Текст книги "Всеволод Залесский. Дилогия"
Автор книги: Александр Золотько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)
Воронка была не особо крупная, ограничение по весу, мать его так…
Никита встал, потянулся, забросил на спину автомат и медленно пошел в глубь острова.
Странный парень.
Малышев с ним познакомился возле моста, когда диверсантов убивали. Тогда он был серьезным, но каким-то светлым, что ли… А сейчас – смурной, неразговорчивый. Да – да, нет – нет. И все.
На операции ходит вместе со всеми, а иногда и в одиночку, всегда поможет, не посмотрит, что командир. Вон, вместе с Малышевым дрова на костер собирал, рыбу чистил. Он всегда необщительный, а тут, на острове, так и вообще… Будто увидел здесь что-то.
Малышев встал с песка, натянул сапоги на босые ноги прямо поверх кальсон. Может, Дуглас и прав насчет Карибского моря, только всех Орлов одел в красноармейское, и не в то, про которое говорили Ставров и Таубе, с погонами, что введут в сорок третьем, а в самое обычное, с петлицами.
А к жаре гимнастерка и шаровары приспособлены не слишком, потому и ходят парни полуголыми.
– Слышь, Никита, – позвал Малышев, догоняя лейтенанта.
– Что? – не останавливаясь и не оборачиваясь, спросил Никита.
– Ты чего такой?
– Какой?
– Ну… – Малышев замялся. – Невеселый.
– Засмеяться? – с готовностью предложил Никита.
– Да ну тебя… При чем здесь засмеяться? Ты со вчерашнего дня темный весь. Я думал, утром повеселеешь, а ты…
– А ты вон красный, как вареный рак. И с утра не побелел. И что?
– Так то я по дурости обгорел, а ты…
– А если я тоже дурость сделал? – Никита остановился и серьезно посмотрел в глаза младшему сержанту. – Тогда что?
– Какую дурость? – опешил Малышев.
Никита оглянулся на парней, орущих что-то от избытка чувств на пляже. Конвей выбрался из воды, выволок за собой Рахимова, и теперь все вместе стали учить узбека играть в футбол.
– Ладно, – сказал Никита. – Все равно хотел с кем-то посоветоваться. Пошли.
Они прошли через поляну с шалашами, поднялись на гору, потом спустились по поросшему колючим кустарником склону к противоположному краю острова.
Никита шел быстро, Малышев даже запыхался, поспевая за ним.
– Тут придется пригнуться, – предупредил лейтенант. – Вот сюда, в пещерку.
– И как ты ее вообще усмотрел, – пробормотал Малышев, наклоняясь. – Дыра и дыра…
За недлинным проходом была пещера. Шагов десять на десять. И потолок высокий, руку можно поднять. В самом верху – пролом, будто окно. Сквозь него в пещеру падал столб света. Пылинки плясали внутри столба.
– И что? – чуть задыхаясь, спросил Малышев.
Никита не ответил. А через минуту Малышев понял, что вопрос задал неуместный. Это он не сразу различил за световым столбом яму. Не глубокую и не слишком широкую. Круглую, метра два в диаметре.
Недавно вырытая в песке, как бы не вчера.
А в яме – несколько трупов.
Ну как, несколько…
Их видно не было, видны были головы, штук пять. И плечи. И рука выглядывала из песка возле стены, небрежно трупы засыпали.
– Что скажешь? – глухо спросил Никита. – Давние покойники?
Глава 2
6 августа 1942 года, Москва
– Хорошо выглядишь, – сказал Корелин, держа руки за спиной.
Орлов постоял мгновение с протянутой рукой, кивнул и сел на стул, на тот самый гостевой стул, на котором несколько минут назад сидел Домов.
Корелин сел в свое кресло, скрестил руки на груди.
– Закрытая поза, – улыбнулся Орлов. – Это ты мне демонстрируешь свое настроение или настолько расслабился, что не пытаешься скрыть свои эмоции?
– Ты хорошо выглядишь, – повторил Корелин. – И уже подполковник. Молодец, зря времени не теряешь. А что ж с орденами? Не нашел?
