Текст книги "На трудном перевале"

Автор книги: Александр Верховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Тем временем стали приходить донесения из других имений и из Ялты. Везде картина была примерно одинаковая; сведения о заговоре не подтвердились. Быть может, тогда не умели искать... «Таинственный автомобиль» оказался обычной прогулочной машиной. «Таинственная комната» – фотографической лабораторией. «Радиостанция» в имении предводителя дворянства – домашним кинематографом. Все были страшно перепуганы. Они бежали «от ужасов» революции в тихий и благодатный Крым, и вдруг и тут их не оставляют в покое. Только старуха императрица проявила недостаток выдержки и резко обошлась с матросами.

Бывший великий князь Александр Михайлович пытался протестовать. Тогда Асосков вытащил револьвер из кобуры и направил его на болтавшего всякий вздор человека в адмиральской форме. Это была единственная попытка сопротивления. К 14 часам дня вся масса в 1500 человек солдат, матросов и рабочих, прибывших из Севастополя, вполне удовлетворилась достигнутым результатом и стала быстро собираться в порт к кораблям, на которых пришла из Севастополя. Встревоженный богатырь спокойно уходил, увидев, что его силе нет препятствий. Президиум Совета, собравшись на короткое совещание в Чаире, постановил отобрать во всех имениях автомобили, арестовать членов бывшей императорской фамилии в их имениях и поставить охрану.

Все эти дни Севастополь жил волнениями, рассказами, докладами. Колчак остался доволен. Бывшая царская семья была в его глазах необходимой жертвой. Но в этой операции снова его офицеры были вместе с массами [245] и завоевали себе новое доверие. Вместе с ними и он был на гребне волны и мог мечтать о том, что он направит её быстрый бег так, как сам того захочет. Но напрасно радовался адмирал. Асосков не зря ездил в Ай-Тодор и пригрозил револьвером бывшему великому князю. Когда он вернулся, то сказал своим друзьям на «Трех Святителях»:

– Ну и живут, сволочи. В таком домище целой деревней бы жить, а они там вчетвером прохлаждаются.

– Крепко больно засели, – с недоверием заметили ему друзья.

– Ничего не крепко. Выковыряем. Как я его револьвером припугнул, так у него поджилки затряслись. Попили нашей кровушки.

Колчак только что вернулся из Петрограда и подготовил новый ход, который должен был дать, по его мнению, ощутительные результаты. Он решил выступить перед пленумом Совета флота, армии и рабочих в цирке Труцци, самом большом здании Севастополя, чтобы сообщить возможно большему числу своих подчиненных то, что он видел во время своей командировки в столице.

Члены Совета собрались в большом круглом зале цирка послушать, что им привез из своей поездки командующий флотом адмирал Колчак. Он действительно ездил в Петроград. Но ездил он туда с совершенно определенными намерениями – найти пути и способы остановить развивающуюся революцию. Он считал, что в Севастополе ему есть на что опереться; его слова будет достаточно для того, чтобы двинуть вооруженные команды против тех, кто, по его мнению, разлагал флот; в Петрограде он виделся с рядом деятелей помещичьего и буржуазного мира. Он советовался с Родзянко; толстый, грузный председатель Государственной думы горячо посочувствовал его намерениям разогнать толпы революционной демократии. Он говорил и с Гучковым. Гучков был болен, но Колчака принял и одобрил его намерения.

– Правильно, адмирал, – говорил Гучков. – Именно на этом пути надо искать разрешения важнейших вопросов эпохи. [246]

Но Колчак стремился создать себе прочную военную силу. Ему нужна была только приличная политическая мотивировка того, что он собирался делать. И в этом деле Гучков его поддержал и указал, к кому обратиться:

– Керенский болтунишка. Поезжайте к Плеханову. Он один из наиболее государственно мыслящих социалистов и он вам сможет указать путь, как все это подать под соответствующим соусом.

