Текст книги "Сатирикон и сатриконцы"

Автор книги: Александр Куприн

Соавторы: Иван Бунин,Александр Грин,Самуил Маршак,Леонид Андреев,Аркадий Аверченко,Илья Эренбург,Владимир Маяковский,Осип Мандельштам,Саша Черный,Алексей Ремизов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Болей нигде не чувствуете?

– Так – нигде, если не считать сердечных колик, спазм в пищеводе, стрельбы в левом ухе, нытья поясницы…

– Та-ак! – протянул доктор. – Попрошу вас раздеться.

Мелюзга торопливо, обрывая пуговицы, стал раздеваться.

– Извините мое оголенное состояние! – сказал он, когда доктор принялся выстукивать грудь.

– Здесь болит?., при нажиме?..

– Да, очаг любви – сердце – у меня испепелен от частого возжигания любовного нектара музы Терпсихоры.

Доктор подавил улыбку и попросил Мелюзгу глубоко вздохнуть.

– Я часто вздыхаю, но никто не прислушивается! – вздохнув, сказал Мелюзга. – Кроме того, мое сердце проказник Амур, очевидно, занозил своими стрелами. Не потому ли у меня колики?

– Амур тут ни при чем, а вот Бахус действительно тут замешан, – улыбнулся Бронхов.

Мелюзга густо покраснел и стал оправдываться:

– В нашем мире юдоли и печали, когда таланту преграждается широкий путь и оставляется узенькая тропа к гробницам, когда радости жизни…

– Я вас понимаю!.. Прошу лечь… Дышите свободней!

– В наше время людям таланта трудно дышится…

– Попрошу вас не разговаривать!

– Ах, доктор, вы меня не понимаете!

– Вы мне мешаете! – сердито сказал доктор, прикладываясь ухом к его груди.

Мелюзга нахмурился и умолк.

– Можете одеваться.

Мелюзга молча оделся, молча сунул в карман рецепт, молча выслушал наставления, молча простился. И только на пороге комнаты он сказал:

– Вы могли выслушать лишь бренное тело, нетленный же дух мой остался и для вас загадкой!

Доктор наклонил голову и развел руками. Мелюзга круто повернулся и ушел.

– Прошу! – крикнул доктор, высунув голову в приемную.

1913

Передвижник

Черняев лежал на диване и говорил:

– Да, Володька, мой способ – наилучший: минимум расходов и максимум удовольствий!..

– Поехать в деревню и поселиться в крестьянской хате? – спросил Назаров, сидя на столе и болтая ногами.

– Не-ет! – протянул Черняев.

– Репетитором?

– Нет, не догадаешься!

– Ну, открывай секрет! – досадливо сказал Назаров.

– Ладно, открою, только предупреждаю: привилегия заявлена в министерстве торговли и промышленности.

– К делу! – нетерпеливо крикнул Назаров.

– Я люблю иногда хорошенько выпить. Выпить хорошенько можно у Павловых. Антон Иванович поклонник рома и коньяка, других напитков не признает. Юлия Сергеевна обожает наливки и ликеры. Ясно?

Назаров утвердительно махнул головой.

– Я люблю иногда хорошенько поесть. Поесть хорошенько можно у Ольховых. Суп-пюре из шампиньонов. Спаржа с сабайоном. Макароны с ветчиной и пармезаном. Аркас. Пудинг из шпината… Меню разнообразное. Кухарка за повара. Ясно?.. Но маленькое житейское примечание тут необходимо. Павловы живут в Парголове, Ольховы в Шувалове. Как тебе известно, это две соседние станции. Ясно?.. Ergo…

– Можно выпить на остановке у Павловых и закусить у Ольховых, – подхватил Назаров.

– Правильно!.. Я люблю иногда поболтать с девицами, конечно хорошенькими… я ведь эстет! Для этого мне приходится менять маршрут. С Финляндской железной дороги на Приморскую… Но маленькое житейское примечание: соловья баснями не кормят, а у Сухумских молодых людей, приезжающих на дачу, в гости, считают соловьями. Ergo…

– Ergo? – нетерпеливо повторил Назаров.

– Нужно помнить о ветке Новая Деревня – Озерки, соединяющей Финляндскую с Приморской.

– Гениально! – воскликнул Назаров. – Tpex зайцев одним выстрелом!

– Можно прихватить и четвертого: Сухумские живут в Коломягах, а там…

– Тотализатор?!. – с живостью воскликнул Назаров.

– Он самый! Только в этого зайца нужно метить осторожно: не то пропадет ценность, если не всех трех, то двух первых…

Черняев закинул за голову руки и продолжал:

– Главное в жизни: уметь все учесть. Это достигается выдержкой. Конечно, необходимо присутствие ума, ясного и трезвого, но без выдержки – скверно!.. Очень важно также уметь распоряжаться своим временем, уметь согласовать его с расписанием поездов всех пригородных железных дорог, с часом завтрака, обеда и ужина у тех и других знакомых… Петровское «промедление – смерти подобно» нигде так не применимо, как здесь: опоздаешь к обеду, не поторопишься к ужину – грозит голодная смерть!

– Это уж философия, к делу! – оборвал его Назаров.

Черняев презрительно посмотрел на товарища, потянулся всем телом и воскликнул:

– Эх, люблю эти скитания!.. С восторгом слежу за тем, как недовольно вытягиваются лица одних, как расплывается улыбка на лицах других при виде «нашествия дачных гостей»… Ха-ха-ха! Какой калейдоскоп переживаний у чадолюбивых родителей! «Хватит ли пломбира?», «Сделает ли наконец Иванюков предложение Лизочке?». «Не разболтает ли Севринов жене о том-то?», «Не пришли бы при гостях за долгом из лавки»… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!.. Ловить ревнивые взгляды, устремленные на аллею, по которой гуляет «он» с другой или «она» с другим… Нечаянно подслушать чей-нибудь отзыв о ком-нибудь из гостей… Нет, Володька, тебе этого не понять!.. Чтобы это понять, нужно быть убежденным передвижником!.. А появление на небосклоне грозовой тучи! Ха-ха-ха!.. Что за удовольствие смотреть на растерянные лица, на нервную торопливость движений! Как все переплетается! Ха-ха! А женщины!.. Молния, корова на лугу, лягушка в болоте, пьяный в канаве – все внушает им одинаковый страх… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!! Ха-ха-ха!!!

Назарова заразил смех Черняева.

Они долго глядели друг на друга и уже беспричинно хохотали.

Вдруг Черняев оборвал смех и вскочил на ноги.

– Куда ты так стремительно?! – воскликнул Назаров, занимая на диване место Черняева.

– Счастливо оставаться, оседлый товарищ! – вместо ответа крикнул Черняев уже с порога комнаты.

1913

История одного аванса

Издатель посмотрел на Перочернильницына и, не расслышав, переспросил:

– Аванс?

– Ну да, 25 целковых!

– Принципиально против.

– Принципиально за.

– Не дам!

– Дадите!

– Нет, не дам!

Перочернильницын встал со стула и лег на кушетку.

– Что это значит? – несколько удивившись, спросил издатель.

– Бывают обстоятельства, когда остается одно – «ложись да помирай».

– Пожалуйста, но только не здесь!

Перочернильницын вытащил из кармана записную книжку и черкнул в ней несколько слов.

– Поймали тему? – иронизируя, сказал издатель.

– Нет, записал: «В моей смерти виню издателя».

– Послушайте, ведь это глупо!

– Даже жестоко, бесчеловечно, аморально!.. Какое право вы имеете быть виновником моей смерти?

– Полно шутить!

– Перестать шутить? Это мой хлеб!

– Да уйдите вы отсюда!

– Аванс!

– Ладно… пять рублей дам… с полным зачетом при первой получке.

– Двадцать пять… частичное – ad libitum – погашение.

– Нет!

– Как вам будет угодно… Поручаю вам заботу о моей жене и детях. Завещаю вам все тетрадки с вырезками и долги в мясную, сливочную и мелочную…

– Благодарю! – сухо сказал издатель.

– Мое перо и чернильницу передадите в Академию наук, пусть хранятся там, пока не возникнет мысль образовать музей моего имени… Имеющиеся в портфеле редакции мои рукописи передадите в Императорскую публичную библиотеку… Дома у меня есть одна жилетка – передадите ее редакционному сторожу…

– Будьте любезны отправиться домой и лично привести в исполнение все поручения, – прервал Перочернильницына издатель.

Перочернильницын молча повернулся на другой бок.

Наступило молчание.

– Десять рублей вас устроит? – прервал молчание издатель.

– Добавьте еще пятнадцать, и я напишу о вас некролог..

– Что? Я помирать не собираюсь. Вот вы…

– Но ведь когда-нибудь помрете?

– Помру.

– Вот и закажите мне некролог! По крайней мере, прочтете в рукописи при жизни: «Покойный был человеком отзывчивым на чужую нужду. Для сотрудников – это был не издатель, а прямо-таки отец родной. Бывало, придешь к нему… не знает, где усадить. Не успеешь слова сказать, он уже: «Голубчик, не нужен ли аванс, возьмите, не стесняйтесь, как-нибудь отпишете». Не нужно, а берешь – нельзя же обидеть такого человека! Да, для нашего брата-писателя – это был клад!» Хорошо?

– Хорошо, что близко к истине, – сказал издатель.

– А вы сделайте, чтобы было еще ближе!

– 15 уж дам… с полным зачетом…

– …За составление некролога… – подхватил Перочернильницын.

– Нет, нет, отпишете фельетоном… Некролог – только одолжение за аванс…

– Двадцать пять?

– Двадцать!..

– Двадцать пять?

– Хорошо: двадцать пять, но гарантию, что некролог будет написан и помещен!..

– Расписку выдам!

Издатель стал было писать ордер, но вдруг спохватился:

– А что, если вы умрете до меня?

– Некролог сейчас заготовлю, а помещение его завещаю, в случае своей преждевременной смерти, близким.

Когда Перочернильницын с ордером в кармане направился в контору, издатель крикнул ему вслед:

– Не забудьте вычеркнуть из книжки обвинение!

1913

Тиран

– Петя, не смей скакать!

Шестилетний Петя вскинул на отца свои голубые глаза, вытянул вперед деревянную палочку, на которой ездил верхом, и, глубоко вздохнув, сел на диван.

«Не смей скакать!» – мысленно повторил он отцовский окрик. – А как же поедешь галопом?., без скакания галопа никакого не будет!»

Нижняя губка Пети дрожит от обиды, кривятся углы рта, опускаясь книзу, и в глазах влажно. Еще одна малюсенькая мысль мелькни в его головке – и градом покатятся крупные слезы.

Но Петя – мужчина. Петя знает, что «плачут только девчонки». В качестве мужчины он судорожно глотает слезы. Губка перестает дрожать. Углы рта выпрямляются. В глазах исчезает влага.

– …Рвет ботинки, словно они из папиросной бумаги!.. Не напасешься на него!! – через несколько минут говорит мать Пети.

Пете ужасно смешно. Он ясно видит на своих ножках ботинки из папиросной бумаги. Его очень интересует вопрос: можно ли будет беспрепятственно скакать в ботинках из папиросной бумаги?

«Скакать позволят, – решает он, – а вот в лужи лезть и шлепать ногами по воде не позволят!»

– Вот куплю ему железные ботинки, будет он тогда знать, – грозит отец…

Пете безумно хочется сейчас же услышать от отца: что именно он, Петя, будет тогда знать? Но отец держит это в секрете.

– Железные! – шепчет он. – Вот, значит, как кочерга!!

Петя жмурит глаза, стараясь представить себе железные ботинки. Ничего не выходит! Кочерга никак не может принять в его воображении формы ботинок.

«На каждую ногу по кочерге», – думает Петя. Но даже две кочерги не дают ему желанного представления.

Пете скучно. Он начинает придумывать: что бы такое интересное сделать, за что бы не попало от родителей? Он придумывает. Правда, это очень интересно, но уверенности, что отец не крикнет, у него нет! Однако он начинает перебирать пальцами нижнюю губу, от этого получается своеобразная музыка на мотив: бббу-у-бббу-у-у-ббб…

На третьем аккорде отец кричит:

– Петька, перестань!

Петя вздрагивает и машинально всовывает всю пятерню в рот.

«Мне не позволяет, а сам маленькой Лизочке делает, когда берет ее у няни!» – думает Петя, кидая на отца недружелюбные взоры. Колин папа лучше, внезапно решает он и начинает мечтать о том. как было бы хорошо, если бы Колин папа стал его папой, а его папа – Колиным.

– Попало бы тогда Кольке! – злорадно усмехается Петя.

Но через секунду-другую ему вдруг становится жалко-жалко своего папку.

«Колин папа лысый, а у моего кудри, у Колиного папы нет бородки, а у моего есть: мой папа лучше!» – решает он и, под наплывом смутного горячего чувства, говорит вслух:

– Я тебя никому не отдам!

– Что?! – удивленно спрашивает отец.

– Ничего! – торопится Петя отказаться от своих слов.

– Как – ничего?! – сердится отец.

– Он стал лгунишкой! – говорит мать.

– Ты должен повторить свои слова! – настаивает отец.

Петя молчит.

– Н-ну! – понукает отец.

Петя упрямо молчит. Смотрит в пол. Углы рта понемножку начинают отвисать. Вихрем кружатся в голове мысли. Он что-то вспоминает. Вспомнил!

– А у меня сегодня, – говорит Петя деловым тоном, – из ноги кровь бежала!.. Как слезки по щекам…

Лица отца и матери Пети сразу меняются.

– Кровь?! – в один голос восклицают они.

Петя радостно взвизгивает, подымает одну штанину и показывает небольшую ранку.

– Это я в кухне об гвоздик зацепился!

– Видишь… Это все потому, что ты папы и мамы не слушаешься! – говорит отец.

– Сколько раз я тебе говорила: не смей ходить на кухню! – сердится мать. – Ну вот, очень рада: так тебе и нужно!!

Но, очевидно, она не очень рада и ранку не находит нужной, ибо принимается обмывать ее и перевязывать.

Петя же действительно и очень рад. и ранку находит нужной: ему теперь весело. Ему, в глубине души, даже жалко, что и на другой ноге нет такой же ранки.

Перевязка сделана.

– Сиди смирно! – приказывает мать.

Сидеть смирно, когда хочется побежать к товарищам и похвастать перевязкой, – ужасно трудно! Но Петя пытается добросовестно выполнить приказание.

Колька, верно, делает теперь пирожки из песку, а Манька покупает их!

Под влиянием этой мысли Петя срывается с дивана и вприпрыжку бросается к двери.

– Куда?! – останавливает отец.

– Пирожки делать, – отвечает Петя, нетерпеливо перебирая ногами.

– Опять перепачкаешься! – говорит мать.

– Играй здесь!., вот кубики, – велит отец.

Петя хмурится, но садится на корточки подле стула, на котором лежат кубики.

– Колька делает пирожки, а я должен играть в кубики… Кубики все такие же. а пирожки сломаешь, и можно сделать новые… Очень весело! – вздыхает он, возводя какую-то постройку.

– Ну вот, хороший мальчик! – говорит мать.

Петя не любит быть хорошим мальчиком: всегда он хороший тогда, когда ему скучно.

Петя сердито ставит кубики один на другой. Постройка не выдерживает резких движений Пети и с грохотом рушится.

– Этот мальчишка меня с ума сведет! – кричит отец. – Это мой тиран!!

Петя прячется за диван. Петя сидит там, затаив дыхание.

«Как это я папу сведу с ума? – думает Петя. – Вот когда папа сказал, что сведет меня в кинематограф…»

– Я его высеку: этим кончится! – обрывает Петины мысли возглас отца.

Петя забывает, что он мужчина, что «плачут только девчонки», и заливается громким плачем, в котором доминирует гласная «о».

Отец комкает газету, швыряет ее на пол и. хлопнув дверью, выбегает из комнаты.

Учитывая этот факт, Петя сразу спускает плач на два тона ниже.

Теперь доминирует уже гласная «а».

1913

А. Д’АКТИЛЬ

Подоходное

Ужасно трудно знать доход

(Хоть разбивай с досады лоб там!)

Того, кто перепродает

Россию в розницу и оптом.

Застукать их – немалый труд

И абсолютно нету шансов:

Ах! «Патриоты» не ведут

Счетов, доходов и балансов.

Держа на привязи язык.

Расчетливы необычайно.

Не доверяют цифрам книг

Свои коммерческие тайны.

И нет того, чтоб, глупый страх

Отбросив, взяться неуклонно

И заприходовать в графах,

И подсчитать свои мильоны.

Мол, там и там-то сдан подряд

По разработке для журналов

Национальных идеалов —

По курсу «франке Петроград»…

Ах! Книг, канальи, не ведут,

А хапнут – и давай Бог ноги.

Какие ж отчисленья тут

И подоходные налоги?

Страну, подлец, распродает

Поверстно и поидеально,

А спросишь, чем и как живет, —

Вздохнет, помудрствует печально.

Всплакнет, душой беззлобно чист,

И поместит в опросный лист.

Под рубрикой: «Доходы жителей», —

«На средства родителей».

«Новый Сатирикон», 1917, № 45

Три года

Безумству трех кровавых лет,

Что мы блуждали без дороги,

Уныло подвели итоги

Обозреватели газет:

«Да, да, мы знаем: были беды!

Но близок час, но тщетен страх…»

Ах, им-то, с перьями в руках.

Легко сражаться за победы!

Август 1917

Эпитафия

Господь! Во все часы и дни

Не наказуй и не кляни

И не взирай на нас сурово:

От рабства слова нас храни,

А паки – от свободы слова!

Август 1917

Отчего не следует выставлять рам

Ай, солнечный зайчик! Уселся на кресле.

 Скользнул по кушетке, вскочил на буфет…

И в сердце моем моментально воскресли

И Пушкин, и Тютчев, и Майков, и Фет.

Весенних обычаев помня программу.

Священных градаций в лирическом сне,

Я с грохотом выставил первую раму

И влез на окошко навстречу весне.

На выцветшем небе поблекшие тучи.

Обрывки афиш без начал и концов.

Гриппозные лужи.

Тифозные кучи.

Обломки панелей.

Провалы торцов.

Отборная брань подгулявшего шкета.

К галошному тресту – остатки хвоста.

 Кино с вопиющим названьем «Ракета».

Кофейня с задумчивой кличкой «Мечта».

Пивная – с фанерой в проломленной дверце.

Старуха – с лотком ядовитых конфет.

* * *

И тихо растаяли в раненом сердце —

И Пушкин, и Тютчев, и Майков, и Фет.

1928

ДОН АМИНАЛО

Дамы на Парнасе

Из альбома почтительных пародий

1. Любовь Столица

Носовым покрою платом

Темно-русую косу,

Пойло ласковым телятам

Самолично отнесу.

Золотую вылью юшку

В заржавелое ведро.

Встречу милого Ванюшку,

Дам ногою под бедро.

Разлюбезный обернется

И почешет, где болит;

Улыбнется, изогнется,

На солому повалит.

И, расцветшая Раиня,

Я услышу над собой:

– Не зевай, моя разиня,

В этот вечер голубой!..

2. Анна Ахматова

Ах! Я знаю любви настоящей разгадку,

Знаю силу тоски.

– «Я на правую руку надела перчатку

С левой руки!..»

Я пленилась вчера королем сероглазым

И вошла в кабинет.

Мне казалось, по острым, изысканным фразам.

Что любимый – эстет.

Но теперь, уступивши мужскому насилью.

Я скорблю глубоко!..

…Я на бедные ножки надела мантилью,

А на плечи – трико…

3. Мариэтта Шагинян

Объята сном Нахичевань.

На небе – звезды, как фисташки.

В древесных листьев прячась ткань,

Заснули маленькие пташки.

Приди, продлись, любви обман,

Лобзаньем долгим на ресницах.

Каталикосы всех армян

Недвижно спят в своих гробницах.

Никто не сможет услыхать.

До всхода солнца на востоке.

Когда ты будешь целовать

Мои пылающие щеки!..

«Новый Сатирикон», 1916, № 37

О птицах

Одно в этом мире для меня несомненно:

Погубили нас – птицы.

Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, непременно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И наконец, раненые горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.

Сижу за решеткой, в темнице сырой.

Вскормленный на воле орел молодой…

Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.

Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Очень уж были мы чуткие, да и от орлов как помешанные ходили.

Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем, что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь и непременно стрелой.

В случаях особенно торжественных стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.

Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.

Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и… падал.

Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а как подкошенный.

История с орлами продолжалась долго, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный – с косым воротом и безумством храбрых.

Откашлялся и нижегородским баском грянул:

Над седой равниной моря…

Гордо реет буревестник.

Черной молнии подобный…

Все так и ахнули.

И действительно, птица – первый сорт, и реет, и взмывает, и, вообще, дело делает.

Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:

Им, гагарам, недоступно

Наслажденье битвой жизни…

И, рыча, добавляли:

Гром ударов их пугает…

Но случилось так, что именно гагары-то и одолели.

Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа – Марфа.

Вот в это-то самое время и явились: самый зловещий, какой только был от сотворения мира, Ворон и белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.

Ворон каркнул: «Never тоге!» – и сгинул.

Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации неподходящий.

Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.

Девушки с надрывом, с поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и с трагической улыбкой хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:

– Хочется сказки… Хочется ласки… Я – чайка.

Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская – чайка, и Гиппиус – чайка, и чуть ли не Максим Ковалевский – тоже чайка.

«Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.

Над озером бедная чайка летит…

А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.

Однако поди ж ты… Лет семь-восемь спасения от чаек не было.

Изредка только вотрется какой-нибудь заштатный умирающий лебедь или Синяя птица или залетят ненароком осенние журавли – покружат, покружат и улетят восвояси.

А настоящего удовольствия от них не было.

Ах, как прошумели, промчались годы!

Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц, и за орлов, и за кречетов, и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче – за буревестников.

Был мужик, а мы – о грации.

Был навоз, а мы – в тимпан!

Так от мелодекламации

Погибают даже нации,

Как бурьян.

1923

Афоризмы

Любовь к ближнему

Сочувствие – это равнодушие в превосходной степени.

Бросая утопающему якорь спасения, не старайся попасть ему непременно в голову.

Будьте милосердны не только к домашним животным, но и к домашним вообще.

Протягивая руку помощи, не сжимайте ее в кулак.

Не преувеличивай значения дружбы, это уменьшает число друзей.

Если человек слышит голос совести, то у него все вопросы решаются большинством одного голоса.

Волосы как друзья: седеют и редеют.

Если ты уже вынул человека из петли, то не толкай его в прорубь.

Люби человечество сколько тебе угодно, но не требуй взаимности.

Пытай дружбу каленым железом, но не испытывай ее благородным металлом.

Философия каждого дня

Если б мы знали все. что о нас будут говорить, когда нас не будет, нас бы уже давно не было.

Ничто так не мешает видеть, как точка зрения.

Материалисты ходят на именины, идеалисты – на похороны.

Принципы пахнут щелочью, истины – кровью.

Нет ничего труднее, как выйти в люди и остаться человеком.

Начало жизни написано акварелью, конец – тушью.

Когда с человека нечего больше взять, с него хоть маску снимают.

Досадно, что самое последнее слово техники будет сказано за минуту до светопреставления.

Ничто так не приближает человека к смерти, как долголетие.

Косую сажень на сантиметры не меряйте.

Чем пьедестал выше, тем угол падения больше.

От твердого решения тем приятнее отказаться, чем оно тверже.

Юность довольствуется парадоксами, зрелость – пословицами, старость – афоризмами.

Похвала глупости

Человек вышел из обезьяны, но отчаиваться по этому поводу не следует: он уже возвращается назад.

В Германии четыре миллиона безработных: зато все они арийцы.

Ударом кулака можно и конституцию переделать.

Министр Геббельс исключил Генриха Гёйне из энциклопедического словаря. Одному дана власть над словами, другому – над словарями.

Счастливые поколения занимаются шведской гимнастикой, несчастные – переоценкой ценностей.

И тайным голосованием можно обнаружить явную глупость.

Ложась животом на алтарь отечества, продолжайте все-таки думать головой.

Savoir vivre ^[6]

Вставайте с петухами, ложитесь с курами, но остальной промежуток времени проводите с людьми.

В обществе глухонемых и заика считается краснобаем.

Для того чтобы не сделать ни одного ложного шага, надо все время топтаться на месте.

Оскорбить действием может всякий, оскорбить в трех действиях – только драматург.

С тех пор как свиньи узнали про Фрейда, они всякое свинство объясняют комплексом.

Чтоб доверие было прочным, обман должен быть длительным.

Летние аксиомы

В каждом булыжнике дремлют искры, надо только уметь их высечь.

Экономный человек загорает не просто, а про черный день.

Сливаться с природой удобнее всего в дождь.

Выходя из себя, не забудьте вернуться.

Если бы Диоген вовремя женился, он бы не дошел до бочки.

Японские танки

Вольное подражание

1.

Кузнечик скачет в зеленой траве.

Проплывает облачко в голубой синеве.

Белая хризантема цветет в саду…

– Я сегодня вечером к тебе приду.

В небе померкнул закатный свет,

С вишен осыпался вишневый цвет.

Безлиствен и гол вишневый ствол… —

Ты сегодня вечером ко мне не пришел.

2.

Надень твое шелковое кимоно,

И кинься в море,

И упади на морское дно,

И лежи на просторе.

А я буду на морском берегу

Плакать слезами.

Потому что я такой не смогу

Найти в Йокагаме.

3.

Дай мне палочку, которой едят рис,

И я проткну себе живот.

Если только палочка не сломается!

И удуши меня тугим платком.

Чтоб я стал синий, как синька,

И даже еще синей.

И прикажи дать триста ударов

Тростью из бамбука.

Пока я не вспухну!

И когда я проткнусь насквозь,

И задохнусь навсегда,

И вспухну навеки.

Попробуй тогда сказать.

Что я тебя не люблю.

«Сатирикон», 1931, № 13

Послесловие

Жили. Были. Ели. Пили.

Воду в ступе толокли.

Вкруг да около ходили.

Мимо главного прошли.

Московские празднества

Снова отдых от труда.

Праздник счастья мирового.

Снова в мире ерунда,

А трамвая никакого.

Снова факелы чадят,

Реет флагов бумазея.

Снова маршалы стоят

На ступеньках мавзолея.

Разве выразишь пером

Этот пафос с дисциплиной.

Этот русский чернозем.

Пополам с марксистской глиной?

Лишь от радости всплакнешь.

Сладкий миг переживая,

И пешком себе пойдешь

За отсутствием трамвая.

«Возвращается ветер…»

Возвращается ветер на круги своя.

Не шумят возмущенные воды.

Повторяется все, дорогая моя,

Повинуясь законам природы.

Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.

Гибнет плод, красотой отягченный.

И любимой поэт посвящает сонет.

Уже трижды другим посвященный.

Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук.

И, внимая речам якобинца,

Я предчувствую, как его собственный внук

Возжелает наследного принца.

Ибо все на земле, дорогая моя.

Происходит, как сказано в песне:

Возвращается ветер на круги своя.

Возвращается, дьявол! Хоть тресни.

Утешительный романс

Что жалеть? О чем жалеть?

Огонек горит, мигая…

Надо все преодолеть.

Даже возраст, дорогая!

Что есть годы? Что число?

Что связать нас может сроком?

Лишь бы только нас несло

Нескончаемым потоком.

Сколько раз свои сердца

Не спасая от контузий,

Мы шатались без конца

По республикам иллюзий!

Сколько тягостных колец

Все затягивалось туже!

Так уж худо, что конец.

А глядишь… назавтра – хуже.

Без названия

Был ход вещей уже разгадан.

Народ молчал и предвкушал.

Великий вождь дышал на ладан,

Хотя и медленно дышал.

Но власть идей была упряма,

И понял весь уже народ.

Что ладан вместо фимиама

Есть несомненный шаг вперед.

Куриная философия

Всем указаны скрижали.

Всем отмечена строка.

Вот и мы с тобой сыграли

В подкидного дурака.

С кучей принципов носились,

Всех учили, как им жить.

А когда остановились.

Оказалось, нечем крыть.

Дни чем дальше, тем короче.

Ночь длиннее, гуще мгла.

И выходит, между прочим.

Что и жизнь уже прошла…

Они жуют

Презрительно опущенные губы,

Жевательный и неприятный звук.

Они жуют. Их золотые зубы

Вонзаются в упругий каучук…

Они жуют на фабрике, на даче,

Восстав от сна и отходя ко сну.

Они жуют, когда природа плачет.

Когда природа празднует весну.

Они жуют в сенатах и в палатах.

На берегу и в тишине кают.

Жуют во всех Соединенных Штатах,

И в каждом штате все они жуют.

Они жуют от первого момента

До самого последнего в судьбе.

Когда они хоронят президента

И выбирают нового себе.

Они жуют от мала до велика.

Причем хранят молчания печать.

Они жуют, оглядывая дико

Глупца, который смеет не жевать.

И как они не получают сыпи,

Чумы! Всего, что сокращает век?!

Они жуют: от устьев Миссисипи

До устьев менее роскошных рек.

Они жуют, проходят дни и годы.

Они жуют, следя времен полет.

За исключеньем Статуи Свободы,

Которая, как будто, не жует.

Меняя вид всего земного шара.

Вулканы рвут несовершенный мир…

Беснуется седая Ниагара,

Таинственный задумался Памир.

Меняются и судьбы, и правленья

Народов, стран, и малых, и больших.

Они жуют в часы землетрясенья.

Когда оно касается не их.

На материк зловещим ураганом

Глухие тучи медленно ползут.

За Атлантическим далеким океаном

Они молчат, считают и жуют.

Да будет так! Своеобразна прелесть

И выводы естественных наук:

Америка – единственная челюсть,

Европа – неизбежный каучук.

«Сатирикон», 1931, № 17

О. Л. Д’ОР

Автобиографии великих, малых

и крошечных писателей

Леонид АНДРЕЕВ

Как известно читателю, я родился.

Потом я поступил в гимназию, где учился плохо, так плохо, что меня каждый день выгоняли из класса.

Потом я поступил в Московский университет, где тоже учился плохо. В Петербургском университете я учился еще хуже.

В 1894 г. я плохо стрелялся, последствием чего было наложенное на меня церковное покаяние. Но каялся я тоже плохо.

Видя, что дело плохо, я стал учиться живописи и начал рисовать портреты. Последние были из рук вон плохи.

В 1897 г. я получил диплом и записался в помощники присяжного поверенного. Но из меня получился юрист невероятно плохой, и все дела в суде я проигрывал. Дошло до того, что подсудимые стали мне платить огромные суммы, чтобы я не выступал защитником по их делам.

Я стал писать судебные отчеты в газете «Курьер» – и тоже очень, очень плохо.

Свою автобиографию я написал один раз, и вышло тоже плохо: один раз в «Журнале для всех», куда я ее послал сам: другой раз – в «Литературном календаре», где ее у меня стибрили.

Михаил АРЦЫБАШЕВ

Родился в 1905 году, и с 12 ноября с. г. мне пошел третий годок.

По своим убеждениям я блондин.

Из гимназии меня выгнали, хотя я никогда в ней не учился.

Писать я начал на восьмом месяце моей жизни, хотя у меня уже тогда была борода, и клеветали родные мои, будто мне уже под тридцать лет.

Свое первое произведение я напечатал в провинциальной газете.

Какой – мне стыдно сказать, ибо эта газета была «Губернские ведомости», а мое произведение называлось «Пригульная лошадь».

Оно было напечатано в отделе объявлений и было взято из действительной жизни.

Теперь я тоже пишу из жизни пригульных животных, но отнимаю у своих героев и героинь по две ноги, и они становятся похожими на людей.

Печатаюсь в толстых журналах. Мышиные жеребчики в восторге.

Федор СОЛОГУБ

У меня не было биографии. Когда будет, сообщу. Впрочем, обратитесь к г-же Недотыкомке. Она все знает.

Константин БАЛЬМОНТ

Первое самоубийство я совершил на четвертом году своей жизни.

Причины моего самоубийства до сих пор не выяснены. Слухи ходили разные: одни говорили, что я лишил себя жизни вследствие несчастной любви к своей младшей сестренке, которая еще в то время не родилась. Другие утверждали, что смерть мою вызвала неудовлетворенность манной кашей, которою я тогда питался. Третьи ехидно утверждали, что я вовсе не лишил себя жизни. а купил себе новые брючки, так как старые оказались запачканными вследствие моего малолетства.