– Не счел нужным цеплять на себя незаслуженные железки, – ответил спокойно Орлов. – Петлицы… Петлицы – да, повесил. Так без этого – никак. И время сейчас какое? Правильно, время – молодых. Полковник – в тридцать. Генерал в сорок пять – уже старик. Появись я с тремя кубарями, люди бы удивились. И если бы люди, а то – патрули. А с ними, знаешь, шутки хреновые. Они прицепятся, а мне придется их убивать? Благодарю покорно. Мне и так по ночам всякая дрянь снится… – Орлов посмотрел на свои руки. – Будто они у меня по локоть в крови. В темной такой, вязкой. Кровь капает между пальцами, а я все не могу придумать, чем вытереть… И знаешь, что самое неприятное в этих снах?
– Знаю. Они просто повторяют реальность. – Корелин вздохнул. – Сам иногда… Вот недавно приснилось – иду я вдоль строя… Новая группа, традиционное прощание перед заброской. Молодые ребята, светлые глаза, чистые лбы… А я иду… иду… потом вынимаю из кармана пистолет и начинаю стрелять… между ясных глаз, в середину чистых лбов… Я стреляю, не хочу, а стреляю… Пытаюсь остановиться, а не могу. Стреляю-стреляю-стреляю… и одна надежда – патроны кончатся. Точно ведь знаю, что в руке у меня пистолет Коровина, образца тысяча девятьсот двадцать шестого года, в магазине – восемь патронов. Пусть девять, если загнал еще и в ствол патрон. Девять… А ребят в строю и девчонок – десятка три. Или даже больше… Не смогу всех убить, патроны раньше закончатся… А они, заразы, все не кончаются и не кончаются. Восемь, девять… потом десять, одиннадцать… И я понимаю, что они не закончатся, пока я всех мальчиков и девочек вот этих не перестреляю. А они не разбегаются, стоят и ждут своей очереди. И оружие есть у всех, а даже не пытаются защищаться… Проснулся в поту и, кажется, от собственного крика… И подумал, что я ведь и вправду вот так, десятками убивал ребят. Отправлял их в тыл к немцам без подготовки, без снаряжения толком… Как будто своей собственной рукой убивал…
Корелин полез в стол, достал бутылку и два хрустальных стакана.
– Составишь компанию?
Орлов молча кивнул.
– В газетах писали – герои… Если они герои, то кто тогда я? – Корелин разлил водку, по трети стакана. – Я тогда кто?
– За встречу? – Орлов взял стакан, протянул его, чтобы чокнуться, но Корелин осушил свой, не чокаясь.
– За героев, – сказал Корелин. – За героев…
Орлов выпил, покрутил стакан в руке, без стука поставил на стол.
– Пару дней назад имел разговор с одним знакомым корреспондентом… – сказал Корелин. – Маститый такой, с трубочкой, вальяжный. Не из корифеев, но не дурак… Совсем не дурак… Вот он мне о героях-то порассказал… Нет, я помню империалистическую войну, помню, как казак Крюков на всех плакатах австрийцев десятком на пику нанизывал… Но как-то мимо меня прошел злободневный аспект героизма… А корреспондент мне подсказал…
Они были давно знакомы, еще с Гражданской. Корреспондент тогда еще не был вальяжным, еще ходил в атаку впереди батальона, в котором комиссарил, а Корелин через его позиции свою группу отправлял. Потом еще пару раз встречались. Когда началась война, корреспондент уехал на фронт, даже умудрился получить медаль «За отвагу» во время боев под Тулой…
Как-то нашел телефон Корелина, позвонил, попросил о встрече…
Корелин заехал к корреспонденту в гостиницу, где тот обычно останавливался, будучи в Москве. В номере медово пахло трубочным табаком, окна были завешены тяжелыми шторами, на столе стояла бутылка коньяка, тарелочка с нарезанным лимоном, бокалы. И массивный канделябр на пять свечек. Свечи горели, их огонек плясал в хрустальных гранях вазы с фруктами.
– Романтический вечер при свечах… – усмехнулся Корелин. – Может, ты кого другого ждал?
– Тебя, не сомневайся. Просто, если есть возможность посидеть красиво, отчего ею не воспользоваться? Как сказал Иосиф Виссарионович Михаилу Шолохову: «Мы с вами не последние люди в этой стране…» Не последние ведь?
Поболтав о том о сем, корреспондент наконец перешел к основной теме разговора. Ему нужно было попасть за линию фронта. Хотел сделать материал о героях-диверсантах.
