Текст книги "Самолет уходит в ночь"

Автор книги: Александр Молодчий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Чтобы не быть сбитыми своими же истребителями или зенитчиками, разработали условные опознавательные знаки – «свой самолет». Правда, эти знаки через некоторое время расшифровывал враг и мог использовать их в своих целях. По мы не терялись. Во-первых, меняли знаки опознавания, а во-вторых, сами пытались изучать повадки фашистских летчиков, распознавать их условные сигналы и знаки. Это нам удавалось, и мы часто, обманув фашистов, бросали им на головы бомбы или обстреливали из пулеметов. Пока противник приходил в себя, успевали уйти далеко.

Особенно любил охотиться за фашистами экипаж Василия Соловьева Он часами ходил ночью вокруг затемненного вражеского аэродрома, выжидая, когда гитлеровцы начнут работать, то есть взлетать и садиться, для чего им необходимо будет зажечь огни на аэродроме, включить опознавательные знаки на самолетах. Этого только и ждал Василий со своим экипажем. Выбрав удобный момент, он стремительно набрасывался на обнаруженную цель, нанося по ней удар бомбами и бортовым оружием. Так Соловьев поступал часто. Мы говорили ему:

– Вася, смени пластинку, иначе немцы подкараулят тебя и собьют к чертовой бабушке.

Всегда жизнерадостный Соловьев только улыбался в ответ: ничего, мол, не случится, я их уже научился обманывать. А потом, посерьезнев, говорил:

– Один к десяти будет. Пока они меня собьют – сами десятерых недосчитаются!..

Смелый, отчаянный парень был Василий Соловьев! Был... А кто от гибели застрахован?..

Вместе с тем у нас ставился вопрос о сокращении до минимума боевых потерь личного состава. Наш командир подполковник Н. В. Микрюков, сменивший Н. И. Новодранова, ушедшего на дивизию, большое значение придавал тактике действий бомбардировщиков как в одиночных полетах, так и в групповых. После выполнения боевого задания он лично принимал доклад каждого экипажа. Затем собирал нас всех вместе. Своими впечатлениями о полете, наблюдениями, предложениями делились не только летчики и штурманы, но и радисты, стрелки.

И вот однажды на одном из таких разборов я предложил увеличить бомбовую нагрузку на самолет. Вначале это не получило почти никакой поддержки других летчиков.

– Не оторвется машина.

– И так еле тянет на взлете.

– Движки слабы, – один за другим высказывались пилоты.

Но я стоял на своем:

– Взлетим и отбомбимся!

– Почему так уверен? Рассчитывал? Пробовал? – сыпались вопросы.

Конечно, об этом я много думал вместе с экипажем, но расчетов, само собой, никаких не было.

Вот чувствую, что взлетим, – единственное, что отпил я товарищам.

Командир полка, посоветовавшись с инженером, разрешил мне провести эксперимент.

– Смотри только... – напутствовал подполковник Микрюков. – Эксперимент – хорошо. Но и осмотрительность не помешает.

Наш бомбардировщик вырулил на старт с бомбовой нагрузкой на 500 килограммов больше, чем на других самолетах. Смотреть необычный взлет пришли многие. На старте стояли инженеры, техники, штабные офицеры – всем хотелось видеть, где и как оторвется самолет от взлетной полосы. Конечно, споры разгорелись с новой силой. Но нам было не до этого. Нам нужно взлететь, и это в считанные минуты все решит.

Получив разрешение на взлет, я вывел двигатель на форсированный режим работы и, удерживая самолет на тормозах, глянул на приборы, контролирующие работа двигателей. Отклонений стрелок приборов от нормы не было, и я отпустил тормоза. Хотя в этот момент тяга воздушных винтов была максимальной, хоть самолет и дрожал от ревущих двигателей, однако скорость на разбеге нарастала медленно, особенно в первой половине. Самолет как бы нехотя катился по взлетной полосе, и казалось, что он никогда не наберет скорость, нужную для отрыва от земли. Но это только казалось. Нужны терпение, выдержка.

Вот уже машина пробежала больше половины взлетной полосы, а скорость еще мала. Еще несколько секунд, и мы проскочим рубеж, обозначенный флажками, где нужно принимать немедленное решение – продолжить взлет или прекратить его. И этот рубеж пройден. Теперь же, если попытаться прекратить взлет, машину остановиться невозможно, она по инерции выкатится за пределы взлетного поля, а там... удар о препятствия, пожар и взрыв бомб. Такой риск сопутствует каждому взлету тяжелого бомбардировщика, груженного бомбами. Мы к этому привыкли. Но сегодня взлет особенный. Я крепко сжимал штурвал, будто хотел всю свою силу отдать машине, и она как бы поняла это, почувствовала. Наш самолет продолжал разбег. И наконец нужная скорость для отрыва достигнута. Мы в воздухе!

Это ощущение радости победы при взлете было для нас столь велико, что я даже забыл обо всем, что происходило дальше. Сейчас даже не могу припомнить точно, куда мы летели, какое задание выполняли, на какой объект сбросили бомбы. И это был не спортивный азарт, а большая, невыразимая радость от того, что теперь в каждый полет мы сможем брать больше смертоносного груза для уничтожения врага.

Когда мы возвратились с боевого задания, нас все поздравляли с победой. Но нашлись и скептики, которые говорили:

– Они взлетели С повышенным весом днем, а как будет ночью?

Но мы ответили им достойно: на вторые сутки мой экипаж произвел взлет ночью с таким же грузом.

Все, что дал нам эксперимент, мы поставили на четкую теоретическую основу. Длина разбега самолета на взлете зависит не только от полетного веса, но и от многих других факторов. Нужно учитывать силу и направление ветра, атмосферное давление, температуру воздуха, покров аэродрома...

Вскоре взлет с повышенной бомбовой нагрузкой стал для всех обычным делом. Взлетали мастерски и четко. Себе на радость, врагу на горе. О споре уже и забыли, но ненадолго. И опять виной всему был наш экипаж.

Когда я доложил о возможности увеличить бомбовую нагрузку на самолет еще на 500 килограммов, то в землянке, где собрались летчики и штурманы полка, поднялся такой невообразимый шум, что и передать невозможно. В горячке кто-то даже крикнул Куликову:

«Серега, он тебя убьет!» Это вывело из терпения моего боевого товарища.

Куликов встал. На его лице не играла привычная улыбка, теперь оно было суровым. Штурман заметно волновался, но, обращаясь к подполковнику Микрюкову, сказал сдержанно:

– Позвольте объяснить, товарищ командир! Подполковник Микрюков дал слово штурману Куликову.

– Предложение Молодчего на первый взгляд действительно выглядит фантастичным, – начал Сергей, – но это если не знаешь расчетов. А они просты. Вес бомб можно увеличивать еще и еще, но этого не позволяет бомбардировочное оборудование. А взлететь можно.

Предложение сейчас сводится к тому, что полетный вес и теперь не будет выходить за пределы того, который мы с вами уже освоили.

Воцарилась мертвая тишина. Кто-то недоуменно спросил:

– Как же так?! А пятьсот килограммов?! Тут уже я не выдержал и ответил:

– Увеличение бомбовой нагрузки предлагаем за счет уменьшения количества горючего. Куликов продолжал:

– Того горючего, которое мы возим про запас. А зачем оно, к примеру, при полете на ближние цели? Это же бесполезный груз!..

– На каждый полет нужно точно рассчитывать необходимый запас горючего, – включился в разговор я, – а мы заливаем, его на глазок. Тогда и будем больше поднимать бомб. Это и есть полезная нагрузка на самолет.

Теперь все стало ясным и доказательств больше не требовалось. Один только не унимался:

– А что, если откажет мотор на разбеге или после отрыва самолета от земли, тогда что?

На это Куликов, наш спокойный, выдержанный Серега, неожиданно бросил:

– То же, что и обычно. Будет взрыв. А у болтуна – языка как не бывало.

