Текст книги "Сатирикон и сатриконцы"

Автор книги: Александр Куприн

Соавторы: Иван Бунин,Александр Грин,Самуил Маршак,Леонид Андреев,Аркадий Аверченко,Илья Эренбург,Владимир Маяковский,Осип Мандельштам,Саша Черный,Алексей Ремизов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

О чем говорил Африкан Петрович с Эльзой, говорил ли он с ней и как вообще проводил он время со своей пленницей – осталось, разумеется, никому неизвестным. Перед вечером Африкан Петрович выходил недолго из квартиры, гулял по местечку, заходил в кофейню, но был задумчив и грустен и на вопрос знакомых об Эльзе заговорил неожиданно о жестокости и ненужности войны вообще. Так от него и не добились каких-нибудь более или менее интересных подробностей об его пленнице. Потом он купил бутылку коньяку, ветчины и яиц для ужина и ушел к себе. Дверь он запер на ключ. Два часовых неподвижно стояли около нее. Темная, беззвездная ночь спустилась над местечком, и долго, до самого бледного рассвета, светился огонь в окнах Африкана Петровича.

– Он, конечно, безумно влюбился в нее, – заметила дама.

– Но позвольте, в такой обстановке! – сказал педагог. – Вы забываете, что через день, самое большее, ее ждет смерть.

– Точно не могу вам сказать, – подумав, отвечал офицер. – Странно вообще, должно быть, человек создан. Вот вы сказали – любовь. Ну это слово особое, и понятие в нем такое огромное, как бы это сказать – разнообразно индивидуальное, что ли. А вот странно, что жажда наслаждения пробуждается особенно во время массовой опасности смерти. Вспомните, что никогда не бывает такого безудержу в этом отношении, как во время войны и революций.

– Пир во время чумы – несомненная истина, – сказал педагог.

– Повторяю, однако, – продолжал офицер, – повторяю, что относительно их образа жизни вдвоем взаперти никому ничего не известно, и самые любопытные люди в местечке решительно ничего не могли по этому поводу дознаться. Утром, ровно за полчаса до отхода поезда, пришел конвой с офицером, и двери квартиры тотчас же отворились. Комендант вышел без шапки и вручил сопровождавшему офицеру пакет. Тотчас же за ним показалась и арестантка. Очевидцы утверждали, что она была страшно бледна и от этого глаза ее казались еще лучистее и больше. От бессонной ли ночи или от ожидания смерти так побледнела она – кто теперь об этом узнает?.. Раздалась команда, солдаты взяли ружья вольно, офицер пошел впереди, а кругом Эльзы вновь грузно застучали по мостовой тяжелые солдатские сапоги.

Офицер сделал паузу. Медленно, по глоткам, выпив стакан вина, он сказал:

– Вот тут-то и начинается самое смешное в этой истории. Через пять минут подошли к станции. Эти русские захолустные станции всем вам, конечно, знакомы. Неуклюжее, длинное, пустое здание, сеть разбегающихся во все стороны рельс, товарные вагоны на запасных путях, снующие под вагонами бесприютные куры, – что может быть скучнее и однообразнее такой картины! А тут еще серое осеннее утро и эта мрачная группа конвойных с преступницей посередине. Все создавало самое тягостное и безнадежное настроение, как вдруг Эльза остановилась и попросилась в уборную. Эта самая естественная необходимость вызвала почему-то улыбку на лицах солдат. Конвой остановился. Рядом со станцией была небольшая, наспех сколоченная из досок уборная. Офицер вдруг вспомнил прежние побеги преступницы и принял все меры. Одного солдата он поставил сзади уборной, два других стали у дверей. Эльза вошла, и потянулись одна за другой неловкие, томительные минуты ожидания. И вдруг с страшным громом, как это бывает в пустых деревянных постройках, раздался выстрел. Офицер опешил в первую минуту и не успел броситься к уборной, как дверь ее растворилась, к его ногам упала Эльза и выбежал другой, окровавленный офицер.

– Стой, убийца! – закричал конвойный офицер, хватая постороннего офицера за воротник.

– Это меня убили, меня убили! – растерянно кричал схваченный офицер.