Колчак не мог в тот же день повидать Плеханова. 21 апреля город заполнили мощные демонстрации полков и заводов, выступившие против ноты Милюкова к союзникам. Вместо верности политике, направленной к скорейшему заключению мира, министр Временного правительства обещал быть верным политике захватов, аннексий и контрибуций. Нота Милюкова вызвала массы на улицу. Временное правительство собралось. у постели Гучкова в его министерской квартире на Мойке. Туда же пришли командующий войсками генерал Корнилов и адмирал Колчак. Они решали основной вопрос революции. Генерал Корнилов заявил, что он собирается вывести к Мариннскому дворцу Михайловское артиллерийское училище и готов открыть огонь из пушек по первому приказу Временного правительства. Колчак энергично поддержал его. Он полагал, что и у себя в Севастополе он сможет найти части, которые по его приказу откроют огонь по всем тем, кто станет поперек его, Колчака, воли.

Нужно было решать, дать или не дать право стрелять. Председатель Временного правительства князь Львов и Керенский немного лучше понимали дело, чем их друзья из лагеря матерой буржуазной контрреволюции. Они понимали, что поставить пушки на площади – одно дело, а выстрелить в массу солдат и рабочих с красными знаменами – совсем другое. Кроме того, несколько выстрелов не решали дела. Надо было идти на полный разгром революции. Однако шансов на успех не было. После спокойной, но убедительной речи Львова правительство увидело, что у него сил явно недостаточно для того, чтобы сейчас же вступать в открытый бой с революцией, и что пока остается один лишь путь маневра. Колчак и Корнилов вынуждены были «вложить шпаги в ножны». И это было сделано вовремя. Пришло донесение, что солдаты и юнкера, среди которых [247] было много буржуазно-демократической молодежи, категорически заявили, что они не откроют огонь по демонстрантам. Стиснув зубы, Колчак поехал к Плеханову, якобы для того, чтобы попросить его прислать в Севастополь «государственно мыслящих» социалистов. На самом же деле он хотел в разговоре с ним уяснить себе, имеет ли какой-нибудь шанс попытка военной диктатуры в данный момент, хотя бы для целей спасения России от германского нашествия. Понял ли Плеханов скрытый смысл адмиральского визита или нет, неизвестно, но он дал ему ответ, ясно показавший несвоевременность затей адмирала. Колчак вернулся в Севастополь разочарованный во Временном правительстве, потерявший надежду найти в Петрограде «пушки для стрельбы в революцию», но он не разочаровался в идее диктатуры. Он шел в цирк Труцци для того, чтобы запугать матросскую и солдатскую массу угрозой германского нашествия. Шел для того, чтобы овладеть массой и выковать силу, способную задушить революцию.

На месте, где во время представлений в цирке обычно играл оркестр, расположился президиум Совета с маститым и популярным меньшевиком Конторовичем. Когда Колчак поднялся на площадку президиума, Конторович встал и обратился к затихшему залу:

– Слово предоставляется нашему «товарищу» адмиралу революционного флота Колчаку.

У адмирала уже были сторонники на флоте. Были люди, восхищавшиеся его талантом флотоводца. Но теперь потемкинец, политкаторжанин Конторович освящал его еще авторитетом революции. Буря аплодисментов всколыхнула зал, где сидели представители флота, гарнизона и рабочих Севастополя. Адмирал начал свою речь.

А старушка история смеялась над комедией человеческой; смеялась над тем, как ловко представитель реакции сумел обмануть, сумел использовать авторитет высшего в Севастополе органа революции для того, чтобы начать наступление против революции, вырвать у народных масс то, что, казалось, было ими прочно завоевано в февральские дни.

Колчак заговорил о том, что армия и флот гибнут, что Балтийский флот как вооруженная сила перестал существовать, что в армии в любом месте противник [248] может прорвать фронт и начать наступление на Петроград и Москву. Россия стоит перед торжествующим врагом, открытая для его вторжения. Он говорил о том, что Черноморский флот – одна из немногих частей, сохранивших боеспособность; на него обращены взоры «всей» России.

– Если мы не оставим партийные споры, Россия погибнет! Черноморский флот должен спасти родину!

Горячая, темпераментная речь Колчака захватила собрание. Раздавались негодующие выкрики, когда он говорил о развале фронта, о том, что шкурнические настроения торжествуют.

– Разрыв между солдатом и офицером, – продолжал Колчак, – ведет к вторжению неприятеля на русскую землю; враг пройдет с огнем и мечом по нашим родным полям и лесам!

Масса крепкого южного крестьянства, из которого формировался Черноморский флот, сочувственно откликнулась на этот призыв. Она не хотела, чтобы на её хутора пришли немцы и захватили обработанные поля и собранный урожай. Колчаку была устроена настоящая овация. Его вынесли на руках. В борьбе с кораблем «Три Святителя» Колчак одержал явный успех. Его начальник штаба Смирнов немедленно приказал вывести этот корабль, бывший у него бельмом на глазу, из строя, поставить его к стенке и разоружить, а команду расписать по отдаленным береговым постам.

Движение, вызванное речью Колчака на пленуме Совета, разлилось широкой волной. Мне казалось, что какие-то силы его муссируют, какие-то люди особенно активны: ходят, агитируют, будоражат. Появился какой-то студент Баткин, худой, черный, экзальтированный, крикливый; он стал выступать на матросских митингах, кем-то заранее предупреждаемый и доставляемый на корабли как раз в нужное время.

На большом собрании на линейном корабле «Пантелеймон» начальник штаба флота капитан первого ранга Смирнов случайно услышал выступление Баткина. Ударяя себя в грудь, тот говорил матросам:

– Черноморский флот имеет право сказать, что в море крови, пролитой за русскую свободу, есть и кровь Черноморского флота. На этом самом корабле в 1905 году погиб Матюшенко, на «Очакове» – Шмидт, [249] а в 1912 году – сотни матросов. Мы имеем право говорить, что с изменниками делу родины и свободы мы не пойдем, а все, кто требует сепаратного мира, – изменники.

Начальник штаба флота заинтересовался. Разговоры о Матюшенко и Шмидте могли быть полезны. Он остановился и стал слушать дальше.

Баткин говорил:

– Мы знаем, что война начата не рабочими, а имущими классами; знаем, что это борьба интересов представителей капитала за рынки. Но поскольку мы ввергнуты в эту бойню, сейчас не может быть речи о выходе из войны.

– Какой он партии? – спросил Смирнов командира корабля.

– Кто его знает, кажется, меньшевик.

Баткин между тем гремел дальше:

– Лучшая оборона – наступление. Мы не хотим Босфора, но когда командующий требует, чтобы крейсера шли направо, эсминцы – налево, а подводные лодки опускались на дно, спорить нельзя!

– Слушайте, да ведь это же золотой человек! – сказал Смирнов командиру «Пантелеймона». – После митинга привезите его в штаб флота.

Баткина привезли на «Георгия». С ним говорил сам командующий. Именно таких «государственно мыслящих» социалистов Колчак просил у Плеханова; Плеханов никого не прислал, но тут человек нашелся сам; его включили в бурно развертывавшуюся кампанию.

На линейном корабле «Георгий Победоносец», где находился штаб командующего флотом, матросское собрание вынесло резолюцию, кричавшую «колчаковским голосом». «Георгий Победоносец» обращался ко всем кораблям флота:

«Родина в опасности! Не медлить ни часу, ни минуты!.. Катастрофа может уничтожить родину... Нужна одна партия – партия спасения России...»