– Понимаешь, – сказал корреспондент, попыхивая трубочкой, – поле героизма изъезжено и перекопано дальше некуда… А просто так пересказывать о трех сотнях убитых оккупантов – душа не лежит. Ну да, пулеметчик молодец. И что дальше? Сто строк плюс фотография. Где фитиль окружающим? Где зависть коллег и перспективы на будущее? Нету… То есть что сегодня выкопал, то и съел. Я вот Кривицкому завидую с Коротеевым. Вот им – повезло. Двадцать восемь героев-панфиловцев. Вот это материал! На годы! На десятилетия! Вначале – о подвиге, потом, когда война закончится, можно будет о героях писать и писать, и писать, и писать… О семьях, о детстве, о школьных годах… Двадцать первого июня сего года указ был, всем дали Героев. Посмертно, но тем не менее… И знаешь что?..
Корреспондент наклонился к Корелину, словно собирался сообщить ему страшную тайну.
– Ты внимательно читал о подвиге этих самых двадцати восьми?
Корелин пожал плечами.
– Ну, слышал ведь, что все погибли, как один?.. Слышал? Врага не пропустили у разъезда Дубосеково, танков пожгли миллион, но погибли. Или наоборот: погибли, но танков пожгли миллион и не пропустили…
– Тебе это кажется забавным?
– Дурак, что ли? – обиделся корреспондент. – Что значит – забавно? Люди погибли. Только там еще несколько десятков тысяч наших советских людей погибло. Героически погибло, между прочим, а помнить будут об этих, о двадцати восьми… О том, что сказал политрук: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва…»… А знаешь, что спросил дежурный в «Красной звезде», когда ему заметку эту предоставили? Не знаешь? А он спросил, откуда корреспондент знает, что именно Клочков сказал, если все погибли, никого не осталось в живых. Правильно спросил, между прочим, профессионально. А тот ему тоже ответил профессионально и правильно. А не мог, говорит, политрук Клочков по-другому сказать. Не мог, понимаешь? Так и пошло в номер. Вот это – надолго. Подвиг для людей, но кормить будет журналиста…
– Как-то ты это нехорошо…
– Да при чем здесь хорошо или нехорошо? Совсем ни при чем. Ты – готовишь диверсантов, летчик сбивает немецкие самолеты и бомбит супостата… А я делаю так, что подвиги становятся подвигами. Подвигами, а не строчками в боевых донесениях, – корреспондент вскочил с кресла и вприпрыжку пошел по комнате, разом потеряв всю свою вальяжность и многозначительность. – Тут, видишь ли, одного героического поступка мало. Тут нужно, чтобы я рядом оказался и чтобы начальство одобрило, признало подвиг своевременным. Своевременным, имей в виду… Кто-то стал героем под Киевом? Там что, танки не жгли? Жгли, будь спокоен. Или под Харьковом что, не было героев-танкистов? Были, точно тебе говорю, были. И кто-то о них написал? Нет, написал, конечно, только вот сделать из героизма подвиг – не получилось. Не вовремя ребята погибали и не в том месте. И не так… Панфиловцы – под Москвой. То есть умри, а врага не пропусти. И не просто умри, а с вредом для врага. Насмерть стой, и все тут. И тему закрыли, между прочим… закрыли тему… То есть, если кто-то снова будет стоять насмерть, о нем напишут, но как о повторившем подвиг… и так далее… Повторившем. Ибо – не вовремя… Гастелло – повезло. И вовремя, и идеологически правильно. Ценой своей жизни… И отец у него белорус, и в Белоруссии подвиг… Зоя Космодемьянская, к примеру…
Корелин вздрогнул.
– В январе опубликовали статью, в феврале – Указ. Потому что народ должен ненавидеть врага. Который девочку замучил… Пилой – живую, и повесили, и грудь резали… Очень своевременно.
– Что – своевременно? Грудь отрезали?
Корреспондент замер посреди комнаты.
– Нет, стало известно об этом своевременно, конечно… На неделю позже – уже была бы другая фамилия, и другой немецкий полк товарищ Сталин приказал бы в плен не брать…
– А ты знаешь, что ее крестьяне задержали? – спросил Корелин глухо. – Она пыталась дома жечь в лютый мороз, ее поймали и…
– И что? Подвиг ее от этого стал менее героическим? Чушь. Полная чушь! Да хоть пусть собственный командир ее предал, все равно подвиг есть и будет. А вот о политруке Панкратове ты слышал, комиссар? Нет? – корреспондент снова налил коньяка, выпил, сморщившись, закусил лимоном. – Не слышал, хотя шестнадцатого марта сего года был Указ о присвоении ему звания Героя. Он, знаешь ли, еще в августе сорок первого на амбразуру лег. Прямо на стреляющий пулемет. Чтобы своим бойцам жизни спасти и приказ командования выполнить. Так Героя ему дали, а в ГЕРОИ не записали, не пустили. Что значит – жизни бойцам спасал? Немцев убивать нужно. Немцев! Так что, для такого вот подвига придется место зарезервировать, когда наступать начнем, вот тогда первого, кто снова на пулемет грудью бросится, назовут… нет, не назовут – ПРОВОЗГЛАСЯТ героем. Вот я и подумал… Нечего ждать милостей от природы… О ком еще не писали? Кто еще не прозвучал как следует? Правильно, герой невидимого фронта. Разведчика нельзя, имя открывать никто не позволит, там явки-пароли… А вот диверсанта, который при помощи народа уничтожает оккупантов и предателей… Как полагаешь, прозвучит?
– Нет, не прозвучит. Диверсант – убийца, люди, попавшие в оккупацию, – почти предатели, а настоящие предатели… Так их единицы, что ты… Так, пара выродков. Или у тебя есть другие сведения?
Корреспондент кашлянул, заметил, что трубка у него погасла, принялся старательно выбивать ее о каблук, потом щеточкой чистить, потом снова набивать табаком и раскуривать…
– Так что ты, друг любезный, лучше о простых подвигах пиши, о рядовом героизме, о подбитых танках и сбитых самолетах. И мой тебе совет – отправляйся в Сталинград. Вот что-то мне подсказывает – там будет масса интересных материалов…
– Как же, будет… – корреспондент выпустил струйку дыма и сел в кресло. – Все, о стойкости больше не напишешь – спасибо приказу номер двести двадцать семь. Если за спиной заградотряд, какой тут героизм и стойкость? Обычный страх и желание выжить… Если даже и не скажут прямо, то подумают. О приказе сейчас только и разговоров. О приказе да о том, что пулеметы в спину стрелять будут… Хотя какие, на хрен, пулеметы? В общем, нужно искать и думать…
– На флот. На подводную лодку.
– Ага. Красиво, чисто, фаянсовая посуда… И все сразу на дно, если что… Знаешь, сколько кинооператоров было на кораблях во время перехода из Таллина в Кронштадт? Больше десятка. А сколько добралось? Ни одного. Вот так. Лучше уж я на суше. Или и вправду – в Сталинград?
– Ты ему на самом деле услугу оказал, – дослушав историю, заметил Орлов. – Если выживет, то в Сталинграде много чего насобирает на эпохалку. Очень много…
– Всеволод правду сказал?
– Он и сотой части о Сталинграде не знает. Сейчас, правда, уже, наверно, начал наверстывать упущенное в школе. И о героизме, и о предателях…
– У него там все нормально? И у Кости?
– А какое нам до этого дело? – удивился Орлов. – Никто не обещал им сопли вытирать. Севке я вообще предлагал отправляться домой. А он, гаденыш, решил, что умнее и порядочнее меня? Пусть крутится. Пусть твои приказы выполняет… Выполняет ведь?
– Да. И неплохо.
– Убивает, хватает, допрашивает?
– И допрашивает, и убивает, и хватает…
– Что ж ты ему не дал конкретный приказ устранить некоего генерал-лейтенанта? Ты ведь ребят не просто так на Донбасс посылал… Ты приказ не отдал или он не смог?
– Я не смог.
– Не поверил, значит…
– При чем здесь «поверил – не поверил»? Поверил. Только, знаешь ли, наказание вперед преступления…
– Обычное дело, – серьезно сказал Орлов. – И в безоружного выстрелить – обычное дело. И женщину с ребенком – тоже. Если сравнивать цены…
– Даже так? А если бы тебе предложили обменять жизнь матери на тысячи… на сотни или даже десятки других людей?
Орлов не ответил.
– То-то же! Просто так рассуждать, отвлеченно – легко. Красивые слова говорить…
– Да-а… – протянул Орлов. – Если доходит до конкретики, да еще и касается не чужих тебе людей… Думаешь, мне просто было тебя предать?
6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта
Севка лежал на боку, связанные за спиной руки не давали повернуться. Он их вообще не чувствовал с самого вечера. Ни пальцев не ощущал, ни кистей. Локти еще ныли, но это, скорее, от ударов о стенки оврага. В голове гудело, звенело и пузырилось.
Небо вверху, высоко-высоко. Не дотянешься…
Овраг узкий и глубокий, его края вырезали из неба кусок, черные неровные полосы и ярко-голубая лента между ними.
Плечо болит. Лицо начинает саднить. А вот рана не болит совсем. Удар в грудь был, а вот боли и… Севка приподнялся, посмотрел на свою гимнастерку. Орден – на месте. Пуговицы-карманы – на месте. А дырки нет.
Севка вздохнул, приготовился ощутить резкую боль… Ничего. И еще – пусть Грыша хоть трижды идиот, но он целился в голову с пяти шагов. Севка стоял неподвижно, промазать – невозможно. Севка все-таки глаза перед выстрелом закрыл, не удержался. И пропустил подробности своего расстрела. Проклятый организм струсил, не обращая внимания на приказы мозга и его дурацкое желание посмотреть в глаза смерти.
Севка сел. Потом подтянул ногу, встал на колено. На второе. Медленно, с трудом, поднялся на ноги. Наверху, в степи, земля была сухая, а вот тут, на дне оврага, еще сохранилась влага. Ступням было мокро и прохладно.
Нужно было бежать. Припустить прямо по дну оврага, пока казачки не заглянули, чтобы проверить, как там покойничек.
– Нужно бежать, – прошептал Севка, глядя наверх, на небо. – Бежать…
Чушь какая… Не думал никогда, что ему настолько наплевать на жизнь. Ни разу даже не попытался убежать после того, как казаки прихватили их с Костей в степи спящими. Спокойно, без надрыва ждал своей участи. Будто в очереди за смертью стоял.
Совсем сошел с ума. Точно – сошел. И первая мысль, которая ему пришла в голову, тоже была безумной. Ну, с каких таких ему захотелось выбраться наверх, посмотреть, что там с Костей? Придет такая мысль в голову нормальному человеку?
Однозначно – нет.
Севка присмотрелся к стенке оврага. Не скала. И не так, чтобы совсем отвесная. Если бы руки были свободны, то можно было бы легко забраться, хватаясь за корни и ветки кустов.
Если бы руки были свободны.
Севка осторожно нащупал ступней выступающий из земли узловатый корень. Оперся. Прикинул, куда можно поставить ногу при втором шаге.
Рванулся вверх, нога соскользнула, и, чтобы не упасть, Севке пришлось спрыгнуть.
Тут не получится выбраться, сказал себе Севка, и снова полез на стену. И снова. В третий раз на ногах удержаться не удалось: упал, приложился плечом о землю. Полежал, переводя дыхание, потом встал и снова стал карабкаться на стену.
С шестой или седьмой попытки у него получилось. Как именно – Севка и сам не понял, но оказался вдруг наверху, с бешено колотящимся сердцем и прокушенной нижней губой.
Солнце ударило в глаза, Севка зажмурился. Земля под ногами поплыла в сторону, но в самый последний момент, когда Севка уже решил, что сейчас грохнется в обморок, земля успокоилась и замерла.
– Вот так бы и давно, – пробормотал Севка.
Нужно открыть глаза. Открыть и посмотреть на выражение лиц потомков готов и союзников Великой Германии. Можно еще заявить что-нибудь эдакое, шутливое. «Я требую продолжения банкета!» Или просто сказать, что они, безрукие, даже расстрелять толком не могут.
Севка медленно открыл глаза.
Они и вправду толком убить не могут. Вот, казалось бы, два карабина на двух лейтенантов. Пять метров дистанция. Бах-бах! Лейтенанты должны уже быть мертвы, а казачки – идти на хутор, самогонку жрать. Во главе с младшим урядником дядей Яшей.
А что получилось?
Во главе с дядей Яшей казачки лежат на сухой земле, карабины валяются рядом… Все мертвые. В смысле, карабины никогда живыми и не были, а вот Грыша с Фомой и дядька их Яша несколько минут назад были живы. А сейчас…
Лица у Фомы, считай, нет. Пуля, похоже, вошла в затылок и на выходе превратила лицо в клочья. Дядя Яша принял свою пулю в сердце, упал на спину и со спокойной сосредоточенностью разглядывал плывущие по небу облака.
А Грыша… Грыша, оказывается, был жив. Рука скребла землю, ноги шевелились, будто Грыша пытался идти или бежать, а глаза смотрели обиженно и с болью.
– Такие дела, Грыша, – сказал Севка. – Такие дела.
Косте пуля попала в грудь. Чуть пониже плеча, как раз над левым нагрудным карманом. Гимнастерка вокруг дырочки уже успела почернеть. В уголке рта появилась кровь.
И больше – никого.
Над головой продолжает орать жаворонок или кто там еще, ветер шевелит волосы живых и мертвых… И все.
Кто стрелял?
Севка огляделся по сторонам.
Если пуля попала Фоме в затылок, то стреляли откуда-то сзади, может, даже с того вон холма метрах в ста – ста пятидесяти. Сейчас на холме никого не было.
Может, это с немецкого истребителя прилетели пули?
Летел-летел ас Геринга, сбил три русских бомбера, осмотрелся, а тут несколько человек с оружием прямо на открытой местности топчутся. Ну, как было не стрельнуть?
Севка ногой перевернул дядю Яшу на бок, присел, попытался нащупать занемевшими пальцами эфес шашки. Интересно, заточена или нет? В какой-то книге писали, что сабли и шашки в русской армии затачивали только с объявлением войны. Офицеры – точно. Что касается казаков…
Палец скользнул по лезвию. Ощущение, будто по раскаленному металлу. Заточена шашка, хорошо заточена. Тут бы теперь пальцы себе не поотрезать.
И все-таки это не с самолета стреляли. Севка из оврага слышал одиночные выстрелы. Он, конечно, относился к немецким пилотам с достаточным уважением, но чтобы тремя одиночными выстрелами из бортового оружия попасть в трех человек… Не бывает. Тем более что винтовочных калибров на «мессерах» вроде уже не осталось. А крупнокалиберная пуля, попав человеку в голову… или в грудь… или куда-нибудь… превращает голову, грудь и человека вообще в клочья. В брызги.
А еще нужно так перерезать о шашку ремешок, чтобы по венам себя не полоснуть. Иначе местные казаки просто с ума сойдут, пытаясь понять, что здесь произошло. Застреленные – ладно, но лейтенант Красной армии, перерезавший себе вены, как римский патриций – будет слишком даже для изощренного мозга Учителя.
– Севка…
– Да-да, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Я сейчас.
– Севка…
Севка обернулся.
– Живой… – сказал Костя и улыбнулся.
Кровь струйкой потекла по его подбородку.
– А я вот… я не увернулся… – сказал Костя.
– Заткнись, – Севка несколько раз с нажимом провел ремешком по лезвию шашки. Запястье обожгло, но руки освободились. – Не болтай, у тебя дырка в груди. Как бы не легкое…
– Как бы… – прошептал Костя. – Там не видно – подо мной есть кровь?
– Нет, – ответил Севка и посмотрел на свои руки. – Не видно.
Пальцы побелели, кисти висели, словно неживые.
– Значит, ранение слепое… Пуля у меня внутри, кровотечение – тоже вовнутрь… Пожалуй, я подохну. Как думаешь?
– Если не заткнешься, я сам тебя придушу, – пообещал Севка. – Вот ручки приведу в кондицию и придушу…
В кончиках пальцев закололо. Тонкие иголочки, как положено при восстановлении кровообращения. Много иголочек, много боли…
Как много боли!
Севка зашипел и прижал руки к груди.
– А я рук не чувствую, – прошептал Костя. – Мне – хорошо. В груди печет немного, а так – хорошо.
– Что тут произошло? – спросил Севка.
– Не знаю. Я прыгнул к тебе, толкнул… – Костя еле слышно застонал. – Фома – промазал, а Григорий твою пулю мне влепил…
Руки начали болеть, нестерпимо, ослепительно…
– Какого хрена ты все это вообще затеял? – спросил Севка. – Решил бежать – сам бы и прыгал в овраг… Я ж туда, как мешок с дерьмом упал. Если бы этих… если бы их не убили, они бы меня там, в овраге, и подстрелили бы…
– А их не ты?.. – Костя чуть приподнял голову, оглядывая казаков.
– Чем?.. Зубами? Плевком навылет? Короче, заткнись, я сейчас буду много ругаться и даже кричать… – Севка ощупал карманы казаков, шипя от боли.
У них могли быть бинты. Не было, понятное дело, но ведь могли быть?
Севка расстегнул гимнастерку на Фоме, попытался разодрать ее от ворота до шаровар, но рука бессильно соскользнула.
– Ладно, – пробормотал Севка. – Ладно.
Он двумя руками вытащил шашку из ножен, сунул ее убитому под гимнастерку и рванул вверх. Ткань с треском разошлась, острие воткнулось куда-то в подбородок мертвецу. Наплевать.
Севка срезал кусками нижнюю рубаху казака, как смог перевязал рану Кости.
– Ерунда, – сказал Костя. – Как мертвому припарка…
– Ты еще живой, – Севка разрезал ремешок, стягивавший запястья Кости. – А вот сейчас ты пожалеешь, что живой…
Застонал Грыша.
– И даже не старайся, – помотал головой Севка. – Я, конечно, гуманист, но ты… ты не входишь в список тех, кого я бы стал спасать… Или отпускать на тот свет. Говорил тебе дядя Яша – учись умирать.
Грыша скулил, пытался что-то сказать, но у него не получалось.
– Ничего, Грыша, умеешь – не умеешь, а все равно подохнешь…
– А если их хватятся? – спросил Костя. – Сюда придут, а тут…
– Ты никогда не мечтал совершить подвиг? – Севка поднял с земли карабин, передернул затвор. – Имеем шанс умереть за Родину, за Сталина… Знаешь, как у нас шутили по этому поводу? «Уродины, заставили!» Смешно?
– Уроды, – сказал Костя.
– Не без того, – согласился Севка. – Как же на свете без уродов? Без уродов было бы неинтересно.
Если в хуторе и услышали стрельбу, то, похоже, не переполошились. Между местом расстрела и хатами было километра полтора, да еще холм… И с чего это выстрелы могли кого-то взволновать? Лейтенантов повели расстреливать, а не вешать или рубить. Не два, а четыре выстрела? Ну, решили растянуть удовольствие. По пуле в живот, а потом уж… Это ведь смешно – пуля в живот.
Вот, Грыша сейчас по этому поводу веселится изо всех сил.
Севка сел на землю возле умирающего казака, приложил босую ногу к подошве его сапога.
Ни фига. Не налезет, маленькие ножки у парня. Да и сам он низкоросл. И его более везучий приятель, Фома, тоже ростом не вышел. У него нога, в лучшем случае, сорок первого размера, а у Севки – сорок четыре с половиной.
– Костя, у тебя какой размер обуви? – спросил Севка.
– Сорок третий, а что?
– Придется босыми идти, товарищ лейтенант. Не люблю я это дело – босиком по сухой траве. Городской я, дитя асфальта и бетона… – Севка вцепился в сапог на ноге урядника, потянул. – Может, хоть у взрослого человека нога будет побольше…
Нога и вправду была больше, Севке даже удалось натянуть сапог себе на ногу, но получилось слишком тесно, было совершенно понятно, что шагов через сто ноги превратятся в сплошные кровоточащие раны.
Денек сегодня выдался, подумал Севка, стаскивая сапог. Ну, вот все, как год назад, когда молодой наивный парень из две тысячи одиннадцатого попал в сорок первый. Все, как тогда, только как-то боком, как в кривом зеркале. Тогда сразу удалось и форму найти, и обувь. А ноги потом растер, так это по собственной глупости. Носочки в сапогах не самая удобная штука, их поправлять нужно… Вот Севка и ноги тогда натер, и немцев по этой причине штыком убивать пришлось.
– Ты иди, Сева… – тихо сказал Константин. – Оружие поделим – и иди. Посмотри, у урядника наган в кобуре, так ты мне его отдай. Карабин, патроны… Патроны пополам, извини. Я постараюсь пострелять…
– А заткнуться ты не постараешься? – поинтересовался Севка.