Солдатский конвой улыбался все веселее и веселее. Действительно, выскочивший офицер представлял потешное зрелище. Растерянный, со спущенными штанами, с окровавленным задом, он бормотал что-то бессвязное. Дело, разумеется, разъяснилось. Эльза застрелилась. Пуля, направленная вбок, пронизала тонкую перегородку и ранила случайного посетителя. Вот и вся смешная история, вызвавшая веселье конвоя.

– Но где же она взяла револьвер? – спросил педагог.

– Револьвер оказался принадлежащим коменданту, – ответил рассказчик.

– А, вот видите, – сказала дама. – это последний трагический подарок влюбленного человека. Иначе в подобных обстоятельствах и не могло быть.

– Ну, как вам сказать, – заметил рассказчик. – Разве нельзя попросту стащить револьвер у человека, особенно если он неосторожен с выпивкой? Повторяю, что в этой истории многое осталось совсем неизвестным. Следствие установило только, что револьвер принадлежал коменданту и Африкан Петрович сильно поплатился за это: его разжаловали в солдаты.

На этом и кончил офицер рассказывать свою смешную историю. Но из слушателей никто не смеялся. Дама грустно поникла головой в каком-то раздумье, педагог заговорил было о ничтожности жизни, о том, что она только сон, а смерть – пробужденье. Но и он скоро замолк на сократовской цитате:

– Принесите Эскулапу в жертву петуха за мое выздоровление.

И было совершенно очевидно, что петух не имеет никакого отношения к рассказанной офицером смешной истории. Смеялись над этой историей только солдаты-конвойные да те приятели, которым они долго рассказывали о ней со всевозможными вариациями. Сам же герой последнего приключения, раненый офицер, отнюдь не смеялся. Напротив, он был совершенно убежден, что во всем действовала дьявольская сила, и Эльзу расценивал по меньшей мере как ведьму.

– Подумайте, – говорил он уныло, – какая же это девушка? Такая молоденькая, почти что дитя, а сеет кругом зло, одно только зло. Страшно подумать, сколько жизней загубила она своим предательством и шпионством. И Африкан Петрович разжалован через нее в солдаты. Согласитесь, что она по крайней мере ведьма и орудие какой-то темной, нездешней силы. Да и застрелиться-то она порядочно по-человечески не сумела: надо же было в непристойном учреждении случайно ранить ни в чем не повинного человека…

1930

Не может быть

Разговор, как это бывает между малознакомыми людьми, перескакивал с темы на тему. Я сидел в маленьком ресторане на самом берегу Гаронны за чашкой кофе, смотрел на пылающей закат солнца и разговаривал с знакомым французом. Он очевидно старался меня занимать. И потому, подумав немного, вдруг объявил мне:

– Ручаюсь, что по поводу того, что я вам сейчас расскажу. вы непременно скажете мне: не может быть. И это потому, что жизнь иногда бывает гораздо фантастичнее самого пылкого человеческого воображения.

И, прихлебнув кофе, француз начал рассказывать:

– Это случилось у нас ровно сто лет тому назад. Об этом было даже на днях в одной местной газете. Жил тогда в Бордо матрос, по имени Кабрис. Во время войн великого императора он попал в плен к англичанам. Потом, как-то освободившись, стал служить на китоловном судне и пошел в дальнее плавание. И вот, можете себе это вообразить (я мог себе это вообразить), у острова Нукагивы их судно разбилось о скалы и весь экипаж был немедленно съеден туземцами, потому что на Маркизовых островах, вообразите себе и это (я вообразил себе и это), жили тогда людоеды. Съели они всех до одного, кроме Кабриса, который приглянулся дочери ихнего короля Валкамайке. Вот и предложили тогда Кабрису на выбор: или быть съеденным, или жениться на этой Валкамайке. И вообразите себе (я без труда это вообразил), он выбрал женитьбу. И тогда сам король в знак почета продел ему перо в ноздри и татуировал левую щеку. Хорош, должно быть, был французский матрос с таким украшением. Так и стал наш Кабрис королевским зятем, прижил детей, жил совсем недурно и только вот никак не мог привыкнуть к человеческому мясу. Но ведь беда приходит всегда неожиданно. И вдруг к острову пристал ваш знаменитый мореплаватель Крузенштерн, тут-то вот все и перевернулось вверх дном доя нашего матроса. На острове начались какие-то дикарские интриги, у Кабриса оказались враги и соперники, и на него посыпались жалобы. Крузенштерн рассудил скоро и просто. Взял он с собой Кабриса, увез его дальше и без всяких с ним совещаний и разговоров высадил на Камчатке.

Вот и стал бордосский матрос пробираться через всю Сибирь и Россию без денег, да и без языка, которому он кое-как по дороге учился. Как-то он все-таки добрался до Петербурга, а уж там совсем неожиданно сделался учителем плавания в морском училище.

Согласитесь, что это более чем удивительная судьба! (Я поспешил согласиться.) Но его тянуло на родину, и он ни за что не хотел остаться в России. Как-то он все-таки пробрался во Францию.

Но как и чем, спрашивается, мог он здесь жить, без родных и знакомых, без гроша денег, после таких удивительных приключений? И вот он стал показываться в Бордо в балагане, представляя татуированного дикаря. Недолго, однако, довелось ему жить на родине. Зимой простудился он в Валансьене и умер в больнице, вспоминая, может быть, жаркое небо Нукагивы и ласки дорогой ему Валкамайки.

Рассказ был кончен. Француз прихлебывал кофе и смотрел на меня вопросительно. Очевидно, он ждал.

Я вынул тогда из кармана документ, который и прочитал ему в переводе.

«Августа 7-го 1919 года выдано сие удостоверение казаку хутора Мешкова станицы Казанской Гаврилу Трофимову в том, что он был расстрелян. Очнулся он промеж трупов в подвале и выполз оттуда с разбитой головой. За буржуйность перед товарищами страдал и впредь его не расстреливать. Комиссар Иван Шигаев».

Мой знакомый оттолкнул кофе, поднялся с места и произнес:

– Не может быть.

Я рассказал ему потом, как этот казак бежал на лодке по Черному морю, как он перебивался в Турции и на островах архипелага и с какими приключениями добрался наконец до Франции… Мой знакомый был, разумеется, совершенно прав в том, что жизнь иногда бывает гораздо фантастичнее самого пылкого человеческого воображения. Особенно во время массового безумия, – во время войн, бунтов и революций.

1930

Георrий ЛАНДАУ

Аля

Аля вошла в нотный магазин и спросила:

– Есть у вас ноты?

– Есть, – сказал приказчик.

– Ну, так дайте… Только чтобы были хорошие.

Приказчик был человеком музыкально образованным и улыбнулся:

– То есть как это хорошие? Вам кого?

– Ноты.

– Я спрашиваю – какие? Нот много: Шуберта, Шопена, Бетховена, Листа.

– Нет. мне получше, – попросила Аля.

– Вам для чего же? Для рояля, для пения?

Аля задумалась.

– Для пения. Рояль-то еще покупать надо.

– Для какого голоса? Сопрано, баритон, тенор, бас?

– Нет, вот для второго, что вы сказали.

– Для баритона… Харрашо-с… Что бы вам такое дать… «Ночь» Чайковского, хотите? А то вот еще, тоже хорошая вещь: «Песнь моя. лети с мольбой» – серенада Шуберта?

– Лучше – лети с мольбой. Это хорошо, – одобрила Аля. – Только, пожалуйста, заверните как следует, чтобы ноты были видны. Понимаете? Чтобы как кто посмотрел – видел бы, что ноты. А то лучше совсем не надо. Так и заверните, как ноты.

– А то как же? – иронически сказал приказчик. – Их как чай или сахар не завернешь. Что ноты, что бумага – в трубку. А то, самое лучшее, папку возьмите, тогда уж никто не перемешает. Видите, вот «музик» написано. «Музик» – музыка.

– А дорого это – с музиком?

– Слишком даже недорого – полтора рубля.

Полтора рубля было для Али дорого, однако папку она купила.

Аля была «такая» девушка. Очень молоденькая, семнадцати лет, но уже второй год – такая.