Призыв «Георгия Победоносца» нашел отклик. На линейном корабле «Свободная Россия» собрался митинг представителей 28 крупнейших кораблей флота, который постановил просить командующего флотом послать в армию делегатов, чтобы звать к сохранению боеспособности [250] армии, к миру между офицерами и солдатами и к переходу в наступление на немцев{49}. 28 офицеров, 14 кондукторов сверхсрочной службы, 78 матросов, 41 солдат и 23 рабочих были избраны для того, чтобы ехать в Балтийский флот и армии фронта. Они получили наказ проверить, готовы ли войска к наступлению, каковы отношения солдат и офицеров, как выполняется боевой приказ. Наконец они должны были требовать... установления твердой власти в стране. «Уши» Колчака явно торчали из этой резолюции.

Движение направлялось помимо и вне Совета, под непосредственным руководством Колчака. На этот раз Асосков был уже не одинок в своем возмущении. В Совет прошли Платонов с «Воли», Мокшанчик с «Трех Святителей», Сапронов из крепостной артиллерии. Они уже не боялись называть себя большевиками.

– Доигрались, – с возмущением говорил Асосков. – Завтра Колчак арестует Совет и нас всех разошлет ко всем чертям. Товарищ Верховский, они ведь и от вас это дело держали в тайне.

И это было верно. Несмотря на то что по делам Совета я очень часто бывал в штабе флота, мне об этом никто из офицеров штаба флота не сказал ни слова.

– И ведь кого выбрали звать в наступление! – продолжал Асосков. – Писарей с «Георгия Победоносца», который прирос на своих якорях и который, это заранее известно, в бой не пойдет. Таким хорошо звать: «Спасите, мол, родину, а мы пока бумажки попишем». Вот бы их пустить под пушки «Гебена» или под удушливые газы и посмотреть, как они стали бы кричать: война до победного конца!

Перед отъездом делегация пришла в Совет, чтобы получить его благословение. Президиум Совета принял гостей настороженно. Председательствовал Конторович. Он предупредил товарищей:

– Делегация настаивает на необходимости иметь в стране твердую власть. Если это требование будет повторено здесь, прошу сохранять спокойствие.

Но Баткин был осторожен. Он приветствовал Совет от боевых кораблей флота.

– Нас послали, – говорил он, – проверить боеспособность частей, проверить тыл и сказать, что думает флот. В тылу не все благополучно, мы в этом убедились [251] во время митинга в ополченской бригаде. Один батальон вышел с плакатом: «Требуем немедленного заключения мира с Германией!» Черноморский флот желает видеть Россию великой и свободной и протестует против агитации ленинцев за мир «во что бы то ни стало».

Баткин ловко учел настроение. Ни Конторович, ни Гзркушенко, ни я не хотели «мира во что бы то ни стало». Атмосфера разрядилась, и только Асосков крикнул:

– Вы проповедуете кадетские идеи. Вы едете учить, а, между тем, вам самим надо учиться.

– Мы сами пролетарии, – горячо возражал Баткин, – и никто не оторвет флот от рабочих! Победа над Германией – это путь к братству народов!

Делегация получила «благословение» Совета и поехала на север, на Балтику и на фронты. Колчак победил. Казалось, его влияние в Севастополе безраздельно. Совет подписывал то, что хотел Колчак.

– Колчаковская канцелярия, вот кто мы, – сдержанно сказал Мокшанчик. – Между тем куда тянет Колчак, дело ясное. Мне товарищи из Питера привезли весть, что делал Колчак, когда правительство его вызвало для доклада о положении во флоте. Он говорил с Гучковым, с Родзянко, с Рябушинским о том, чтобы установить диктатуру, опираясь на силы Черноморского флота. Вот он теперь и покажет нам.

– Откуда ты это знаешь? – спросил кто-то Мокшанчика.

– Очень просто. Колчак это сам рассказывал своим офицерам на «Георгии», да не поостерегся; он говорил у открытого люка. Его слышали несколько матросов; они все и рассказали. Только сейчас дела поворачиваются уже по-другому. Народ спохватился!

