355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Молодчий » Самолет уходит в ночь » Текст книги (страница 7)
Самолет уходит в ночь
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 21:20

Текст книги "Самолет уходит в ночь"


Автор книги: Александр Молодчий



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Все ясно, – единственное, что мог я ответить, и продолжал полет.

Вторую телеграмму получили, подлетая к Куйбышеву.

– Товарищ командир, гром и молнии, – сообщил Панфилов.

Поступила команда на немедленную посадку здесь же, на их аэродроме.

– В противном случае поднимут на нас истребителей, – доложил радист.

Несколько минут в экипаже все молчали. Первым заговорил штурман Сережа Куликов:

– Дело плохо, с истребителями шутить нельзя... К побегу мы готовились основательно, и этот вариант нами тоже был предусмотрен. То, чем нас пугали, от чего так оберегали, и спасет нас: облака! Вдруг что – мы воспользуемся ими, уйдем в облака. Там мы в полной безопасности.

Благо, метеорологи не ошиблись. Погоду выдали точно. И облака – вот они, рядом. Не ожидая появления истребителей (я так и не знаю до сих пор – взлетали они или нет), даю команду войти в облака. Дальнейший полет прошел без приключений. Через четыре часа мы благополучно произвели посадку на нашем фронтовом аэродроме под Москвой. Меня, как старшего группы, встречал лично представитель штаба и на своей машине доставил туда для объяснений.

Командир полка ругал меня безбожно и грозился строго наказать. Но когда уполномоченный вышел, улыбнулся и сказал, что на этот раз ограничивается разговором, а при повторении подобного придется отвечать по всей строгости.

Как бы там ни судили-рядили, а была суровая правда войны, мы нужны были под Москвой, а не в тылу.

В разгроме фашистов под Москвой наш полк принимал самое активное участие. Для этого были все возможности. Самолетов полный комплект. Прибывшее пополнение быстро вошло в строй. А желания драться с врагом – нам не занимать.

Летали больше днем. Летали много, но и нам тоже было нелегко при морозе под сорок градусов. Особенно техническому составу. Подготовить самолет к полету в таких условиях – ох как трудно! Металл буквально примерзал к рукам. И еще: малейшая оплошность – и агрегат или двигатель заморожены. Но наши техники быстро приспособились к тяжелым зимним условиям, и боевые машины поднимались в воздух почти без задержек.

Пока фашистские авиационные «интеллигенты» привыкли к русской зиме, мы успели нанести им немалый урон. Наши удары по аэродромам противника дезорганизовали его.

В ту зиму мы базировались совместно: и истребительные, и бомбардировочные полки. Это давало возможность непосредственно здесь, на месте, договариваться о помощи друг другу. Обычно вопросы взаимодействия решались вышестоящими штабами. И это было очень важно и нужно. А тут уж мы конкретизировали решенное руководством. Все было на местах значительно проще, конкретнее. Дружеская взаимовыручка позволила нам почти избежать ударов авиации противника с воздуха по нашим аэродромам.

Наш полк в период битвы под Москвой как бы на время переквалифицировался. Пока о дальних полетах не могло быть и речи. В основном удары мы наносили но железнодорожным узлам и аэродромам противника, бомбили и обстреливали из пулеметов позиции и колонны врага вблизи линии боевого соприкосновения войск. Действовали здесь как фронтовая авиация.

...В этот день готовились к обычному и в то же время новому, сложному заданию. Предстояло бомбить вражеский аэродром. Отсюда фашисты совершали налеты на Москву.

– Разведка доложила, что на этот аэродром стягиваются крупные авиационные силы гитлеровцев, – ставил задачу командир полка. – Видимо, готовится массированный воздушный удар по столице.

Тут вошел начальник разведки и подал командиру полка свежую телеграмму.

– Наверное, очень срочная, – шепнул мне на ухо Сергей Куликов, – даже не успел наклеить, ленту принес.

Я посмотрел на начальника разведки. По его лицу было видно, что он волнуется.

Командир пробежал глазами телеграфную ленту. И стал читать вслух:

– «На аэродроме... противник сосредоточил до двухсот самолетов, большая часть бомбардировщики». – Сделал паузу и приказал: – Первой эскадрилье нанести удар днем, второй и третьей – готовиться к удару с наступлением темноты.

Все присутствующие на резкую смену обстановки среагировали немедленно. Правда, каждый по-своему. Вот и сейчас старший лейтенант Миша (как мы называли командира звена Писарюка) первым подал голос:

– Так это же лететь на верную смерть!.. Штурман Писарюка старший лейтенант Павел Та-ченков – кадровый военный – потянул своего летчика за рукав. Миша сел. Мне кажется, что тогда многие так подумали, как Миша. Но молчали. Не положено обсуждать приказы старших по званию, а в военное время – тем более. Командир полка стал подробно разъяснять нам необходимость немедленного удара, хотя и сопряженного с большим риском.

– Первая эскадрилья своим ударом должна воспрепятствовать взлету фашистских бомбардировщиков с аэродрома, – говорил командир. – А для этого нужно сбросить бомбы на взлетное поле. Если мы не сделаем это днем, ночью будет поздно. Они могут взлететь до наступления темноты.

Теперь стало понятно, почему командир принял решение частью сил нанести удар днем. Решение было правильным, единственно верным. И риск – не чье-то желание, а продиктован суровой необходимостью боевой обстановки. Как было важно в боевой обстановке знать это. И тогда можно самую сложную задачу выполнять с удесятеренной силой.

Я уже отмечал, что тогда мы легко организовали взаимодействие с истребителями. Но в те дни на аэродроме стояли только наши машины.

– Товарищ подполковник, желательно, чтобы нас прикрыли истребители, хотя бы при перелете через линию фронта, – попросил я.

На это начальник штаба полка ответил мне:

– Просили, получили отказ, все истребители прикрывают Москву.

Что поделаешь, придется рассчитывать только на свои силы.

Когда землянка, где мы готовились к полету, опустела, комиссар полка батальонный комиссар Н. П. Дакаленко подсел ко мне. Он не взлетал с нами, не водил эскадрильи на задание, но как много значило для нас доброе слово этого человека. После разговора с ним приходила уверенность, возвращалось душевное равновесие. Его слова – как дополнительное боепитание – мы брали в полет.

– Ты, Саша, сегодня летишь не один, введешь эскадрилью, – говорил между тем комиссар, – все на тебя надеются. Зря не рискуй. И людьми. И собой. Ждем с победой!

– Торопитесь, товарищ Молодчий, время работает на противника, – добавляет командир полка.

На аэродроме долго не задерживаемся. Спешим быстрее занять места в кабинах. Мороз подгоняет. Стрелка термометра перевалила за тридцать градусов мороза.

Через некоторое время один за другим уходим в небо. Летим плотным строем – семь самолетов с предельным грузом бомб. Я – ведущий, за мной – два звена.

Надо смотреть в оба. Правда, встреча с одиночными истребителями противника нам не так страшна. Вряд ли в одиночку фашистские летчики рискнут атаковать плотный строй бомбардировщиков. Они-то уже почувствовали, что на наших самолетах вместо одного скорострельного пулемета появился еще один крупнокалиберный. А это уже солидная огневая мощь.

Кажется перелетели линию фронта. Я говорю – кажется, потому что обстановка порой менялась так быстро, что линия фронта, проложенная на наших полетных картах, не всегда соответствовала действительности.

Помнится, в похожей ситуации мы уже оказывались, когда не знали об освобождении города Калинина нашими войсками. А потому посчитали, что произвели вынужденную посадку в поле на территории, занятой врагом. Наш бомбардировщик имел незначительное повреждение от разорвавшегося рядом с машиной зенитного снаряда. В перебитой осколком бензиновой магистрали образовался подсос воздуха. Моторы стали «чихать». А потом и совсем остановились. И повреждение вроде бы заурядное, а вот лететь нельзя. Высота полета была небольшой, и я произвел благополучную посадку в поле. Снега было много, так что самолет хотя и сел с убранным шасси, но почти не пострадал. Прибудут техники, сделают небольшой ремонт, и мы можем лететь.

– Если это на нашей территории – так оно и будет, – говорит Васильев.

– Да, линию фронта мы вроде перетянули, – говорит Куликов не совсем уверенно.

– То-то и оно, – замечаю я. – Нужно выяснить, на чьей территории мы находимся.

Посылаю в разведку старшину Васильева. Он ползет к дороге. Штурман Куликов и радист Панфилов с пулеметами нашего самолета прикрывают его. У меня пистолет и ящик с гранатами лимонками. Их мы возим с собой везде, на всякий случай. Вот сегодня, может, и пригодятся.

Следим за каждым движением Васильева. Он ползет медленно. Время тянется томительно долго.

Там, вдали, по дороге идут войска, больше пешие, много гужевого транспорта, и все движется в одну сторону. Если это враг, то нужно поджечь самолет и уходить в лес. Вдруг Васильев встает во весь рост и изо всех сил бежит к нам.

– Приготовиться к бою, – тут же даю команду. Но почему никто не преследует Васильева? Нет и выстрелов.

И вдруг слышим:

– Наши, наши это!

На второй день в Калинин прилетел транспортный самолет, привез ремонтную бригаду из наших авиационных техников. Самолет подлечили, переставили с колес на лыжи, и мы перелетели на свой аэродром.

...И сегодня нам повезло. Скоро цель, а фашистских истребителей нигде не видно.

В шлемофоне раздается голос штурмана:

– Внимание, подходим к цели! Даю команду остальным экипажам:

– Приготовиться к бомбардированию!

Вокруг нас появляются первые шапки разрывов зенитных снарядов. По мере приближения к цели их все больше и больше.

Под нами вражеский аэродром. На нем свыше сотни боевых машин! Неистовствуют зенитки. Выходим на цель. Нервы напряжены до предела. Глаза пытливо осматривают небо – не появятся ли где истребители? Над таким важным объектом, где столько боевых самолетов, обязательно должны патрулировать истребители. А сегодня их нет. Мы в воздухе, а фашистские истребители стоят на аэродромах.

Наши бомбы посыпались вниз. Несмотря на сильный зенитный обстрел, они легли точно. Как сообщили позже партизаны, было уничтожено более двадцати семи самолетов, многие повреждены, полностью сожжен склад с горючим и боеприпасами. У нас потерь не было. Все обошлось благополучно, если не считать вынужденной посадки двух наших самолетов на промежуточном аэродроме: у одного был пробит маслобак, у другого подтекал бензин.

Самолет с пробитым маслобаком вел я. Повреждение было замечено не сразу. Минут через сорок после выполнения задания стрелок доложил:

– Из-под правого крыла течет масло.

Я стал внимательно следить за показаниями приборов Вскоре начала повышаться температура мотора. Это окончательно убедило меня, что маслобак действительно пробит и скоро начнет падать давление. Если мотор не выключить, то его заклинит и он может загореться.

– Сколько лететь до линии фронта? – спрашиваю штурмана.

– Да так минут двадцать, – отвечает Куликов.

– Надо выключить правый мотор, – говорю, – иначе беды не миновать. В лучшем случае опять станем «безлошадными», в худшем – попадем фашистам в лапы.

– Выключай, – спокойно советует Сергей. – Дотянем и на одном моторе.

Радирую И. Ф. Андрееву – своему заместителю:

«Принять командование эскадрильей и следовать домой».

Выключаю мотор. Скорость резко падает. Мы вынуждены отстать от группы и продолжать полет одни. Но товарищи не покинули нас. Они тоже сбавили скорость и плотным строем окружили нашу поврежденную машину. Я пытался заставить их уйти, даже грозил кулаком, но ребята не подчинились. Они провели наш самолет через фронт и, лишь убедившись, что я произвел посадку на запасном аэродроме, взяли курс на свою базу. Андреев тоже не дотянул до места постоянного базирования: в его самолете оказался пробит бензобак, и из-за утечки горючего машину пришлось посадить раньше.

