Текст книги "На трудном перевале"

Автор книги: Александр Верховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

– Заводы только что начали строить, но кое-что удастся сделать на переоборудованных старых.

– Понимаю... Значит, не ранее начала будущего года, – с горечью сказал Комаров. – До тех пор, пока эта придворная клика будет нами командовать, России не видать победы.

Он спохватился, что сказал слишком много, и замолчал. Потом снова нервно и раздраженно заговорил:

– Видно, не зря говорят, что русские воюют с богом, а немцы с тяжелой артиллерией. [77]

– Перестаньте, полковник, волновать себя. Вам прежде всего нужно думать о том, чтобы у вас не возобновилось кровотечение.

Комаров протестующе поднялся. Но Головачева решительно уложила его на койку.

– Теперь вы не воин, а раненый и как таковой обязаны беспрекословно повиноваться медицинскому персоналу. Полежите, через час мы вас на санитарной машине направим прямо в Тарнополь.

Я должен был уходить. Мне сообщили, что движение войск началось. Солнце село, и сумерки быстро спускались в горные долины. Отход можно было вести без опасения, что он будет замечен противником. Я пожал руку сестре.

– В какие трудные минуты мы с вами встречаемся, Екатерина Дмитриевна.

Но Китти была бодра, как всегда.

– Верите ли вы в силы русского народа?

– Конечно.

– Ну, а если верите, то вспомните слова нашего любимого поэта: «Вынесет все – и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе». В санитарных учреждениях стало труднее работать. Солдат не тот, что был в начале войны. Много симулянтов. К сестрам отношение стало недоброжелательным: зачем с офицерами на автомобилях ездят. И солдаты правы. Много было таких. «Ну, ничего, бодро вперед!..»

С наступлением темноты через мост потянулись бесчисленные повозки обозов. Быстро катились они одна за другой – ни задержки, ни остановок. Каждый понимал, что малейшая небрежность – и он останется под ударом противника, который утром заметит отход и начнет преследование. Тихо, как тени, проходили люди, всадники... Темнота меняла очертания знакомых предметов. Груженые повозки как бы вырастали, артиллерийские орудия казались какими-то чудовищными громадами. Проходили знакомые офицеры, останавливаясь лишь для того, чтобы узнать армейские новости. Войска шли торопливым шагом. Каждая минута была на счету. Время от времени я докладывал в штаб армии о том, как идет отступление.

В темноте меня узнали стрелки той роты, которой я командовал до войны. Я с грустью увидал, как мало [78] осталось моих старых друзей. Многих уже не было в живых, многие были ранены. Погиб в атаке фельдфебель Дорофеев. Тяжело ранен взводный Москалев. Я с радостью узнал Герасимова и Третьякова, выводивших меня, раненого, из боя, и пожал им руку. Стрелки были не те, что под Бялой. Они были утомлены до последней степени и раздражены всем, что пришлось пережить.

– Ваше высокоблагородие, скоро ли мир? – спрашивал Герасимов.

Я ничего не мог ответить. Да и как было сказать, что заводы для войны только начали строить? Ведь это окончательно подорвало бы в них всякую волю к борьбе.

– Мир на быках едет, – подал реплику голос из темноты.

– Мир совсем сговорили, да грамотных нет подписать, – со злобой произнес кто-то другой.

– Видно, ваше высокоблагородие, пока всех не покалечат, не бывать концу, – грустно заметил Герасимов.

Рота пошла дальше. К утру войска вышли из-под удара врага и были в безопасности. Дорога опустела. Проходили части тылового охранения. Я снял своих телефонистов, свернул казачью сотню и направил автомобиль по шоссе, но небольшая неисправность в моторе заставила нас остановиться.

Колонну стрелков обгонял адъютант командующего граф Буксгевден. В штабе не любили этого лощеного кавалергарда.. Он был призван на войну из запаса и устроился к Лечицкому, не сумевшему отказать влиятельной тетушке, за хвостик которой держался Буксгевден. Богатый лифляндский помещик с большими связями при дворе, он в минуту откровенности признался, что делит вооруженную силу российских государей на три части: кавалергардов, прочую гвардию и «глубочайшую» армию. Он был высокого роста и красив собою. Было ему лет тридцать. Считая ниже своего достоинства сражаться с противником, он предпочитал сидеть адъютантом у «маленького армейца» Лечицкого. Сейчас Буксгевден ехал на породистой кобыле и стеком отстранял винтовки, которые утомленные боем и ночным переходом бойцы несли штыками во все стороны. «Удочку, удочку [79] убери!» – покрикивал он, глядя сверху вниз на «святую серую скотинку», заполнявшую дорогу.

Какой-то ротный командир не выдержал. Видя хмурые, полные ненависти взгляды, которыми масса бойцов провожала адъютанта, он резко заметил:

– Это вам не «удочка», корнет, а винтовка высочайше утвержденного образца 1896 года.

– С чем вас и поздравляю, капитан, – с безукоризненной вежливостью ответил Буксгевден, беря руку под козырек. Широкий мах английской кобылы быстро разделил этих двух представителей императорской армии, которые были, пожалуй, дальше один от другого, чем русский и немецкий офицеры. Но как ни быстро несла его кобыла, он не смог ускакать от грубой брани, которая раздалась ему вслед из солдатских рядов. Граф предпочел сделать вид, что не слышит.

Разгром русской армии в Галиции ширился{12}. Если 22-й корпус, состоявший из отличных кадровых частей, сдержал врага и отошел только по приказу, то на других участках фронта дело обстояло иначе. Дивизия, которой командовал генерал Вебель и которая прикрывала оперативное направление от Черновиц в тыл армии, была атакована противником и, не пытаясь оказать сопротивление, покатилась на восток. Преследуя ее, австрийцы дошли до Днестра и начали готовить переправу. Командующий армией бросил им навстречу 2-й конный корпус, во главе которого стоял известный в те времена генерал Раух. По-немецки «раух» означает дым. И сослуживцы генерала Рауха не без основания шутили, что это единственный в своем роде «дым без огня». С военной точки зрения Раух был полное ничтожество, но... императрице Александре Федоровне он нравился как приятнейший светский кавалер и блестящий говорун. По её желанию он был назначен командиром 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Однако, когда Раух повел эту дивизию в бой в Восточной Пруссии, обнаружилось, что его нервы не выносят пушечной пальбы. Дивизия была растрепана в первых же боях, и по приказу Николая Николаевича Раух был отрешен от командования. Но с таким противником Рауху было не привыкать сражаться. Он отправился в Царское Село к своей высокой покровительнице, не терпевшей Николая Николаевича, пожаловался на несправедливость главнокомандующего и немедленно [80] был назначен высочайшей властью... командиром 2-го конного корпуса в армии Лечицкого. Старик принял его холодно, но вынужден был подчиниться воле монарха.

Когда противник прорвал фронт, командующий армией бросил в бой единственную свободную часть, находившуюся в его распоряжении, – 2-й конный корпус. Однако генерал Раух хорошо усвоил, как надо действовать. Он выбрал 9-ю кавалерийскую дивизию и послал её в «разведку». Командир этой дивизии генерал князь Бегильдеев, тоже понимая где раки зимуют, проехав половину отделявшего его от противника расстояния, подал команду «Стой, слезай!» и направил в разведку Каргопольский гусарский полк под командованием князя Гагарина.

Куда девалось благородство дворянства? Внуки князя Багратиона, Кульнева, Тучкова и графа Уварова хорошо знали одно: как беречь свою шкуру. Князь Гагарин тоже не поехал к реке, выслав туда серию офицерских разъездов. Лихие корнеты со всем пылом молодости бросились вперед. Их встретили на реке выстрелами. Несмотря на это, они пытались переправиться. Корнет Мазараки был убит, поручик князь Ухтомский ранен. Разъезды пройти не смогли и послали донесения командиру полка. Тот обобщил их и доложил в штаб дивизии, что полк пытался с боем переправиться через Днестр, но, встреченный превосходящими силами противника, вынужден был остановиться. Командир дивизии генерал князь Бегильдеев просто переписал это донесение и сообщил своему командиру корпуса о том, что уже не полк, а дивизия с боем пыталась переправиться через реку и, потеряв трех офицеров и десять гусар, вынуждена была остановиться. Генерал Раух повторил донесение в штаб армии, ничего не прибавив от себя. Конный корпус был остановлен и даже не пытался развернуть свои 48 эскадронов и 24 орудия, удовлетворившись высылкой разведки в составе нескольких всадников. Приказ командующего был исполнен без особых хлопот.

Лечицкий решил лично поехать в дивизию генерала Вебеля и в 9-ю кавалерийскую дивизию, чтобы посмотреть, что там происходит. Из своей поездки командующий вернулся мрачнее ночи и прошел в оперативное отделение, среди офицеров которого он пользовался полным [81] уважением. Остановившись посреди маленького зала, в котором люди были заняты текущей работой, он, не обращаясь ни к кому и переводя взгляд с одного на другого, думал: «Видел 82-ю дивизию. Командир дивизии – трус. В деле руководства боем и подготовки части – ничего не стоит. Я его отрешил. Два бригадира – круглые нули. В полках по три – четыре офицера, на которых можно положиться: капитаны, поручики; они командуют батальонами. Остальные прапорщики не могут отличить правую руку от левой. Солдаты никогда не стреляли с прицелом выше постоянного...»

Пройдясь по комнате, он продолжал размышлять: «Построил людей во фронт и заглядываю им в глаза. Солдаты устали, смотрят нерадостно. Видать, что-то недоброе думают. Я их спрашиваю: когда в последний раз было тактическое учение? Отвечают хмуро, что никогда такого не было... Куда такое войско годится: бежит от первого снаряда». Он опять молча прошелся по комнате. Молчали и все окружающие. И в самом деле, что можно было сказать? Лечицкий подошел ко мне:

– Вот вы все говорите, что надо нещадно гнать негодный командный состав. Хорошо! Я отрешил командира дивизии. А кого я назначу на его место? Его бригадиры еще хуже его самого. Да и что проку гнать. Завтра его назначат с повышением.

– Ваше превосходительство, вы могли бы лично доложить об этом императору.

– Я говорил, – резко ответил старик. – Государь мне возразил, что если такой генерал и делает ошибки на поле сражения, то зато он предан ему, императору, не выдаст в трудную минуту борьбы с революцией.

Лечицкий подошел к окну и стал задумчиво смотреть в парк.

– Всего 230 раненых, но 2400 сдавшихся в плен, в том числе 20 офицеров... Выводите дивизию в резерв, я сам ею займусь, – приказал он мне. – Да, кстати, Михаил Николаевич, – обратился он к Суворову, своему штаб-офицеру для поручений, – составьте приказ о 9-й кавалерийской дивизии. Напишите так, как я говорил им после смотра. – Он кивнул головой своим офицерам и вышел.

– Что говорил командующий 9-й кавалерийской? – спросил я у Суворова. [82]

– Он построил дивизию и проехал вдоль строя, не здороваясь с полками. Все время он смотрел в глаза всадникам. Потом приказал офицерам выехать вперед и сказал им коротко: «Стыдно, господа офицеры. Вы не исполнили мой приказ. Вы дали врагу закрепиться в тылу армии... Вы покрыли позором ваши славные знамена. Вы честное имя полков втоптали в грязь... Если в следующем бою дивизия не восстановит свое доброе имя, я буду просить государя о расформировании частей». Повернулся и уехал.

Страшно подумать, как после такого разговора офицерам возвращаться к своим эскадронам. Но эскадроны в это время думали уже совсем другую думу. Они думали о том, когда же кончится эта проклятая война и кому только нужно её тянуть.

А в это время Милюков в Государственной думе соловьем заливался. «Мы храним как зеницу ока величайшее национальное сокровище – духовное единство страны», – говорил он и звал к завоеванию Константинополя{13}.

После целого лета тяжелых отступлений 9-я армия к началу сентября 1915 года отошла к реке Серет, почти к самой границе России. Штаб армии находился уже в России, в маленьком украинском городке Дунаевцах. Командующий и генерал-квартирмейстерская часть, его ближайшие помощники по руководству операцией, поселились на окраине городка в небольшом помещичьем доме, окруженном тенистым, запущенным парком. В маленьком зале окнами в парк, где играли яркие осенние краски, работал оперативный отдел. Рядом жили братья Ракитины, руководившие разведкой, молодые, но очень солидные, важные, уверенные в себе. По другую сторону, в большом зале, находилась служба штаба – целая телеграфная контора. Два десятка аппаратов Юза день и ночь стучали, передавая распоряжения, сообщения, извещения, определяя судьбы каждого человека и каждой части в армии.

Штаб армии казался мощным, энергичным центром, который по телеграфным проводам призывал войска к действию.

3 сентября застало меня за расчетами деликатной операции. Армия отходила за реку Серет; в это же время нужно было вывести из боевых линий 30-й корпус и направить его по приказу фронтового командования на помощь [83] 8-й армии, положение которой было особенно трудным.

Да и вообще положение русских армий было в это время угрожающим. Австро-германцы все лето наносили полновесные удары, на которые русские войска не могли отвечать, так как не хватало снарядов. Были сданы Варшава и вся Польша. Утеряны крепости Новогеоргиевск, Брест, Ковно. В Галиции мы потеряли Львов и Перемышль. Русские войска отходили шаг за шагом, и вражеское вторжение грозило уже коренным русским землям. Генерал Иванов, раньше требовавший отстаивать каждую пядь земли, теперь предался отчаянной панике и готовился эвакуировать Киев.

Офицеры Генерального штаба и штаба 9-й армии загрустили. Полковник Суворов, обычно скромно сидевший в уголке оперативного отдела за своим столиком, рассеянно следил за тем, что я делал на большой карте, и ворчал:

– Целое лето непрерывных отступлений. Одна неудача за другой. В Киеве построено пять мостов для того, чтобы бежать через Днепр... Черт знает что такое!

– Хуже всего то, что мы сами в этом виноваты, – отвечал я ему. – Мы ведем себя, как больной на операционном столе. Немцы режут нас где хотят, а мы даже не шевелимся.

Суворов поднял голову.

– Что же мы можем сделать? – равнодушно и без надежды спросил он, устав от того, что после целого лета отступления все оперативные расчеты неизменно приводили к выводу, что сделать ничего нельзя.

– Как что? Очень много! Мы получили первые ящики снарядов, заготовленные военно-промышленными комитетами. В войсках заметен перелом настроений в связи с тем, что дело доходит до «ридных хатинок» на Украине. Мы можем воспользоваться этим, дать противнику встречный удар накоротке и остановить его наступление.

– Да, но вы забываете, – возразил подошедший Ракитин, – что противник готовит мощный удар на Тарнополь, на соседнюю 11-ю армию, что атака противника на наш 2-й корпус на Днестре развивается полным ходом и что наш последний резерв, пластунская бригада, введен в бой. [84]

– Именно поэтому я и предлагаю атаковать где-нибудь посредине, прорвать фронт неприятеля и вынудить его прекратить свои атаки. Иначе он нас действительно загонит за Днепр, – резко ответил я.

– Вы говорили об этом генерал-квартирмейстеру? – спросил Суворов.

– Конечно, говорил.

– И что же Головин?

– Он считает, что командующий армией не согласится. Он не захочет рисковать.

– Ну, пусть Головин поговорит со штабом фронта. Оттуда могли бы дать соответствующую директиву.

Я махнул рукой:

– Из этого ничего не выйдет. Головин не хочет получить отказ. В этом человеке гордыни больше всего.

Суворов задумался:

– Ну, а что, если переговорить по линии «нижнего этажа»?

Нижним этажом в штабе называли установившуюся в ходе операции связь между офицерами Генерального штаба в штабах армий, корпусов и дивизий.

В штабе фронта у меня были друзья – капитаны Рябцев и Тилли, в соседней армии – подполковник Баумгартен, в штабе 22-го корпуса – капитаны Дорман и Архипов, и так почти в каждом штабе. Этот слой молодежи был объединен общим желанием добиться победы России и общим негодованием против стариков, срывавших своим малодушием и военной безграмотностью всякую возможность победы. Иногда молодежи удавалось общим натиском на старшее командование добиться проведения той или другой меры, отвечавшей их взглядам на ведение войны.

В данном случае нужно было добиться быстрого перехода в наступление, чтобы сдержать натиск противника. Вначале требовалось путем разведки выяснить, где же именно выгоднее всего нанести такой удар. Приказ об этом удалось получить, и 6 сентября 11-й корпус, стоявший на самом выгодном направлении, бросил в разведку две сотни казачьего полка во главе с сотником Ягодкиным, лихим рубакой и забубённой головой. Так началась операция на Стрыпе 6–12 сентября 1915 года.

Выкинув вперед дозоры, Ягодкин переправился через реку Серет и двинулся на запад. Его встретили выстрелами. [85] Он не смутился, развернул свои сотни лавой и стремительной атакой прорвался на десять километров в глубину. Донесение об этом произвело в штабе армии целую сенсацию. Братья Ракитины с телеграммой в руках прибежали в оперативный отдел. Разведка сотника Ягодкина со всей очевидностью показала, что противник для своих ударов у Тарнополя и на Днестре собрал силы за счет того, что растянул в тонкую нитку фронт перед остальными участками армии. Надо было этим воспользоваться и немедленно атаковать. Там, где две сотни сделали прорыв на десять километров, наступление корпуса могло привести к разгрому неприятеля. На шум спора в оперативном отделе подошел Суворов.

– Слушайте, молодежь, – обратился он к спорщикам, – в регламенте Петра Великого про вас сказано: «Если три прапора соберутся вкупе, то гнать их батожьем нещадно, ибо ничего путного не придумают, но в пустом словопрении время проведут».

– Оставьте шутки, Михаил Николаевич, – возразил я ему. – Посмотрите, что происходит, – и я вместе с братьями Ракитиными нарисовал Суворову сложившуюся обстановку.

Положение было «ясно, как кофе».

– Действительно, – согласился Суворов. – Надо немедленно доложить генералу Головину.

Генерал-квартирмейстером 9-й армии был тот самый генерал Головин, профессор военной академии, который пытался реформировать её после русско-японской войны и поставить на рельсы современной стратегии и тактики. Съезд объединенного дворянства обвинил его в том, что он формирует из молодежи академии «младо-турецкую партию»; о нем донесли императору, и Головин был отправлен «в глушь, в Саратов» командовать драгунским полком. В начале войны император сменил гнев на милость. Головину дали в командование гвардейских гусар, с которыми он совершил несколько действительно славных подвигов. Позже этого молодого генерала назначили генерал-квартирмейстером к генералу Лечицкому, который в оперативных вопросах, как известно, но был силен. Но Головин был человек весьма себе на уме и вопросы своей карьеры ставил превыше всего. Поэтому, зная упорное нежелание Лечицкого рисковать переходом в наступление, он встретил мой доклад очень [86] холодно. Однако мои доводы были столь убедительны, возможность нанести противнику поражение и вынудить его прекратить атаки на Днестре столь веские, что он скрепя сердце пошел говорить с Лечицким.

Немного спустя Головин вернулся. Офицеры, находившиеся в оперативном отделе, поднялись, ожидая решения командующего. Но Головин заговорил о другом, давая Ракитину-старшему указания по разведке на следующий день. Он явно избегал даже смотреть на меня. Я переглянулся с Суворовым. «Неужели он не говорил с Лечицким? – подумал я. – Если так, то пусть он это скажет». Так оставлять дело было невозможно.

– Николай Николаевич, – спросил я, – какое решение принял командующий?

Головин с недовольным видом повернулся ко мне.

– Генерал Лечицкий считает наступление несвоевременным.

– Но ведь тогда противник нас не сегодня-завтра разгромит окончательно на Днестре и снова погонит назад. Выделив 30-й корпус, мы не сможем оказать ему никакого сопротивления. Мы не смеем оставаться пассивными, когда обстановка так благоприятствует переходу в наступление 11-м корпусом.

– Что же делать? – холодно возразил Головин. Он вообще держался дружески со своими подчиненными, но сейчас я наступил на больное место, заставляя его идти на столкновение с командующим. – Ведь армией командует генерал Лечицкий, а не вы.

Такой довод я принять не мог и горячо возразил:

– Но ведь разбито будет войско не генерала Лечицкого, а русское войско, и неприятель ворвется на нашу родную землю. Мы не смеем теперь молчать. Мы должны добиться того, чтобы готовящееся наступление было сорвано.

В разговор вмешался Суворов.

– Быть может, если командующий не хочет брать на себя ответственность за наступление, то он разрешит 11-му корпусу выполнить эту атаку по собственному почину? Нужно предложить ему такое решение.

Предложение Суворова было оригинально и действительно давало выход из глупого положения. Однако оно не понравилось Головину. [87]

– Я боюсь, что все наши разговоры окажутся бесполезными.

Я, однако, не мог равнодушно отнестись к делу, от которого, по моему мнению, зависела судьба осенней кампании в Галиции, и, обращаясь к Головину, который всегда был для меня большим авторитетом, сказал:

– Николай Николаевич, если в этом случае личные соображения вы поставите выше интересов успеха операции, история вам не простит.

В обычное время Головин, конечно, не позволил бы своему подчиненному разговаривать с ним подобным образом. Но он прекрасно понимал, что я говорю дело; если в случае чего все это всплывет, ему будет нанесен большой ущерб. Головин промолчал и снова направился к командующему.

Пробыл он у него около часу. Видя, что дело идет туго, молодежь настояла на том, чтобы на помощь Головину пошел Суворов, которому Лечицкий доверял. Суворов пошел, и долго еще из-за запертой двери слышались голоса споривших. Молодежь не спешила принять участие в этой дискуссии; она знала, что в разговоре с Лечицким такое нарушение воинской субординации могло бы лишь повредить делу. Наконец Суворов вышел, потирая руки, очень довольный.

– Ну, Александр Иванович, – обратился он ко мне, – все в порядке, ваша мысль одобрена. Командующий, – Суворов никогда иначе не говорил о Лечицком, подчеркивая этим свое уважение к старику, – разрешил Головину переговорить с начальником штаба 11-го корпуса и намекнуть ему, что он ничего не имеет против того, чтобы 11-й корпус перешел в наступление по собственному почину.

Я тут же побежал в аппаратную, чтобы предварительно переговорить с оператором 11-го корпуса капитаном Полковниковым и сообщить ему необходимые аргументы, с помощью которых можно убедить его командование.

Для осуществления указаний командующего Головин избрал самый длинный и осторожный путь. Он вызвал к аппарату не командира корпуса и даже не его начальника штаба генерала Май-Маевского, впоследствии одного из деятелей белой армии, а того же самого капитана Полковникова. Очень осторожно он намекнул [88] ему, в чем дело. Но генерала Май-Маевского таким способом нельзя было сдвинуть с места. Выслушав доклад своего подчиненного, он немедленно вызвал к аппарату Головина и потребовал точных указаний. Лишь тогда Лечицкий разрешил передать, что наступление корпуса должно быть частичное, с задачей сковать противника и не позволять ему перебрасывать силы с фронта корпуса, не больше. Этого было достаточно. Люди властны остаться в стороне от событий или принять в них участие. Но если они решили действовать, то события разворачиваются уже по своей внутренней закономерности, не считаясь с предварительными соображениями людей.

На рассвете 7 сентября в туманной дымке, поднимавшейся из низин, длинные цепи пехоты пошли вперед, имея позади артиллерию, готовую поддержать их при первой надобности. По дорогам позади пехоты шли бронеавтомобили. Утренняя свежесть бодрила, ожидание встречи с противником рождало тревожное возбуждение.

После короткого сопротивления австрийский фронт оказался прорванным на участке в десять километров. Было захвачено четыре орудия и около двух тысяч пленных. Это было хорошо, но нужно было продолжать... Я вызвал к аппарату оператора 22-го корпуса капитана Дормана, изложил ему все, что происходило, и просил доложить своему командованию о необходимости в порядке частной инициативы присоединиться к атаке 11-го корпуса. Дорман, молодой талантливый офицер, имевший большое влияние на своего командира корпуса старика барона Бринкена, выполнил эту миссию как нельзя лучше.

Наступление 22-го корпуса было назначено на 8 сентября.

Примерно такая же сцена разыгралась и в другом корпусе, соседнем с 11-м.

8 сентября фронт трех корпусов атаковал врага. Было взято уже до 115 тысяч пленных, 30 орудий; войска продвинулись в расположение противника на 15 километров, а конная разведка проникла в глубину на целый переход и дошла до реки Стрыпа. Противник начал переброску резервов из-за Днестра и от Тернополя. Тактический успех перерастал в оперативный. Все, что могло быть сделано по инициативе штабных работников, было [89] сделано. Настало время самим старшим начальникам взять дело в свои руки. Но тут-то и начались «художества».

Утром девятого из штаба соседней 11-й армии мне сообщили, что по приказу начальника штаба армии 22-й корпус прекратил атаки и отошел в исходное положение. Начались переговоры с оператором 11-й армии Баумгартеном, и под его нажимом на свое командование 22-му корпусу приказано было возобновить атаки. Эта беда миновала, пришла другая. Пехота 11-го корпуса, так успешно наступавшая и захватившая высоту 382 на восточном берегу Стрыпы, вдруг остановилась и не могла продвинуться дальше.

Головин был одним из немногих в то время начальников, понимавших, что между армейским штабом и передовой линией войск должна поддерживаться прямая и тесная связь путем посылки офицеров Генерального штаба. Чтобы выяснить причины остановки наступления, которое теперь захватило и его, он послал меня. Молодежь очень любила такие задания, позволявшие вырваться из обстановки штабной писанины и своими глазами увидеть то, что делалось на поле сражения.

На этот раз мой путь лежал через расположение 11-го и 33-го корпусов. Быстро мелькали по сторонам голые осенние поля; деревеньки поражали своей бедностью; а рядом с ними стояли роскошные, величественные дворцы помещиков.

Грохот артиллерийской стрельбы, доносившийся сначала глухо, постепенно нарастал. К нему примешивался треск ружейной перестрелки и дробный стук пулеметов. По мере того как автомобиль, срезая повороты шоссе, приближался к полю битвы, мрачная симфония боя становилась все более ясной, и казалось, что этот чертов кипящий котел откроется за следующей грядой холмов. Но до поля боя было еще далеко.

У шоссе стояло несколько автомобилей. Я остановился. Оказалось, что это командный пункт 33-го корпуса. Он находился в двенадцати километрах от боевой линии, и с него ничего не было видно. Командир и его начальник штаба корпуса были в том возрасте, когда человек за долгую службу мирного времени в штабах утрачивает волю к деятельности, военные знания и навыки. Бумага заслоняла им боевую действительность. Мне были предъявлены [90] все необходимые приказы и распоряжения, Все было в порядке, все бумажки занумерованы, расписки получены, на каждый вопрос был ответ, строго согласованный с действующими уставами и законоположениями. Одного только вопроса они сами себе не ставили и не могли ответить на него и мне: почему остановилось наступление? Они этим не интересовались. Их занимало другое: сохранить свою особу от ненужного утомления и опасностей войны. Их командный пункт был оборудован по всем правилам инженерного искусства. Толстейшие бревна защищали их высокопревосходительства от огня противника, если бы последний каким-либо чудом мог забросить снаряд в такую безопасную даль.

В штабе корпуса делать было нечего, и я поехал в штаб дивизии. Дивизией командовал генерал Гнида, милый и добрый старик, по странной случайности продолжавший командовать дивизией, вместо того чтобы отдыхать где-нибудь на теплой лежанке. Он еле ходил, не мог сесть на коня, но о себе не заботился и мужественно держался под огнем противника. Но, увы, он ничего не понимал в военном деле и не давал распоряжаться своему энергичному начальнику штаба полковнику Токаревскому. И здесь я не услышал удовлетворительного ответа на поставленный Лечицким вопрос и поехал вперед, на командный пункт артиллерийского дивизиона. Отсюда открывалось поле боя, и можно было ясно видеть, что происходило. В десяти километрах к западу от командного пункта видны были позиции австрийцев – рощи и деревеньки, наскоро укрепленные ими. В 1000–1500 шагах от австрийцев лежали русские цепи. Время от времени из-за высот западного берега Стрыпы слышались орудийные выстрелы, и над цепями вспыхивали розоватые облачка австрийских шрапнелей, напоминая бойцам, что в случае попытки подняться их ждет ураганный огонь неприятельской артиллерии. Тут и там блестели вспышки пулеметного огня, показывая, что и пулеметчики противника не дремлют. Русская же артиллерия, на обязанности которой лежало подавление огня неприятельских батарей и пулеметов, молчала. Лишь далеко впереди одиноко гремели выстрелы какой-то сумасбродной батареи, выдвинувшейся вперед со своей пехотой.

На командном пункте тяжелого дивизиона было тихо [91] и мирно. Командовал им мой старый знакомый полковник Макалинский, в просторечье Макала – «мужик богатый», как он любил себя называть, потому что с небольшого именьица в Московской губернии он имел добавочный доход к своему содержанию офицера и благодаря этому располагал «свободной» наличностью, охотно предоставляемой в трудные минуты в распоряжение своих нуждавшихся товарищей. Стрелять он не умел и не любил. У него был для этой роли его разведчик, лихой парень бомбардир Балденко.

– Балденко, не балдей, – шутил он в трудные минуты, – что ты наблюдаешь?

– Перелеты, ваше высокоблагородие.

И сям Макалинский не сомневался, что было именно так: глаз у Балденки был, как телескоп. Макалинский уменьшал прицел. А в общем он был приятнейший человек. Хороший хозяин и хороший начальник, прекрасно относившийся к своим подчиненным. Что он не умел стрелять, это все знали и ему в вину не ставили.

На командном пункте моим глазам представилась трогательная картина мирного жития непосредственно на поле сражения. Офицеры собрались и закусывали чем бог послал. Адъютант дивизиона поручик Редечкин с увлечением рассказывал о том, как он спасся от смерти только потому, что вовремя ушел с того места, на которое упала граната противника.

– Представьте себе, господа, – говорил он, – лежу я и чувствую, что надо мне уйти и доложить что-то командиру дивизиона. А о чем говорить, не могу вспомнить. Все-таки встал и пошел, думаю, по дороге вспомню. Только сделал десять шагов, а граната как грохнет в то самое место, где я только что лежал. Меня отбросило в сторону и крепко стукнуло. Ну, думаю, конец. Однако поднялся – ничего. Смотрю, шинель разорвана. Осколок застрял в полевой сумке. Вот и говорите, что не надо верить предчувствиям.