Все эти Чайковские, сопрано, Шуберты и баритоны были ей одинаково чужды.

А «Песнь моя. лети с мольбой» и папка-«музик» приобретались Алей с чисто рассудочной, коммерческой целью.

Мысль сделать эту покупку родилась у нее в голове после долгого ряда наблюдений над собой и людьми.

Сначала она ходила по Невскому с пустыми руками, потом с красиво завернутой коробкой из-под конфет, наполненной ореховой скорлупой и лоскутками, чтобы не было шума.

Коробку конфет купил Але знакомый, но у нее не хватило выдержки таскать ее с собой, не прикасаясь к содержимому. Конфет ко второму вечеру убыло, и они стали кататься при ходьбе, портя хорошее впечатление, производимое самой коробкой.

Пришлось их доесть.

Коробка придавала Але вид избалованной женщины, у которой нет недостатка в поклонниках, и этим способствовала повышению Алиной стоимости.

Потом Аля перешла на сверток. Простой сверток оберточной бумаги с завернутой в нем кофточкой.

Это уж было нечто другое. Сверток обладал магическим свойством превращать Алю в хорошенькую, чистенькую барышню из магазина, решившую пройтись по Невскому, прежде чем идти домой ужинать.

Над такой девушкой стоило поработать и попробовать соблазнить ее чем-нибудь более существенным, чем Алю без свертка или даже с коробкой из-под конфет.

В Але с коробкой не было и тени той чистоты, что сквозила у Али со свертком, той чистоты, которую так любят солидные люди, дорожащие своим покоем и покоем семьи.

Но, конечно, и цена ей была не та.

Таким путем Аля докатилась до серенады Шуберта и папки-«музик».

А папка, отразившись в первой же витрине, так подействовала на Алино воображение, что она остановилась как вкопанная, подумала и, осмотревшись по сторонам, решительно направилась к магазину вязаных вещей.

Зачем останавливаться на полпути? Почему прыгать со ступеньки на ступеньку, раз можно одним взмахом очутиться на самом верху? Ведь если выйти на Невский с этой папкой, да еще в том голубом мохнатом капоре, то кто же не поймет, что она спешит с урока музыки или с какого-нибудь концерта, если попозднее?

Да… Чтобы подцепить такую штучку, нужны денежки!

А то и никакие денежки не помогут. Не будь все мужчины такими нахалами, пожалуй бы, и не сунулись…

Да в таком виде и сама не захочешь связаться с кем попало…

– Послушайте… Сколько у вас стоит этот капор?

– Восемь рублей!

– Господи, как дорого! А дешевле нельзя? Ну, хорошо… заверните.

* * *

Дела Али пошли плохо.

Папка и капор слишком обязывали и, взятые вместе, оказывали действие сильнее, чем требовалось.

Капор сидел на голове уже два дня, как старый маркиз, предпочитавший скорее умереть с голоду, чем пуститься на недостойный образ действий. И он, и музыкальная папка, без всякого уговору, заставляли Алю идти мелкими шажками, опустив голову, ограничиваясь самое большее стрелянием глаз.

Но Але хотелось есть, и на третий день она закашлялась прямо в лицо двум франтоватым студентам.

Капор мучительно покраснел, а студенты нерешительно двинулись за Алей.

– Хорошенькая, – сказал один.

– Брось, – удержал другой. – Забыл, как тогда нарвались. Только два слова сказали, а из-за угла – братцы. Так налетишь, что и не развяжешься.

– Да вид-то у нее уж больно бедовый…

– Что вид? Отчаянная девчонка, больше ничего. А как до дела – рев, скандал.

Сердце Али сжалось от горькой обиды. Никогда она не ревела, никогда не скандалила и вообще не доставляла никому ничего, кроме удовольствия, своим добрым характером и молодым телом.

Но особенно больно было видеть, как красивые студенты повернули за ее подругой с зеленым зонтиком, в большой глуповато-простодушной шляпе.

– Вам бы только за рванью и бегать, – с неожиданной и новой для себя злобой сказала им вслед Аля.

Папка нервно вздрогнула, а проходившая мимо старуха, в большом платке и шапке, сплюнула на сторону и подивилась:

– Господи помилуй, никак и образованная, а хуже девки ругается.

– Поди ты к черту, – определенно выразилась Аля, но сконфузилась перед капором и виновато добавила: – Вас, бабушка, не трогают, вы и идите с Богом.

Но бабушка с ней не согласилась, а погрозила пальцем в обгрызенной перчатке и поклялась пожаловаться родителям Али.

– Они те юбку-то задерут, – пророчески предначертала она, – они те, паскудной девчонке, покажут, как де-нежки-то их кровные расшвыривать… А?! Это что ж такое? Девчонку учиться послали, а она господам студентам подкашливает… К черту пойди! Я те пойду. Родителей только твоих жалко, а то бы я те пошла. Только и жалко стариков. Пошла бы я тебе!!

Она еще долго колебалась между желанием пойти и жалостью к Алиным родителям, пока последнее чувство не восторжествовало и не повлекло ее прежней дорогой.

«Вот так кашлянула», – злорадно кольнуло Алю.

Посмотрелась в витрину и горько улыбнулась папке и капору:

– Туда же… напялила…

Какая-то хорошо одетая дама бросила на Алю негодующий взгляд и спросила мужа:

– Видел, как эта девчонка на тебя стрельнула? Такой сморчок, а уже на мужчин засматривается.

– Порют мало, – объяснил муж, – такие задатки палкой надо вышибать.

У Али начали дрожать губы.

Что она им сделала? Уже десятый раз слышит она это дурацкое – пороть, пороть. За всю жизнь Алю никто не порол, что бы она ни делала, хоть и было иногда за что. Уж так ей везло.

А теперь, когда она связалась с этим проклятым капором и папкой, ее готова выпороть первая старуха, первый встречный негодяй.

Да ну их, в таком случае, к черту, раз это такая каторга!..

А красивые они все-таки, очень красивые. И к ней как идут, прелесть! Прямо удивительно, какая она с ними хорошенькая и нежная… Такая недотрога, что ой-ой-ой! Даже смешно…

В темные витрины очень удобно на себя смотреть…

А вот эта – светлая и в ней – сиги. Ну и жирные! За рубль такой сиг? – это недорого. Семга – рубль шестьдесят, скажите… Полендвица – семьдесят копеек…

– Поедем ужинать, – сказал Але чей-то голос.

Сердце Али стукнуло, а капор и папка болезненно застонали.

Но голос был такой простой и убедительный, что заглушил все другие.

– Поедем, – ответила Аля. – Только позвольте мне… переодеться.

– Ну, ладно, – неохотно согласился голос.

Капор и папка молча оценили эту деликатность.

Юмористическая библиотека «Сатирикона», 1912, выпуск 53

Соблазны жизни

Когда мне было девять лет, сыну инспектора гимназии давно перевалило за десять.

Это давало ему повод к вечному хвастовству, как будто своего возраста он достиг исключительно благодаря личному такту, находчивости и тонкому расчету.

В тот день, когда ему стукнуло одиннадцать, он подбил мне глаз и выразил удивление, что у меня еще хватает бесстыдства навязываться ему в товарищи.

Я сделал попытку доказать ему, что полтора года тому назад он был в моем возрасте, но он ответил, что давно уже снял с себя ответственность за грехи прошлого. Что же касается моих надежд на достижение его возраста в будущем, то он их считает в значительной степени беспочвенными.

В результате, однако, он немного смягчился и пообещал что-нибудь для меня сделать, чтобы, так или иначе, облегчить мне возможность стать на ноги. После этого он испытующе посмотрел мне в глаза и вышел, попросив терпеливо ждать его возвращения.

Через полчаса он вернулся значительно обновленный, с желтыми пятнами на губах и на подбородке и пригласил меня приблизить нос к его лицу, после чего широко раскрыл рот.

Это был на диво мерзкий запах, но по выражению его лица я понял, что ошибся, и поспешил узнать, как удалось ему достигнуть таких блестящих результатов домашними средствами и в короткий срок.

Вместо ответа он наклонился к моему уху и спросил, какого я мнения о паре хороших гаванских сигар.

– Только хороших, – подчеркнул он.

И, видя мою нерешительность, хлопнул меня по плечу, прибавив:

– В твои годы, голубчик, я уже давно бросил монашеский образ жизни.

Это признание вырвало у него взрыв хриплого хохота, справившись с которым он взял меня под руку и повлек к себе на двор.

Там он остановился перед небольшой кучей всякого хлама и начал рыться в нем, при помощи щепки, с озабоченным лицом, время от времени посылая проклятия бездельникам испанцам, старавшимся подсунуть ему, вместо настоящих гаван, всякую заваль.

Наконец он нашел парочку, «за контрабандный ввоз которых уже не один негодяй получил пулю между лопаток», и сделал мне знак следовать за ним.

В сарае он вытащил из кармана пару сильно помятых окурков и, сравнив их длину, сунул более короткий в мой рот. Но сейчас же вынул его оттуда и переложил в свой, объяснив, что для начала полезнее смотреть, как это делают знатоки.

При этом он хладнокровно чиркнул спичкой и поджег конец окурка, испустившего струйку белого, очень скверного на первый взгляд дыма.

– Хорошо? – спросил я.

Он добродушно улыбнулся и, глядя поверх меня, сказал:

– Лично мне это доставляет наслаждение.

И, полюбовавшись на окурок, весело прибавил:

– Когда куришь вот этакую штучку, то чувствуешь, как становишься человеком.

Я попросил дать мне возможность ознакомиться с этим незнакомым мне процессом, и он охотно исполнил мою просьбу, предупредив:

– Не советую увлекаться. Табак этой бестии в состоянии свалить буйвола.

В тот же момент мне показалось, что в мое горло засунули большую половую щетку и, взявшись за ее ручку, согнули меня пополам.

Я, вероятно, здесь бы и умер от кашля, если бы сын инспектора не начал меня бить по спине, пока не отвлек внимание смерти в сторону спинного хребта.

Я поблагодарил его за участие и сказал, что совершенно не понимаю, как он в состоянии переносить эту пытку, куря такие сигары.

Он показался польщенным и приветливо объяснил, что это вовсе не пытка и, мало того, ничто так не в состоянии освежить усталую голову человека, как хороший турецкий или испанский табак.

У меня же просто не хватает привычки и практики, но уже со второй затяжки я буду чувствовать себя иным человеком.

Он оказался прав, как всегда.

Вторая попытка оказалась легче, и, когда мы вышли из сарая, я чувствовал себя совершенно иначе.

В глазах у меня рябило, а во рту я чувствовал совершенно новый вкус, словно в нем топили бумагой и старыми тряпками.

И это не было обманом, потому что, когда я поцеловал после обеда тетку, она содрогнулась от ужаса и крикнула:

– Боже мой! Откуда такая вонь?! Почему от тебя пахнет какой-то паленой дрянью? Иди и вымой скорее рот.

– Поди-ка сюда, голубчик, – поманил дядя.

Мне очень не хотелось подходить, потому что сын инспектора успел мне откровенно рассказать о более чем странном отношении к делу курения со стороны его отца.

Инспектор брал полотенце и, завязав на конце узел, отсчитывал на спине ту цифру, которая соответствовала каким-то понятным ему одному вычислениям.

Сын инспектора каждую единицу считал почему-то морским узлом и признался, что в этот день утром его отец успел сделать четыре морских узла, в два рейса.

Лично он к этим экскурсиям относился совершенно отрицательно и теперь, в ожидании их со стороны моего дяди, искоса поглядывал на дверь.

К моему удивлению, дядя не только не разделил взгляда тетки, но с наслаждением потянул носом и, ударив по столу кулаком, воскликнул:

– Клянусь спасением души – я наслаждаюсь, как никогда! Если мой старый нюх меня не обманывает – это запах старого бразильского табаку!

Он перемигнулся с инспекторским сыном и, иронически кивнув на тетку, отшвырнул ногой стул.

– Ты с ума сошел! – твердо сказала тетка.

Но он непочтительно расхохотался ей в лицо и, подойдя к сыну инспектора, звонко хлопнул его по плечу и сказал:

– Тысяча дьяволов! Много вы, бабье, понимаете. Когда, раз в жизни, встречаешь пару дельных ребят, которые теперь, увы, повывелись, то кажется, что сам становишься моложе десятка на два годков… Эх!.. Гайда, ребята!

Он схватил нас обоих под руки и потащил в кабинет.

– Этот малый в моем вкусе, – шепнул мне сын инспектора, когда дядя ловко швырнул нас на большой мягкий диван. – И силен, как африканский буйвол.

Дядя достал из ящика большую коробку толстых коричневых сигар и любовно вскрыл ее большим финским ножом.

– Вы разве курите? – спросил сын инспектора.

Дядя покатился со смеху.

– Курю ли я? Да, черт побери, давненько уж я не держал в зубах такой вот милашки. – Он с нежностью посмотрел на сигару и обрезал ножом кончик. – Берите, ребята, только раньше заприте дверь и откройте форточку, чтоб моя старуха не хлопнула нас за этим делом. Старая не переносит дыму, и если бы не она, я никогда бы не изменил своей сигаре. Это ее условие: или она, или сигара.

– Я бы предпочел последнее, – сказал инспекторский сын, пуская столб дыма.

Дядя виновато улыбнулся:

– Я немного привык к своей старухе… Но все же, когда встречаешь одного-другого теплого парня – плюешь на все, чтобы раскурить с ним парочку-две сигар, если они даже так медленно сосут, как мой племянник.

Они оба дружно расхохотались и сделали вид, что не заметили моего румянца, а я изо всех сил засосал толстую, как огурец, сигару.

– В этом деле я не признаю средины, – сказал дядя. – Одна сигара для меня – ничто. И уж если старуха выкинет нас отсюда, так было бы за что. После четырех-пяти этаких толстых плутовок я чувствую себя в силах свалить ударом кулака носорога.

Инспекторский сын поспешил сознаться, что это чувство ему более чем знакомо, и оба они зачмокали своими сигарами, глядя вдаль прищуренными и затуманенными воспоминанием глазами.

Время от времени они испускали вздохи восторга и с дружеской иронией кивали головами на мою сигару.

Эта проклятая сигара положительно не убывала и, когда от их сигар остались одни окурки, из моего рта торчала целая половина.

Вдобавок чем дальше, тем она становилась упрямее и противнее, так что раз или два у меня мелькнуло трусливое желание, чтобы нас накрыла тетка. Это было бы тем более кстати, что начинало неприятно царапать в горле и мутиться в глазах.

– Ну-ка, вторую! – лукаво подмигнул дядя инспекторскому сыну, слегка запыхавшемуся от гонки. – Я вижу, что вы давно поглядываете на эту рыжую каналью. А? Угадал?

– Угадали, – улыбнулся тот.

Мне его улыбка показалась немного натянутой, хотя он комически крякнул, когда дядя протянул ему сигару и нож.

А кроме того, подрезывая кончик, он украдкой взглянул на дядю и отрезал почти половину, после чего поспешно сунул толстый конец в рот.

При этом он, вероятно, подавился, потому что страшно закашлялся и выплюнул сигару на пол.

– Это бывает, – дружески кивнул дядя и, надрезав для него другую, подал ему закурить.

– Не те годы. – попробовал объяснить инспекторский сын.

– Конечно, – согласился дядя. – Когда-то я знал одного паренька… Из тех головорезов, которым ничего не стоит поджечь деревню или угнать хорошее стадо мустангов.

– Знавал, – не совсем твердо вставил сын инспектора.

– Так вот, этот паренек действительно курил! Я не знал большего наслаждения, чем в компании этого негодяя выкурить три-четыре штучки. С таким товарищем можно было поработать!

Сын инспектора попробовал припомнить нечто подобное из своей практики, но ограничился слабым кивком головы и с болезненным свистом втянул воздух через свою сигару.

За последние пять – десять минут он сильно изменился к худшему и сидел осунувшийся и бледный, изредка подавляя какие-то внутренние порывы.

Впрочем, и все остальные предметы в комнате почему-то стали казаться мне безнадежно тоскливыми, мутными и как-то странно качавшимися, что у меня, однако, вызвало не удивление, а унылую покорность неумолимой и ужасной судьбе.

Поэтому я совершенно не удивился, когда сын инспектора вдруг поднялся со стула и, глядя в сторону, вяло сказал:

– Ну, я пойду…

– Куда? – удивился дядя. – Сидели, сидели… Вот те и теплая компания! Черт меня побери, если стоило начинать эту заветную коробчонку! От товарищей так не уходят!!

Он казался сильно обиженным и возбужденным.

– У меня лодка не привязана, – нетвердо сказал сын инспектора. – Прощайте.

Я знал, что корзинка из-под белья, в которой мы ездили по Иллинойсскому озеру, была крепко привязана в сарае. но поспешил вызваться ему помочь.

Он принял предложение, и мы ушли, отклонив настойчивые предложения старика взять с собой заветную коробочку.

– Я предпочитаю прикончить ее в старой компании, – пояснил сын инспектора.

Однако его слова, против обыкновения, не оказались пророческими.

Когда, оправившись от короткой, но неприятной болезни, я пожал его руку, меня поразила его бледность и худоба.

Он посмотрел на бок и, пожав плечами, тихо сказал:

– Как это ни странно – я бросил курить. То. что еще недавно составляло потребность моей натуры, теперь для меня – нуль. Удивительно, как играет нами судьба.

– Ты похудел, – сочувственно сказал я.

Он отечески погладил меня по голове:

– В мои годы такие переломы не проходят бесследно.

Он и теперь еще на полтора года старше меня.

Юмористическая библиотека «Сатирикона», 1912, выпуск 53

Секрет

Говоря откровенно, я не пользуюсь успехом у женщин. Они проходят мимо меня целыми стаями, невнимательные и равнодушные, как плотва или уклейка – мимо плохо сделанной приманки.

У меня есть знакомый… Я не хочу называть его имени, отчасти щадя его скромность, отчасти потому, что нам всегда несколько неприятно упоминать лишний раз имя человека, имеющего перед нами преимущества. Человека, легко и красиво порхающего по верхушкам прекрасного дерева наслаждения, в то время как мы карабкаемся на него при помощи скверно сколоченной лестницы. Перебираемся со ступеньки на ступеньку, цепляясь карманами пиджака и ушками ботинок за торчащие сучки и гвоздики, наконец летим кубарем вниз, чтобы повиснуть вверх ногами на одном из нижних сучьев в ожидании помощи со стороны.

Мой знакомый совершенно застрахован от подобных случайностей, я не знаю почему.

Он мал ростом, некрасив и, наконец, положительно не умен. И тем не менее я еще не встречал человека, пользовавшегося у женщин таким стихийным успехом, как он – простой чиновник коммерческого банка, в отделении аккредитивов.

К чести его – он скромен, и если я являюсь лицом несколько осведомленным в его похождениях, то больше благодаря своей острой наблюдательности, чем его болтливости и любви хвастаться успехом.

Когда он идет по улице, то кланяется без конца, а иногда останавливается перед фотографическими витринами и так нервно всматривается в портреты красивых женщин, что невольно обращает на себя внимание.

Один раз, с трудом оторвавшись от чудного лица молодой девушки, он тихо сказал:

– Как это ни странно, но самые маленькие уколы нашего сердца почти никогда не заживают окончательно.

В следующий раз я сам обратил внимание на большой портрет милой обольстительной женщины и спросил его мнения, но сейчас же раскаялся. Его лицо приняло странное, почти болезненное выражение, а глаза, обращенные на меня, выражали кроткую и какую-то растерянную мольбу.

– Я прошу вас, не вспоминайте больше об этом, – сказал он. – Если вы чувствуете ко мне хоть призрак дружбы и дорожите моим спокойствием… Что было, того уже не воротишь.

Мне стало жалко его и неловко за свою невольную неделикатность… В конце концов – разве это была его вина? Можно вернуть все, за исключением времени и любви к женщине, хоть и прекрасной женщине.

Однажды я затронул вопрос о женщинах несколько глубже, с тайной целью выпытать у него частицу его секрета, тайну его успеха.

Он сразу угадал мою мысль и, улыбаясь, откровенно сказал: