… – Сличенко поднял правую руку и посмотрел на Егорова.
Тот вначале не понял, что от него требуется, потом сообразил и помог капитану подняться.
– Значит, гимнастерку… – выдохнул Сличенко.
На висках у него выступили капельки пота, лицо побледнело. Наверное, капитан и в самом деле плохо переносит боль, подумал Егоров, но сейчас держится вполне пристойно. Сам военинженер был дважды ранен еще в Гражданскую, помнил ту ослепительную боль, что приходит после минутного недоумения.
Удар или толчок – ты удивленно смотришь на дырку в своей шинели, потом оттуда – из отверстия в одежде – вдруг появляется кровь, и ты успеваешь вначале почувствовать досаду по поводу испорченной вещи, потом – жалость к себе самому и только потом – боль.
Во всяком случае, так было с Егоровым. И еще военинженер помнил, что орал, ничуть не стесняясь, корчился на земле, пока ему делали перевязку. А второй раз, когда шуметь было нельзя, когда его крик мог выдать в ночи местоположение всего отряда, Егоров чуть не откусил палец приятелю, который попытался зажать ему рот.
Так что капитан держался молодцом. И когда Егоров натягивал ему на руку гимнастерку поверх повязки, только замычал что-то нечленораздельное. И побледнел, словно собирался падать в обморок.
– Все нормально. – Егоров на всякий случай схватил капитана под руку, и тот оттолкнул его не сразу – стоял с минуту, приходя в себя.
Над лесом низко пролетел самолет. Егоров поднял голову, но рассмотреть не успел.
– Бомбардировщик «Ю-87», – сказал Сличенко. – Пикирующий бомбардировщик. Рано что-то они…
– Наступление.
– Прорыв, Артем Егорович. Прорыв… – невесело засмеялся Сличенко. – Очередной. Похоже, мы с вами можем оказаться в окружении. Вы никогда не попадали в окружение? Это очень забавно, а иногда даже и поучительно. Идет по полю к лесу группа красноармейцев во главе с командирами… сотни три или даже пять, знамя полка несут, а то и дивизии… И вдруг на дороге появляется немецкий мотоцикл – два запыленных тевтона в стальных шлемах и кожаных плащах. Казалось бы, ерунда. В другое время эти мотоциклисты бросились бы наутек, а бойцы и командиры даже внимания на них бы не обратили, но то в другое время… А сейчас мотоциклисты живенько с ходу открывают огонь по колонне, а колонна вместо того, чтобы залпом из трех или даже пяти сотен винтовок разнести наглецов в клочья, бросается бегом к лесу, теряя вещмешки и винтовки… и бойцов, между прочим, тоже теряя… не потому бегут, что струсили, а потому, что в окружении. Когда вокруг враг, ты начинаешь думать иначе, чувствовать не так, дышать по-другому… Вы сейчас куда?
Егоров вздрогнул – капитан сменил тему слишком резко. Егоров даже и не думал об этом, просто перевязывал человека.
Куда он сейчас? На дорогу? Попытаться добежать до станции? Так вряд ли эшелон его ждет, что бы там ни пытался сделать Мовсесян. Пикировщики уже проснулись, и это – повод поторопиться.
Значит, выйти на дорогу и идти на встречу с первым мотоциклистом? Сличенко ждал, не торопил. Он прекрасно понимал, что в такой ситуации человеку лучше дать возможность все понять самому. Осознать, что другого выхода нет. Разумного выхода нет.
– Нужно их похоронить, – сказал наконец Егоров.
Капитан пожал плечами и поморщился от боли:
– У нас нет времени.
– Нужно похоронить, – упрямо повторил военинженер. – Что мы – не люди?
– Нет, – спокойно сказал Сличенко. – Мы не люди. Мы – орудие мести. И у нас нет времени на сантименты и прочие ритуалы. Нам нужно успеть замаскировать машины, пока самолеты их не засекли. Нам нельзя рисковать…
Егоров посмотрел на тела убитых, перевел взгляд на небо.
– Что нужно сделать? – спросил Егоров.
– Нужно загнать машины под деревья, нарубить или наломать веток, набросать на капоты… И все это вам придется сделать одному.
– А вы?
– А я попытаюсь оттащить тела куда-нибудь в сторонку, чтобы воронье не налетело и не… – Сличенко потер правой рукой лоб. – Не демаскировало это место… Приступаем…
Капитан переступил через свой автомат, лежавший на прошлогодних листьях, и подошел к телам, наклонился, ухватил лейтенанта за ремень на спине и потащил к деревьям. Мертвое тело согнулось, руки и ноги тащились по земле, как тряпичные.
Егоров отвернулся, снял зачем-то фуражку, потом снова надел ее и пошел к машине.
Капитан тела оттаскивал недалеко, оказалось, что в пяти метрах от машин есть неглубокая промоина. Туда Сличенко и сбрасывал трупы.
Егоров по очереди отогнал грузовики, нарубил саперной лопаткой, найденной под сиденьем, ветки с кустарника, уложил их на капоты машин, а Сличенко все еще перетаскивал убитых. Ему было тяжело – одной рукой, с кровоточащей повязкой на левом плече, но он не попросил помощи и даже не посмотрел на Егорова. Тащил, останавливался, чтобы передохнуть и дать возможность темноте перед глазами рассеяться, и снова хватался за ремень убитого.
Когда оказалось, что Егоров тащит мертвеца вместе с ним, Сличенко ничего не сказал и не поблагодарил.
– Нужно было документы у них собрать, – сказал Егоров, когда они сбросили в промоину последний труп.
– Хотите, я туда и свои документы брошу? – Сличенко прислонился спиной к дереву и вытер ладонью со лба пот. – Нам не нужны имена…
– Но их родственникам…
– А кто передаст весточку родственникам? – Сличенко дышал хрипло и часто. – Я? Я не планирую выжить в этой операции… И, боюсь, не могу гарантировать выживание и вам… Если, конечно, вы прямо сейчас все не бросите и не уйдете…
– И вы меня отпустите?
– Я могу и промазать… – Сличенко посмотрел в глаза военинженеру и подмигнул. – Вполне могу промазать, если вы пойдете прямо сейчас, быстро и по возможности часто меняя направление движения… У меня, если честно, руки трясутся и в глазах легкое двоение… Вы вполне можете усколь…
Сличенко съехал спиной по стволу дерева, глаза закатились, а тело стало заваливаться в сторону, на раненое плечо. Егоров подхватил капитана и осторожно уложил его на землю.
Над лесом пролетело несколько самолетов, Егоров снова вскинул голову и снова не успел.
– «Фокке-вульф» «Сто девяностый», – не открывая глаз, сказал Сличенко. – Четыре штуки. А вы все-таки решили не убегать… Это почти самоубийство, уважаемый Артем Егорович…
– Заткнитесь, – прошептал Егоров.
– А хотите, я угадаю, какое отчество было у вашего отца? – Сличенко открыл глаза и попытался встать, опираясь о дерево.
Рука соскользнула, и он бы упал, если бы Егоров не помог.
– Вашего отца звали Егор Егорович Егоров… – сказал Сличенко. – Угадал?
– С чего вы взяли?
– А смотрите – вы Егорович. Значит, ваш отец – Егор Егоров. Если бы он был, скажем, Иванович, то вряд ли удержался бы от соблазна поименовать вас Егором Егоровичем Егоровым. Если он этого не сделал, значит, сам уже попал под такое родительское одолжение. Нет?
– Вы бредите…
– Это от болевого шока, – пояснил Сличенко. – Мне бы часика два поспать… Я уже третьи сутки на ногах…
– Понимаю вас… Пойдемте, куда нужно идти?
Сличенко по дороге подобрал свой автомат, окинул взглядом замаскированные грузовики и показал большой палец Егорову.
– Ну, сразу чувствуется инженер… Кстати, товарищ военинженер первого ранга, давайте договоримся о том, что с нами всеми произошло…
– Вы задумали глупость, а я с вами согласился… Семь человек уже умерло…
– Восемь, – поправил Егорова капитан, – но не в этом дело. А дело в том, что я и мой комиссар… политрук Сергей Валентинович Лушников, пошли вам навстречу, нарвались на немцев. В бою я был ранен, политрук Лушников и ваши люди погибли… Понятно?
– Значит, вы еще и своего комиссара…
– А что мне оставалось делать? Это с вами можно разговаривать, оперируя категориями логики и эффективности. А он четко помнил приказ и осознавал неизбежность его выполнения. Ему сказали, что вверенная мне батарея должна нанести удар. И что ни одна установка не может попасть в руки врага целой. И что он отвечает своей жизнью и, что гораздо важнее, партбилетом за подрыв установок… Моя идея просто не вписывалась в его видение мира… – Сличенко споткнулся и чуть не упал. – Это даже неплохо, что меня подстрелил лейтенант, никого теперь не удивит исчезновение комиссара. А если даже и удивит… Послушайте, Егоров… У вас нет каких-нибудь других эмблем для петлиц? Без этих баллонов и призрака посередине?
– Нет, – коротко ответил Егоров, которого совершенно не привлекала мысль поболтать с начинавшим, кажется, бредить Сличенко.
– Жаль… А если кто-то из бойцов… или моих лейтенантов обратит внимание и спросит? Что мы с вами будем говорить? Давайте мы вам вообще петлицы срежем… будто вы струсили и попытались избавиться от знаков различия. Шучу, шучу, не нужно так на меня смотреть… – Сличенко остановился, оперся правой рукой о дерево и несколько минут стоял, наклонившись, словно восстанавливал дыхание после долгого бега. – И ведь, казалось бы, пустяковое ранение… В кино пуля в плечо – так, ерунда, повод для короткого стона и мужественной улыбки… Вот сейчас меня стошнит… вы отойдите в сторонку, чтобы я не…
Сличенко вырвало.
– Водички нет? – отплевываясь, спросил капитан.
– Нет, – ответил Егоров.
– И ладно. – Сличенко провел по подбородку рукой, вытер ладонь о ствол дерева. – Не очень и хотелось… Пойдемте, тут, если напрямик, недалеко… километра два…
Они шли почти час, прежде чем их окликнул часовой.
– Свои, – сказал Сличенко. – Свои… Где Мордасов?
– Товарищ лейтенант у машин, – отрапортовал часовой.
– Значит, пошли к машинам… – Сличенко махнул здоровой рукой и прошел мимо часового, бросив на ходу: – Этот военинженер первого ранга – со мной. И крикни, чтобы ко мне прислали санинструктора, нужно поменять повязку… и таблеточку какую-нибудь скушать… Больно. Понимаешь, товарищ красноармеец? Больно…
В принципе, Севка неплохо переносил боль. Когда в детстве свалился с дерева, то без вопля и крика пришел домой, попытался скрыть свой перелом со смещением от родителей и заорал, только когда отец хлопнул его по плечу, здороваясь.
И когда грохнулся со скейта на спуске и скользил метров пятнадцать, оставляя на асфальте кожу с колен и локтей, не орал и не плакал, а шипел только сквозь зубы, подвергнутый обработке йодом.
В общем, Севка в этом смысле в себе был уверен. Нет, мысль о пытках и истязаниях у него вызывала почти панику. Там вырванные ногти, сдираемая кожа представлялись ему непереносимыми, но, наверное, не из-за болевых ощущений, а из-за необратимости разрушений тела. А боль… Ну, что боль? Поболит и перестанет, как говорила бабушка.
Севка просто не представлял себе, что боли может быть так много. И что она может быть такой… изысканной, что ли… И даже без тех самых разрушений.
Его не рвали на части, не подключали к электричеству и не подвешивали на дыбе. Его просто били. Даже не били, а бил – молчаливый улыбчивый мужчина лет сорока, со светлыми глазами и повадками профессионального массажиста.
При первой встрече он улыбнулся приветливо, молча кивнул, здороваясь, снял пиджак, повесил его на вешалку возле двери. Не торопясь, закатал рукава на белоснежной рубашке.
Севке даже показалось, что мужчина с неодобрением посмотрел на его руки, скованные наручниками за спиной. Потом, кстати, оказалось, что наручники мужчине действительно не понравились, на следующем сеансе Севку уже не заковывали, а связывали мягкой веревкой.
Мужчина подошел к Севке, сидящему на табурете, а тот даже не успел убрать с лица улыбку, которую изобразил на всякий случай.
И пришла боль.
Нельзя даже сказать, что Севку избивали. Не было широких замахов, брызг крови, хруста зубов – да и не нужно было всего этого. Вполне хватало коротких, размеренных тычков. В корпус, по рукам, снова в корпус, в бедро.
Севке даже в голову не пришло, что можно такое молча терпеть. Севка кричал, извиваясь, несколько раз падал с табурета на белоснежный кафельный пол, на втором сеансе рассек бровь о край табуретки, после чего его стали подвязывать руками к крюку на потолке. Севка стоял посреди комнаты, подняв руки, а мужчина с повадками массажиста, не торопясь, работал.
Массажист работал четко, спокойно, не демонстрируя злости и не угрожая. Он выполнял ритуал, за долгие годы ставший для него почти рутиной. Четко, экономно и чертовски эффективно.
Каждый день был похож на предыдущий. До боли похож.
Севку будил один из двух постоянных охранников: либо Дятел – высокий худощавый парень с острым носом, либо Горилла – приземистый, с длинными руками, мужик под пятьдесят. Вот они как раз Севку не обижали, у них были другие обязанности – проводить в туалет, принести еду, доставить в соседнюю с его камерой комнату и зафиксировать на месте допроса.
Через два часа они его отвязывали, снова отводили в туалет – хотел он этого или нет, позволяли умыться, а потом возвращали в пыточную, где уже стоял небольшой стол и два стула. На один сажали Севку, на другом размещался комиссар. И начинал разговор как ни в чем не бывало.
Комиссар даже записей практически не вел, просто задавал вопросы и внимательно выслушивал ответы. И то, и другое комиссар делать умел превосходно.
Это Севка понял еще в машине, когда комиссар процитировал ему записку Орлова.
– …что он имел в виду, когда написал, что очень советует спросить у вас точную дату вашего рождения и выбить честный ответ? – спросил комиссар.
Он не стал ни кричать, ни делать страшные глаза, просто поинтересовался как бы между прочим, предложил вместе подумать над странным предложением странного же старшего лейтенанта.
«Суки брехливой», – подумал Севка. Это ж он за что так поступил с Севкой? Ведь обещал, что приведет… не сдаст, не подкинет, а даже, наверное, расскажет о Севке хоть что-то. То, например, что Севка достойно вел себя под огнем, что не захотел Севка сдаваться в плен к немцам.
Вместо всего этого Орлов послал Севку почти на верную смерть, а потом передал писульку. «Спросить точную дату» и «выбить честный ответ». Сволочь.
Как тут можно спокойно отвечать на вопрос комиссара?
Просто сказать, что родился… родится через сорок восемь лет? И что даже не знает, как сюда попал? И что попал сюда из две тысячи одиннадцатого года и что советской власти уже давно нет, Союз развален и чекистов называют кровавой гебней? Очень весело все это будет звучать на прифронтовой дороге.
А комиссар ждал, внимательно глядя в лицо Севки. И не торопил. И не требовал отвечать, сообщать точную дату рождения и не грозил расправой и пытками.
– … – сказал Севка.
И замолчал.
Машина вильнула в сторону, Севку качнуло к дверце.
– Петрович, ты бы аккуратнее, – не сводя взгляда с Севки, попросил комиссар.
– Куда уж… – буркнул водитель. – Сами ж видели, когда сюда ехали, что на дороге творится…
Севка посмотрел – машина как раз двигалась мимо нескольких искореженных обгорелых грузовиков. Вздрогнул, увидев неподвижные тела на обочине.
– Покойников так и не убрали, – сказал водитель. – Нужно было сказать…
– Уже и не успеют, – тихо ответил комиссар.
– Не успеют… – сказал водитель. – От самой границы своих оставляем и оставляем…
– Ладно. – Комиссар спрятал записку в карман плаща, достал карту, которую ему от Орлова передал старший сержант. – Что тут у нас? Та-ак… Значит…
Крупные капли дождя бились в лобовое стекло и разлетались брызгами.
– Откуда вы шли? – спросил комиссар, не отрываясь от карты, которую развернул на коленях.
– Я… – Севка облизал губы. – Я не знаю.
– То есть?
– Я не знаю, откуда мы шли… я не помню. Мы встретились с Орловым возле дороги. Там…
Севка неуверенно махнул рукой.
– Потом пошли через лес, наткнулись на окруженцев, их накрыло бомбами, тех, кто уцелел, Орлов повел к мосту.
– К мосту… – повторил комиссар, разглядывая карту. – Шли через поселок Ключи?
– Нет. В смысле – может быть. Там были дома… я не знаю названия…
– В интервале с четырех сорока до пяти семнадцати?
– Не знаю. Наверное… Солнце еще, кажется, не встало. Или встало, но там были тучи… У меня нет часов… – Севка никак не мог успокоиться и прийти в себя.
А кроме того, вопросы комиссар задавал странные. И откуда он мог знать про время, в которое они прошли тот проклятый поселок? Просто посчитал расстояние по карте? Так они сделали крюк…
– Когда окруженцев бомбили, вы тоже время не заметили?
– Утром. Но уже засветло. Солнце встало… – Севка вздохнул. – Мы переночевали в лесу, потом пошли, натолкнулись на часового…
– Около семи утра… – тихо сказал комиссар.
– Наверное…
– А что такое может быть отмечено на карте как пещера? – спросил комиссар.
– Ну… там была небольшая пещерка под корнями дерева… Мы случайно наткнулись…
– Случайно… – сказал комиссар и протянул карту Севке: – Вот тут?
Севка карт читать не умел. Нет, географию он знал неплохо, мог уверенно найти на карте мира или в атласе практически любую страну или остров, но военные топографические карты казались ему не слишком понятными абстрактными рисунками.
На карте Орлова было много пометок карандашом. И комиссар указывал пальцем на одну из них, возле которой мелкими буквами, но очень четко значилось: «пещера, без ограничения по времени». А чуть левее – «авианалет» и цифры – 7-41. И на несколько миллиметров ниже этой надписи – «часовой».
– Странные надписи, не находите? – поинтересовался комиссар. – Орлов делал пометки все время? Будто вел дневник?
Севка задумался. Орлов один раз возился с картой утром, в лесу. И даже что-то, кажется, помечал. Но это было до встречи с окруженцами, до налета и до поселка.
Севка пожал плечами.
– Ладно, может быть… – Комиссар провел пальцем по карте. – А вот тут?
Обозначение моста Севка узнал. И вздрогнул, прочитав рукописную пометку рядом со значком: «9-15 до 9-45».
– Это Орлов написал сразу после перестрелки, как думаете? – спросил комиссар. – Достал карту и записал на всякий случай, для памяти…
– Наверное, – сказал Севка. – Не мог же он это написать до начала…
Севка осекся.
Мог.
Если был немецким агентом и точно знал, когда появится капитан Скрипников со своими диверсантами.
– Он не мог… – пробормотал Севка.
– Вы имеете в виду, что он не мог быть немецким агентом? – уточнил комиссар. – Только потому, что перебил диверсионную группу?
– Не только… Я видел, как он убивал немцев… И он мог сдаться им в любой момент, если бы хотел… И зачем ему все это делать?
– Хороший вопрос, – кивнул комиссар. – Очень хороший… И есть несколько вариантов хороших ответов. Один из них – чтобы внедрить вас… Не смотрите на меня так, это я для разминки, в порядке бреда, так сказать. Слишком сложное получается мероприятие. Гораздо более реалистичным выглядит то, что он хотел ввести кого-то другого, кого-то из бойцов. Того же сержанта…
– Сержант был с окруженцами, когда мы пришли.
– И к тому же сержант лично передал мне записку и карту… – Комиссар еще раз взглянул на карту, потом сдвинул рукав плаща и взглянул на часы. – Петрович, на перекрестке, возле танка, останови. И просигналь на броневик.
Водитель кивнул.
Комиссар свернул карту и снова сунул ее за борт плаща.
– Значит, расскажите мне подробно все с того момента, когда… в общем, с какого момента помните. У вас есть минут десять.
И Севка рассказал.
Комиссар слушал, не перебивая. Даже когда Севка дошел до столкновения с пленными, комиссар не стал ничего уточнять.
Машина остановилась.
Лейтенант выскочил из нее, держа автомат в руках, огляделся.
– Выйдем, – сказал комиссар, открывая дверцу.
Шел дождь, комиссар поднял воротник плаща, снова взглянул на часы.
Севка стоял возле него, ежась под ударами холодных капель.
От бронеавтомобиля, остановившегося неподалеку, к комиссару подбежал второй лейтенант.
– Что там у комдива? – спросил комиссар.
– Бредит. Я ему сменил повязку, но лучше бы его побыстрее…
От взрыва, казалось, вздрогнула земля, птицы с криками взлетели с деревьев к низким тучам. Еще несколько взрывов прогремели один за другим.
– Десять тридцать семь, – взглянув на часы, пробормотал комиссар. – Минута в минуту. Железнодорожная станция Хлопово. Эшелон с боеприпасами. Никита, Костя, по машинам. Я тут немного поговорю с младшим политруком, через две минуты отправляемся.
Комиссар поманил Севку пальцем и отошел к деревьям.
– Вот теперь у меня возник вопрос, – сказал комиссар. – И очень злободневный.
Комиссар снова развернул карту:
– Вот, обратите внимание – пометка и надпись: «10–37, Хлопово, состав с боеприпасами». Вот это точно написано до события. И тут уже совершенно понятно, что Орлов знал о подрыве. Согласны?
– Да.
– Но важно не это. Важно то, что тут еще есть на карте. Смотрите. В пяти километрах дальше по этой дороге надпись: «с 10–40 немецкие танки», а также имеется стрелка на проселок. И еще одна пометка: «до 12–39». А дальше, возле села Степаново, надпись: «до полуночи».
– И что это значит?
– В общем, ничего. Если не учитывать, что возле Сепаново – полевой аэродром, на котором стоит мой самолет. И что я собирался ехать по дороге, потому что так ближе и надежнее. И если надпись на карте не врет, то мы приехали бы как раз к танкам. Значит, мы можем наплевать на предсказания Орлова и ехать прямо, а можем свернуть. Но тогда мы можем попасть в засаду уже на проселке… Хотя очень сложно получается… Неоправданно сложно. Вы бы как поступили?
– Я? – Севка взглянул на карту. – Ну…
– Давайте сделаем выбор более актуальным. – Комиссар спрятал карту. – Если мы наскакиваем на засаду, то вы умираете первым. Это я вам могу пообещать твердо. Итак, выбирайте маршрут.
Суки. Сволочи. Все – уроды. И каждый норовит подставить или убить. И каждый угрожает, и нет никакого выхода. Можно попытаться прыгнуть в сторону и побежать, Севка даже оглянулся по сторонам.
Не дождетесь!
Не побегу.
– В объезд, – сказал Севка разом охрипшим голосом. – По проселку.
– Значит, по проселку, – кивнул комиссар. – Как скажете…
«Как же, – подумал Севка, – как скажете! Все ты уже сам решил, все прикинул».
Севка пошел к машине, когда комиссар его окликнул.
– Когда вы родились?
– Двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, – четко ответил Севка и повторил: – Двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Дату рождения вы у меня выяснили, осталось только убедиться, что это честный ответ. Здесь начнете выбивать?
Комиссар не ответил.
Они больше не обменялись ни единым словом до самого аэродрома. Да и в самолете Севка только ответил отрицательно на предложение перекусить, молча забился в самый конец железной лавки ближе к хвосту.
Летели они часа три, за это время их дважды обстреляли с земли, снаряды рвались, как показалось Севке, прямо за иллюминатором, перед самой посадкой что-то загрохотало, будто колотили палкой по пустой железной бочке, Севка даже испугаться не успел, когда увидел, что в стенке самолета, в метре от него, появились четыре отверстия. И столько же на противоположной стороне. Только потом Севка сообразил, что это стрелял истребитель, и черт его разберет – немецкий или свой, перепутавший цель.
И в машине Севка молчал, пока его везли по темным улицам и, кажется, по лесу.
Молчал, когда его раздели и выдали вместо формы какую-то парусиновую робу и штаны, больше похожие на пижаму. Вместо сапог – тапочки из той же парусины. «Белые тапочки», – с черным юмором отметил Севка.
Севка собирался молчать и дальше.
Он не знал, что это от него теперь не зависит.
Заговорил он после первого же сеанса с массажистом. Нет, не закричал – кричал он во время сеанса, выл, дергался, с ужасом и отвращением понимал, что плачет, просит прекратить, – и ничего не мог с собой поделать. У него ничего не спрашивал невысокий мужчина со светлыми до прозрачности глазами и светлыми волосами. Просто причинял боль.
Причинял-причинял-причинял… А Севка кричал-кричал-кричал…
Когда боль прекратилась, и массажиста сменил комиссар – вот тут Севка заговорил – торопливо, сбивчиво, с готовностью и даже с желанием.
Он должен убедить комиссара. Должен убедить.
А то, что его били, – понятно. Его просто хотели подтолкнуть, раскачать, давали понять, что его ждет, если он откажется отвечать на вопросы.
Севка несколько раз повторил свою биографию, подробно изложил, каким стал Харьков, честно рассказал о том, что стало с компартией и социализмом, о войне рассказал все, что смог вспомнить, о Дне Победы, о Сталинграде, о высадке союзников в Нормандии в сорок четвертом…
Комиссар слушал, не перебивая, изредка делал какие-то пометки в записной книжке, и по выражению его лица нельзя было понять – верит он или нет.
На стене над дверью висели часы.
Севка мог видеть, сколько времени продолжалось избиение, и от этого становилось еще хуже. И мог засечь, сколько именно времени длился допрос. Били его два часа, допрашивали – три. Потом комиссар вышел, Севке принесли еду – очень неплохой борщ, картошку с котлетой, компот или морс. И Севка подумал, что это – хороший знак.
Сейчас он поест и разговор – разговор! – продолжится.
Но когда Севка, которого выводили в туалет, вернулся, то ни стола со стульями, ни комиссара в комнате не было. А был тот самый улыбчивый массажист.
Ночью Севка не спал, тихонько подвывал, пытаясь унять боль в теле, кусал губы, чтобы не разреветься в голос. Все происходящее было несправедливым и нечестным. Он ведь не врал. Он говорил правду, все, что мог вспомнить. И честно предупреждал, где мог напутать.
Про Перл-Харбор он вспомнил, но забыл точную дату и выкрутился, сообразив, что японцы бомбили американскую базу в первое воскресенье декабря. По фильму вспомнил и сообразил. Сталинград был зимой, это он тоже помнил по хронике. А Курская дуга – летом.
На второй день он спохватился и вспомнил о Власове. И рассказал, насколько помнил подробно, о Русской освободительной армии. Каким-то чудом вытащил из памяти рассказы Богдана о войне, о Курчатове вспомнил из курса школьной физики, о Королеве и о двенадцатом апреля, кажется, шестьдесят третьего года, о Хиросиме и Нагасаки вспомнил и о том, что бомбить их будут уже в самом конце войны – в сорок пятом.
На третий день его охватили злость и безысходность. Как бы он ни насиловал свою память, как бы ни выворачивал ее наизнанку, все шло по заведенному распорядку – побои, допрос, побои, бессонная ночь, и снова по кругу.
Севку начинало трясти только от мысли о неизменной улыбке на губах массажиста, сердце начинало колотиться как бешеное, когда в замке его камеры поворачивался ключ и на пороге появлялся Горилла или Дятел.
На четвертый день обработки Севка попытался спрятаться под кровать, когда за ним пришли. Понимал, что выглядит нелепо и по-идиотски, но ничего не мог с собой поделать, визжал и цеплялся руками за ножку металлической койки.
На допросе он стал жаловаться комиссару на то, что больно и страшно. Стал просить, чтобы тот вмешался и заступился. В сознании у Севки отчего-то комиссар и массажист стали антагонистами: массажист мучил его не по приказу комиссара, а по собственной воле и по собственному желанию, сволочь, а комиссар мог этого не знать. Или знал о побоях, но не ведал, насколько это больно и страшно. Нужно было только объяснить. И убедить. И уговорить.
Комиссар кивнул, выслушав, и продолжил допрос. А Севка ждал с надеждой, что после допроса все будет по-другому. Когда массажист выдавал ему вечернюю порцию боли, Севка решил, что тот просто не послушал комиссара. Или тот по какой-то причине не успел его предупредить. Но вот завтра с утра…
Утром он попытался упросить своего мучителя, сорвался в крик, угрожал всеми мыслимыми и немыслимыми карами, но тот лишь кротко улыбался и продолжал работать.
Это не могло продолжаться вечно.
Севка понял это ясно вечером пятого дня. Он сходит с ума, понял Севка. И ничего этот комиссар не собирается делать, ему не нужно защищать Севку. Никто не станет защищать слабака и размазню, превратившегося в хнычущее дерьмо.
На шестой день Севка встретил конвоиров безучастным взглядом, с кровати сам не встал, но когда его подняли – не сопротивлялся. Его вывели из комнаты, повели по коридору, Севка плелся, опустив голову и что-то еле слышно бормоча себе под нос.