Этот запасной аэродром, вернее, площадка для аварийной посадки самолетов, запомнился мне на всю жизнь. Площадка была пригодна для самолетов легкого типа, к тому же оборудованных лыжами. Наш самолет на колесах, поэтому сажать его на неукатанный снег было небезопасно. Мы же не только благополучно приземлились, но после ремонта сумели взлететь. Невероятно? Возможно... Но здесь не было какого-либо колдовства, просто грамотное, аккуратное пилотирование боевой машины позволило нам избежать летного происшествия. И еще важно; к любой машине надо относиться уважительно, обращаться с ней на «вы», и она всегда ответит взаимностью, не подведет.

Вот и нашей машиной, на которую был перевооружен полк, не всегда мы были довольны: и недостатки есть, а уважать ее уважали, любили всем сердцем.

Я уже писал, что перед войной мне довелось летать на самолетах конструкции С. В. Ильюшина различных модификаций: ДБ-3, ДБ-ЗА и ДБ-ЗФ. Как уже отмечалось, ДБ-ЗФ – это и есть Ил-4, на котором, в основном, нам и пришлось выполнять боевые задачи в самый трудный, в самый напряженный для АДД период сражений.

И вот после Ер-2 мы перевооружились на Ил-4.

Внешним видом Ил-4 был совершенно не похож на наш Ер-2. При создании машин конструкторы шли в этом своими, разными путями. Но в тактико-технических данных в принципе большой разницы не было. Экипаж Ил-4 тоже состоял из четырех человек. Правда, здесь вначале было три пулемета ШКАС-7,62 мм, скорострельные авиационные пулеметы конструкции Б. Г. Шпитального и И. А. Комарницкого. Но в 1942 году один из них заменили на крупнокалиберный пулемет. Дальность полета 3300 километров. А потолок без бомб и с остатком топлива на один час полета был 8700 метров. Крейсерская скорость по тактико-техническим данным значилась 340 километров, но практически у нас она была 280 километров. Максимальная бомбовая нагрузка при полной заправке топливом – 1000 килограммов, но мы брали на борт в два раза больше. Как видно, на самом деле большой разницы между Ер-2 и Ил-4 не было. Но по характеристикам на то время Ил-4 вполне устраивал летчиков дальней бомбардировочной авиации, на нем можно было выполнять любые боевые задания.

Мы все отлично понимали, что эвакуированная авиационная промышленность работает изо всех сил и еще не может дать самолеты иного качества, верили и знали, что с каждым днем, с каждой неделей, месяцем машины будут все лучше и лучше. А пока были рады и этим: ведь можно летать! И нужно!

Однажды к нам в полк приехал главный конструктор. Говорили вначале о достоинствах Ил-4. А затем речь зашла о недостатках. Мы, летчики – кадровые военные, привыкшие к дисциплине, в основном молчали. Зато бывшие летчики Аэрофлота разошлись вовсю. Конструктор осмотрел наши усовершенствования, в частности те, что были сделаны для облегчения поднятия хвоста самолета при взлете. И... выразил свое неудовольствие. Тогда я лично не понял его такой реакции. Да и сослуживцы тоже. Уже после, как говорится, дошло.

Конструктор видел свое детище совершенным, и примитивные наши доделки, а также недоделки производственные, родившиеся в спешке, его не могли не раздражать. Через несколько дней но поручению главного конструктора на нашем аэродроме побывал летчик-испытатель В. К. Коккинакн. Он облетал одну из машин и не нашел никаких отклонений от «нормы». Понятно, что каждое время имеет свои нормы, и такой исход полета испытателя и его выводы были вполне закономерны и оправданны. Но во второй половине войны были внесены некоторые изменения в конструкцию бомбардировщика, хотя существенного улучшения его летно-тактических данных не произошло.

На войне, и не только в авиации, всякое бывало и с вооружением, и с техникой. Одно отличное, другое похуже.

Но, к примеру, чем несовершеннее была система, тем больше мы о ней заботились. Тем более у нас, в летном деле. Ведь боевая машина – наши крылья, наша жизнь, наша победа.

Крылья и жизнь моих боевых товарищей. Таких, как эти, о которых я хочу рассказать.

...Есть такая песня и слова в ней: «Жили два друга в нашем полку...» Наверное, эти слова подойдут к любому воинскому коллективу. А к нам, авиаторам, – особенно. В нашем полку, в нашей первой эскадрилье друзей было столько, сколько личного состава. Война по-особому сколачивала, сближала, роднила людей. Друзья были везде, в любом подразделении. И это считалось обычным делом и никого не удивляло.

У нас, авиаторов, работа такая: каждый полет даже в мирное время сопряжен с риском, а в годы войны об этсм и говорить не приходилось. Экипаж тяжелого бомбардировщика работает сообща. Вместе выполняют все: взлетают, идут по маршруту, отыскивают цель, бомбят. И не в условиях полигона. А прорываются сквозь завесу зенитных разрывов, ведут бои с нападающими истребителями. Гибнут или выходят победителями. И это – на всех поровну.

Возвратившись с боевого задания, пишут боевое донесение и подписывают его тоже вместе. И так все повторяется после каждого боевого вылета. К этому привыкаешь. Словом, работа – общая, еда и отдых – тоже. Лишь сон один на всех. Под охраной дневального. Вот какая наша дружба – водой не разольешь.

Когда формировался наш дальнебомбардировочный полк особого назначения, люди к нам приходили самые непохожие, со всех концов страны съезжались. И комплектовали экипажи в отделе кадров не мудрствуя лукаво. А так: смотрели личное дело, подбирали людей по уровню подготовки. Конечно, никто и не обращал внимания на внешнее сходство людей. Блондин ты или черный, курнос или носат – какое это имело значение?

Так что проблема совместимости возникла не в боевой обстановке.

Но вот что интересно. В бомбардировочной авиации я служил три десятка лет. За это время мне довелось работать с разными людьми. Вспоминаю экипажи и делаю для себя открытие: как правило, штурманы и летчики не только по деловым качествам, но и внешне кажутся похожими друг на друга. Видимо, работа их перекраивает. Совместный длительный труд, а особо в условиях войны, сближает людей, да так, что их внешнее различие в общем-то становится незаметным.

Вот такими друзьями были в нашей эскадрилье летчик Сергей Даншин и штурман Борис Ширяев. Даншин в полк прибыл из Аэрофлота. Ширяев – кадровый военный. А вот попали в один экипаж, стали вместе летать, и через некоторое время мы не могли себе представить их порознь.

Сергей и Борис и сейчас стоят перед глазами. Оба красивые – даже теперь я это помню. Удивительно аккуратные. И оба вежливые, дружные, всегда и везде только вместе. Побеседуешь с ними – удовольствие получишь. Вот такие были люди.

Шла война. Не на жизнь, а на смерть. Конечно, ради жизни. И не только своей, а много большего – Родины. И все мы это понимали. По проявлялось оно в наших делах, это понимание, по-разному. Не все могли идти в бой, не ведая страха. Но несмотря ни на что люди старались приблизить победу. Экипаж Даншина выполнял боевые задания не хуже других. Негромко делали они свое дело, по сути, верша свой подвиг. Большая выдержка, скромность, презрение не на словах, а на деле к бахвальству, стремлению выпятить себя – такими качествами обладали капитаны Даншин и Ширяев.

Кончился 1941 год. Стали анализировать работу экипажей в эскадрилье. И тут увидели, что экипаж Даншина по количеству боевых вылетов на третьем месте, а это лучше, чем у многих. Конец 1941 – начало 1942 года. Наша эскадрилья принимает активное участие в битве под Москвой. Экипаж Даншина летает днем и ночью на различные боевые задания. Тогда всем стало ясно, что Даншин – один из лучших летчиков полка. А Ширяев зарекомендовал себя штурманом высокого класса. За боевые заслуги перед Родиной вскоре на гимнастерках двух скромных капитанов появились боевые ордена.

В сложной, напряженной боевой обстановке, где участвуют многие и многие, не всегда возможно своевременно заметить и достойно оценить подвиг, совершенный группой людей, а тем более отдельным лицом. Все летают, все бомбят – сил не жалеют и жизни. С дистанции времени это оценивается как подвиг, а тогда мы считали это трудной, изнурительной работой, которая стала подвигом скромных рядовых авиации.

Кстати, кто же в авиации является рядовым, тем бойцом, что на земле выпрыгивав из окопа и устремляется в атаку? В АДД, как правило, летают в бой все, у кого исправные самолеты. А это значит в эскадрилье – от командира (его штатное воинское звание подполковник) и до летчика, штурмана в звании лейтенанта. А ведь еще есть стрелки и радисты. В воздухе все шли первыми грудью на врага, все – и подчиненные, и командиры – подвергались риску. Такие они – рядовые авиации.

Экипаж Даншина в битве под Москвой летал и в составе эскадрильи, звена, и самостоятельно. Боевая обстановка под Москвой была настолько сложной и критической, что даже думать о боевых потерях не было возможности. И это вынуждало летать в любых погодных условиях и в разное время суток.

Вчера погодные условия не позволяли вылететь строем, и я, как временно исполняющий обязанности командира эскадрильи, решил начать выполнение боевой задачи одиночными самолетами. А на цель выйти вместе. Вылет – днем. Наша машина выруливала первой. А дальше, с двух-трехминутным интервалом, следовали все те же экипажи эскадрильи: Андреева, Гаранина, Соловьева, Даншина, Полежаева – больше на этот раз исправных самолетов в эскадрилье не было.

Метеообстановка и сегодня нас не радовала Все шиворот-навыворот. Особенно угнетало то, что над целью безоблачно. А на маршруте болтанка, облачность до десяти баллов. Расгерять друг друга проще простого. На этот случай нами был предусмотрен такой вариант: назначили пункт сбора, чтобы дальше следовать на цель строем.

Так и действовали. Пять самолетов собрались быстро, а шестого, Даншина, нет. Сделали круг в ожидании. Безрезультатно. Больше ждать нельзя, уж очень большой риск. Мы – как на ладони. Нужно идти на цель.

Держаться строя. Пять самолетов – это уже сила, Одиночный истребитель атаковать не отважится.

Мы успешно, без потерь выполнили боевую задачу и возвратились на свою базу. А экипажа Даншина так и не видели, не было его и дома.

Первым делом – на командный пункт. Там нам сообщили, что связь с Даншиным была поначалу устойчивой. Потом вдруг – небольшой перерыв, затем связь снова возобновилась. Даншин сообщил, что на пути к цели вел бой с истребителями. Спустя некоторое время доложил о выходе на цель и о выполнении задачи. А вскоре еще один короткий доклад – атакован истребителями. После этого – ни слова.

Наши расчеты показали, что место, где экипаж был повторно атакован истребителями, – по ту сторону линии фронта... Неужели погибли? Никогда вот так сразу не веришь в это. День-два ждали.

Ночью неожиданно поступил доклад:

«Сели в Клину, самолет сгорел, два человека живы». И подписи:

«Даншин, Ширяев».

Вот что рассказали наши боевые товарищи, когда вернулись на аэродром. Оказывается, они нас видели. И именно там, над условным местом сбора. Но присоединиться и даже догнать не могли. На их самолете один мотор после боя с вражеским истребителем потерял часть мощности. Так они и летели за нами. Всего в десяти – пятнадцати километрах. Какой риск! Самолет – неисправен. Один-одинешенек. Да еще днем. В любой момент их могли сбить. А ведь прошли к цели. Выполнили задачу. Отбомбились. Не думали о себе. Не думали о гибели. Иначе могли бы и вернуться. Не рисковать.

Самолет уже перелетел линию фронта, как вдруг был атакован двумя истребителями Me-109. В неравном бою бомбардировщик получил сильные повреждения. Неожиданно прекратили огонь стрелки. Даншин окликнул их. Но ответа не получил. «Наверное, убиты или тяжело ранены», – подумал он.

Теперь бомбардировщик с задней полусферы был совсем не защищен. Фашисты это поняли. Они повторяли атаки одну за другой. Вскоре неисправный мотор заглох. На самолете появляется все больше и больше пробоин, не десятки, а уже сотни. Машина становится совсем неуправляемой. Надо прыгать, и Даншин дает такую команду. В первую очередь – для стрелков, но в ответ – молчание.

– Борис, прыгай! – приказал он.

– Нельзя прыгать, – ответил тот. – В задней кабине стрелки. Может быть, живы. Ранены тяжело. Надо спасать.

– Ну, хорошо, будем лететь, сколько сможем, – сказал Даншин.

Так они летели до запасного аэродрома. Сели на заснеженное поле. Бомбардировщик на белом фоне был хорошо виден с воздуха. Истребители противника стали в круг и делали заход за заходом на беззащитный самолет до тех пор, пока он не загорелся.

– Мерзавцы, – хмуро проговорил Василий Соловьев, когда закончил рассказ Даншин, – издеваются, гады. Ну, ничего – отомстим! За все получат!..

Жажда отмщения

Нa календаре – 24 января 1942 года, хожу по аэродрому хмурый и злой. За мной по пятам – экипаж, тоже сердитый. Не «безлошадные», а вот остались на земле, а эскадрилья улетела на задание.

Сегодня капитан Р. М. Оржеховский использовал свои права, как говорится, на всю железку. Он – комэск, я в данный момент – его заместитель. До этого временно исполнял обязанности командира.

В предыдущем вылете машина Оржеховского получила сильные повреждения. Чтобы восстановить ее, старший техник лейтенант Леонтьев и другие трудились без устали. Но даже золотые руки ремонтников на этот раз не выручили. К нужному времени не удалось залатать все пробоины, отремонтировать поврежденный фашистскими снарядами самолет.

Новый комэск, как пришел, не пропустил еще ни одного вылета. Рвался в бой. Всегда эскадрилью водил сам. Это всем нам было по нраву. Но вот сегодня...

Оржеховскому непременно хотелось лететь. Он бегал вокруг своего израненного самолета, подгонял техников и покрикивал на всех, кто попадался ему под руку. Но, понятно, делу это не помогало. В который уж раз он смотрел на часы. До вылета эскадрильи на боевое задание остаются считанные минуты, а его самолет все еще не готов. У Оржеховского растерянный вид, он не может придумать, что нужно сделать, чтобы ускорить ремонт. Но каждому, в том числе и членам его экипажа, ясно, что это невозможно. Мы тоже следим за ремонтом. Кто же поведет эскадрилью? Вот-вот должна поступить команда «По машинам!». Мы уже готовимся занимать свои места. И тут у меня сердце екнуло. Я все сразу понял. Догадался и экипаж.

– Не дам ему машину! – сердито сказал я.

– Не надо горячиться, Саша, – принялся успокаивать меня как всегда степенный и рассудительный Куликов. – Он – наш командир.

Конечно, мне не надо было напоминать о субординации – человек военный, пришлось подчиниться.

Так командир эскадрильи капитан Оржеховский повел в бой эскадрилью на моем самолете. А я остался на земле.

Отгремели двигатели, и вот уже гул последней машины все тише и тише, а вскоре и совсем затих. Полная тишина, и с ней свалились обида и тоска на сердце. Было время осмотреться. На аэродроме стояло несколько неисправных самолетов, на них работали наши наземные специалисты. Они как муравьи все время в движении: сверлили, клепали – каждый делал свое дело. Техники улетевших самолетов, как только машины скрылись, тут же ушли завтракать в столовую. На аэродроме тишина нарушалась только стуком молотков по заклепкам, визгом пневматических дрелей да редкими голосами работающих людей.

Все при деле: мои коллеги в полете, техники трудятся на земле, только я шагаю из конца в конец по опустевшей самолетной стоянке. Поначалу за мной пристроился и экипаж. Но от этого на душе стало еще сквернее.

– Что это мы строем ходим?! – не выдержал я. – Идите, ребята, к себе.

И вот один. Как непривычно быть на земле, когда товарищи по оружию в бою. Смотрю на часы. По времени, прошедшему после взлета, эскадрилья уже подходит к линии фронта. Самолеты обстреливают с земли, на них наваливаются истребители, пытаясь не пропустить к цели. Они отбиваются от наседающего врага. Я уверен – они пройдут. А если кого собьют? Сам же я дома, прогуливаюсь по затихшему аэродрому. Курортник!..

Бывает такое состояние, когда не знаешь, на ком или на чем сорвать зло, кому излить душу, с кем поделиться обидой. Да, этот случай я не мог перенести спокойно. Конечно, командир имеет право летать на любом самолете своей эскадрильи, это понятно, но почему он выбрал именно мой?

И тут на аэродроме я встретил комиссара полка.

– Что сердитый такой? – подлил масла в огонь батальонный комиссар Н. П. Дакаленко.

А мне этого только и надо. Я, и высказал свое возмущение.

Он слушал меня, но на его лице все время блуждала улыбка. И чем больше я говорил, тем она становилась заметнее, и это меня еще сильнее взвинчивало. Наконец мое терпение лопнуло. Забыв о субординации, я с раздражением спросил:

– Почему это вы улыбаетесь? Что тут смешного? Это же серьезный вопрос.

Комиссар похлопал меня по плечу и неожиданно сказал, что он доволен поступком моего командира. Это было как снег на голову. Я опешил. А комиссар продолжал:

– Настоящий командир так и должен поступать – показывать личный пример в бою!

Помолчал и, подмигнув мне, снова заговорил с улыбкой:

– И то, что полетел он именно на вашей машине, тоже правильно. За последние дни ваш экипаж сделал больше всех боевых вылетов в полку, кому ж, как не вам, пришла пора отдохнуть. А почему я улыбаюсь? Да потому, что доволен. Доволен тем, что вы недовольны, что так расстроились, когда у вас забрали самолет. Это же прекрасно, что вы рветесь в бой. Если бы в полку все так ревностно относились к делу, то мне, комиссару, было бы немного меньше работы.

Все же комиссар полка Дакаленко пообещал поговорить с Оржеховским. И, наверное, такой разговор состоялся, ибо больше на мой самолет никто не посягал.

Идет январь 1942 года. Мы, как и прежде, выполняем самые различные задания высшего командования: бомбим железнодорожные станции, аэродромы, укрепленные районы, штабы противника. Зачастую прокладываем маршруты по картам к местам, хорошо знакомым большинству летчиков. Нет, не потому что мы вылетали туда для бомбометания и раньше, в первые дни войны, нет. До боли знакомые места. Родные! В мирное время мы поднимали с этих взлетных площадок свои самолеты. Орел, Брянск, Харьков, Курск, Витебск... Родные города! Но сейчас их аэродромы занял враг и совершает пиратские налеты на передний край наших войск, на крупные и мелкие населенные пункты. С железнодорожных станций этих городов на фронт отправляются эшелоны с живой силой и техникой фашистов. И мы бомбили их, бомбили нещадно.

Одновременно радиус действия нашей дальнебом-бардировочной авиации расширялся. Мы летали до берегов Балтики. Наносили бомбовые удары по военно-морским базам противника. И такие полеты мы совершали с большой радостью. И не только потому, что использовали нас по профессиональной принадлежности, как дальников. А больше от сознания того, что фашистам хорошо дали под Москвой, и мы уже можем действовать не как фронтовая авиация, а имеем возможность трясти их тылы поглубже.

Теперь мы не были такими беззащитными, как в первые дни войны. Наши аэродромы прикрывали истребители и зенитные батареи. Пролеты через линию фронта нередко «проталкивались» «ястребками». Это сократило наши боевые потери. Однако на дальние расстояния бомбардировщики по-прежнему вылетали одни, без прикрытия. И чаще ночью. Мы научились воевать. Возвращаясь с боевого задания, мы, как говорится, по полочкам раскладывали все детали полета, оценивали и анализировали свои действия, выуживая из массы впечатлений самое важное, необходимое в бою, и постепенно приводили все это в стройную систему.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache