Текст книги "Самолет уходит в ночь"

Автор книги: Александр Молодчий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Еще немного. Выброшу Гамелина. Он тяжело ранен.

И вот уже оба стрелка за бортом. Капитан Таченков покинул самолет последним. Его парашют раскрылся нормально.

Какое же чувство товарищества и взаимной выручки показал старшина Новарнов! В самую страшную минуту он спасал жизнь сержанта Гамелина. А тот был почти недвижим, ранен тяжело, в его тело попало четыре пули, выпущенные вражеским истребителем. Новарнов, рискуя своей жизнью, до конца помогал боевому товарищу выбраться из горящего самолета. И только после этого позаботился о себе...

Все члены экипажа остались живы. И потом, залечив свои раны, продолжали летать на врага. Вот только сержант Гамелин по инвалидности не вернулся в строй.

Война уносила много человеческих жизней. За полтора года в нашей эскадрилье погибло немало боевых друзей. Только командиров эскадрильи мы потеряли троих. За полтора года...

В начале войны, как я уже говорил, при налете на Берлин погиб капитан Степанов. Под его началом я служил в дальнебомбардировочном авиационном полку в городе Орле перед войной.

В течение двух-трех месяцев конца 1941 года и начала 1942-го нами командовал капитан Р. М. Оржеховский, я также уже рассказывал о нем. Он прибыл в наш полк, имея боевой опыт. На его гимнастерке – орден Красного Знамени. А в душе – необычайная страсть к бою. В одном из воздушных боев ему сильно повредило руку, оторвало несколько пальцев. Но он, как и Редько, продолжал воевать. Его экипаж бомбил фашистов, когда мы гнали их из-под Москвы.

...Ранним морозным утром Оржеховский повел нашу эскадрилью на боевое задание. До цели шли выше облаков, а чтобы метко поразить заданный объект, были вынуждены рассредоточиться.

– Облака пробивать по одному, – распорядился комэск.

Вырвавшись из серого плена облаков, увидел внизу «работу своих товарищей. Железнодорожная станция была окутана дымом. «Сейчас поддадим и мы!» – подумал я. Наши бомбы тоже легли по эшелонам. А со второго захода штурман и воздушные стрелки выпустили длинные очереди из бортового оружия. Затем снова вошли в облака. Все удачно. Над целью по нашим самолетам стреляли, но вреда никому не причинили. Радист Панфилов слышал доклад по радио на КП полка о том, что все экипажи эскадрильи задание выполнили.

Через некоторое время приземлились на своем аэродроме. Эскадрилья собралась вместе. Экипаж С. Полежаева, В. Соловьева, А. Гаранина, С. Даншина, И. Андреева и мой – все здесь, а нашего командира эскадрильи Р М. Оржеховского все нет и нет. Что же могло произойти? Обратный полет все экипажи выполняли исключительно в облаках.

– Я пару раз пытался высунуть нос из облаков, но куда там – «мессеры», – сказал Леша Гарапчн.

– А мы хотели идти выше облачности, – рассказывает Соловьев. – Но поняли: опасно. Навалились истребители. Нырнули мы в облака, да так и до конца...

Наш экипаж тоже пытался выйти выше облаков, но каждый раз мы обнаруживали там патрулирующих немецких истребителей. Навязывать бой «мессерам» – это не дело бомбардировщиков. Ведь истребитель по своему вооружению, скорости, маневренности значительно превосходит нас. Поэтому мы вели с ними только оборонительные бои. Если уже не было возможности избежать этого – приходилось драться.

Экипаж Оржеховского так и не вернулся в тот день. Не было его и через неделю. Что с ним случилось, мы так и не узнали. Вероятнее всего, самолет комэска был сбит вражескими истребителями на обратном маршруте, когда он летел выше облаков.

После него эскадрильей командовал майор А. В. Материкин. Это был опытный летчик. И хороший командир. Под его руководством и благодаря стараниям замполита капитана Хренова наша эскадрилья стала лучшей в полку. Но, к сожалению, Материкин недолго был нашим командиром. Он тоже погиб в пылающем небе войны.

И снова первой эскадрильей пришлось командовать мне. Руководство полка не раз предлагало утвердить меня на должность командира эскадрильи, но я просил:

«Не надо. Не торопитесь. Не готов». В то время в полку было много летчиков старше меня и по возрасту, и по воинскому званию. Мой жизненный опыт был настолько мал, что я даже представить себя не мог в роли командира эскадрильи, хотя исполнял эти обязанности. Быть во главе воинского коллектива, в моем понятии, мог только человек, знающий и умеющий если не больше и лучше своих подчиненных, то хотя, бы наравне с ними. А что я в свои двадцать два года знал или умел?

– Ведь все равно командуете эскадрильей, – говорили мне.

– Все равно, да не очень, – отвечал. – Исполняющий обязанности. ИО – иное отношение, значит.

Все в эскадрилье хотят помочь: Молодчий – за командира остался. Но если ты командир, то кое-кто мог сказать: посмотрим, мол, на что ты способен. Исполняющий обязанности – это для меня так: в бою – командир, а на земле – все делаем сообща.

Но, тем не менее, исполняя обязанности комэска, я нес полную ответственность перед командованием полка за выполнение его распоряжений и приказов. В свою очередь, этого же нужно требовать и от подчиненных, а как, если на это не хватало смелости. Всякое бывало. Случалось даже выполнять работу за подчиненных: Мне было легче сделать самому, а потом сказать: делайте так, как я. За такое руководство мне не раз попадало 01 подполковника Микрюкова.

Он требовал, чтобы командир эскадрильи умел рассказать и приказать, а уж если не понятно, если требуют обстоятельства, тогда и показать. А я был убежден, что самый простой и доходчивый метод руководства в масштабе эскадрильи – это личный пример.

И все же вот теперь, в 1943 году, меня утвердили в должности комэска, даже не спросив моего согласия. Дела в нашей эскадрилье шли хорошо. Это прежде всего заслуга моих заместителей капитанов Андреева, Писарюка, по политической части капитана Хренова, инженера капитана технической службы Редько и других товарищей.

За многолетнюю службу в авиации в моей памяти остались самые приятные воспоминания о службе в эскадрилье. В маленьком коллективе, где всего 10–12 самолетов, я по-настоящему научился летать, научился управлять людьми, понял силу коллектива, силу партийной и комсомольской организаций, там же и сам стал коммунистом.

В первые годы войны в штаге эскадрильи был заместитель командира по политической части. У нас на такой должности состоял капитан технической службы Хренов. Знал я его еще по довоенной службе, был он техником самолета, а позже – старшим техником звена. Капитан Хренов знал авиационную технику, как тогда говорили, насквозь, умел устранить любую неисправность. А к людям обращался на простом языке, все его понимали и за это уважали. Хренов много мне помогал. Он не вмешивался в летные дела, оставляя их мне. А вот на земле многое делалось с его ведома, он везде успевал, где поможет советом, делом, а где и прикажет: на него не обижались – зря голос не повышал. Благодаря и его стараниям наша эскадрилья стала сплоченным боевым подразделением. Была названа лучшей в полку, а потом и в дивизии. Управлять таким коллективом, где понимают и выполняют все приказы, боевые задачи, как говорят в авиации, с пол-оборота, – одно удовольствие.

Командование полка вначале уделяло внимания нашей эскадрилье больше, чем другим. Видимо, не очень-то доверяло нам, считай, мальчишкам. Но на войне люди взрослеют быстрее, и если мы не замечали перемен в себе, то, наверное, начальство это увидело. Перестали нас излишне опекать – полное доверие оказывали.

И вдруг приказ – на базе нашего полка сформировать еще один такой же боевой полк. И, конечно же, не прекращая боевую работу.

Половина личного состава – лучшие летные экипажи, лучшие техники, механики, мотористы – ушли из эскадрильи.

– Что мы будем делать, с чего начнем, комиссар? – обратился я к Хренову.

Замполит подумал и говорит:

– Начнем с партийного собрания, там и решим.

Коммунисты, а их осталось меньше половины, возглавили дело, и мы в сверхрекордный срок без летных происшествий выполнили задачу – эскадрилья набралась сил и стала полнокровной.

Дела пошли своим чередом. Да ненадолго. Упразднили в эскадрилье замполитов. И Хренова забрали. Ушел он на повышение. Ясное дело, что повышение – это хорошо. А вот заместителей по политчасти в эскадрильях, думаю, сократили зря. До конца моей службы в эскадрилье еще не раз были трудности, и всегда, как это делал Хренов, я за помощью обращался к коммунистам. Это верное дело.

Родная эскадрилья... В нашем небольшом авиационном подразделении много орденоносцев. Шесть Героев Советского Союза. Пять летчиков и один штурман. Из десяти летчиков – пять Героев, согласитесь, много. Нигде не было написано, что и как нужно сделать, чтобы получить это высокое звание. И все же на войне такая мерка есть!

Эскадрилья хотя и маленькое авиационное подразделение, однако в нем за четыре года войны побывало много людей. Одни приходили надолго, другие – еще не успев освоиться, привыкнуть... погибали. Одни воевали лучше – их замечали и отмечали. Были и такие, что стояли в сторонке: пошлют на задание, он слетает, а нет – молчит. Разные люди, по-разному относились к делу. А на войне, где дело это кровью обагрено, жертв требует – не всякий решится вот так сразу сложить свою голову. Это говори гь легко о войне, что, мол, мы все храбрые, что нам и черт не страшен. Не всегда было так.

В каждой воинской части, в каждом подразделении люди отличаются по характеру, здоровью, трудолюбию, исполнительности. Верно, на войне одно из главных качеств – храбрость. Да ведь и та бывает и разумной, и безалаберной. Вот героев иногда называют бесстрашными. Правильно ли это? Думаю, нет. Что значит бесстрашный? Значит – не испытывающий страха. Это разве нормально? Нет. Храбрый – значит, мужественный, решительный! Вот это подходит. Таких в каждом коллективе не так уж много. Их замечают, к ним относятся с особым доверием, уважением, по ним равняются остальные.

Уважаемых людей в мирное время называют передовиками. Но вот парадокс. Я знал по довоенной службе людей, которых называли отличниками. А началась война, полилась кровь, и не все они показали себя доблестными защитниками Родины.

Безусловно, на десять летчиков первой эскадрильи пять Героев – это, так сказать, больше, чем норма. Но война шла четыре года, и эскадрилья несколько раз пополнялась летчиками. И не только пополнялась... Эх, если бы все были живы! Сколько было бы в нашей эскадрилье Героев!

Помню, перед войной мы, молодые лейтенанты, жили в казарме.

Портреты Героев Советского Союза были здесь на самом почетном месте. Смотрел я на них и думал: необыкновенные люди! Мне никогда и в голову не приходило представить себя рядом с ними.

В нашем сознании не всегда укладывается то, что уже произошло: событие нужно осмыслить. Вот и мы, молодые лейтенанты, получив высокие награды, никак не могли к ним привыкнуть. И не то чтобы выпячивали грудь колесом, а наоборот – стали стараться не попадать в гущу людей, особенно туда, где смотрят на награды с восхищением. Многие мои товарищи, получив ордена, стали буквально неузнаваемыми, у них появилась застенчивость, не свойственная им раньше. Мы стали думать, а как же себя вести в той или иной обстановке. В общем, старались делать все как можно лучше. Теперь-то могу откровенно оценить: и летать стал красивее. На партийных, на комсомольских собраниях мы не раз говорили на эту тему.

А потом стали гвардейцами... О, как мы дорожили тем, что завоевано кровью! Ничто никогда и нигде не может быть выше боевых наград.

Государственные награды не разбаловали нас. Наоборот, мы еще злее били врага. И опять не осталось незамеченным. Конец 1942 года, новые успехи на фронте, новые награды.

В это время командование предложило мне поехать в академию на учебу. Категорически отказался, решил воевать до самого последнего дня войны. Потом можно будет сесть за парту. А пока – за штурвал самолета. Так, и только так! Не иначе. Забегая наперед, скажу: изо всех 311 боевых вылетов 186 совершил уже после присвоения мне звания дважды Героя Советского Союза.

Учиться у всех, брать пример с опытных старших товарищей – всегда было моим правилом.

Многому я научился у начальника политотдела нашей дивизии полковника С. Я. Федорова. В самые трудные моменты он был рядом. Никогда не произносил зажигательных речей, а просто в качестве рядового штурмана летел вместе с нами на боевое задание. И этого было достаточно. Все в эскадрилье знали – с нами летит комиссар.

Полковник Федоров летал в бой, рисковал жизнью, хотя мог по своему служебному положению этого и не делать. Начальник политотдела понимал нас, рядовых солдат войны, и мы понимали его – раз он летит с нами, то это неспроста. Значит, трудно, сложно и одновременно очень важно то, что мы выполняем. Значит, надо добиться успеха во что бы то ни стало...

Мой экипаж летал с Федоровым с великим удовольствием. Полковник вел себя просто, и мы забывали, что у нас на борту высокий начальник. Перед полетом я обычно спрашивал:

– Товарищ полковник, кто будет командиром экипажа?

Ответ всегда был один:

– Вы командир, у вас больше опыта, я буду выполнять обязанности штурмана.

И выполнял их чрезвычайно аккуратно. Мои распоряжения в полете для него были законом.

Разве это не пример для подражания?

Такая вот была у меня, командира эскадрильи, учеба. Немало я перенимал и у своих товарищей, в родном экипаже, – у Сергея Куликова, Саши Панфилова, Леши Васильева.

Как жаль, что нашему дружному, спаянному экипажу не суждено было дойти до победы вместе. Первым выбыл из строя Сережа Куликов.

В один из зимних дней 1943 года мы собирались лететь на боевое задание. Все было готово к вылету. Я уже взобрался на крыло, чтобы сесть в кабину. Вдруг слышу крик:

– Помогите!

Быстро спускаюсь на землю и вижу: техники держат под руки потерявшего сознание штурмана Куликова.

Он давно чувствовал недомогание, но молчал. В последнее время у него почти совершенно пропал аппетит и появилась жажда. Сергей очень похудел, побледнел, но старался быть веселым и бодрым. Он всячески скрывал свою болезнь, а вот сейчас свалился.

Полет был отложен, и я на своем бомбардировщике отвез Куликова на один из подмосковных аэродромов. Оттуда его отправили в госпиталь.

Сергей не вернулся в строй: у него обнаружили диабет.

Потом ушел и Саша Панфилов. Его перевели в другой полк сначала временно, затем постоянно. После этого у меня до конца войны часто менялись штурманы и стрелки-радисты.

Неизменным оставался только Леша Васильев. Он летал со мной до самой победы.

И в годы войны, и потом более двух десятков лет я летал на различных тяжелых самолетах. Много прекрасных офицеров, сержантов было в составе моего летного экипажа. Если мы во фронтовое время громили фашистов и наш труд влился в короткое слово «Победа!», то в послевоенные годы мы крепили боевую мощь нашей авиации, ставили ее на новое крыло, летая на реактивных и турбовинтовых воздушных гигантах. И все мои успехи – это труд товарищей, летавших со мной.

Я благодарен им, дорогим моим летным братьям. Но пусть не примут они в обиду, если я выделю среди них лучшего из лучших – моего боевого друга, штурмана нашего экипажа первых годов войны Сергея Ивановича Куликова.

На самолете «Олег Кошевой»

На фронте, в боевой обстановке, все четко и конкретно. И даже чувства. Печаль. Она черная, чернее быть не может. А если уж радость – так радость. Берет тебя всего без остатка.

На днях Совинформбюро передало сообщение об освобождении от немецко-фашистских оккупантов моего родного Луганска. Возвращен Родине первый областной центр Советской Украины. Радуется весь народ. И как же не радоваться мне за землю дедов и отцов, за те тропки, что в детстве исхожены, за те сады, что нами посажены. Такое чувство, будто снова поднялся я на Острую Могилу, как в детстве, и словно лечу к звездам. И кажется, что этот полет чувств, крылатое ощущение души выше даже тех полетов, что совершаем мы на своих могучих машинах.

Принимали участие в освобождении Луганщины и авиаторы нашего полка. Все мои боевые товарищи. А я – нет! Одна за другой уходили машины в небо, а я оставался на аэродроме, был... отстранен от полетов.

Узнал, кто так постарался. Оказалось, Дакаленко. Командир полка принял решение, что на задание идут все эскадрильи. А Дакаленко:

– Молодчего посылать не следует.

– Почему? – не понял командир.

– А потому, что не так-то легко сбрасывать бомбы, считай, на крышу родного дома.

Наверное, прав был комиссар, приняв такое решение. Правда, бомбили не Луганск, а железнодорожный узел вблизи него, но все равно комиссар был прав.

Безграничная любовь к Родине, ненависть к фашистским захватчикам давали нам силу и волю к победе. Освобождая города и села от фашистской чумы, наши воины становились свидетелями великого мужества советских людей, оставшихся на временно оккупированной врагом территории. Несмотря на жестокость фашистов, патриоты не склонили свои головы перед ними. Ни террор, ни провокации, ни лживая пропаганда не сломили высокого морального духа и стойкости нашего народа. Помогая Советской Армии, оставшееся в тылу население уничтожало гитлеровских солдат и офицеров, нарушало коммуникации врага, разрушало железнодорожные линии, пускало под откос эшелоны, взрывало мосты, распространяло листовки, освобождало из концлагерей военнопленных...

На весь мир стали известны имена героев подполья Краснодона – небольшого шахтерского городка моей родной Луганщины. Руководимые коммунистами, юные мстители поднялись на борьбу с фашистскими поработителями. Олег Кошевой, Ульяна Громова, Иван Земнухов, Любовь Шевцова, Сергей Тюленин... Сейчас об этих людях знает каждый школьник. А тогда в начале весны 1943 года, после опубликования в «Комсомольской правде» материалов о короткой, как вспышка, героической жизни и мученической смерти молодогвардейцев, мы с восхищением повторяли их имена, стараясь запомнить всех их и отомстить за каждого.

И мстили. Жестоко и справедливо.

На деньги, собранные молодежью Донбасса, был построен бомбардировщик. «Олег Кошевой» – была выведена на его фюзеляже надпись. Эту боевую машину передали в наш полк.

Помню общее построение на аэродроме. Выступает Дакаленко. Говорит о подвиге молодогвардейцев. Рядом со строем – новый бомбардировщик.

– Летать на нем будет доверено лучшему экипажу, – говорит комиссар, – экипажу земляка Олега Кошевого – дважды Героя Советского Союза Молодчего.

Затем предоставили слово мне.

– Спасибо за большое доверие, – сказал я и заверил: – Будем продолжать бить ненавистного врага до победы!

«Здравствуй, юный земляк! Здравствуй, Олег Кошевой!» – мысленно повторял я про себя, подходя к бомбардировщику, чтобы в первый раз отправиться на выполнение боевого задания.

И уже там, над целью, в глубоком тылу врага, когда сбросили бомбы, передо мной явственно встало искаженное злобой и страхом лицо врага. Не ты ли был палачом Олега Кошевого и его товарищей? Ты жестоко пытал их, закапывал живыми в землю, сбрасывал в шурф шахты. Ты был уверен, что расплата минует тебя. Ты надеялся, что уйдешь от смерти. Нет! Мы нашли, настигли тебя. И никогда тебе не спастись от возмездия.

Не один фашист, а десятки, сочни уничтожены экипажем грозной боевой машины – «Олег Кошевой».

Снова летаем в глубокий тыл врага. Калечим коммуникации. Громим военно-промышленные объекты.

...Отбомбившись, возвращаемся назад. Над Кенигсбергом нас здорово обстреляли фашисты. Но мы все же вышли из зоны огня и взяли курс на восток. Радист Ткаченко доложил на командный пункт полка о выполнении задания. И хоть впереди еще три часа полета над территорией, занятой врагом, настроение у нас бодрое. Довольны!

Вдруг замечаю, что один мотор стал сильно перегреваться. Дело плохо. Выключать? Но ведь на одном моторе трудно будет дотянуть до своих. К тому же уменьшится скорость. Что делать? Пока я размышлял, советовался с экипажем, начало падать давление масла. Неожиданно сам самолет подвел итоги нашей дискуссии: он вздрогнул и лихорадочно затрясся. Мотор остановился. Теперь уже ничего не оставалось делать, как лететь на одном моторе. А до линии фронта еще ни много ни мало – 700 километров.

Мы не летим – ползем. Приборы показывают: скорость 160 километров в час. Машина постепенно теряет и теряет высоту. Выдержит ли мотор? Дотянем ли до своей территории? По ведь как он перегружен!.. Высота – две тысячи, а самолет продолжает снижаться.

Лихорадочно думаю, что же предпринять для спасения экипажа и машины. Перебираю в памяти аналогичные случаи, происшедшие с другими летчиками. И тут вспоминаю: ведь подобное было у Героя Советского Союза капитана Даншина. Тогда мы летали на Бухарест. В его самолет попал зенитный снаряд и вывел из строя мотор. На борту еще было много топлива, и тяга одного двигателя не обеспечивала горизонтальный полет. Самолет постепенно снижался. До войны Даншин был летчиком Аэрофлота, ему приходилось летать в самых различных условиях погоды и времени суток. Был у Сергея и богатый фронтовой опыт, и это помогло ему заставить раненую машину идти без снижения. Принятые меры обеспечили длительный полет при одном работающем двигателе. Более шести часов экипаж боролся за спасение самолета. За это время они долетели до своей территории и посадили Ил-4 на колхозное поле.

«Это же как раз то, что нам нужно – опыт Сергея Даншина», – подумал я радостно.

Перво-наперво: необходимо уменьшить вес самолета. Обращаюсь к стрелкам.

– У вас есть инструментальная сумка? Овсеенко, по-моему, всегда кладет ее, на всякий случай.

– Есть, – отвечают.

– Вот и хорошо. Берите отвертки, плоскогубцы – любой инструмент, что есть, быстро снимите радиостанцию, кислородные баллоны, нижнюю турельную установку вместе с пулеметом – все, что снимается, и выбросьте. Для верхнего пулемета оставьте только пятьдесят патронов, остальные – за борт! Штурману делать то же – все выбросить.

Представляю удивление экипажа. Но народ дисциплинированный, виду не подают, ни слова. Молчат.

Через несколько минут стрелки и штурман доложили:

– Приказ выполнен, командир!

Облегченный самолет идет ровнее. Его снижение несколько уменьшилось. Но не совсем. Проходит время – и высота уже восемьсот метров. А до линии фронта еще далеко. Последняя надежда – форсаж, то есть работающему мотору надо дать максимальный режим. Даю. Снижение прекращается. Тянем на высоте шестьсот метров.

Но немного погодя снова медленно начали терять высоту.

Наконец линия фронта.

– Хоть раздевайся догола, – бросаю шутку, чтобы разрядить гнетущую атмосферу тревожного ожидания. – Как запорожские казаки, в одних шароварах домой прилетим.

– Были бы штаны чугунные, – кто-то поддержал шутку, – вот тогда бы мотору подарочек был.

– Может, есть еще что выкинуть? – спрашиваю.

– Нету ничего, командир...

– Надо прыгать, друзья! Все молчат.

Я повышаю голос:

– Прыгать, говорю, надо! Высота четыреста метров. Через несколько минут будет поздно!

– А вы, командир? – спрашивает штурман старший лейтенант Овчаренко.

– Я попробую посадить машину.

– Так темно же, ничего не видно.

– Надо посадить.

– Тогда и мы с вами, – говорят стрелки Георгий Ткаченко и Леша Васильев.

– Я тоже, – твердо заявляет штурман и поудобнее усаживается в своей кабине. – Буду помогать.

Окончательно перегретый мотор несколько раз чихнул, словно предупреждая, что скоро и он перестанет работать. Высота триста, двести метров, а кругом не видно ни зги. Что ж, была не была, это не первая посадка ночью вне аэродрома. Но раньше так получалось, что нам приходилось садиться зимой: хоть кое-что да просматривалось, а сейчас конец апреля – полнейшая темнота.

– Штурман, ты хоть что-нибудь видишь?

– Ничего, командир...

– Садись на основное сиденье да привяжись покрепче: будет удар, тебе ведь достанется первому.

Выключаю мотор. Наступает непривычная тишина. Только свист набегающего потока воздуха напоминает нам, что мы еще в полете. На высотомере – ноль, а мы еще летим. На какое-то мгновение мне кажется, что я увидел землю. Напрягаю зрение – земли нет. Но она должна быть вот-вот!.. Наугад беру штурвал на себя и чувствую легкий толчок. Все в порядке, самолет на земле.

– Оставаться на местах, – даю команду, а сам открываю кабину.

Темно, хоть глаз выколи. Что же, пересидим в машине. А там будет видно.

Действительно, когда начало светать, мы такое увидели, что диву дались. Слева лес, справа тоже какие-то деревья, а впереди и сзади – плетень; мы находились на чьем-то огороде. Как сели – к тому же благополучно – объяснить невозможно. В рубашке родились, да и только.

Через несколько суток добрались до базы. Тут же за самолетом поехала группа техников. Ребята поставят его на ноги – отремонтируют поврежденное шасси, заменят мотор и, конечно же, подготовят взлетную площадку. После этого кто-то из летчиков перегонит самолет на ближайший аэродром, а затем и в полк.

...Мы летим на Варшаву. Легкие облака разметались по небу. Перистые, красивые, ласковые, они висят совсем неподвижно. Словно чья-то добрая рука метнула их из-за горизонта и рассыпала веером. Вокруг умиротворенно, спокойно, будто и нет войны.

И вдруг все меняется. В небо поднимаются зловещие клубы дыма, и огромные огненные языки окрашивают землю в багряный цвет. Под нами фронт. Огнедышащая линия жизни и смерти. Там непрерывно идет жаркий бой.

Но вот и она позади. Мы держим курс в глубокий вражеский тыл.

Штурманом сегодня у нас капитан Леша Майоров. Он вернулся из госпиталя, где после тяжелого ранения лечил ногу. Теперь Майоров заметно прихрамывал, носил ортопедический сапог.

– Подходим к цели, – докладывает штурман.

Задача наша была сбросить бомбы на линию железнодорожного полотна у одного из вокзалов Варшавы. По данным разведки, там скопилось значительное количество техники и живой силы противника. И точно – эшелоны, эшелоны, эшелоны.

Отбомбились мы удачно. И, сделав несколько заходов над объектом, обстреляли цель из пулеметов. Да так увлеклись, что и патронов не осталось. А лететь домой далеко. Мы поняли: поступили опрометчиво. Теперь наш бомбардировщик совсем беззащитен. К нашему счастью, на обратном пути фашистские истребители не встретились. Иначе было бы нам худо.

Вернулись из полета. Боевое донесение оформили. Все как положено, причем лично командиру полка. А он и спрашивает:

– Как самочувствие экипажа?

– Нормальное, – говорю.

Как будто кто-то из нас, командиров экипажей, когда-либо как-то иначе отвечал.

– Нормальное?..

– Нормальное...

– А я вот думаю, что ненормальное! – вдруг заявляет он.

Я – в растерянности. Да руки – по швам. Мгновенно прокрутил в памяти все, что делал экипаж» последнее время. Как будто не должно быть претензий. И вдруг словно о крапиву ожегся. «Наверное, узнал командир о том, что мы снижались над целью! Но кто же доложил? Мы ведь в боевом донесении не написали, – лихорадочно раздумывал я. И вдруг понял: – Наверное, оружейники. Они-то увидели, что вернулись без единого патрона. Но ведь мы могли их расстрелять и на маршруте. По истребителям...

– Чего скис? – увидев мое состояние (не умел я прятать своих эмоций: что в голове, то и на лице), удивленно спросил командир.

– Да, виноваты, конечно, – выдавил я.

– В чем виноваты?

– Да в том, о чем вы спрашиваете. Знаете...

– Ничего я не знаю... Говорю, что не все нормально, вот почему: налет у вас самый большой, последнее время летали интенсивно, потому на несколько дней отдых хочу дать. Заодно техники машину посмотрят, ремонт сделают.

Я слушаю, да не слышу... Свое думаю: «Ну, влип. Купился. Не зря говорят, что на воре шапка горит».

– То, что вы знаете, а я не знаю, – неправильно, – вспомнил мои слова командир, – я тоже должен знать.

Пришлось все выложить. До деталей. Что было сказано мне, приводить здесь не буду. Если кратко – влетело порядком. Выскочил из штаба и думаю: «Фу! Хорошо, что несколько дней на глаза командиру не буду показываться».

Но через полчаса я снова стоял перед ним. Неожиданно узнал, что сегодня идет самолет на Киров. И возвращается через несколько дней. У меня же отдых! А в Кирове родители.

– Не видел я их уже более двух лет, – так объяснил командиру и попросил разрешения слетать домой.

– Ну что же, давай, – позволил он. И добавил, улыбнувшись: – Но смотри, за столом у отца береги БК. Не увлекайся. За один вылет все не расходуй.

– Все будет в норме! – четко заверил я командира.

И вот первая за годы войны встреча с отцом. С матерью. С сестричками. Далеко-далеко от нашей Луганщины.

– Ничего, скоро будем там, – радуется отец. – На заводе говорят, что уже скоро.

Смотрю на отца, моего пятидесятилетнего Игната Максимовича – старого солдата, еще времен первой империалистической и гражданской войн, и вспоминаю. Не так уж много рассказывал он о себе. Но я знал, что я сын красногвардейца. Гордился этим. А узнал об этом не от отца, а в школе.

– Саша Молодчий, ты почему не идешь на завтрак? – спрашивает меня учительница.

– А почему я?

– Детям красногвардейцев, участников гражданской войны, в школе бесплатные завтраки...

Домой летел так, что и ветру меня не догнать. А потом еле дождался отца с завода:

– Пап, ты красногвардеец?

– Было дело...

– А революцию видел?.

– Видел. В Петрограде видел.

– А как ты там оказался?

– Солдатом служил. С фронта пригнали, чтобы мы против революции были. А мы всем полком за революцию.

– А потом?

– Что потом? Воевал в гражданскую. Банды ликвидировали. Вот и все тут, – подмигнул отец, натянул фуражку мне на глаза и добавил: – Подрастешь, Саша, расскажу.

– А когда?

– На следующий год. Когда во втором классе будешь...

Да так и не рассказал. Много, очень много не рассказал. И тогда, в детстве. Да и в тот мой приезд в Киров – тоже. Уже после войны как-то, взглянув на мои две Звезды, отец достал из своего глубокого тайника (настолько глубокого, что и мне, пацану, каждую щель в доме проверившему, был он недоступен), Георгиевский крест.

– Вот, Александр Игнатьевич, – сказал тогда, – и моя солдатская награда, кровью добытая. Эту награду и наша революция признала.

Взял я в руки отцовский Георгий, и волнение – к сердцу. Точь-в-точь как свои когда получал. А отец видит мое состояние, в шутку переводит:

– Грудь – в крестах, а голова – не в кустах, как видишь. – И добавляет: – Была еще медаль серебряная» да хлеб в двадцатые годы за нее выменяли...

В Кирове отец работал сменным мастером на заводе.

– Сменный вот называюсь, – рассказывал он. – Но чаще бывает, что бессменный. По две, а то и по три смены работаем. Сам понимаешь, время такое. Вот и трудимся – сам видел как.

Видел... За те несколько дней, что я гостил у отца, побывать успел во многих местах. Узнали в городе, что фронтовик приехал, награды имеет – пригласили на завод. И я понимал, что надо. Не ради славы, разумеется. Люди хотят услышать от участника боев о том, как там на фронте. Были и такие вопросы при встрече: