Текст книги "Сатирикон и сатриконцы"

Автор книги: Александр Куприн

Соавторы: Иван Бунин,Александр Грин,Самуил Маршак,Леонид Андреев,Аркадий Аверченко,Илья Эренбург,Владимир Маяковский,Осип Мандельштам,Саша Черный,Алексей Ремизов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Однажды на лужайке перед закатом звери вздумали играть в свою любимую игру: в лестницу. В гимназии мы тоже играли когда-то в такую игру и называли ее «пирамидой», но звери такого мудреного слова не знали.

Первым стал слон, скосил умные маленькие глаза в сторону и сказал в нос: «А ну-ка!»

Потом растопырил ноги, опустил голову, покачался и утвердился посреди лужайки тверже скалы. На слона взобрался, отдуваясь от одышки и осторожно выпуская когти (чтоб слону не было больно), толстый тигр, на тигра взлезла горилла, на гориллу медведь, на медведя пантера, на пантеру рысь, на рысь мартышка, на мартышку белка, на белку крыса, а на крысу – мышь…

Играли в лестницу, как видишь, только такие звери, которые умели лазить. Остальные расселись вокруг всей лужайки, смотрели и веселились.

И вот слон осторожно поднял одну ногу, переставил, – потом другую и пошел вдоль всей лужайки, солидно и тихо. словно кадку с мороженым нес на голове. Горилла ревела, рысь весело мяукала, крыса, задрав хвост, пищала, как вырвавшийся из хлева поросенок, – и только мышонок на самом верху лестницы дрожал и крепко прижимался животом к крысе: у него кружилась голова.

Из зарослей кактусов на веселую игру смотрели кролики. Среди них один белый, любимый кролик Евы, – а рядом, вытянув плоскую голову, притаилась огромная, жирная гадина-змея. Как она попала в рай? Переползла через ограду по крепкому плюшу, или добрый архангел Михаил, стороживший райские врата, сделал вид, что не заметил ее, когда хитрая тварь проскользнула мимо него на заре, сверкая и блестя чешуей?.. Не знаю. Она одна никогда ни с кем не играла, таилась от всех и молча проползала в кустах, зловеще поглядывая на зверей, – глаза у нее были желтые, цвета мутного студня, с черной поперечной ниточкой в зрачках.

Белый кролик, круглый и пухлый, как муфта, не успел оглянуться, как все его кроличьи друзья ускакали куда-то за рощу, чтоб посмотреть на «лестницу» с другой стороны лужайки.

Задремал он, что ли, или надоело прыгать, – он остался на месте, разлегся, поднял нос и беспечно дышал. И вдруг рядом из-под папоротника поднялась тяжелая змеиная голова, раскрыла медленно пасть и, не мигая, уставилась на него круглыми желтыми глазами. В первый раз в жизни стало бедному кролику страшно: сердце забилось, как муха в стакане, под ложечкой затошнило, лапки к земле приросли, – голова с желтыми глазами все ближе и ближе, все страшней и огромней, – и жало, словно вьюн, так и мелькает вверх и вниз, вправо и влево.

Крикнуть? Позвать других зверей? Но бедный кролик вдруг все райские слова позабыл, даже пискнуть не мог, только задними лапами со страха два раза в землю ударил и…

Первые переполошились райские птицы. С деревьев сверху им все видно было: смотрят, лежит змея под папоротниками в тени, хвостом чуть-чуть шевелит, а в пасти у нее белая кроличья спина и задние лапы дергаются и с каждым мигом все глубже и глубже в змею влезают. Встрепенулись и, словно разноцветные цветы, с криком полетели на лужайку к зверям. Мигом рассыпалась «лестница»! Прибежал грузный слон, и тигр, и мартышки, и мышь, все, все, – окружили гадину, ничего понять не могут.

– Отдай кролика! – загудел слон.

– Отдай! – пискнула мышь.

– Отдай, отдай! – заворчал медведь.

– Сейчас же отдай! – заревел тигр…

Отдай да отдай… Так она и отдаст. Слюной его, бедняжку, всего обслюнила и все глубже и глубже в пасть засасывает.

Что делать зверям? Браниться не умеют, отнимать силой – не догадались, никогда у них таких историй не было. И вот рысь спохватилась первая: где Ева? Она для них как добрая мать была, – ее любимого кролика змея глотает, – надо за Евой бежать.

* * *

Ева сидела над райским прудом под пальмой, склонилась к воде, заплетала и расплетала светлые волосы – был ей пруд яснее всякого зеркала. Не поняла она сначала торопливых слов задыхающейся рыси: кролик – змея – глотает – не отдает! Поняла только, что с ее любимым белым кроликом какая-то беда стряслась. В раю, ты знаешь, не было ни детей, ни ягнят, ни щенят, ни котят, никто их никогда и в глаза не видал, но Ева почему-то больше всего любила таких зверей, которых можно, как младенца. на руки взять. Слон велик, белка на руках не усидит, а белый кролик – такой ленивый, и теплый, и пушистый – был ей всех милее..

Встала Ева и пошла быстрыми легкими шагами, едва касаясь травы, к зверям. За ней вприпрыжку, высунув язык, рысь.

Пришла и – видит: звери перед змеей в кучу сбились, и Адам туг. Да и он не в помощь. Стал перед зверями и, как попугай, повторяет за другими: «Отдай кролика!» А у кролика только розовые пятки из пасти дрыгают.

Всплеснула Ева руками, соленые капли так из глаз и брызнули (никогда она раньше не плакала), и скорее-скорей через колючие кактусы, сквозь заросли шершавых кустов побежала к райским вратам, – и все кактусы и папоротники расступились перед ней и шумели ей вслед: скорей! скорей!

Архангел Михаил стоял у широко открытых врат и смотрел вдаль на обступившие райский сад румяные от заката горы. Каждый вечер смотрел – и не мог насмотреться.

– Что с тобой, Ева? – спросил он удивленно, обернувшись на быстрые шаги.

– Змея! Кролика!

– Так я и знал… – нахмурился Михаил и, подняв перед собой огненный меч, освещавший, словно факел, темнеющую землю, пошел за Евой.

Веером расступились звери перед архангелом. Опустил он пламенем книзу струистый меч, облокотился на золотую рукоять, и закорчилась, как на копье, под взглядом его лучисто-синих глаз змея…

– Ты! – топнул ногой крылатый страж. – Злая и низкая тварь! ты прокралась сюда тайком. Я не выгнал тебя, живи, – в раю для всех есть место. Но если ты не хочешь жить по-Божьему, я заставлю тебя, как прикованную, не двигаться с места! Вон там, видишь, – Михаил взмахнул багровым мечом, – там, куда никому доступа нет, посреди рая стоит яблоня…

– Древо познания добра и зла? – быстро спросила любопытная Ева, с трудом выговаривая странное слово «зло».

– Да, добра и зла, – строго ответил архангел. – Ни днем, ни ночью, – наклонился он к змее, – не смеешь ты сползать со ствола: лежи и сторожи… Ступай!

Змея покорно шевельнулась и медленно поползла.

– А кролик, а кролик! – закричала взволнованная Ева.

– Отдай кролика, – тихо сказал архангел. Змея поползла дальше.

– Отдай кролика! – верхушки пальм вздрогнули, так крикнул архангел.

Понатужилась змея и, сверкая желтыми глазами, как резиновый мячик выбросила из толстой пасти чуть живой комочек к ногам Евы.

Бедный кролик! Он едва дышал, чихал и дрожал и был весь мокрый, словно новорожденный котенок. Только на руках у Евы стал он приходить в себя и дышать ровнее…

Ушел архангел к вратам. Разбрелись на ночлег удивленные звери. И. шумя потемневшей травой, проползая мимо ног испуганной Евы к заповедному дереву, злобно прошипела, блестя тусклой чешуею, змея:

– Жа-ло-вать-ся! Ну погоди же, я тебе отомщу…

. . . . .

Как она отомстила, ты, верно, уже знаешь – прочел в школе. А не прочел, так узнаешь в свое время.

1922

Об Аркадии Аверченко

Неожиданная кончина широко популярного писателя-юмориста, так преждевременно ушедшего из жизни, еще теснее смыкает круг русской писательской семьи. Кто бы ни ушел из тех, немногих, кто привлекал к себе внимание за последние десятилетия, – поэт ли, прозаик, драматург, – смены нет и не видно.

Первые литературные шаги А. Т. Аверченко еще на памяти читателя связаны с основанием им в конце девяностых годов в содружестве с несколькими литераторами и художниками «Сатирикона», близкого по облику мюнхенскому «Simpllcissimus»’y. Никому не ведомый харьковский провинциал приехал в Петербург и на страницах нового журнала, столь непохожего на прежние кустарно-юмористические еженедельники, сразу выдвинулся своим сочным, здоровым юмором, своеобразным талантом рассказчика-весельчака, сумевшего расшевелить самого серьезного и хмурого российского читателя.

Чуждый надрыва, далекий от всех интеллигентских «проклятых» вопросов, Аверченко сделал своим героем мелочи быта, а острая наблюдательность, четкое знание русской провинции, особое чувство смешного, – связанное, быть может, с его хохлацким происхождением, порой доходили до виртуозной игры в его коротеньких рассказах-анекдотах. Автор, чуть ли не единственный в прозе представитель беспечной русской богемы, сталкивал лбами неожиданные положения, развивал до гротеска какую-либо уродливую, подмеченную им в толпе черту и. не глумясь, не уничтожая своего случайного героя, весело над ним потешался и отпускал его с миром. Таков был далекий предшественник Аверченко, популярный в свое время немецкий юморист Сафир, современник Гейне.

Длинный хвост подражателей, все эти Гуревичи, Оль Д’Оры и Ландау, упражнявшиеся на задворках «Сатирикона» и окружавшие блеклым гарниром имя своего учителя, ни в малой мере не усвоили своеобразных черт его письма: меткого и короткого диалога, нарастания внешнего комизма, неожиданного фейерверка развязки.

Аверченко создал стиль и моду, а бойкая юмористическая артель торговала шипучкой, разливая ее в бутылки из-под чужого шампанского.

Среди тяжелодумов той поры, мрачно копавшихся в вопросах пола, неуклюже флиртовавших то с мистическим анархизмом, то с проблемой смерти, свежий заразительный юмор Аверченко был. несомненно, оздоровляюще полезен и сыграл свою общественную роль помимо направленческого безразличия автора.

Быть может, длительная фельетонная работа, срочная, связывающая размером и зачастую комкающая темы, помешала покойному юмористу развернуть свое дарование в более широкие бытовые полотна, помешала ему стать тем, чем был Федотов в живописи. Но, увы, счастливая возможность выдерживать свои рукописи в ящике письменного стола, возможность неторопливого и независимого от злобы дня творчества была неосуществима для тех, кто, подобно покойному, жил исключительно еженедельно-журнальным и газетным трудом, не дающим ни передышки, ни места для широких замыслов. А альманахи и толстые журналы с упорством староверов чурались юмора, предпочитали ему любую муйжелевскую мочалку, тянущуюся с января по декабрь.

* * *

В эмиграции, вне окружения старого многоцветного и сочного русского быта, добродушный юмор Аверченко резко надломился. С непоколебимым упорством вгрызался он в безрадостную и бездарную тему: «большевизм». Сатира сменила юмор. Ненависть к поработителям быта заслонила веселую усмешку обывателя над забавными нравами своей родной улицы, беспечно шумящей за его окном («обывательское» отношение для нас сегодня отнюдь не жупел, а напротив – во многом здоровое, утверждающее национальный быт начало).

В последние годы Аверченко неутомимо бил своей легкой скрипкой по чугунным красным головам, и это невеселое, новое для него занятие является большой и доблестной заслугой покойного писателя. Разумеется, за вывернутой наизнанку сумасшедшей большевистской жизнью никому не угнаться. Любая вырезка из советской хроники фантастичнее любого гротеска самого Щедрина, но в мире все растущего эмигрантского безразличия и усталости дорого каждое слово протеста и непримиримого отрицания красной свистопляски. Были «сменившие вехи», были и полусменившие, а вот веселый и беспечный юморист оказался одним из самых стойких и непримиримых.

* * *

Мы надеемся, что в эмиграции найдется русское издательство, которое догадается выпустить в свет «Избранные рассказы Аверченко». Покойный автор отличался одним редким качеством: он почти никогда не был скучен. А избранные его рассказы, собранные внимательной рукой и связанные вместе, не залежатся на книжных складах и будут лучшей данью памяти жизнерадостного писателя и человека, который вне всяких теорий словесности простаком-самоучкой пришел в литературу и всем нам подарил немало веселых минут.

18 марта 1925

Русская книжная полка

В какое эмигрантское жилье ни придешь – прежде всего ищешь глазами: а есть ли здесь книжная полка? И нередко, увы, вместо книжной полки со стопкой русских книг увидишь глупую куклу маркизу в углу диванчика, граммофонные пластинки с негритянскими завываниями, пачку билетов со скидкой в ближайшее кино («Скрежет страсти», «Объятье мулатки») и замусоленную колоду карт на столе.

«Помилуйте, – говорят иные, – какие там книги! Жизнь птичья, эмигрантская, где там еще на перелете книжной полкой обзаводиться».

Так ли?

Живем подолгу, многие десяток лет кряду сидят в своих «иноземных» углах, кое-кто и мебелью обзавелся, и даже книжный шкаф купил по случаю подержанный… Но книг так и не завел.

Дорого!

Но ведь весь Пушкин стоит не дороже глупой куклы маркизы, нескольких пластинок с фокстротами, нескольких билетов в угловое кино, не дороже двух бутылок с вишневкой.

Скажем просто:

Только тот причастен к русской культуре и в меру сил хранит ее и передает своим детям, кто у себя дома, в своем гнезде, не может обойтись без русской книжной полки.

Ибо если и от русской книги отвернемся, выбросим ее из обихода, – не превратится ли ежегодный праздник «дня русской культуры» в торжественный холодный парад, в официальные поминки по гениям русской мысли?

1930. Париж

Георгий ЧУЛКОВ

Веселые дети и скучный черт

Один раз на даче дети в мяч играть собрались.

Было весело.

Играли в «классы», в «пятнашки», в лапту. Двоюродный брат Миша новые игры повыдумывал.

Так было весело, так было весело, что просто страсть!

И бегали, и прыгали, и скакали, и плясали. И мячик повсюду, как живой.

Только приходит школьный учитель и говорит:

– Дети! Хотите, я вам расскажу про мяч?

Дети молчат.

Тогда учитель подумал: «Молчание – знак согласия». И стал рассказывать:

– Мяч сделан из резины. А знаете, что такое – резина?

И пошел, и пошел: все рассказал – и как на фабриках мячи делаются, и почему они прыгают, и почему весело бывает, когда в мяч играют…

А мячу было скучно. Лежал он в сторонке. И детям было скучно.

И пришел тогда скучный черт – маленький, лохматенький, хромоногий, косоглазый, – утащил тихонько мяч и в канаву забросил.

Кончил наконец учитель. Ушел.

Хватились дети мяча. А его и нету. Скучный черт утащил. Сидят дети и плачут.

«Сатирикон» 1909. № 19

Огурец

Один раз Огурец надел цилиндр и пошел гулять на бульвар.

Такой франт!

Проходят барыни и говорят:

– Сейчас видно – отставной военный.

Директор гимназии прошел, похвалил:

– За поведение пять с плюсом.

Купец говорит:

– Ишь ты! Я бы его кассиром назначил!

Монах говорит:

– Ему бы архиереем быть.

Потом жулик повстречался.

– Нашего, – говорит, – полку прибыло. Сейчас видно: из молодых, да ранний.

А Огурец идет себе – фу-ты, ну-ты!

Вдруг ему пьяный навстречу. Да как заорет:

– Ого-го-го! Недурственно. Дело-то, я вижу, в шляпе!

Стащил с Огурца цилиндр.

Видит: огурец малосольный. Съел его.

«Сатирикон», 1909, № 21

Ерунда

Ходила по свету Ерунда, древняя старуха. Вся рожа у нее измочаленная. Вместо ног – пни гнилые. Волосы как мох. Глаза как ложки оловянные.

Одно слово – страшилище.

Увидал Ерунду православный – перекрестился.

А ей и горя мало. И на православного прет.

Все от нее в сторону.

А она орет благим матом:

– Прочь с дорог! Раздавлю!

И давит.

Подомнет себе под живот бог знает сколько народу. И рада, хохочет.

Ногами дрыгает.

Город ей честь отдает.

Купцы – почет.

Барышни – «сувениры» разные: это, значит – «на память».

А я про нее сказку сочинил.

Везет Ерунде.

«Сатирикон». 1909, № 22

Божья Коровка

Жила-была Божья Коровка. Летать мало приходилось. Больше ползала.

Понравилась Божья Коровка Таракану.

– Выходи, – говорит, – за меня замуж.

– Мне все равно…

Вышла.

Живет, скучает, помнит, что она хоть и коровка, а все-таки Божья. Однако никуда не летит.

А Таракан, известное дело, усами шевелит. И в свой департамент аккуратно ходит.

Вот тебе и любовь…

Таракашек расплодили, а все-таки скучно.

Прилетел Жук:

– Божья Коровка, ты мне нравишься.

– Ну что ж, – говорит.

– Выходи за меня замуж.

– Мне все равно, – говорит.

Вышла теперь за Жука.

И приплод был: жучата. А все скучно.

А потом Утюг пришел: тяжелый-тяжелый, черный-черный.

И он, как все:

– Выходи за меня замуж.

– Ну что ж, – говорит, – мне все равно.

Видит Божья Коровка: хочет ее новый жених обнять.

Ну что ж, дело жениховское.

Обнял.

Только тяжелый был Утюг. От невесты ничего не осталось. Так – пятнышко малое.

«Сатирикон», 1909, № 23

Свинячий сын

Жил-был свинячий сын Ванька, по фамилии – Хрюшкин.

Родители Хрюшкина были почтенные – настоящая живая ветчина: и папаша, и мамаша. И братья и сестры – все в родителей, хоть сейчас тащи в колбасную.

Один только Хрюшкин был неудачник: ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца.

У каждого братишки было прозвище: у одного Малосольный, у другого Вяленый. Про сестренку говорили, что она «с чесночком».

А Ванька остался без прозвища свинячьего.

Неудачный был поросенок – кожа да кости, а вместо жира – никчемные мечтания.

Все к корыту, а он пятачком в небо и о прекрасной невесте хрюкает.

А вместо невесты выйдет, бывало, скотница Варвара да ножищей Ваньку как ахнет: у него из глаз искры… А он думает – звезды с неба.

Чудной был поросенок.

Говорит ему раз корова, и очень серьезно:

– Ванька ты Ванька! Не сносить тебе головы. Родителей бы пожалел! Ну скажи на милость, какая из тебя колбаса выйдет, ежели ты, заместо помоев, журавля в небе норовишь поймать.

Осел говорит:

– А еще образованный! Студент тоже! Я бы тебе под хвост крапивы: узнал бы тогда кузькину мать.

И дядя-боров хрюкает:

– Вот я уж от жира ходить не могу. Брюхо-то у меня во какое. А в голове рассужденье. Я свое свинячье положение знаю. Я свое возьму. А ты что? Ты не свинячий сын, а латаха несуразная.

А поросенок в ответ:

– Я, дяденька, литературой займусь. Из меня сочинитель выйдет.

– Ты почем знаешь?

– Да уж у меня такие приметы есть.

– Какие такие приметы? Заврался ты, братец.

– Да у меня их много, дяденька: вот, например, розы я обожаю. Сочинителей хлебом не корми, розы им подавай.

– Где ты, свинячий сын, розы видел?

– Я. дяденька, третьего дня в сад забрался: целый день на клумбе пролежал.

Рассердился боров.

– Уходи, – говорит, – Ванька, подальше. Не посмотрю, что племянник, – слопаю.

Дал Ванька стрекача от родственника, а у самого в голове та же загвоздка: как бы на клумбе полежать да розы понюхать.

Спит свинячий сын и видит во сне: лежит он, Ванька, весь в розах, а все вокруг говорят: «Ах, какой приятный поросенок!»

Что же! Оказался сон в руку. Наступила Пасха. Понадобился, как водится, поросенок.

Пришел повар на скотный двор. Поймал Ваньку.

– Ты, – говорит, – свинячий сын, не больно жирен. Да я, – говорит, – нафарширую тебя. И будет ладно.

Лежит поросенок на блюде смирно. Глазом не моргнет.

А вокруг – розы… Правда, из бумаги. Однако если поразмыслить, то и это не худо.

«Сатирикон», 1909, № 42

Илья ЭРЕНБУРГ

* * *

Когда встают туманы злые

И ветер гасит мой камин,

В бреду мне чудится, Россия.

Безлюдие твоих равнин.

В моей мансарде полутемной.

Под шум парижской мостовой.

Ты кажешься мне столь огромной.

Столь беспримерно неживой.

Таишь такое безразличье.

Такое нехотенье жить,

Что я страшусь твое величье

Своею жалобой смутить.

Март, или апрель 1912

* * *

Как радостна весна родная:

И в небе мутном облака,

И эта взбухшая, большая.

Оковы рвущая река.

И я гляжу, как птичья стая

Слетает на верхи берез

И как ее пугает, лая,

Веселый и продрогший пес.

Март или апрель 1912

О России

Ты прости меня, Россия, на чужбине

Больше я не в силах жить твоей святыней.

Слишком рано отнят от твоей груди,

Я не помню, что осталось позади.

Если я когда-нибудь увижу снова

И носильщиков, и надпись «Вержболово»,

Мутный, ласковый весенний день.

Талый снег и горечь деревень.

На дворе церковном бурые дорожки

И березки хилой тонкие сережки, —

Я пойму, как пред тобой я нищ и мал.

Как я много в эти годы растерял.

И тогда, быть может, соберу я снова

Все, что сохранилось детского, родного,

И отдам тебе остатки прежних сил.

Что случайно я сберег и утаил.

Февраль или март 1913

О Москве

Есть город с пыльными заставами,

С большими золотыми главами,

С особняками деревянными.

С мастеровыми вечно пьяными,

И столько близкого и милого

В словах: Арбат, Дорогомилово.

Февраль или март 1913

О маме

Если ночью не уснешь, бывало,

Босыми ногами.

Через темную большую залу,

Прибегаешь к маме.

Над кроватью мамина аптечка —

Капли и пилюли,

Догорающая свечка

И белье на стуле.

Посидишь – и станет почему-то

Легче и печальней.

Помню запах мыла и уюта

В полутемной спальне…

Февраль или март 1913

НЕИЗВЕСТНЫЕ АВТОРЫ

Две радости

Солнце… Зелень… Птичий гам.

Выставленья зимних рам.

Обыск, арест, экзекуция…

То есть целых два зараз

Удовольствия для нас:

И весна и… конституция.

«Сатирикон», 1908, № 4

Вопрос

Выйдешь ли, родная пресса.

Из-под тягостного пресса?

Иль, под веяньем реакции.

Ярко-черные реакции

Совершатся в черепах,

И получишь в формах права

Ты указ злорадный справа —

В духе мудрых черепах…

«Сатирикон», 1908, № 34

Прессе

Птица вольная прогресса,

Буревестник новых дней.

Ты несла, родная пресса,

Веру в счастье и людей.

Рассекали воздух горниц

Два свободные крыла.

Направлялся лёт упорный.

Прям и верен, как стрела.

Но оббили злые вьюги

 Перья с левого крыла,

И в запутанные круги

Стройность взлета перешла.

Нет уверенной отваги

В левом раненом крыле, —

Конвульсивные зигзаги

Нагибаются к земле…

И не взвиться птице ныне

В дали вольные высот, —

Жалкий жребий – рыться в тине,

В смрадных зарослях болот.

«Сатирикон», 1908, №. 34

Конкуренты

Как-то в ночь под Покрова

Близ Литейного проспекта

Перешептывались два

Подозрительных субъекта.

«Что, коллега, как у вас?

Платят много ли в охранке?» —

«Да, кой-что я уж припас:

Тысяч с пять лежит уж в банке…

Ну, а ты за тот же труд

Сшил ли шубу, хоть в рассрочку?» —

«Вот простак. Да мне дают

По полтиннику за строчку».

«Сатирикон», 1909, № 7

Песня об его превосходительстве

Почти по Беранже

Его превосходительство

Не любит сочинительства…

Лишь пишет каждый раз

Коротенький приказ.

И наше местожительство

Его превосходительство.

Придя в большой экстаз,

 Меняет каждый раз.

И только покровительства

Его превосходительство

Оказывает тем,

Кто тих, и глух, и нем…

Опорой стал правительства

Его превосходительство,

И в будущем году —

Он ждет на грудь звезду!..

«Сатирикон», 1909, № 8

Элегия

Взбираюсь на мыс ли.

Пью ль воду, кумыс ли —

Заветные мысли

Лелею в мозгу…

Сижу ль на полене —

Скучаю по Лене,

Письма же – по лени —

Писать не могу!..

«Сатирикон», 1909, № 34

Отчего

Отчего ты бедна,

И темна, и больна,

Оттого, что пьяна?

Иль пьяна оттого.

Что бедна и темна.

Отчего?

«Сатирикон», 1909, № 43

Поэты

«Всё закаты да закаты. – проворчал редактор едко. —

И хотя бы кто случайно притащил один восход.

Да-с, живое дарованье можно встретить очень редко.

Нет! Скажите мне: восходы разве раз бывают в год?»

Я молчу. Восходы часты. Каждый день поутру солнце

Вылезает из берлоги, пожирая правый бок,

И наверно, взглядом скосым, через пыльное оконце

Упирался в лежанку, золотит обоев клок.

Под навесом по навозу бродит вместе с черной курой.

Ловит ухом, сколь цыплята, жизнерадостно пищат.

Как стучит по загородке хвост коровы злобно-хмурой.

Но не знает, что под утро все поэты сладко спят.

«Мне понятней ужас смерти, – отвечаю я тягуче. —

Час рожденья тайны светлой не моей душе объять…»

А редактор, покопавшись на столе в бумажной куче,

В чьей-то рукописи робкой переправил «е» на «ять».

«Сатирикон», 1910, № 47

История спокойного короля

Хуже песни

Сидела некая матрона

У трона

И помогала лезть на трон

Тьме подозрительных персон.

А вдалеке хозяин трона

Им улыбался благосклонно.

Народ пищал, и трон трещал,

А кто-то радостно вещал:

«Всё для войны. И для войны

Снимайте, граждане, штаны».

А вдалеке хозяин трона

Лишь улыбался благосклонно.

Как в сказке: от козла лишь рожки,

У трона подломились ножки.

И, робко издавая стон.

Упала на пол тьма персон.

И сам упал хозяин трона.

Но – улыбался благосклонно.

Осиротел убогий трон

И к победителям свезен;

И приказал из них один:

«Что? Старый трон? Сейчас в камин!»

А вдалеке хозяин трона

Лишь улыбался благосклонно.

И трон сожжен. Давно забыт.

Теперь другая власть царит.

Порядок прежний – в тьме могил.

Его народ уже забыл.

А что же он – хозяин трона?

 Он? Улыбнулся благосклонно.

«Новый Сатирикон», 1917, № 12

Словарь авторов

АВЕРЧЕНКО Аркадий Тимофеевич (1881–1925)

Писатель-юморист, драматург, театральный критик. Родился в купеческой семье, получил домашнее образование. Литературную деятельность начал как фельетонист и юморист. В 1906–1907 годах редактировал выходивший в Харькове юмористический журнал «Штык», где печатал и собственные стихи. С 1908-го – редактор и совладелец журналов «Сатирикон» и – с 1913-го – «Новый Сатирикон». До Октябрьской революции выпустил ряд сборников рассказов («Веселые устрицы», «Круги по воде», «Зайчики на стене» и др.), которые принесли ему самую широкую известность. Эмигрант. Умер в Праге.

АГНИВЦЕВ Николай Яковлевич (1888–1932)

Поэт, драматург, детский писатель. С 1913 года печатал стихи в сатирических журналах. В том же году издал книгу «Студенческие песни». В 1910-е годы – организатор и участник артистических кабаре в Петербурге. Был известен как автор бытовых песенок, куплетов для эстрады и юмористических стихотворений. С конца 1917 до 1923 года находился в эмиграции, где издал сборник «Блистательный Санкт-Петербург*. После возвращения на родину сотрудничал в советских сатирических журналах, писал для эстрады и цирка, выпустил более 20 книг для детей. Умер в Москве.

АЗОВ Владимир

(Владимир Александрович Ашкинази, 1873–1941)

Журналист, фельетонист, переводчик. С 1910 года постоянный сотрудник «Сатирикона», с 1913-го – «Нового Сатирикона». В издательстве этих журналов выпустил сборники: «Истинно русские народные сказки», «Цветные стекла» (оба – 1911 год). Писал также скетчи, сценки и фарсы. В 1926 году эмигрировал. Жил в Париже, печатался в периодике.

АНДРЕЕВ Леонид Николаевич (1871–1919)

Прозаик, драматург, публицист. Родился в Орле, в семье землемера. Первый рассказ опубликовал в 1892 году. В 1910 году сотрудничал в журнале «Сатирикон». Почти все рассказы, повести и драмы Л. Андреева по мере их опубликования становились крупными литературными и общественными явлениями, что сделало писателя одним из самых читаемых в России («Красный смех», «Жизнь человека», «Анатэма», «Рассказ о семи повешенных» и др.). Л. Андреев восторженно принял Февральскую революцию 1917 года, но отверг Октябрьскую. Умер в Финляндии. В 1956 году перезахоронен на Литературных мостках Волкова кладбища в Ленинграде.

БУДИЩЕВ Алексей Николаевич (1867–1916)

Поэт, драматург, прозаик. С 1886 года как поэт и фельетонист сотрудничал в ряде юмористических журналов, позднее печатался в «Новом Сатириконе». Писал рассказы, повести, романы и пьесы. Широко известен написанный на стихи А. Будищева романс «Калитка» («Только вечер затеплится синий…»). Последние годы жил в Гатчине, похоронен в Петербурге.

БУНИН Иван Алексеевич (1870–1953)

Прозаик, поэт, переводчик. Лауреат Нобелевской премии (1933). Из древнего дворянского рода. Первое выступление в печати – стихотворение «Над могилой Надсона», опубликованное в газете «Родина» в 1887 году. Первая книга стихотворений вышла в 1891 году. Затем последовали книги стихов «Под открытым небом» (1898), «Листопад» (1901), «Новые стихотворения» (1902), «Стихотворения» (1912). За книгу «Листопад» И. Бунину была присуждена Пушкинская премия. К 1910 году И. Бунин становится одним из самых знаменитых и уважаемых писателей России, выпускает свое первое собрание сочинений. В феврале 1920 года эмигрирует. Жил на юге Франции. Скончался в Париже.

БУХОВ Аркадий Сергеевич (1889–1946)

Поэт, прозаик, фельетонист, драматург. Выступал как поэт-сатирик с 1908 года в журналах «Стрекоза», «Сатирикон» и «Новый Сатирикон». Писал также юмористические рассказы, редактировал «Синий журнал». В 1918 году эмигрировал в Литву, в 1927-м вернулся на родину. Активно сотрудничал в ряде советских изданий, написал множество памфлетов, фельетонов и водевилей. Отдельными изданиями вышли его сатирические романы «История трех святых и некоторых посторонних» (1930). «Черное кольцо» (1931). Был репрессирован.

ВЕНСКИЙ Евгений

(Евгений Осипович Пяткин, 1885–1943)

Поэт-сатирик, журналист, детский писатель. Начал печататься в 1906 году в журнале «Зритель». С 1908 года постоянный сотрудник «Сатирикона» и «Нового Сатирикона». Широкую известность получил сборник пародий Е. Венского «Мое копыто», вышедший двумя изданиями (1910, 1911). После Октября 1917-го активно сотрудничал в советских изданиях. Был репрессирован.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ Александр Николаевич

(1879–1939)

Поэт, беллетрист, театральный деятель. В 1905 году сотрудничал в сатирическом журнале «Жало», затем печатался в «Сатириконе» и в «Новом Сатириконе». Издал сборники стихов «Песни молчания» (1905), «Паутинные ткани» (1906) и «Путь Агасфера» (1914, с предисловием Л. Андреева). Написал также книгу воспоминаний «Москва в 1918 году» (1928).

ВОИНОВ Владимир Васильевич (1878–1938)

Поэт-сатирик и прозаик. Был постоянным сотрудником «Сатирикона» и «Нового Сатирикона». В 1916 году издал роман «Чертово колесо», в 1917-м – книгу «Политические сказки и басни». После 1917 года работал в РОСТА, писал фельетоны и басни, комедии и театральные обозрения, рассказы и стихи для детей. Умер в Ленинграде.

ВЯТКИН Георгий Андреевич (1885–1941)

Поэт, прозаик. В 1913 году сотрудничал в «Сатириконе». В 1917 году вышли из печати книги стихов Г. Вяткина «Алтай» и «Опечаленная радость», а в 1923-м – сборник «Чаша любви». Был репрессирован.

ГОРНЫЙ Сергей

(Александр Авдеевич Оцуп, 1880–1949)

Поэт, прозаик. По образованию – горный инженер (отсюда происхождение псевдонима). В сатирических изданиях начал печататься в 1906–1907 годах. Активно работал как в «Сатириконе», так и в «Новом Сатириконе». Писателю принадлежат книги «Почти без улыбки» (1914), «Ржавчина духа» (1915) и другие. В 1922 году С. Горный переехал в Берлин, затем в Париж, где сотрудничал в газете «Последние новости» и других периодических изданиях.

ГОРОДЕЦКИЙ Сергей Митрофанович (1884–1967)

Поэт, прозаик. С 1908 года на протяжении ряда лет сотрудничал в «Сатириконе». До Октябрьской революции издал ряд поэтических сборников, занимал видное положение в группе поэтов-акмеистов. Автор многих стихотворных произведений, а также нескольких повестей. Умер в Москве.

ГОРЯНСКИЙ Валентин

(Валентин Иванович Иванов, 1888–1944)

С первыми стихами выступил в 1906 году. С 1913 года был постоянным сотрудником «Сатирикона», затем «Нового Сатирикона». Первая книга его стихов – «Крылом по земле» – вышла в 1915 году, спустя год в юмористической библиотеке «Нового Сатирикона» была издана книга «Мои дураки. Лиро-сатиры». В 1920 году эмигрировал. Умер в Париже.