Ты становишься двуличным существом, мысленно упрекнул себя Севка. Ведь ты обрадовался, испытал облегчение, когда твой товарищ – единственный в этом времени – предложил замечательный выход. Единственно возможный в этой ситуации. Если взвалить немаленького Костю себе на плечи, то далеко уйти не получится.
А на хуторе рано или поздно хватятся своих. Даже если расстрельная команда решила задержаться, на досуге съесть убиенных, вернуться она все равно должна. Но не вернулась, и за ней неминуемо отправят кого-нибудь.
Севка на хуторе видел человек двадцать казаков. И если половина из них была задорными желторотиками вроде умирающего Грыши, то остальные – люди степенные, много повидавшие и, возможно, повоевавшие в Гражданскую. Прижать к ногтю двух шустрых лейтенантов, решивших вести позиционную войну, они смогут быстро и эффективно.
Так что мысль Костя высказал правильную, Севка с ней сразу же согласился. Или не Севка, не тот Севка, большой и сильный, а другой, крохотный, обитающий внутри его организма, перебегающий под настроение из головы в пятки и обратно. Вот тот – выдохнул поначалу с облегчением, а потом выматерился зло, когда туловище решило играть в благородство.
– Ты идти точно не можешь? – Севка обошел убитых, снял с дяди Яши ремень с кобурой и подсумками, надел на себя, затянул и привычным жестом расправил под ним гимнастерку. Обоймы из подсумков казаков сунул себе в карманы галифе, туда же ссыпал патроны из карабинов.
– Не могу, – сказал Костя, как показалось Севке, с вызовом. – Я не смогу идти…
– Хреново. Вот не переношу я тяжести переносить, – Севка еще раз огляделся вокруг, с облегчением констатировал, что степь пустынна, и закинул карабин за спину. – Ты меня прости, Костя, но для тебя пушку я брать не стану. Лишние пять килограммов мне, сам понимаешь, ни к чему.
Что-то горячее коснулось босой ступни Севки, он отдернул ногу.
Грыша тянулся к нему окровавленной рукой, что-то попытался прошептать, но получился стон.
– Только не нужно мне ноги целовать и смертушку выпрашивать. Я…
Слеза медленно потекла по щеке Грыши, превращаясь по пути в комочек грязи.
– Твою… – пробормотал Севка.
Грыша, не отрываясь и не мигая, смотрел в глаза Севке. Слезы сбегали по испачканной землей щеке одна за другой. И невозможно было отвернуться или просто отвести взгляд.
Костя молчал, разглядывая небо. Он все понимал, имел по этому поводу свое мнение, но решил его не озвучивать. В таких случаях каждый решает для себя. В конце концов, Севка имеет полное право быть жестоким. Казак бы его не пожалел.
Севка медленно расстегнул кобуру, достал револьвер. Наган оказался дореволюционным, солдатским, без самовзвода. Севка взвел курок большим пальцем правой руки. Барабан со щелчком провернулся.
А рука – дрожала.
Севка вздохнул и закрыл глаза. Еще раз вздохнул. Осторожно придерживая пальцем, спустил без выстрела курок.
– Понимаешь, парень… – тихо сказал Севка и вытер пот со лба. – Нельзя мне стрелять. Этот выстрел точно привлечет внимание. А шашкой… Я шашкой тебя только зарезать могу, как мясник. Не умею я рубить… Это вас с детства учили, а меня… И, боюсь, с одного раза не получится.
– Давай, – одними губами прошептал Грыша. – Давай…
Севка наклонился, поднял шашку. Медленно осмотрел лезвие. Несколько капель крови засохли у самого эфеса. Это Севкина кровь. Совсем чуть-чуть. А сейчас будет значительно больше.
Замахнуться и ударить по горлу?
Севка попытался себе это представить, сглотнул комок, подкатившийся к горлу. Почти год назад ему пришлось перерезать человеку глотку. Но там решал не он, там все решал адреналин, заполнивший тело по самую макушку. А тут…
Грыша повернул голову, жилы на шее напряглись, артерия пульсировала. Казак хочет помочь. Очень хочет.
Севка быстро провел лезвием шашки, с силой, чувствуя, как заточенная сталь входить в плоть, как скрипнула она, зацепив позвоночник. Тело казака дернулось, забилось, но тут же затихло и замерло.
