Текст книги "Самолет уходит в ночь"

Автор книги: Александр Молодчий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Покачиванием самолета с крыла на крыло даю экипажам команду разомкнуться и действовать одиночно. Некоторое время летим на бреющем, но видимость настолько плохая, что каждую секунду рискуем столкнуться с землей. Под крылом самолета мелькают деревья, столбы линий электропередач, какие-то строения, впереди же не просматривается ничего. В такой сложной обстановке мне еще не приходилось летать. Даю команду штурману:

– Иди в нос и подсказывай. Через минуту в шлемофоне раздается голос Куликова:

– Ничего не вижу. Давай, Саша, лезь вверх, там все-таки спокойнее.

Легко сказать – лезь вверх. А может быть, Саше в настоящих облаках и летать не приходилось. Разве что в аэроклубе однажды. Как-то забрались мы с Колей Онуфриенко (дружком моим по клубу) в облака, а из них вывалились хвостом вперед. Хорошо самолет нас выручил: сам вышел в нормальное положение.

Но сейчас иного выхода не было. Надо «лезть вверх». Перевожу бомбардировщик в набор высоты. В облаках непривычно темно. Двести, триста, четыреста, пятьсот метров... Они даются с трудом.

Через некоторое время немного освоился, взял себя в руки. Я же учился летать по приборам, вслепую. Правда, это было не в естественных метеорологических условиях, а под «колпаком». Но учеба не пропала даром. Постепенно курс пришел в норму. Наконец на высоте 4200 метров – чистое небо. Облака под нами. Экипаж облегченно вздыхает: первый прорыв облачного фронта прошел удачно. Но охватывает тревога за ведомых. Где они? Что с ними?

– Товарищ командир, – слышится голос Васильева, – вижу два самолета слева и три справа.

– Один за нами, – добавляет Панфилов.

– Два впереди, – сообщает Куликов.

Где-то на траверзе озера Ильмень облака словно кто-то обрезает ножом. Внизу блестит под солнцем озерная гладь.

– Слева по курсу Новгород, – докладывает штурман.

Продолжаем полет. Конечная цель – город Пушкин Ленинградской области. Здесь должны собираться самолеты нашего полка и полка тяжелых бомбардировщиков.

После посадки на аэродроме Пушкин мы недосчитались одного самолета. Как стало известно позже, экипаж Петелина потерпел катастрофу. Сам командир экипажа чудом остался жив, долго лежал в госпитале, но в полк больше не вернулся.

Во второй половине дня прибыли и самолеты ТБ-7. Капитан Степанов (как ведущий первой эскадрильи, в отсутствие командира полка выполнял его обязанности) доложил комбригу о результатах перелета.

– А кто вам его разрешал? – резко спросил Водопьянов.

Степанов с недоумением посмотрел на командира дивизии:

– Как и было условлено, сигнал получил с самолета У-два.

– Условлено-то было, но я никакого У-два не посылал и приказа о вылете не давал!

Только теперь выяснилось, что пролетавший над аэродромом самолет У-2 был случайным и что рукой махал, очевидно, пассажир в знак приветствия. Такая несогласованность действий могла обойтись очень дорого...

И вот 10 августа 1941 года. Вторая половина дня. Все экипажи в сборе. Узнаем о боевой задаче: ночью совместно с группой самолетов, взлетающих с острова Сааремаа, надо будет нанести бомбовый удар по Берлину. Нас собрали в большой комнате. Летчики и штурманы экипажей разложили на столах полетные карты. Производим необходимые расчеты и прокладку маршрута к фашистской столице.

Задачу на боевой вылет нам ставил лично командующий Военно-Воздушными Силами РККА генерал П. Ф. Жигарев. Это еще раз подчеркивало всю важность задуманной операции. Указания были короткими: время взлета, состав боевых групп и маршрут полета.

– Какие есть вопросы?

Таковых у нас не оказалось. Да их и не могло быть. Мало кто из нас представлял, что ждет нас там, на маршруте, как действовать в особых случаях. Не имели мы сведений и о противовоздушной обороне противника как на маршруте, так и в районе цели.