Действительно, вскоре на заседание Исполнительного комитета пришли представители эскадренного миноносца «Жаркий» с жалобой на своего командира лейтенанта Веселаго:

– Мы требуем, чтобы его немедленно списали с корабля. Мы с ним в море больше не пойдем.

– В чем дело? Спокойно, товарищи! – говорил возбужденным матросам Сапронов, выполнявший в этот [252] день по случаю болезни Конторовича обязанности председателя.

– Мы были в дозоре у берегов Босфора, – рассказывал один из матросов. – Кончили свое дело и идти бы нам в Севастополь. Но нашего лейтенанта потащило неизвестно зачем к берегам Румынии. А там у Констанцы всегда дежурят гидропланы. Только мы показались в виду порта, как слышим – жужжит. Мы отвернули и пошли на Севастополь. Так ведь от гидроплана не уйдешь! Мы прибавили ходу, а он подлетел к нам и давай бомбы бросать. Одну бросил, делает круг, бросает вторую, чуть не на самый миноносец. От взрыва всю палубу залило. Веселаго хочет второй Георгий заработать. Мы требуем списать его с корабля – и шабаш!

Пытались их уговорить – и слышать не хотят.

– Вы бы попробовали посидеть на корабле, когда на вас летят бомбы.

Ничего не добившись, матросы с «Жаркого» пошли к себе.

Рассказы о том, что Колчак делал в Петрограде, как сговаривался учредить диктатуру, ходили по кораблям.

– Что еще за диктатура? Просто перевешает, как в 1912 году, а потом Николашку на престол посадит.

Но такие разговоры вызывали дружный отпор эсеров. Они решительно поддерживали Колчака.

– Прогнать его можно в одночасье, – говорили матросы, бывшие в царское время подпольщиками в партии эсеров.

– А кто будет командовать флотом? Ты, что ли?

– Да я что, – возражал смущенный таким поворотом дела матрос, – найдется, кому командовать.

– Такого вислоухого, как ты, поставить командующим, тогда с германцем не оберешься лиха.

Разговоры тлели, не находя поддержки. Партийная организация большевиков была еще очень слаба. Мокшанчик писал в Петроград, в ЦК большевиков, прося прислать кого-либо из опытных товарищей, кто мог бы ответить на вопросы, на которые сами матросы не могли найти ответа. Но вдруг всплыло новое дело. Комендант [253] порта генерал Петров был пойман с поличным. При посредстве одного спекулянта он закупал на севере по казенной цене кожи, которые доставлялись в Севастополь под видом казенного груза и здесь продавались по рыночной цене. Председатель Исполкома Конторович, желая придать делу примирительный характер, предложил обязать Петрова передать кожи в порт. Но генерал Петров, у которого вырывали изо рта жирный кусок, отказался выполнить требование Исполкома. Тогда Совет потребовал от Колчака, чтобы он освободил Петрова от обязанностей командира порта. Колчак сразу встал на дыбы. Сначала история с Комаровым, которого пришлось снять под угрозой расправы, потом неприятности с «Жарким», который отказался выйти в море, и, наконец, теперь новая история – с Петровым.

Гневу Колчака не было предела. Он встретил делегацию Совета бранью и даже не захотел её выслушать. А делегация несла ему вполне приемлемое предложение, чтобы он сам расследовал дело и сам отрешил Петрова от должности. Делегация ушла и принесла на заседание Совета резкие слова Колчака. Мокшанчик тут же потребовал, чтобы Петров немедленно был арестован распоряжением Совета. Мало того, так как Колчак грозил взяться за оружие и что-то говорил о расстреле неповинующихся, то долго кипевшее негодование прорвалось, раздались крики:

– Колчака бросить в море, офицеров перебить!

Совет с трудом добился примирительного решения: Петрова арестовать, у офицеров отобрать оружие.

Решение Совета облетело корабли и казармы, и тысячи рук бросились немедленно исполнять это решение. И когда на «Георгии» матросы потребовали от Колчака, чтобы он сдал свое оружие в комитет корабля, Колчак сделал красивый жест: он подошел к борту и бросил свой кортик в море. Но это был жест отчаяния. Колчак был побежден.

Между тем и в Петрограде произошли крупные события. Милюков и Гучков вынуждены были уйти из правительства. Подал в отставку вместе с ними и генерал Корнилов.

Колчак и Корнилов, Гучков и Рябушинский проиграли свою первую ставку. Прямая атака против победившего народа была отбита. Большевики повели в этой [254] контратаке массы за собой и вынудили соглашательские партии к решительным действиям против подымавшей голову реакции{50}. Но буржуазия не сдалась. Она решила повторить атаку в другой раз, но более ловко и с лучшими средствами.

Военное министерство было вверено Керенскому, который взял товарищами министра представителей молодого Генерального штаба Якубовича и Туманова. Половцев был назначен командующим Петроградским военным округом. Я получил телеграмму, вызывавшую меня в Москву к военному министру.

Начинался новый этап борьбы пролетарской революции с буржуазно-демократической контрреволюцией. [255]

В Московском военном округе

3 июня я вышел из вагона на дебаркадере Курской дороги в Москве. Первый, кого я встретил на «новой станции моей жизни», был прапорщик Королев, командированный молодым революционным штабом Московского военного округа, чтобы встретить меня и сопровождать к военному министру.

Это был юноша едва ли старше восемнадцати лет, с ясными чистыми глазами, прямо и дружески смотревшими на мир, с густой шапкой русых волос, художник и горячий мечтатель о правде, активный боец в февральские дни в Москве. Во время моей работы в Москве он был всегда со мною, и в трудные минуты я чувствовал его поддержку и помощь.

Меня привезли в Кремль, в здание судебных установлений, на квартиру нового губернского прокурора Сталь, одного из организаторов крестьянского союза 1905 года, друга и приятеля Керенского. Керенский остановился у него, на четвертом этаже дома, выходившего окнами на соборы и колокольню Ивана Великого. После недолгого ожидания я был принят Керенским. Передо мною был еще молодой, стройный человек в полувоенном френче, с правильными чертами лица, с высоким лбом, над которым стояла густая щетка волос. Его движения были живы, жесты свободны, взгляд приветлив. В нем чувствовалось большое довольство собой, уверенность в своих силах, но неуловимо проскальзывала поза человека, случайно поднятого на гребень волны, не вросшего в свою новую роль, на которую внутренней силы не хватало. [256]

Я уже видел Керенского на съезде Румчерода{51} в Одессе в начале мая, когда он произнес свою нашумевшую речь перед делегатами Румынского фронта и Черного моря: «Что мы такое – освобожденный народ или взбунтовавшиеся рабы?». Тогда он произвел на меня очень большое впечатление своим горячим призывом отдать все силы России, строить новое государство на началах свободы, равенства и братства. Меня поразила лишь глубокая безрадостная озабоченность, пожалуй, даже разочарование, которое читалось в лице Керенского в минуты, когда он думал, что на него никто не смотрит.

Керенский быстро вошел и энергично пожал мне руку.

– Ну, как себя чувствует новый командующий Московским округом? – спросил он.

Я не сразу понял, о ком идет речь.

– Разве вы не знаете о своем новом назначении? Совет министров вчера утвердил вас в этой должности. Принимайтесь за дело!

– Какие вы мне даете директивы? – спросил я.

Большой пост после назначения молодой группы Генерального штаба на руководящие должности меня не удивил и не смутил. Я был рад, что, наконец, могу применить свои силы в большом деле.

Но Керенский не мог дать четких и конкретных указаний.

– Создайте настоящие запасные части, которые не разбегались бы по дороге на фронт, знали бы долг и присягу, – сказал он. – Нужно восстановить железную воинскую дисциплину.

Это было само собой очевидно. Все дело было в том, как это сделать. Задача была политическая, и я, естественно, ожидал руководства от своего военного министра.

Но Керенский ограничился общим указанием:

– Работайте в тесном контакте с московскими общественными и демократическими организациями. – Он даже не сказал – с Советом, на что в то время я не обратил внимания. – Ныне заметен перелом, народ ищет порядка, твердой власти.

Я попробовал уточнить, что имеет в виду Керенский.

– Насколько я понимаю, – сказал я, – вся сознательная [257] часть народа хочет уже строительства новой, свободной страны, где действительно не было бы насилия и где каждому были бы обеспечены кусок хлеба и крыша над головой.

Керенский внимательно смотрел и слушал эти общие и по существу очень наивные мечтания.

– Нужно, как мне кажется, объединить, – продолжал я, – всю лучшую, сознательную часть солдатских организаций и офицерства, опереться на нее и заставить силой правое и левое меньшинство не мешать нам строить новую демократическую республику.

Керенский одобрительно кивнул головой.

Но молчание Керенского не удовлетворяло меня, так как я видел, что волновало массы. Я спросил Керенского, когда же собирается правительство, включившее в свой состав после ухода Милюкова и Гучкова представителей меньшевиков и эсеров, выполнить то, что составляло основное требование солдатской массы – дать землю и кончить войну?

– Я вам отвечу так же, – покачал головой Керенский, – как ответил крестьянскому съезду. Наше дело – прочно завоевать землю и волю. Мы не хотим повторить 1905–1906 годы, когда земля была в наших руках, но мы допустили анархию и земля ускользнула от нас. Господствующие классы бросились в объятия Столыпина, ярого врага демократии. Мы говорим: подождите, потому что не хотим остаться у разбитого корыта. Вы знаете, как долго надо ждать всходов, когда посеешь, как опасна гроза!

Видя, что Керенский не может или не хочет ничего сказать, я решил обеспечить себе возможность действовать, как сочту нужным, и спросил:

– Предоставите ли вы мне полное право действовать так, как подскажет обстановка?

– Безусловно, да, – ответил Керенский. Он почувствовал, однако, какие-то нотки в моих словах, которые заставили его насторожиться. – Только надо, чтобы вы не обратили Москву в автономное княжество, чтобы не было выборности офицерства и т. п.

Это мне говорить было незачем – я был офицером старой армии.

То, что я говорил, вполне подходило для дымовой завесы революционных слов, обязательных, с точки зрения [258] Керенского, для подготовки военного пронунциаменто.

Керенский закончил разговор приветливой улыбкой.

Я вышел на Кремлевскую площадь. Вчера маленький начальник штаба дивизии, сегодня я увидел себя во главе одного из крупнейших военных округов в центре России, в её сердце – Москве.

Москва – мощный промышленный центр, второй по значению пролетарский город России, центр именно того крестьянства, которое создало старую Россию. К Московскому военному округу были приписаны еще части Украины, Харьков и все районы к востоку от него, там, где Московский военный округ соприкасался с областью войска Донского. На восток он тянулся до Волги, и Нижний тоже входил в его границы. Округ посылал или, вернее, должен был посылать до 30 тысяч человек в месяц в части действующей армии.

Спускаясь по ступенькам здания судебных установлений в сверкающее утро раннего лета, я ощущал ту напряженную внутреннюю бодрость, которую германская военная мысль называет «радостью решения». Что надо было делать, мне было ясно. Но стоял вопрос, как делать. Этого я не знал, но мне казалось, что это была задача, к решению которой я был подготовлен всем ходом войны: оценить реальное соотношение сил, наметить план, организовать силы, избрать последующие цели действий. Именно этим я занимался все три года войны.

В тот момент, когда я пришёл в штаб округа, ни одна воинская часть в округе не могла бы выполнить моего приказа. Это была не армия. Нужно было найти такую линию поведения, чтобы обеспечить себе поддержку большинства и, опираясь на него, создать вооруженную силу. Затем разоружить оба крайних фланга.

Так рисовал я себе задачу, не подозревая, что за этой внешне простой формулой были скрыты все проблемы грозной борьбы классов разворачивающейся революции. Скоро, однако, настоящая правда жизни дала себя знать.

Первыми моими знакомыми в Москве стали офицеры так называемого революционного штаба, которые вместе с первым командующим в Москве полковником Грузиновым [259] руководили войсками Москвы, восставшими против царской власти{52}.

Поручик Нечкин был адъютантом у Грузинова, он же и встретил меня в помещении штаба, где находилась отведенная командующему войсками квартира – три комнатки в нижнем этаже Малого Кремлевского дворца.

В небольшом кабинете красного дерева времен Александра II я познакомился с Нечкиным.

Это был старый эсер, но не старый человек. Ему было не более тридцати лет. В мирное время он был земским агрономом. В партии эсеров состоял уже десять лет. Вел нелегальную работу до войны и во время войны. Взятый по мобилизации в армию, он по личной просьбе был назначен летчиком-наблюдателем в авиационную часть.

Мне нравились простые и смелые люди. Нечкин был именно таким.

Видно, и Нечкину я пришелся по сердцу, так как он полностью предоставил себя в мое распоряжение. Это был золотой человек, оказавший потом громадные услуги и своим спокойным мужеством, и своими связями в партии эсеров, которая, выйдя из подполья, стала быстро приобретать влияние среди солдатских масс и обывателей Москвы.

Из рассказа Нечкина я мог себе ясно представить, как произошла революция в Москве. Когда вести о происходивших в Петрограде событиях дошли до москвичей, рабочие организации вышли из подполья и создали по примеру 1905 года Совет. Он призывал рабочих к забастовке, быстро охватившей все заводы.

– Почему же Грузинов ушел? – спросил я у Нечкина.

– Он разошелся с Советом и своим штабом, стал окружать себя старым генералитетом и хотел бесконтрольно распоряжаться войсками.

– Понятно. Та же история, что и с Гучковым и Колчаком, – заметил я. – А как себя ведут офицеры?

– Старики в большинстве затаились, это враги. Молодежь и те из стариков, что поумнее, – с нами.

Обстановка прояснялась. Она была сложнее, но в основных чертах не расходилась с Севастополем. [260]

Надо было идти к ответственным руководителям Москвы и говорить с ними.

Первый, к кому я направился, был Кишкин{53} – организатор московской буржуазной общественности, комиссар Временного правительства.

Кишкин был известный врач, активный общественник, энергичный, темпераментный человек. Он примыкал к левому крылу партии «Народной свободы» (кадетов). Внешне это был крупный, несколько грузный для своих сорока лет человек, здоровый и жизнерадостный.

Он встретил меня приветливо и охотно рассказывал:

– Москва дружно пережила революцию. Была, правда, минута, грозившая расколом. Рабочие делегаты требовали республики, а с кем пойдет интеллигенция – было неясно. Но я взял на себя инициативу и поддержал рабочих делегатов. Сразу образовался мост. Нам быстро удалось овладеть революцией и удержать власть в своих руках.

– Какие у вас отношения с Советом?

– Прекрасные. Многие со страхом смотрят на Совет рабочих депутатов. Но я скажу, что Совет – сильная и правильно смотрящая на вещи организация... Быть может, – помолчав, продолжал он, – хотелось бы большего, но... будем довольны и тем, что есть. Не будем торопиться!

– Чего же вы ждете?

– Всеобщих равных выборов в Городскую думу. После этого Совет распустим и заживем настоящей демократией.

– Тем не менее положение в Москве не блестящее, как я слышал?

Назад к карточке книги "На трудном перевале"