Текст книги "Самолет уходит в ночь"

Автор книги: Александр Молодчий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Молодчий Александр Игнатьевич

Самолет уходит в ночь

Аннотация издательства: Автор, дважды Герой Советского Союза, непосредственный участник и свидетель описываемых событий, рассказывает о боевых делах летчиков дальней авиации, о полных риска и трудностей длительных ночных полетах в далекий тыл противника для нанесения бомбовых ударов по его стратегическим объектам.(Молодчий А. И. Самолет уходит в ночь: Повесть. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: ДОСААФ, 1986. – 240 с. Тираж 100 000 экз.)

Содержание

Взлеты возмужания [3]

«Бомбить будем, бомбить!» [38]

Сквозь сплошную завесу огня [68]

Защищая небо Москвы [88]

Жажда отмщения [108]

Аэродромные будни войны [117]

«Доложи: задание выполнили!» [135]

Долетали на своем сердце [144]

На предельную дальность [155]

26 августа 1942 года: «Находимся над Берлином» [164]

Бомбы возмездия [171]

Родная эскадрилья – родной экипаж [187]

На самолете «Олег Кошевой» [196]

Судьбы побратимов [209]

На могучих крыльях АДД [214]

Слово – к юным [237]

Взлеты возмужания

В представлении многих, особенно сегодняшней молодежи, как мне кажется, вечер 21 июня 1941 года, вечер накануне войны, выглядит в виде выпускницы средней школы – в белом нарядном платье, юной, восторженной и мечтательной. Почему так думаю? Да потому, что в литературе, кино в большинстве своем именно в таком духе и изображен этот вечер.

Да, этот вечер был мирным. Как и вся наша страна во все времена – мирной. Но не беспечным. До забывчивости беспечным не был этот вечер. И тоже – как и наша страна, никогда за все десятилетия своего существования не забывавшая о бдительности.

Мне все запомнилось именно так. Потому как – таким оно и было в жизни. Накануне отшумел трудовой день – суббота. Понятно, что для многих и многих людей нашей огромной созидающей страны эта суббота была и новой страницей, но по характеру мало чем отличалась от предыдущих. И вот после трудовой недели люди спокойно готовились к завтрашнему воскресному дню. Хотя вряд ли на селе думали отдыхать – лето, хватает в поле работы. Да и горожане планировали провести выходной по-разному: кому и потрудиться надо – на общее благо, а кто и в театр, в кино собирался, как и во все времена, желающие подались за город. Но у каждого стремление одно: набраться больше сил, чтобы работать потом с полной отдачей. Иначе и не мыслилось. На заводах, фабриках, на колхозных полях – везде царил подъем, люди трудились с энтузиазмом, на совесть, стремились делать все, что им доверено, как можно лучше.

А как у нас, у военных? Да, и мы работали, не жалели сил, крепили мощь родной Красной Армии!

Ну а как отдыхали? По разному... Именно в эту субботу командир нашей эскадрильи капитан Степанов и не приказал будто бы, а посоветовал:

– Далеко не отлучайтесь, в гарнизон прибыли представители вышестоящего штаба, будьте наготове.

Высшее командование никогда не обходило нас своим особо пристальным вниманием. А теперь тем более понятна его озабоченность.

В газетах, по радио звучали призывы к бдительности. В городах, на производстве, нередко завывали сирены, объявлялась воздушная тревога. На заводах и фабриках, в конторах и магазинах прекращалась работа, все надевали противогазы и спешили занять места в убежищах. Худо было тому, у кого не было противогаза, такого клали на носилки и несли для санитарной обработки. Удивительно вспоминать, но многие тогда в противогазе видели прямо-таки какую-то магическую силу. Хотя, начнись война, всякое могло быть...

Не знаю, как воспринимали это военнослужащие более опытные, постарше, а нам, лейтенантам, все это казалось просто игрой, забавой и было смешным. Откровенно скажу, что в тот период нас, молодых, подчас и призывы к бдительности особо не настораживали. И этому есть свое объяснение: у нас, юных, была полная уверенность в могуществе и непобедимости Красной Армии. Вряд ли кто осмелится напасть на нашу страну, ну а если что, думали мы, то получит по заслугам, ответный удар будет сокрушительным. Стоит только взглянуть: в полку командир – Герой Советского Союза, под таким руководством, грянь тревожный час, мы поднимемся в воздух, соберемся в армады бомбовозов и под прикрытием наших краснозвездных истребителей уничтожим любого врага. «Любимый город может спать спокойно» – так пели, и до конца, как самим себе, верили этой песне.

О том, что в гарнизоне появились проверяющие, я жене не сказал, а вот то, что мне нужно ночевать в общежитии, в гарнизоне, ближе к аэродрому, что возможна тревога, – вот это я ей выложил. Жена, конечно, хотя и жена военного, не солдат ведь, возмутилась.

– Что вам – не хватает рабочих дней, в воскресенье все отдыхают, а у вас, у военных, как выходной – так обязательно неотложные дела?! Мы недавно поженились, – говорила она, – а дома ты почти не бываешь.

– Надо, Шура, – твердо сказал я, и она успокоилась: надо.

«Действительно, она права, и я ведь тоже не очень-то хочу уходить на ночь в гарнизон, – так размышлял я по пути из дома. – Но слова командира эскадрильи сказаны неспроста, его совет – нам приказ. Будет тревога».

За два с половиной года моей службы в строевых полках таких тревог было много, чего греха таить, они уже приелись: все одно и то же. Мы их называли тревогами без отрыва от земли. И на этот раз была полная уверенность, что опять никуда мы не полетим.

Командир эскадрильи словно в воду глядел, точно разгадал замысел «гостей»: с рассветом завыла сирена, и мы дружно побежали на аэродром. Рядом кто-то поругивается:

– Уже и в воскресенье нельзя обойтись без этих учебных тревог. Не дает командир и выспаться как следует...

– Грешно спать в такое утро, – бросаю беззлобно.

А утро и на самом деле необыкновенное. Небо как из голубого хрусталя отлитое – чистое, глубокое. Каждое деревце, кустик – будто зеленые органы с птичьими хорами. А по городку от аэродрома, из степи, спокойно плывут волны прозрачного воздуха.

Но тревога есть тревога. Пусть даже учебная. Не время военному человеку любоваться красотами природы. Спешим к самолетам, в считанные минуты надо привести их в боевую готовность. Вот и моя машина. Здесь уже орудует технический состав. Когда тревога, мы, летчики, выполнив все, что от нас требуется, подготовившись лично, не ждем, когда нам все остальное поднесут, как говорится, на блюдечке. Ведь мы – летчики, а не белоручки. Такие же рядовые авиации, как и техники, механики. Вместе с оружейниками трудимся засучив рукава, стараемся как можно скорее подвесить бомбы, зарядить пулеметы. Готовим парашюты. Все делаем быстро. Это для нас привычно. Сколько уже было таких тревог!

Через некоторое время все экипажи выстроились у машин, готовых к вылету. Ожидаем команду. Сейчас командир пройдет по эскадрильям, посмотрит экипажи. А может, приехал проверяющий? Но все равно рано или поздно дадут отбой. Начнется разбор: тех, кто лучше справился с задачей, – похвалят, отстающих – покритикуют.

– Равняйсь! – раздалась команда. – Смирно! На краю аэродрома показалась эмка командира полка Героя Советского Союза Ивана Филипповича Балашова. Приостановилась у первой эскадрильи. Нам видно, как командир торопливо дает какие-то указания. И тут же машина мчится дальше.

– Рассредоточить самолеты! – приказывает подполковник Балашов, как только эмка поравнялась с нами.

Мы бросились выполнять приказ. Но уже закрадывалось тревожное чувство. И оно будто толкало в спину. Так быстро мы никогда еще не растаскивали машины. И стало еще тревожнее. Напряженно ждем: что же дальше? Раздается команда на построение. Весь полк – летчики, техники, оружейники, связисты – замер в строю.

– Товарищи, – негромко, но твердо, сурово звучит голос Балашова. – Получено распоряжение всем экипажам находиться в боевой готовности, никуда не отлучаться от своих машин, ждать дальнейших указаний...

Гранитно, хмуро, будто утес, стоял на краю летного поля в эту минуту полк.

Война! Это слово тяжким грузом свалилось на нас. Война. Сообщение командира было неожиданным. А ведь и вчера, и позавчера после полетов мы валились в трапу, густую, сочную, или в свежие копны, пахнувшие молодым сеном, и толковали о жизни. И уж коль мы люди военные, а значит, готовимся к боям, то нередко говорили о том, как будем драться в случае нападения врага. В наших молодых горячих головах возникали Самые невероятные представления о воздушных схватках, о массированных налетах ведомых нами армад бомбардировщиков на военные объекты противника.

– Пусть только тронут! – заявляли мы и увлеченно повторяли слова из популярной в те годы песни:

...И на вражьей земле мы врага разобьем

Малой кровью, могучим ударом.

Вот такой был у нас настрой. Позже его нарекут и так и сяк. По-иному посмотрят на прошлое, оценят все как бы со стороны. Дистанция времени. Она позволяет давать четкие характеристики и определения А что было тогда? Недооценка противника? Да, видимо, было и это. Трудное, горькое заблуждение, И повинны в нем не только и не столько мы – двадцатилетние солдаты. Но ведь за этим так называемым шапкозакидательством стояло и иное. Могучее состояние души.

Боевой дух. Уверенность в победе. А это – хорошо! В высоких штабах, наверное, на эти вещи смотрели значительно конкретнее. А мы, совсем юные, вчерашние выпускники училищ, думали именно так. Мы верили. Верили преданно, до конца, без фальши и тени сомнения.

И вдруг – война. Не в песнях, не в разговорах. Не в газетных сообщениях из-за рубежа. А рядом. Совсем рядом. Где-то там, сразу за горизонтом. И ныне каждое облачко, вон то, что неожиданно выползает на юго-западе, может таить в себе смертельную опасность. И многие невольно бросали взгляд в небо: не появились ли там фашистские самолеты?

– Теперь надо учиться жить по-новому, – разъяснял командир полка. – Нам предстоят тяжелые испытания!

Летчики ловили каждое слово Балашова. И все-таки каждый из нас, в этом я уверен, и подумать не мог, что война затянется на долгие и долгие четыре года, что впереди столько потерь, неслыханные ужасы, миллионы смертей, разрушенные города, сожженные села, что на пути к победе столько еще поражений.

Все это будет потом.

А сейчас, в первый день войны, мы ждем приказа на вылет. В особом нервном напряжении ждем. А время тянется неимоверно долго. Разве не странно, что самолеты, экипажи – все находятся в боевой готовности, в первую же минуту мы можем лететь на боевое задание, а приказа на вылет нет. Ждем распоряжений.

Командир полка несколько раз уезжал в вышестоящий штаб. А спустя некоторое время нам сообщили:

Балашов вернулся! Сообщение – словно выстрел. Как готовность к бою. Но, как и прежде, все остались на местах.

И снова командир уезжал, как мы надеялись, для получения боевой задачи. И опять возвращался ни с чем. Шли часы, томительные часы неизвестности. И вдруг команда:

– Семейным летчикам можно по очереди сходить на квартиры, попрощаться с женами, детьми, взять необходимые вещи.

* * *

Подходит и моя очередь. Получил разрешение на часок забежать к Шуре.

Она уже все знает. Растерянная.

– Что же теперь будет, Саша? – спрашивает, едва я переступаю порог.

Хочу хоть как-то ее приободрить.

– Все обойдется, – успокаиваю ее. – Не волнуйся. – И не без пафоса добавляю: – Мы не позволим фашистам топтать нашу землю!

И там, на аэродроме, и здесь, дома, я был уверен, что враг далеко не пройдет, что мы остановим и уничтожим его в самое короткое время. Чем дольше я говорил, тем больше уверенности приходило ко мне. Жена доверчиво смотрит на меня. Но перед самым уходом вздыхает и снова спрашивает, а в глазах слезы:

– А все-таки долго будет война?

– Через три месяца жди меня домой, – отвечаю не задумываясь. – А пока до свидания... И не смей плакать. Ты ведь жена летчика.

Поспешил на аэродром.

А здесь сначала – радость: есть боевое задание! А затем огорчение: летят только две эскадрильи.

Наша, еще две другие остаются на аэродроме. Приказано ждать.

Узнаем подробности: двум эскадрильям в ночь на 23-е нанести бомбовый удар по крупному железнодорожному узлу. По какому, точно не помню.

Первое боевое задание в полку... Еще до наступления темноты полтора десятка самолетов взлетели и взяли курс на запад. Мы провожали их завистливыми взглядами. Утих шум моторов, боевые машины скрылись за горизонтом. А вслед за ними закатилось и солнце. В сгустившихся сумерках оставшиеся три эскадрильи ждали на земле дополнительных распоряжений. Все экипажи были готовы лететь на любое задание, нам хотелось как можно быстрее встретиться с врагом. Все как один мы завидовали улетевшим. «Вот счастливчики!» – думали мы об экипажах, приступивших к выполнению боевого задания.

...Проводить ночь на аэродроме нам не привыкать. Приходилось и раньше. Боевая подготовка требовала этого и в мирное время. Но эта ночь, первая ночь войны, показалась совсем иной. И что самое главное: она требовала немедленных действий. И сон не в сон. И разговоры не клеились. О чем говорить, когда надо воевать?! Взлетать, бомбить, вгрызаться в горло врагу!

Снова и снова в мыслях возвращались мы к экипажам, улетевшим бомбить железнодорожный узел. Зная скорость полета и расстояние до цели, мы без большого труда могли определить по времени, где находятся улетевшие самолеты и когда они выйдут на цель.

– Бомбят, ребята! – первым подал голос мой близкий друг, тоже, как и я, летчик, и тоже оставшийся на земле, Гаранин.

– Да, уже над целью, – посмотрев на часы, согласился Соловьев.

Собравшись небольшими группами, мы высказывали свои соображения о действиях самолетов, находившихся в полете. Фантазировали, рисовали боевую обстановку над целью. В общем-то, как мальчишки, играли в войну. Мысленно.

Конечно, мы были полностью уверены в успехе наших товарищей по оружию. Праздновали их победу. И еще сильнее переживали, что сами остались на аэродроме. Через несколько томительных часов ожидания некоторые уже стали возмущаться и даже высказывать вслух упреки в адрес высших штабов. Этак, мол, и война может кончиться, а мы на боевое задание не слетаем!

Подошло время возвращения улетевших самолетов на свой аэродром.

– Через пять минут будут, – снова авторитетно заявил Гаранин.

И опять посмотрел на часы Соловьев. Согласился. Но промолчал.

Нам не терпелось узнать от боевых товарищей о первом вылете, о войне. Все взоры – на запад, ждем появления самолетов. А их все нет и нет...

Наступало – как-то уж слишком медленно, робко, неуверенно – новое утро. И не те красоты его, что вчера. Да и где они, красоты?! Сколь неожиданно и грозно разметала их война. Если гром в душе – не до музыки. Если гнев в глазах – не до пастелей и акварелей. Так было в те первые дни. Это уже потом выровняется, уравновесится состояние души. Потом и война научит по-своему ценить все. В том числе и красоту родной земли.

* * *

Вскоре короткая июньская ночь кончилась. Маленькая, узенькая полоска рассвета на востоке, словно чувство тревоги в наших сердцах, разрослась во все небо.

Как же так?! Расчетное время полета давно уже истекло, а на аэродроме все еще ждут улетевших на первое боевое задание. Где они?!. Что с ними?! Из двух эскадрилий на аэродром не возвратилось ни одного самолета!

«Что же произошло?» – думали мы. Предположений было много, но никто ничего конкретно так и не мог придумать. Сбиты?.. Такое нам и в голову не могло прийти! Может, у них другое задание, о котором мы не знаем. Так в тревожных догадках и пришло к нам утро второго дня войны.

Прибежал посыльный.

– Лейтенантов Малинина, Полежаева, Нечаева, младших лейтенантов Молодчего, Гаранина, Соловьева вызывают в штаб полка, – передал он.

Прибыли в штаб. Доложили. Там уже находились командиры эскадрилий капитаны Степанов и Брусницын. Самые опытные в полку летчики, уважаемые всеми.

Михаил Брусницын воевал на Халхин-Голе. Вон шрамы на обгорелом лице, орден Красного Знамени на гимнастерке – боевое подтверждение былого.

А сами летчики хмурые. Такими я их раньше никогда не видел. Наверное, боевая обстановка влияет, подумал я. И то и другое. Оказалось, они уже знают подробности о вылете наших двух эскадрилий.

– Что же там? – первый наш вопрос.

– Худо дело, хлопцы, – капитан Брусницын словно ушат холодной воды вылил.

– Да нет, не сбиты наши, все целы, – поспешил успокоить нас капитан Степанов.

– А где же они?

– Две эскадрильи?! – нетерпеливо в один голос поинтересовались мы.

– Кто где, – ответил на то Брусницын и махнул рукой.

Вскоре мы узнали все подробности. Боевой вылет был удачным. Бомбы все легли точно на цель. А вернуться на свой аэродром никто не смог. Так, оказывается, тоже бывает.

В двух словах изложить причины этого просто невозможно. Только вся наша будущая боевая работа с первого дня войны и до победы – объяснит это.

Говорят, что первый блин всегда комом. Но ведь здесь – война. И речь идет о жизни и о победе. А тут неудача. И причины разные. Да, к началу войны у нас был определенный опыт. Ведь сколько учились. И теории. И летали сколько! Осваивали опыт предыдущих схваток и на земле, и в воздухе. Ясно, что все, приобретенное вчера, – бесценное богатство, да еще в сочетании с теоретическими познаниями. Ведь овладеть богатым опытом предшественников – лишь одна сторона дела. Опыт нужно обновлять, умножать, обогащать соответственно с новыми требованиями, современными достижениями технической мысли, военной науки.

К сожалению, как мы это поняли значительно позже, уже в зрелом возрасте, не все у нас в авиации тогда руководствовались этой истиной, не все проявляли инициативу и творчество Все это я говорю не для того, чтобы дать оценку всем и вся или обвинить командование нашего полка в неудаче первого боевого вылета, нет, это было бы несправедливо.

Но факт остается фактом. В полку уделили максимум внимания точному выходу экипажей на цель. Это было обеспечено визуальным полетом. И экипажи поработали отлично На железнодорожный узел вышли в вечерних сумерках. Цель была как на ладони.

А ведь еще предстоял и обратный полет. Он приходился на ночь. Возвращаться надо было над затемненными городами, мелкими населенными пунктами. Как ориентироваться в темноте? Хорошо, что хоть ясно очерчен горизонт. На небе – ни тучи. Звезды. А вот ориентировку экипажи все-гаки потеряли. Заблудились, не нашли свой аэродром. Тогда самолетная радионавигация была только в стадии освоения. Она единственная могла бы выручить. А выручила короткая июньская ночь. На самолетах хватило бензина дотянуть до рассвета. И все экипажи, как только стало светать, произвели посадку на первых подвернувшихся аэродромах. Несколько самолетов, так и не успевших определиться, вынуждены были сесть на колхозные поля.

Вот такие новости ждали нас в штабе. Все эти выводы и уроки делали да извлекали мы уже позже, не так повзрослевшие, как помудревшие. А тогда в штабе разговор был коротким. Нам вручили пакет и приказали:

– Выезжать сегодня!..

Сегодня – значит немедленно. Так воспринимался приказ. Поспешили на вокзал, и через час уже вся наша группа сидела в вагоне.

Гудок паровоза. Если говорили потом – тревожный гудок, то в этот момент он был поистине тревожный.

Обычно летные компании – веселые, говорливые. А сейчас все молчали. Думали. Вспоминали. Ждали будущего, будто прощались с прошлым.

Вспоминал и я. Не знаю почему – детство. Я родился на третий год после революции. В Луганске. Детские годы, понятное дело, были несладкими Время было трудное, суровое. Отец работал на заводе. В нашей семье четверо детей, а заработок у отца небольшой, да еще карточки на хлеб. Родители – люди сознательные – говорили детям, что нужно потерпеть, объясняли, почему не хватает хлеба, и мы терпели, ждали лучшего.

Тогда же случилось такое, что и не расскажешь. Ночью, когда все спали, в квартиру забрались воры и утащили все, что могли взять, заодно и одежду. Какой она там ни была, но была она последней Остались в том, в чем спать легли. Двое суток мы все сидели дома. Отец на работу не ходил. Надеть-то нечего. На третьи сутки пришли рабочие с завода, где трудился отец. Заволновались там. Куда, мол, человек пропал? Узнав, в чем дело, принесли ему одежду, да и нам соседи дали кто что мог.

Оделись, спасибо сказали, будто ничего и не произошло. Тогда все перебивались, всем не хватало хлеба, а о приличной одежде мало кто и думал. В то тяжелое время никто из мальчишек, да и девчонок моего возраста не посмеялся бы над моими штанами в заплатах и дырявыми ботинками. Все было старым, потертым, перешитым и перелицованным. Недоедание и латаная одежда нас не угнетали. Не в жирном куске и не в тряпках счастье. Мы были всегда жизнерадостными, дружными Гордились своим пролетарским происхождением. Делали все с песней, с задором. На субботниках, воскресниках старались сделать больше других и как можно лучше. Песня нам помогала во всем – мы пели по делу и без дела, бывало и так, что пели тем больше и громче, чем сильнее хотели есть. Песня прибавляла нам сил. А песни-то какие были! Запоешь – и жить хочется, трудиться, бороться.

А когда отменили карточки на хлеб, я так его наелся, что едва не умер. Мать всполошилась, а отец недовольно бубнил:

– Дорвался, как Семен до каши...

Через пару дней все прошло Только дома надо мной подтрунивали. Не забылось И никогда не забудется. И грустное и веселое. И плохое и хорошее.

Не забудется то время. Из разрухи, из отсталости, тяжелее, чем из блокадного кольца, с невероятными усилиями вырывалась молодая Страна Советов на широкий простор будущего. И на долю юношества, комсомольцев выпали трудные задачи, но какие волнующие. Героические!

Росла страна. И мы росли. В тридцатые годы бурно развивалось все – промышленность, сельское хозяйство, наука Молодая Республика крепила свои Вооруженные Силы, создавала отечественную авиацию, авиационную промышленность.

Наши молодые сердца, зажженные примером отцов, звали только вперед, хотя и по пути неизведанному. Я всегда слышал от отца и его товарищей рабочих, бывших красногвардейцев:

– Наше счастье, сынок, наше будущее зависит только от нас самих.

Надо учиться и работать, работать и учиться, только глубокие знания и груд приведут к намеченной цели. Это понимали мы хорошо. Трудились. Учились. И мечтали Многие из нас, мальчишек, мечтали о полетах, о небе.

В те годы у нас был очень популярным лозунг «От модели – к планеру, от планера – на самолет». Когда я учился в школе, то каждую свободную минуту отдавал авиамоделизму Строил модели планеров, самолетов, делал воздушные змеи, клеил и шил шары Монгольфье. Но вот построить хорошую летающую модель планера или самолета не удавалось. Не было нужных инструментов, не хватало материалов. Строишь, строишь, возишься с моделью дни и ночи, кажется, ну на этот раз все будет отлично. Запускаешь модель, а она не летит. Иногда же удавалось каким-то чудом заставить ее удержаться в воздухе, но это кончалось крахом. Модель камнем падала на землю, и все такое красивое, резное, шлифованное, клееное превращалось в щепки.

Пройдут годы, и сделать летающую модель будет, в общем-то, проще простого. В магазинах появятся полуфабрикаты авиационных моделей и чертежи к ним. На книжных полках – много разнообразной литературы по летательным аппаратам, элементарной аэродинамике. Было бы желание – и пожалуйста, читай, строй – все к твоим услугам.

А тогда дела мои были плохи. Я строгал, клепал, выпиливал лобзиком, клеил, ломал голову, не спал ночами, но это не помогало – модели не летали.

– Что ты, Сашка, как сапожник-одиночка молотком стучишь? – сказал как-то один из товарищей отца.

– А что же мне делать?

– Как что? Идти в аэроклуб.

– А вдруг не примут? А вдруг выгонят?

– Да ты что?! Там же все такие, как и ты.

– Страшновато...

– Ну ладно, так и быть, коль ты такой стеснительный, помогу. Я немного знаком с Секирским, поговорю с ним.

Так мои старания, точнее сказать, мучения, были замечены. Через день я пошел в аэроклуб.

– Дуй прямо в авиамодельную лабораторию, – сказал товарищ отца.

А начальником там и был Владислав Секирский. Познакомились. Он внимательно выслушал меня.

– Не летают твои модели? К сожалению, и не полетят. – Сразу же понял причины неудачных полетов построенных мною моделей Секирский. – Для того, дружище, чтобы аппарат мог летать – а он тяжелее воздуха, верно ведь? – нужно не только желание, – говорил он. – И не только старательность при изготовлении. Нужно придать ему определенные аэродинамические формы, создать подъемную силу, и тогда он, уважаемый Александр... – извините, как вас? Игнатьевич? – Александр Игнатьевич, сможет полететь. А ваши познания в этих вопросах, будем откровенны, равны почти нулю. Вот здесь и причины неудач, Саша!

Секирский рассказал, что даже самолеты, построенные по чертежам авиационных конструкторов, и те не всегда летают так, как замышлялось, работают хуже расчетного. Авиационное дело очень точное, и самые малые ошибки могут испортить все. Нужно быть терпеливым, настойчивым. И, главное, все время учиться. Уметь делать и уметь переделывать.

– Только тогда твои модели полетят, – положил мне руку на плечо Секирский. – А посему зачисляем тебя в кружок авиамоделистов. Здесь ты и познаешь азы авиационных наук.

...Я, наверное, еще долго бы вспоминал под ритмичный перестук колес свое детство, но тут кто-то легонько толкнул меня в бок. Отвернулся от окна – Гаранин.

– Что это ты, Санька? Глухонемой, что ли? – спрашивает.

– Да так... А что?

– Поступила команда достать дорожные припасы. Перекусим.

– Что-то не хочется.

– Надо.

– Ну если надо – так надо...

За ужином понемногу разговорились. Но настроение у всех было не то чтобы мрачным, угрюмым – тяжеловатым. Даже те, кто обычно балагурил, ныне приутихли. Это много позже, когда привыкнем ко всему, закалимся в боях, снова вернутся и встанут в армейский строй и шутка, и смех. На заслуженное место, чтобы помогать жить и громить врага.

А сейчас, о чем бы ни начинался разговор, он сводился в конце концов к одному – к нашему переезду из Орла в Воронеж. Мы знали, что едем в распоряжение полковника Н. И. Новодранова. Что будем делать, чем заниматься – это было нам неизвестно. Терялись в догадках.

– На месте все станет ясным, – подвел итог капитан Брусницын. – А сейчас надо спать.

К утру были на месте. Доложили о прибытии. Представились полковнику Новодранову.

– Задача перед вами, товарищи, стоит одна, – сказал командир полка. – В короткий срок освоить новый тип самолета Ер-два. Тренировочные полеты начнутся сегодня же, здесь, на аэродроме. Руководить ими буду сам лично.

Так началось формирование бомбардировочного полка особого назначения.

И вот он – самолет Ер-два, двухмоторный бомбардировщик. Экипаж четыре человека. Вооружен тремя пулеметами – авиационными скорострельными и крупнокалиберным. Крейсерская скорость 335 километров в час. Дальность полета 4000 километров. Потолок – 7700 метров. Самолет был оборудован для ведения дальней радиосвязи, для командной связи и радиопеленгации. Для радионавигации имел РПК (радионолукомпас). Конечно, нас, бомберов, интересовало особо, а что же может эта машина? А могла она немало. В бомболюки Ер-2 брал двенадцать бомб по 100 килограммов. На наружной подвеске еще три штуки: по 250, 500 или 1000 килограммов или три РАБ-500 (рассеивающие авиационные бомбы). САБы (светящиеся авиационные бомбы) обычно помещались в бомболюки – двенадцать штук САБ-100. И две САБ-30 – для обеспечения ночной аварийной посадки.

Как видим, тактико-технические данные Ер-2 – детища конструктора Владимира Григорьевича Ермолаева – хорошие. Но были свои «но». Время торопило, машина была принята на вооружение раньше, чем того требовалось. В мирное время над самолетом, видимо, колдовали бы и специалисты, и летчики-испытатели: выявляли и устраняли недоделки. Одним словом, дотягивали бы машину до полного совершенства. Но война... Чтобы противостоять гитлеровскому нашествию, требовались самолеты всех видов – и истребители, и бомбардировщики.

Так уж получилось, что завершением проверки нового бомбардировщика, по сути, довелось заниматься нам. Было нелегко. Мы «учили летать» Ер-2, и в то же время учились сами. Сложность этой воздушной учебы заключалась в том, что каждый из нас все время решал уравнения со многими неизвестными.

Надо сказать, что летчикам нашего нового полка Ер-2 понравился с первых полетов: машина имела хорошие летно-тактические данные, а в максимальной скорости, потолке имела превосходство над многими отечественными и зарубежными самолетами такого же класса. Об этом мы говорили и конструктору самолета В. Г. Ермолаеву, который часто бывал у нас на аэродроме. Но, к сожалению, приходилось вести речь и о другом, о недостатках. Владимир Григорьевич внимательно прислушивался к нашим замечаниям и принимал все меры, чтобы быстрее устранить производственные и другие дефекты.

Ер-2, как и любой другой самолет, получивший путевку в небо, имел неразгаданные тайны. Иногда случались такие загадки, что даже В. Г. Ермолаев, узнав о них, вначале только руками разводил. Так, вопреки всем расчетам машина неожиданно сваливалась на крыло. Причем в самые ответственные моменты – при заходе на посадку и на взлете – после отрыва от земли. Но и здесь не терялись в догадках – «хромоту» нового самолета определили быстро. Под руководством Владимира Григорьевича Ермолаева машину подлечили на ходу, и она пошла ровнее.

Помнится и такое: как-то в перерыве между полетами возле одной из машин собрался целый консилиум специалистов и летчиков. А надо сказать, что на аэродроме работало много знатоков самолета и двигателя, представителей авиационной науки, инженеров, руководителей и эксплуатационников.

– Скажите, – спросил я одного из специалистов, – почему после полета мне пришлось докладывать о том, что моторы не тянут? Был уверен, что неисправность, а конструктор по двигателю после уверял меня – все в порядке. Да как же в порядке, когда на взлете я твердо почувствовал?..

– Ас какой заправкой горючего и загрузкой взлетали? – прервал меня специалист. Я ответил, что с полной.

– Тогда, товарищ младший лейтенант, все тут нормально.

И он объяснил, что конструктор готовил самолет к более мощным двигателям, которые уже были в стадии освоения промышленностью. Но, как бывает иногда, подотстали. И серийный выпуск самолетов довелось начать с моторами, несколько ограничившими летные данные самолета. Особенно это ощущалось на взлете с полным полетным весом, что и почувствовал я в тот день. Если бы еще летали с неполным полетным весом, то этого бы и не заметили. Но ведь началась война. И каждый из нас думал об одном: надо наносить удары по врагу как можно мощнее – брать побольше бомб, но и летать как можно дальше, – значит, нужны запас горючего и максимальная бомбозагрузка. Вот тут-то двигателям Ер-2 и оказалось трудно справляться с тяжелой ношей. К тому же и длина взлетно-посадочных полос аэродромов того времени оказалась для них недостаточной. Хотя, следует отметить, другие самолеты, даже тяжелый ТБ-7, тогдашние аэродромы вполне устраивали, обеспечивали взлет с полным полетным весом.