Комбриг М. В. Водопьянов готовился к полету тоже. А наше командование полка оставалось на базовом аэродроме. Почему? Еще сюрприз: будем взлетать не с бетонированной полосы, а с грунта.

– Как же так? – обратились к старшему нашей группы капитану Степанову. – Не годится это. Ведь и бомб столько. И полная заправка горючим.

Степанов в ответ только плечами пожал. А потом и сам высказал свое удивление. Но дискутировать у нас не было права: приказ есть приказ! И чей приказ!..

«Тов. Водопьянову

Обязать 81-ю авиадивизию во главе с командиром дивизии т. Водопьяновым с 9.VIII на 10.VIII или в один из следующих дней, в зависимости от условий погоды, произвести налет на Берлин. При налете, кроме фугасных бомб, обязательно сбросить на Берлин также зажигательные бомбы малого и большого калибра. В случае если моторы начнут сдавать по пути на Берлин, иметь в качестве запасной цели для бомбежки г. Кенигсберг.

И. Сталин».

Личная подпись Сталина на приказе командиру дивизии, требовавшем произвести налет на Берлин, воодушевила нас на выполнение задачи.

Но на одном порыве патриотизма преодолеть трудности боевой задачи оказалось невозможно. Неудачи начались на взлете. На самолетах ТБ-7 двигатели были ненадежными. И это привело к нескольким авариям тут же, вблизи аэродрома. Нашему Ер-2, перегруженному бомбами и горючим, потребовалось взлетное поле большего размера, нежели предполагалось.

Мой Ер-2 стоял на предварительном старте в ожидании своей очереди, и я видел, как взлетали товарищи. Это были не те обычные взлеты, которые мы привыкли наблюдать на аэродроме, а цирковые трюки. Одна машина, оторвавшись от земли, буквально повисла в воздухе, качаясь с крыла на крыло. Потом, протянув немного дальше, за пределами аэродрома ударилась колесами о землю. Поднялся столб пыли. От такого удара мог бы произойти взрыв. Многие попадали, опасаясь поражения осколками. Но произошло чудо. Когда рассеялась пыль, мы увидели – самолет летит. Он с трудом перетянул через лес, почти по макушкам деревьев, и пошел на выполнение задания.

Настала и наша очередь. С полным полетным весом я никогда еще не взлетал, но это не пугало. Боялся другого – как бы не отменили взлет. «Только вперед, – думал я, – на Берлин, через любые трудности и преграды».

Наконец красный флажок опущен. Получив разрешение на взлет, я вывел двигатели на форсированный режим работы, отпустил тормоза, и самолет начал разбег...

Сколько бы ни прошло лет с того времени, а я во всех деталях буду помнить этот взлет.

Когда под самолетом мелькнул край аэродрома, мне ничего не оставалось, как взять штурвал на себя, хотя скорость для отрыва была еще мала. Движение штурвала заставило самолет нехотя поднять нос. Основные колеса повисли в воздухе, а хвостовое продолжало катиться по земле. Самолет не летел, он висел на моторах, ему еще немного не хватало скорости. Преждевременно увеличенный взлетный угол ухудшил его аэродинамику, и он вновь опустился на землю основными колесами.

Может, и обошлось бы все, но за пределами аэродрома была канава дренажной системы. Туда и попали колеса. Последовал резкий, огромной силы удар. На некоторое время все – и небо, и земля – смешалось с пылью. В сознании было одно: сейчас, последует взрыв, и мы взлетим на воздух. Но не на крыльях самолета, а от наших же бомб.

На аэродроме снова все попадали на землю, ожидая взрыва. Но его не последовало. Постепенно пыль улеглась, и все увидели, что в ста метрах за пределами взлетного поля, у лежавшего на брюхе самолета, стоят четверо людей.

Командование приняло решение прекратить отправку самолетов – слишком очевидным был риск. К нашей машине подъехало несколько легковых автомобилей. Это командующий ВВС и сопровождающие его лица объезжали упавшие самолеты за пределами аэродрома. Выслушав мой доклад, генерал одобрительно похлопал меня по плечу и сказал:

– Молодец, лейтенант, своевременно убрал шасси.

Мою попытку объяснить, что шасси лежат в канаве, генерал уже не услышал, он торопился к другому самолету. И снова первый блин, и снова, как говорится, комом. Боевая работа нашей дивизии особого назначения началась неудачно. Это было видно и нам, молодым летчикам. А руководителям постарше, о чем свидетельствуют их воспоминания, написанные и опубликованные позже, стало ясно, что задуманное большое мероприятие нужно готовить серьезно, с глубоким знанием дела, и не только исполнителям, но и, в первую очередь, руководителям. Убедительным примером этому были успешные налеты на Берлин бомбардировочных групп, действовавших с острова Сааремаа. Эти экипажи готовили полковник Е. Н. Преображегский, майор В. И. Щелкунов и капитан В. Г. Тихонов. Они не только хорошо знали свое дело, сами водили в бой бомбардировочные группы, и это позволило им здраво оценивать положительные и слабые стороны машины. Ошибки выявлялись и быстро устранялись, что обеспечивало минимальные потери. Налеты на Берлин этих групп производились почти месяц и были прекращены, когда кончились запасы бомб и горючего.

У нас из взлетевших самолетов до Берлина долетели почти все. Самолеты Ер-2 также дошли до цели и нанесли удар. Но обратно возвратиться удалось не каждому. Экипаж Степанова погиб над целью, самолет Кубышко был сбит истребителями при возвращении на свой аэродром. Его экипаж был вынужден покинуть горящую машину. Командир дивизии со своим экипажем возвратился домой, но... на автомашине. Их самолет тоже был сбит зенитной артиллерией. И тоже на обратном маршруте.

Через некоторое время вышел приказ Верховного Главнокомандующего, в котором был дан анализ результатов налета на Берлин нашей 81-й авиадивизии. Сам приказ до нас полностью не довели. Было сказано, что участникам налета объявлена благодарность.

Подробности узнали после. Командирам кораблей А. А. Курабану, М. М. Угрюмову, А. И. Панфилову, В. Д. Видному, В. А. Кубышко и всему личному составу экипажей была объявлена благодарность. Сталин распорядился выдать единовременное денежное вознаграждение участникам полета, а лучших представить к наградам.

«Бомбить будем, бомбить!»

Командиром нашей 81-й дивизии дальнебомбардировочной авиации назначен подполковник А. Е. Голованов. Это известие было встречено по-разному. Бывшие летчики Аэрофлота, знавшие его по совместной работе, говорили, что это человек деловой, порядок он наведет. Кое-кто из кадровых военных высказывал сомнение:

– Какой там порядок? Он же не военный. Аэрофлотовец...

– А мы что – не военные?! – восставали тут же вчерашние гражданские пилоты.

– Слышали же, как ваш Макарыч в строю здоровается?

– Так то – Макарыч, а то – Голованов. Да и Макарыч приветствовать начальство уже научился.

– Повоюем – увидим...

Но, забегая вперед, скажу, что Александр Евгеньевич – авиатор незаурядный. Он был шеф-пилотом Аэрофлота, к тому же участвовал в боях на Халхин-Голе, в финской кампании. По настоянию известного в стране авиатора дважды Героя Советского Союза генерала Я. В. Смушкевича Голованов написал письмо И. В. Сталину.

«Товарищ Сталин!

Европейская война показывает, какую огромную роль играет авиация при умелом, конечно, ее использовании.

Англичане безошибочно летают на Берлин, Кельн и другие города, точно приходят к намеченным целям, независимо от состояния погоды и времени суток. Совершенно ясно, что кадры этой авиации хорошо подготовлены и натренированы.

В начале войны с белофиннами мной была выдвинута идея полетов в глубокие тылы белофиннов, с использованием при этом радионавигации, для разбрасывания листовок и лидирования бомбардировщиков к целям, намеченным для бомбометания. Этот план докладывали Вам, после Вашего одобрения мы приступили к его выполнению. Ввиду того, что мы летали на самолете «Дуглас» без всякого сопровождения и вооружения, летали мы только при плохих метеоусловиях, пользуясь исключительно радионавигацией.

Много полетов было проведено нами по тылам белофиннов вплоть до Ботнического залива как днем, так и ночью. Много тонн листовок, а также и десанты выбрасывались нами в точно намеченных местах, и это лишний раз подтверждало всю важность и эффективность радионавигации.

Будучи на приеме у тов. Жданова, я выдвигал вопрос, чтобы нам были приданы бомбардировщики для вождения их на цели. Тов. Жданов дал задание проработать этот вопрос, но он так и остался нерешенным, и, таким образом, вторая часть задачи осталась невыполненной.

Но сегодня каждый день все настойчивее диктуется необходимость иметь такую авиацию, которая могла бы работать почти в любых условиях и точно прилетать на цели, которые ей указаны, независимо от метеорологических условий. Именно этот вопрос, по существу, и будет решать успех предстоящих военных операций, в смысле дезорганизации глубоких тылов противника, его промышленности, транспорта, боепитания и т. д. и т. п., не говоря уже о возможности десантных операций.

Имея некоторый опыт и навыки в этих вопросах, я мог бы взяться за организацию и организовать соединение в 100–150 самолетов, которое отвечало бы последним требованиям, предъявленным авиации, и которое летало бы не хуже англичан или немцев и являлось бы базой для ВВС в смысле кадров и дальнейшего количества соединений.

Дело это серьезное и ответственное, но, продумав все как следует, я пришел к твердому убеждению в том, что если мне дадут полную возможность в организации такого соединения и помогут мне в этом, то такое соединение вполне возможно создать. По этому вопросу я и решил, товарищ Сталин, обратиться к Вам.

Летчик Голованов. Место работы – Аэрофлот (эскадрилья особого назначения)».

После этого А. Е. Голованов был вызван к И. В. Сталину. А вскоре Александр Евгеньевич приступил к формированию отдельного 212-го дальнебомбардировочного авиационного полка. Так еще до начала войны с фашистской Германией А. Е. Голованову была предоставлена возможность претворить в жизнь те свои замыслы и идеи, которые он высказывал в своем письме.

Все это стало известно мне годы и годы спустя. А тогда лично я, слушая разговоры наших летчиков, мало что понимал в их спорах. «Голованов так Голованов, – думал. – Не столь важно, кто нами командует. Главное – как». В полку у нас тоже поговаривали, что будут перемены в командовании, но потом все затихло. А для нас так и осталось загадкой, почему командир полка и его заместители не приняли участия в организации полета на Берлин, даже не перелетали вместе с нами на аэродром сюда, в Пушкин. Чем же они были заняты? Но шла война, и вскоре об этом забыли.

Полк снова перебазировался. Местом его дислокации стал аэродром близ Москвы.

В начале сентября 1941 года шла обычная фронтовая работа бомбардировщиков. На предельную дальность полетов не было – уничтожали конкретные объекты. Тут же, за линией фронта, в тылу противника. Надо сразу же отметить, что первые налеты нашего полка на военные объекты фашистов были успешными. Это после памятных августовских неудач придавало нам силы.

Летали с необычайным рвением. И, понятное дело, все мы с каждым днем набирались боевого опыта. Летали уверенней, смелей.

Но сложности были в другом. Наши бомбардировщики уходили на задание без прикрытия истребителей. А фашисты – тут как тут. «Мессершмитты», вооруженные пушками и крупнокалиберными пулеметами, подстерегали наши, в общем-то слабо оснащенные для такого боя, тяжелые, а значит, и менее маневренные, воздушные корабли.

Ошибок тогда было немало. Еще не приобретен достаточный опыт, не отобраны, не систематизированы тактические приемы, отвечающие требованиям войны. Не было той слаженности, четкости и организованности, которые удесятерят наши силы в небе и на земле. Не хватало еще и первоклассных машин, без которых так трудно вести бой с мощной гитлеровской авиационной армадой, на пол-Европы распростершей свои черные крылья. Но было другое: беззаветная отвага и чувство Высочайшей ответственности за судьбу Родины.