Все засмеялись. Наше предложение по увеличению бомбовой нагрузки было принято, всеми одобрено. И решением командира полка принято к исполнению.

Обобщая сказанное нами, подполковник Микрюков давал советы, как лучше действовать. Затем с помощью макетов мы отрабатывали различные варианты выхода на цель, всевозможные приемы воздушного боя с вражескими истребителями.

Особое внимание во время – такой учебы уделялось новичкам, тем, что недавно прибыли в часть, но уже сделали по одному-два боевых вылета. Их учили воевать серьезно, рассудительно, без лихачества. Молодежи уделяли внимание все: от командира полка до рядового – опытного летчика. И это естественно – война ведь требовала все новых и новых людских резервов. Она забирала людей и технику ежедневно. Помня о погибших, мы много занимались с молодежью, учили не рисковать напрасно собой и машиной, воевать хладнокровно, бить врага только наверняка. Готовили надежную замену погибшим друзьям, а может, и себе...

Разные прибывали к нам люди. Одни быстро осваивались, другим это удавалось труднее. Но мы уже имели опыт обучения новичков. В большинстве случаев такая учеба проходила почти без потерь самолетов и людей. После аэродромных полетов днем и ночью, в облаках, при свете прожекторов (кстати, летать «в прожекторах» очень непросто; известны случаи, когда неопытные ребята, попав в их лучи, теряли пространственное положение самолета и гибли) мы посылали молодых летчиков с опытными штурманами или, наоборот, не имеющих опыта штурманов – с бывалыми летчиками. Вначале на цели, слабо защищенные зенитной артиллерией, с малым количеством прожекторов. Затем постепенно усложняли задания. Это приносило желаемый результат: новички быстро осваивались, становились полноправными членами дружной семьи авиаторов, ничем не отличаясь от «стариков».

В одной из групп новичков особенно выделялся Владимир Робуль – невысокий, смуглолицый, с веселыми искорками в черных цыганских глазах. Он быстрее других за короткий срок догнал, а некоторых «стариков» даже обогнал по количеству боевых вылетов. Он за два года двести три раза поднимал свой самолет в небо и возвращался победителем. Поднялся Володя Робуль в воздух и в двести четвертый раз... Но об этом позже.

...Фронт сравнительно стабилизировался. Фашисты отброшены от Москвы. Обе стороны продолжали укреплять свои позиции, прощупывая слабые места и ведя бои местного значения. Исходя из общей обстановки фронта, определялись и задачи авиации. Отдельные экипажи нашего полка бомбили железные дороги, большаки и проселки на ближних рубежах, нанося немалый ущерб противнику. Много складов с боеприпасами и продовольствием, десятки эшелонов с войсками и военными грузами были уничтожены в те зимние дни 1941–1942 годов. Наша же и некоторые другие эскадрильи продолжали совершать рейсы в глубокий тыл врага.

Аэродромные будни войны

1 февраля 1942 года. В авиации случается иногда такое, что не только несведущий человек, но и опытный летчик ахнет. Правда, мы уже ко многому привыкли. Но тут произошло в нашем полку событие и вовсе невероятное, о нем после много говорили.

Первым, как обычно, когда мы зарулили после задания, с новостями встречал нас Барчук. Коля настолько был взволнован, что рассказ у него не получался, одни восклицания.

– Говори толком, – не выдержал Панфилов. – Твердишь одно – Гречишкин да Гречишкин. Что с ним?

А произошло следующее. Экипаж дальнего бомбардировщика во главе с летчиком старшим лейтенантом Василием Гречишкиным, успешно выполнив боевую задачу, возвращался на свою базу. Успешно-то успешно, но все же в самолет угодил зенитный снаряд, нанесший значительные повреждения. Но, тем не менее, солидный боевой опыт, знание возможностей самолета и отличная техника пилотирования позволили экипажу благополучно долететь до Линии фронта. Верилось, самое опасное в этом боевом полете уже позади. Уже, считай, дома, до аэродрома рукой подать. Бомбардировщик шел на восток, там уже светало. А на западе – черным-черно. Этим-то и воспользовался враг. Немецкий истребитель незаметно зашел для атаки с темной, непроглядываемой стороны. Длинная очередь снарядов и пуль насквозь прошила бомбардировщик. Казалось, все кончено. Но машина, удерживаемая неимоверными усилиями отличного летчика, еще некоторое время летела дальше. Правда, двигатели работали с большими перебоями, обшивка разорвана. Самолет все терял и терял высоту.

– Будем тянуть до последнего, – сказал Гречишкин. «Когда не останется никаких надежд, посажу самолет на первой попавшейся подходящей площадке», – решил про себя летчик.

Но с каждой минутой управлять самолетом становилось все труднее. Вскоре он стал почти непослушным, летчик с трудом удерживал его в полете. Осталось одно – экипажу выброситься на парашютах. И командир отдал такой приказ.

Все покинули самолет. Прыгали с небольшой высоты, почти одновременно. Это обеспечило приземление недалеко друг от друга. Штурман лейтенант Приходченко, воздушный стрелок сержант Дуденков, воздушный радист сержант Бозалевский собрались быстро. А где же командир? Решили идти в сторону упавшего самолета. Это правило никем не писано, но cтрого выполнялось, когда экипаж покидал самолет с парашютами на своей территории. Тщательный осмотр местности и остатков упавшего самолета никаких результатов не дал – летчика Василия Гречишкина нигде не было. Весь день искал экипаж исчезнувшего командира, и только к концу дня вездесущие мальчишки принесли известие: нашли, жив летчик! Василия Гречишкина извлекли из ямы, заваленной соломой и снегом. У командира не раскрылся парашют. Летчик был без сознания. В таком состоянии и увезли его в госпиталь.

Медики долго боролись за жизнь летчика, упавшего с небес. И спасли его. Старший лейтенант Василий Гречишкин не только остался жив, но еще долго летал, став впоследствии видным летчиком-испытателем.

– Вот уж точно знал, где упадет, – шутили в полку. – Соломки подстелил...

В эти же дни из соседнего, 752-го полка нашей дивизии пришла весть еще более удивительная. Экипаж Жугана, отбомбившись, шел домой. Недалеко от линии фронта налетели «мессеры». Машина была повреждена, стала неуправляемой. Выход один: прыгать! На высоте семь тысяч метров все покинули самолет. Прыгнул и штурман старший лейтенант Иван Михайлович Чиссов. Тугие морозные струи воздуха резанули по лицу. Только хотел дернуть кольцо, как заметил, что за ним погнался «мессер».

«Расстреляет в воздухе, сволочь!» – подумал штурман, решив идти затяжным. И потерял сознание...

Все остальное наблюдали кавалеристы генерала П. А. Белова. Они видели, как с неба камнем летел наш авиатор, как он неподалеку упал. Кавалеристы поспешили к месту падения. С трудом отыскали летчика в глубоком овраге. И самое невероятное, что штурман старший лейтенант Чиссов был жив! Он упал под углом на склон оврага, катился по нему со скольжением, пока не увяз в снегу. И остался жив.

Вот такие удивительные случаи!

У нас же в экипаже все шло своим чередом. 10 февраля 1942 года меня и Куликова вызвал к себе командир полка.

– В тылу у немцев, – сказал подполковник Микрюков, – начали активно действовать партизаны. Против одного из отрядов брошены крупные силы карателей. Надо помочь товарищам.

Он подошел к столу с картой.

– Полетите вот сюда, – Микрюков указал карандашом кружочек, обозначающий район, – в составе эскадрильи. Ваша задача: нанести по фашистам удар и дать возможность партизанам выйти из окружения.

Это уже приказ. Кстати, новый командир полка обладал оригинальной манерой приказывать: начинал говорить спокойно, словно советуясь, постепенно и как-то незаметно облачая разговор в приказную форму. Первое время мы просто терялись, слушая его: никак не определим, где у него кончается беседа и где начинается приказ. Потом привыкли.

Мы обсудили все детали предстоящего полета.

– Учтите, – говорил Микрюков, – партизаны обозначат свой передний край ракетами и черными полотнищами: черное хорошо выделяется на снегу. Так условились в штабах. Не перепутайте, малейшая ошибка – и можно ударить по своим. – И после секундной паузы:

– Вылетать во второй половине ночи.

– Кроме бомб, захватите еще один груз. Вот этот... – Присутствовавший при разговоре Дакаленко протянул мне рыжеватый лист плотной бумаги.

«К гражданам временно оккупированной советской территории», – прочитал я набранный крупным шрифтом заголовок и быстро пробежал глазами по всему тексту листовки. В ней говорилось, что наши войска ведут борьбу с врагом, отстаивая каждую пядь родной земли, и что гитлеровцы несут огромные потери в живой силе и технике. Листовка подробно рассказывала о разгроме немецких захватчиков под Москвой, призывала население не верить фашистской лжи, подниматься на всеобщую битву с врагом и заканчивалась словами: «Где бы ты ни был, советский человек, не забывай, что ты – воин, патриот. Родина надеется на тебя и говорит: убей врага!»

– Помощь с воздуха нашим партизанам, – сказал Дакаленко, – ясно, не имеет цены, но и листовка – тоже. Она поднимет дух людей, им так нужна сейчас правда о положении дел в стране. Она укрепит веру, умножит силы в борьбе.

Ми знали это. Советским людям, находившимся на занятой врагом территории, как воздух необходимы ободряющие слова Родины. И мы с радостью понесем их, как весть о неминуемой нашей победе.

...Была глубокая ночь, когда мы пришли на аэродром. Предстоящее задание можно успешно выполнить только днем, ведь надо отчетливо видеть передний край, чтобы не нанести ошибочно удар по своим. Поэтому решили затемно перелететь фронт, чтобы легче было обойти опасные места, и с восходом солнца неожиданно обрушиться на головы фашистов.

И вот мы в воздухе.

– Нам, летчикам, раньше других приходится встречать рассветы и видеть солнце, – сказал однажды Леша Гаранин.

Это точно. Вот сейчас: внизу, под крылом самолета, – темно, а сзади, на далеком горизонте, – светлая полоска, словно отделяющая небо от земли. Полоска становится все шире я шире, багровеет, и в ее рубиновой купели показывается кусочек солнца. Кажется, оно выплывает из-под земли и, будто сонный ребенок, покачивается на дымчатой перине горизонта, посылая всему миру свой утренний привет. А на земле, под нами, все еще темно – там пока ничего не видно. Жаль только, что любоваться этим красивым зрелищем нам обычно бывает некогда.

Мы летим во вражеский тыл. Там партизаны ведут бой. Им нужна помощь. И все наши мысли – с ними, с народными мстителями, находящимися во вражеском кольце.

Начинался день – жгуче-морозный, но солнечный. Внизу, укрытая белыми снегами, лежала родная земля. Иногда среди этого лесистого края чернели большие прогалины с мелкими и крупными населенными пунктами – оккупированные врагом города и села. Прогалины соединялись между собой просеками – очевидно, дорогами.

– Где-то уже недалеко, – говорит штурман. Снижаемся над одной из прогалин – и в сердце закипает злость: под нами не населенный пункт, а одни руины.

– Прошли каратели, – выдавливает из себя Куликов. – Звери!..

И вдруг мы увидели бой. Снарядные взрывы явственно различались с пятисотметровой высоты. Немцы с пушками и, кажется, с несколькими танками, окрашенными в белый цвет, сжимали кольцо окружения. Партизаны заняли круговую оборону.

Делаем разворот, ищем условные обозначения.

– Есть! Вижу! – раздался голос Куликова. В небо летят условные ракеты. В различных местах леса на снегу появляются черные полотнища. Быстро определяем линию боевого соприкосновения сторон и сбрасываем бомбы. Делаем второй заход, третий... Даю команду стрелкам и через несколько секунд ощущаю знакомую вибрацию – заработали пулеметы. Выискиваем цель, и машина снова стремительно несется к земле. Мой маневр повторяют другие летчики.

– Врежешься в землю, черт! – предупредил Куликов. – Ты что?! Мы с тобой бомбардировщики, а не штурмовики.

– Ничего! – отвечаю штурману. – Бить так бить! Наверняка!

Развернувшись над лесом, ложимся на обратный курс. Кажется, мы нанесли фашистам большой урон и пробили брешь в их кольце. А в конце сбросили партизанам листовки и продукты.

По дороге домой нас обстреляли истребители. Тройка «мессершмиттов» бросилась было в атаку, выпустила по нескольку длинных очередей и внезапно отстала: очевидно, у них кончились боеприпасы. Мы разомкнули строй и стали набирать высоту, маскируясь в облаках. Я шел замыкающим и приземлился на аэродроме последним. Подрулил к стоянке, заметил необычное движение у самолета Гаранина. Там стояла санитарная машина, кого-то несли на носилках.

– Майоров ранен, – доложил Коля Барчук. Оказалось, короткий налет немецких истребителей все-таки не прошел бесследно: в ногу был тяжело ранен штурман Гаранина старший лейтенант Майоров. Он мужественно перенес ранение, даже не сказал об этом командиру корабля, чтобы не отвлекать его от работы. Майоров знал, что медицинской помощи в воздухе ему никто не окажет, так как в штурманскую кабину во время полета пробраться невозможно, к тому же летчик не может ни на минуту бросить штурвал, поскольку на самолетах тогда не было автопилотов. Так и истекал кровью Леша Майоров, пока не потерял сознание. Гаранин обратил внимание на неподвижно и как-то неестественно сидящего штурмана уже над аэродромом.

– Леша, почему молчишь? Майоров! Майоров! Тот не отвечал.

И только совершив посадку, Гаранин понял, в чем дело. Штурмана отправили в госпиталь в бессознательном состоянии.

...18 февраля 1942 года. День сегодня необычный. Хотя, в общем-то, со стороны и не заметишь ничего такого особенного, что отличало бы его от всех предыдущих. Аэродром живет полнокровной боевой жизнью. А что это такое – понятно: днем и ночью самолеты поднимаются в небо и уходят на запад. Через некоторое время возвращаются. Техники, механики, оружейники осматривают их, ремонтируют, заправляют горючим, подвешивают бомбы, и машины снова идут на запад.

До чего же неутомимым тружеником был наш эскадрильный инженер капитан технической службы Редько! И когда он только спал! Казалось, дни и ночи пропадает на аэродроме возле машин: и тех, что готовят к вылету, и тех, которые находятся на длительном «излечении». Трудно было представить эскадрилью без капитана. Казалось, вокруг него и вся боевая работа вертится. От него самолеты уходят на задание и к нему возвращаются. Неспроста его не только технический состав, но и летчики отцом эскадрильи считали. Как-то узнал он, что его отцом величают, сделал возмущенный вид:

– Какой же я отец! Больше мать: и то достань, и это, одень, накорми, да еще и благословенье дай.

Однажды при снаряжении самолета к очередному боевому вылету произошло самовоспламенение пиропатрона. При этом пострадал капитан Редько.

– Немедленно в госпиталь, – делая перевязку, распорядился полковой врач капитан Гаврилов.

– Толя, ты что – в своем уме?! – попытался было личным знакомством и равенством в звании придавить Редько, но не тут-то было.

Врач не сдавался:

– В госпиталь – и никаких разговоров.

Редько промолчал. А когда Гаврилов закончил перевязку, заявил:

– Вы мне не командир, товарищ капитан медицинской службы. У меня есть командир эскадрильи. Спасибо за перевязку. Я ухожу в подразделение. До свидания, товарищ капитан медицинской службы.

Но как ни торопился Редько в эскадрилью, главмедик полка прибыл в подразделение почти одновременно с ним и не позволил беглецу удрать из санчасти.

– Необходимо немедленно госпитализировать, – металлическим голосом заявил он, надевая очки.

Я тогда исполнял обязанности комэска. Не любил вот таких конфликтных ситуаций среди своих людей, терялся, проявлял неуверенность.

– Коль надо, так надо, – только и сказал.

– Вам ясно, товарищ капитан технической службы? – Голос Гаврилова зазвучал торжественно: – Выполняйте приказ командира эскадрильи: немедленно в госпиталь!

Редько капитулировал.

– Да я-то что? Если надо – так надо, – начал было оправдываться. – Оторванные-то пальцы ведь не вырастут, – горько пошутил он.

– А если гангрена?! А если кисть ампутируют? Руку отрежут? – Хватка у врача была железной.

– Хорошо, хорошо. Берите... – сказал Редько и поплелся за Гавриловым. – Я же тебя, Толя, как человека просил...

– Я не человек – я врач, – отрезал Гаврилов. Мое приказание о госпитализации было выполнено. Но ровно через сутки мне доложили, что наш инженер эскадрильи из госпиталя сбежал и уже на аэродроме – руководит подготовкой и ремонтом самолетов. Снова отправить в госпиталь? Так он опять сбежит оттуда. И еще раз уйдет, если отправлю. Ладно уж, постараюсь сегодня с ним как-нибудь не встречаться... Но не вышло. Под вечер нос к носу столкнулись.

– Разрешите доложить, – начал было Редько.

– Что-то поздно собрались докладывать. Уже полдня в эскадрилье.

– Так дела ж все... А в госпитале, смотрите, какую перевязку сделали – залюбуешься. – Потом посмотрел на меня добрыми глазами и повторил свою шутку; – А коль пальцы оторвало, так уже не вырастут...

...Уходили. Бомбили. И обычным стало ждать сообщений о результатах своей работы в тылу врага. Казалось бы, далеко улетаешь от линии фронта, от тех мест, где войска и командиры могут следить за твоими действиями, и, тем не менее, почти каждый раз поступала информация о том, как мы отбомбились. И эта четкость свидетельствовала о высочайшей организованности нашей борьбы. А нам, летчикам, вселяла уверенность в любом, самом дальнем полете.

Из партизанского соединения, которому наша эскадрилья оказала помощь с воздуха, тоже пришла радиограмма. В ней сообщалось, что партизаны успешно вышли из вражеского окружения. Они благодарили нас за своевременную поддержку. Мы были очень рады, что помогли в тяжелую минуту, подняли боевой дух народных мстителей, сражавшихся один на огня с врагом, вдали от линии фронта.

Сегодня в полку тоже получили радосгную весть. Из Москвы – приказ Верховного Главнокомандования. В нем говорилось о том, что за проявленную отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество и организованность, за героизм личного состава при выполнении важных боевых заданий наш полк особого назначения преобразуется во 2-й гвардейский авиационный полк дальнего действия. Значит, теперь мы – гвардейцы.

А не так давно все поздравили меня еще с одним большим событием в моей жизни: я стал кандидатом в члены партии. После боя, в землянке, принимали меня коммунисты в свои ряды. Казалось бы, все свои ребята. Вот Куликов – подчиненный мой, даже дважды подчиненный: и в экипаже, и в эскадрилье. Вместе летаем с ним. И горим. И падаем. А еще больше – врагу даем огня. Но тут, перед собранием, я совсем оробел. Ведь каждый сидящий здесь не просто сослуживец или подчиненный. Каждый – коммунист. А я – комсомолец. Держу перед партией ответ – боями, поведением своим, поступками, отношением к людям, всей своей жизнью.

За несколько минут до начала собрания в землянку вошел батальонный комиссар Дакаленко, и я растерялся окончательно. «Ну, – думаю, – сегодня он мне кое-что припомнит». А припоминать было что.

Точнее, тот случай, когда я самовольно перелетел на свой аэродром с места перевооружения полка. Да еще и других подбил. Короче, организовал побег. Вот тогда-то состоялась у нас беседа с комиссаром. Он пригласил меня к себе. Всегда относившийся ко мне доброжелательно, на этот раз Дакаленко был на слово резок. И не так уж много было их, слов. А запомнились мне навсегда, особенно последние.

– Недисциплинированных в партию не принимают, – сказал комиссар и вернул мое заявление.

Когда обсуждался вопрос о приеме меня в партию, комиссар полка Дакаленко опять вспомнил о дисциплине.

– В этот трудный для Родины период, – сказал он, – первостепенное значение приобретает железная партийная дисциплина. Организовать, сплотить, сцементировать людей, народ, страну партия может только тогда, когда сама будет такой же.

И хотя батальонный комиссар не вспоминал в своем выступлении о нашем побеге, я понимал, почему именно о партийной дисциплине говорит Дакаленко в этот раз. В тот памятный день все присутствовавшие на партийном собрании единогласно приняли меня в свои ряды...

А сегодня по случаю присвоения полку звания гвардейского мне поручили сделать доклад на партийном собрании эскадрильи. Доклад был отпечатан, и мне оставалось только прочитать его и прокомментировать примеры из нашей жизни.

Раньше с докладами мне выступать не приходилось. Я вообще был не очень словоохотлив. А тут – доклад. И не обычный, а по случаю такого торжественного события. И слова в докладе такие же необычные, возвышенные. Прочитав несколько строчек, я сбился. Попытался читать дальше, но не нашел нужного места в тексте. И совсем растерялся. Дальше была пауза, показавшаяся мне очень длинной. Я лихорадочно искал в тексте предложение, на котором остановился. Но от волнения окончательно его потерял. Не зная, что делать, я стоял и смотрел на моих боевых товарищей, ища у них поддержки, ожидая выручки, но они сидели опустив головы Я понял: им за меня, такого неудачного оратора, который не может прочитать готовый доклад, стыдно. Я готов был заплакать.

И тут, как всегда, бросился на выручку Куликов – мой дорогой Серега. Он вышел к столу, молча взял из моих рук доклад, положил его на стол и тихо, спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:

– Да ты так, без бумаги.

Его спокойствие не раз прибавляло мне уверенности в бою. И сегодня тоже сыграло свою роль. Самообладание вернулось ко мне, и я начал говорить:

– Нам вручат гвардейские знаки. Мы прикрепим их к гимнастеркам рядом с другими боевыми наградами как свидетельство того, что и этот знак добыт в бою.

И тут я почувствовал: ведь говорю как раз то, что и в докладе написано. Отвечает оно моему настроению, да и запомнились, запали в душу слова при ознакомлении с докладом перед собранием. И я пододвинул к себе листки поближе. И говорил уже без запинок, хоть и волновался. Но волнение было другое: не от боязни сбиться, а от понимания той высокой чести, которой удостоила нас Родина, назвав своими гвардейцами.

Прошли и комсомольские собрания. Выступая на них, все словно заново принимали присягу, торжественно клялись Отчизне быть мужественными и верными ей.

А потом ровный, как под линейку, строй всего полка. Развевающееся на ветру гвардейское Знамя. Опустившись на колено, командир полка первым целует алое полотнище. Затем к полковой святыне подходят поочередно летчики, штурманы, стрелки-радисты, механики, техники, оружейники, связисты...

20 февраля 1942 года. Ночь. Мы возвращаемся на свой аэродром. Задание выполнили без особого труда и риска: вражеских истребителей в воздухе не было, а зенитчиков мы уже научились обманывать, да и стреляли они почему-то слабо, неинтенсивно.

– Повезло! – заметил вслух Куликов.

Мы без повреждений отошли от цели и взяли курс к себе домой. Экипаж молчал, убаюканный монотонным гулом моторов. Я пилотировал самолет, а мысли были далеко-далеко от огня, от войны. Думалось о доме. Хотелось увидеть жену, отца, мать. Что-то долго от них нет писем. Здоровы ли они? Все ли у них в порядке? И уже кажется, что ты дома, вот жена и мать, вишни цветут. Сон? Или наяву все?..