Фашисты лютым зверем шли по земле. Рушили, жгли, убивали. Надо было делать все возможное и даже невозможное, чтобы остановить врага. И мы это делали...

Дивизионная газета подробно рассказывала о боевых буднях наших летчиков. Экипаж лейтенанта Хорпякова однажды бомбил вражескую танковую колонну и мотомехвойска. Его встретили сильным огнем, но Хорпяков упорно повторял один заход за другим... Подбитый головной танк загородил узкую дорогу. Несколько машин загорелось, начали взрываться боеприпасы. Среди гитлеровцев возникла паника. А Хорпяков в неистовой ярости носился над колонной, бомбя и расстреливая из пулеметов скопление врага. И только тогда, когда стрелки доложили, что не осталось ни одного патрона, Хорпяков отошел от вражеской колонны. Посадив самолет на своем аэродроме, он потерял сознание. Оказалось, летчик был ранен, но в разгаре боя не заметил этого. Получил ранение и штурман Толоконников. Можно ли не дивиться такому чуду: как смогли они довести самолет до аэродрома и совершить посадку?

Лейтенант Василий Ткаченко, под сильным вражеским огнем разбомбив крупную колонну гитлеровской моторизованной пехоты, возвращался Домой. Когда самолет был уже над своим аэродромом, летчик обнаружил последствия зенитного обстрела: шасси не выходило. На аэродроме все замерли в ожидании: что будет дальше? Летчику по радио приказали посадить самолет «на брюхо». Но Ткаченко, видимо, решил во что бы то ни стало спасти машину. Он бросал ее в пике и резко выводил, создавая перегрузки. Но это не помогало. Тогда он разогнал самолет до предельной скорости и резко произвел разворот – шасси стало на место. Победили мужество и находчивость летчика. Командование объявило лейтенанту Ткаченко благодарность.

У нас не было тогда еще на груди наград. Не было орденов и медалей. Только первые благодарности.

Пройдут годы и годы. И будут приходить на встречи с молодежью ветераны. В парадных мундирах, с фронтовыми наградами на груди. А иные в скромных гражданских костюмах с одной или двумя Звездами Героев. Всякое будет.

Но сейчас все же не об этом речь. О благодарности. Фронтовой благодарности. И той, что от имени Верховного Главнокомандующего прозвучала перед строем полка. И той, что другим твоим командиром – окопным или одноэкипажным – объявлена. Трудно определить ее цену среди наград, в металле отлитых.

Думаю, что благодарность фронтовая имеет цену золота!

Именно так и сказал в своих стихах ветеран Вооруженных Сил СССР В. Перов, глубоко прочувствовавший и боевую судьбу летчика авиации дальнего действия, и высокую цену фронтовой благодарности. Он прислал мне эти стихи в январе 1984 года, но в них оживают картины далеких огненных дней.

Полка остатки, как громада,

Гранитно замерли в строю.

Кто здесь в строю, мы все из ада,

Мы и теперь еще в бою...

...Нам спины ливень сек свинцовый,

Слепил глаза поток огня,

Но самолет многопудовый.

Покорно слушался меня.

И, нашей яростью повержен,

Разжался танковый кулак!

Такой исход был неизбежен,

Ведь бой неправый вел наш враг

И командир, он сам из боя

Устало глядя на зарю,

Сказал: «Вас меньше стало вдвое,

За бой я всех – благодарю!»

Да, благодарность фронтовая

Имеет золота отлив.

И пусть лишь в памяти живая,

Одна – для мертвых и живых.

Награды этой незаметной

Не поместишь с медалью в ряд,

Но блеск отваги беззаветной

Все сорок лет хранит солдат!

И вспоминается год 1941-й, 18 сентября.

Откровенно говоря, на это число – 18 сентября 1941 года – у нас-то, то есть у моего экипажа, и благодарностей еще не было. Если не считать той, что по ходу действия нам объявил командующий ВВС 10 августа... Это когда у самолета в дренажной канаве шасси оторвало, а генерал решил, что мы его убрали вовремя.

Дело в том, что первый наш боевой вылет и выпадает на этот день – 18 сентября. Боевое крещение в Великой Отечественной войне. Первый из всех будущих 311 вылетов.

Экипажу приказано вылететь в район города Демянска Новгородской области.

– Произвести разведку, – поставил задачу командир. – Если обнаружите большое скопление вражеских войск – нанести удар. И немедленно сообщить по радио о результатах наблюдений.

Накануне вылета вместе с Куликовым проложили по карте маршрут, уточнили все детали полета.

Погода была хмурая, осенняя, на редкость плохая, Моросил дождь.

– Отменят, наверное, вылет, – сокрушался по пути на аэродром Саша Панфилов.

Но никто ему не ответил. Хотя и думали об этом все. Волновались, как бы не пришлось вернуться.

Нет, вылет не отменили. Груженный бомбами, Ер-2 тяжело оторвался от земли. Берем курс на запад. Традиционного круга не делаем: в целях маскировки строго-настрого запрещено задерживаться над аэродромом даже на минуту.

Летим над осенней землей. Внизу в черной вуали перелески. Будто трещины земли, извилины оврагов. На длинном марше колонны лесополос. А рядом другое движение – по дорогам к фронту идут автомашины. Упорно, сосредоточенно ползут они по раскисшей от дождя земле.

– Подлетаем к линии фронта, – раздается в наушниках шлемофона голос Куликова.

– Ясно.

Для маскировки захожу в облака.

– До цели – тридцать минут, – снова докладывает Сергей.

Начинаю пробивать тучи – грязные, косматые. Они прямо-таки ложатся на землю. Поэтому идем над самыми верхушками деревьев. Отыскиваем заданный объект.

Вот тут-то впервые за войну я и увидел фашистов с воздуха. Но, считай, лицом к лицу. Они бродячими волчьими стаями рыскали всюду – в лесу, по дорогам, посматривали вверх, видимо, не думали, что в такую погоду можно летать. Тем более – русским. Ведь все им тогда трубили: авиации у русских уже нет – уничтожена.

– Вишь, как прогуливаются! – слышу голос Панфилова.

– Без команды не стрелять, – предупреждаю строго.

У самого все кипит внутри. И настроение экипажа – такое же.

Под нами – шоссе. Летим над ним. Внимательно просматриваем местность. Демянск. Под крыльями бомбардировщика мелькают мокрые крыши. Город пустынен. Ни души. Только дома. Э, нет! К центру – огромное скопление вражеских танков, артиллерии, автомашин. На одной из площадей выстроились колонны солдат. Видимо, готовятся к маршу. Увидев наш самолет, фашисты стали разбегаться в разные стороны.

– Бросай бомбы! – командую штурману.

– Зайди еще раз, – просит Куликов.

– Что это тебе, полигон? – сердито кричу Сергею.

Но тот невозмутим.

– Развернись, пожалуйста, – просит он. Радируем командованию о своих наблюдениях и «вновь берем курс на цель. По самолету открывают ураганный огонь зенитки. Снаряды рвутся слева, справа, спереди, сзади, а маневрировать нельзя, штурман ведет прицеливание. Теперь его воля. Он командует, куда и на сколько градусов довернуть самолет.

– Чуть правее – один градус... – слышу его голос. – Так держи... Хорош... Теперь – левее градуса на полтора... Отлично!

Спокойствие штурмана передается всем. Я крепко сжимаю штурвал.

– Открываю бомболюки, – докладывает Куликов. И кажется, что самолет, как грузчик, сбросивший с плеч тяжелую ношу, облегченно вздыхает. Машина рвется вверх. И тут раздается оглушительный треск: снаряд! Через мгновение еще удар. И еще. Один за другим.

– Товарищ командир, – кричит Панфилов, – в кабине полно дыма, все горит!

– Без паники, Саша! – А сам думаю: «Неужели конец, отвоевались?!»

Решение созревает мгновенно. Притворяюсь сбитым. Кладу машину на крыло, чтобы быстрее потерять высоту. А терять-то нечего.

– Саша, выводи! – Это голос Куликова. – Выводи, Саша, – земля!..

С трудом у самой земли выравниваю самолет. Иду буквально по крышам. Беру курс на восток. Маневр удался. В дураках остались гитлеровцы. Кстати, позже я часто пользовался этим приемом: делал вид, будто меня подбили, и всегда мне удавалось обмануть фашистских зенитчиков.

– Товарищ командир, – виноватым голосом докладывает Панфилов. – Очаги пожара ликвидированы.

Понимаю, ждет выволочки за минутную слабость. Хотя что тут ругать. Таково было боевое крещение огнем. И каким огнем!

– Хорошо, Саша, – говорю обычным тоном и добавляю: – Спасибо.

Пожар-то погасили. Но возникает новая опасность – появляются перебои в работе одного мотора. Я заметил: еще над целью упали обороты и он потерял половину мощности. И вот теперь самолет начало трясти. Вся надежда на исправный мотор. Исправный ли? Но пока работает хорошо. Дотянет ли хотя бы до своей территории? Лететь-то еще долго.

Дотянули. И не только до своей территории. Даже до аэродрома. А когда приземлились, вышли из машины, посмотрели на бомбардировщик и ахнули: потрепан он был изрядно, чтобы не сказать изрешечен. Две дыры в кабине стрелков, множество мелких пробоин в фюзеляже, отбит один киль с рулем поворота, повреждены бензобаки. А то, что колеса тоже были разбиты пулями или осколками снарядов, я почувствовал сразу же после приземления. Самолет как-то непривычно вилял хвостом» пытался стать на нос, а когда скорость уменьшилась, его начало трясти и бросать в разные стороны.

Но как бы там ни было, мы на своем, родном аэродроме. К самолету спешила легковая автомашина.

– Ребята, командир. Быстро строиться. Я спрыгнул на землю, построил экипаж и подбежал к машине, чтобы доложить командиру.

– Товарищ полковник, – начал было я на ходу, но Новодранов жестом показал мне на рядом с ним стоявшего незнакомого офицера.

Я посмотрел на него и растерялся. Почему докладывать ему?

Мое замешательство, наверное, было очень заметным. Из затруднительного положения помог выйти сам незнакомец. Смотрел он на нас внимательно и даже ласково. А потом спокойно представился:

– Голованов. – И добавил: – Командир дивизии. А мне доложить так и не удалось. Надсадно урча и сердито кашляя, к нам выкарабкался трактор. Техники зацепили трос и потянули наш изуродованный самолет на стоянку ремонтировать.

Командир дивизии стал с нами беседовать. Александр Евгеньевич вел разговор так, что сразу расположил к себе. Он подробно расспрашивал о полете. Его интересовало, как мы в плохую погоду отыскали цель, как вышли на свой аэродром, какие средства и способы навигации для этого использовали. Командир нашел хорошего собеседника в лице нашего штурмана. Когда разговор коснулся радионавигации, наш Сергей так увлекся, что и о военной субординации забыл. Он размахивал руками, вертелся, спорил. Командир полка стоял в недоумении. Приезд комдива – и такое поведение Куликова! Новодранов подал мне знак, мол, призови-ка своего штурмана к надлежащему порядку. Я понимал: нужно остановить увлекшегося Куликова незаметно для других. И вот, улучив подходящий момент, толкнул Сергея ногой. А. Е. Голованов это заметил, замахал рукой:

– Не надо, он дело говорит.

Таким было наше первое знакомство с новым командиром дивизии Александром Евгеньевичем Головановым. Это произошло на летном поле одного подмосковного аэродрома. Уехал комдив, а Куликов все никак не мог поверить, что Голованов – пилот Аэрофлота.

– Не может этого быть! – продолжал он размахивать руками.

– Почему же не может, быть? – отвечал я ему. – Это же всем известно.

– Если это так, то откуда у него такие глубокие знания средств и способов радионавигации?

– Откуда, откуда!.. Он же был начальником Восточно-Сибирского управления гражданской авиации. И летал. А условия, знаешь, там какие?! До всего можно додуматься, чтобы не сбиться с курса. Даже до радионавигации.

Куликов тут же переключился на меня:

– А ты, Саша, в этом деле слабак. Действительно, он был прав.

– Так я же тебе говорю, что Голованов работал в суровых условиях Севера, там и научился уму-разуму, а Саша этот – летчик без году неделя, младший лейтенант, – оправдывался я.

Хотя погрешу перед истиной, если не замечу, что перед самой войной мы тоже начали осваивать полеты ночью и обучаться пилотированию самолета по приборам. Но до конца так и не успели овладеть этим столь необходимым для бомбардировщика делом. Началась война. Она застала многих из нас, можно сказать, недоучками для полетов ночью и днем в сложных метеорологических условиях. Основная масса моих сослуживцев – экипажей бомбардировщиков имела слабую навигационную подготовку для полетов вне видимости земных ориентиров. И это тоже приводило к неоправданным потерям самолетов и экипажей в первые дни войны.

Ныне же в полку кое-чему научились.

– Вот ты, Серега, на меня бочку катишь, – наступал я на штурмана по пути на стоянку, – а сегодняшний полет как проходил? В основном в облаках. Только в районе цели мы вылезли из них. Уточнили ориентировку, сбросили бомбы. Точно по объекту. Дальше. Возвратились тоже в облаках.

– Ну, ладно, – сдался Куликов. – Будем считать, что мы почти умеем летать.

– А летать-то не на чем, – вмешался Панфилов.

– Верно. Самолета нет. На ремонте, – подвел я печальный итог.

С тем мы и пришли на стоянку.

– Ах ты мать честная! – все восклицал техник нашего самолета Николай Барчук. – Вот так изрешетили!

– Да уж пусть лучше будет такой – в дырках, чем никакого, – сказал Куликов.

Да, пусть битый-перебитый, искореженный, пусть на одном, как говорилось, крыле прилетели, но все же вернулись домой, долетели. Но, к сожалению, не всегда это страстное желание сбывалось. Выходили из строя машины, гибли друзья. Не вернулись на аэродром экипажи Хохлова, Ткаченко. Тяжело, невозможно смириться со смертью товарищей... Но война есть война. Она все более ожесточала нас, учила ненавидеть. И мстить! Никакой пощады захватчикам! Мы рвались в небо! Там – наш фронт. Наш передний край.

– Товарищи, родные мои, – обратился я к технику Николаю Барчуку и механику Василию Овсеенко, – поднатужьтесь, ускорьте ремонт.

– Будем стараться, товарищ командир, – без привычной бодрости в голосе ответил Василий Овсеенко, а потом почесал пятерней затылок и добавил: – Да уж больно дырявый, что твое сито...

– Не волнуйтесь, товарищ командир, отремонтируем. Ночей не доспим, а все сделаем как надо, – заверил Николай Барчук и тут же распорядился: – Хвати г, Василь, затылок чесать, давай-ка браться за работу.

– Да, работы нам и в самом деле привалило, – обходя машину, говорил техник звена Паша Тюрин, словоохотливый, как звонок.

Его в эскадрилье и прозвали – Паша Звонок. Сами понимаете, в авиации народ на это дело – на аэродромные клички – весьма охоч. Так вот было и с техником звена Тюриным. Паша Звонок – и все тут. А почему? Да потому, что словоохотливый был. Говорил без умолку. И приятно так говорил.

– Наверное, и когда спишь, рот у тебя не закрывается, – шутил беззлобно наш инженер эскадрильи Редько.

– Не знаю, товарищ капитан технической службы, – в тон ему отвечал Паша Звонок, – а вот у вас, извините, точно не закрывается: храпите по ночам сильно...

Говорлив был Паша Тюрин, но и человек незаменимый. Цены не было его трудолюбию. Всегда появлялся там, где наиболее нужны рабочие руки. Сегодня вот – тоже.

– Поможем. Поставим машину на крыло, – сказал так, и мы сразу как-то повеселели, а он тут же «утешил» нас: – И тем не менее, три-четыре дня придется вам отдыхать.

– Четыре?! – в один голос воскликнули мы. Даже техник опешил, а потом рукой махнул: