Текст книги "Самолет уходит в ночь"

Автор книги: Александр Молодчий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Штурман, сколько мы времени в полете? – спрашиваю, хотя перед моими глазами на приборной доске часы и на руке тоже. Спросил, чтобы нарушить молчание.

Куликов отвечает. И снова – тишина. И нету никаких сил ее перебороть. Как тополиный пух, забивается она за ворот, под шлемофон, в уши, в глаза. Обволакивает сон. Это самое неприятное. Хуже «мессершмиттов» этот сон! Автопилота на самолете нет, а по своей природе Ил-4 неустойчив, каждую секунду норовит завалиться в крен, уйти с курса, задрать или опустить нос. Нужно беспрерывно крутить штурвал, чтобы самолет летел в заданном режиме.

Летчик засыпает в полете не так, как обычно засыпают. Гул моторов, однообразные движения штурвалом то вправо, то влево, на себя, от себя укачивают, прямо-таки убаюкивают. И летчик как будто и с открытыми глазами сидит, но приборов не видит. Его сознание на миг отключается. Спит человек. Сон этот длится секунду, может, две, но тут же, мгновенно очнувшись, кажется тебе: спал вечность! А поэтому руки бессознательно начинают крутить штурвал, и не всегда в ту сторону, куда нужно. Чтобы избавиться от этой беды, от этого неприятного и опасного мучения – от сонливости, мы брали в полет нашатырный спирт.

Сегодняшний полет длится уже пятый час. Мы все устали. И уж коль меня, занятого делом, за штурвалом клонит ко сну, то каково экипажу? Конечно, они понимают, что под нами территория, занятая врагом, и опасность подстерегает нас ежесекундно, но и к этому мы уже привыкли. И наша бдительность, к сожалению, не та, что была при первых боевых вылетах. А притупление бдительности всегда обходится дорого. В таких вот ситуациях фашистские истребители не раз обстреливали наш самолет. Мы получали повреждения, но, к счастью, оставались живы. А некоторые мои однополчане так и сложили головы не над целью, где извергают огонь вражеские зенитки, где роятся «мессеры», а в полете уже на свою базу, потеряв бдительность. Как обидно – после победной бомбардировки погибать ни за что. Все это хорошо знали, но выдержать постоянное напряжение в длительных полетах не так-то было просто. Эта нагрузка – выше физических сил. Почти каждую ночь, а не ночь, так день, вылетали мы на задания. Изнурительный труд. И так четыре года войны.

– Командир, скоро праздник, – слышится голос Васильева.

– Да, праздник, – односложно отвечаю я. – Через двое суток День Красной Армии.

– Начальник продовольственной службы говорит, что по этому случаю будет полковой банкег, – ведет свое радист.

– Полковой вечер, а не банкет, – поправляет его Панфилов. И не без заинтересованности добавляет: – Ну, конечно, и с ужином, если не будет боевого вылета.

– Никакой выпивки, хватит, на Новый год попробовали, – вмешался Куликов. – А потом что?

Что было потом, мы уже знаем. Объявили готовность к вылету, а кое-кто успел приложиться к спиртному. Хорошо, что вылет не состоялся.

– Так что, по-вашему, ужин и не состоится? – снова подал голос Васильев.

– Не волнуйся, Леша, состоится, – успокоил я радиста. – В разумных пределах все можно. Тем более за наш праздник. Но не всем фронтовые сто граммов достанутся.

– Как так? – не выдержал Панфилов.

– А вот так! – ответил я. – Возможно, нам и не достанутся.

После новогоднего случая командование полка приняло решение в праздничные дни назначать дежурную эскадрилью, которая должна быть всегда в боевой готовности. Об этом я сейчас и сообщил экипажу.

Не успели они эту весть переварить, как вдруг в наушниках шлемофона раздался голос Панфилова:

– Истребитель!

И в тот же миг в нескольких местах наш самолет Прошили пули крупнокалиберного пулемета и снаряды авиационных пушек.

– Все живы? – бросил я вопрос после налета.

– Так точно! – тут же услышал три голоса.

Однако почувствовал: машина словно споткнулась в воздухе о какую-то преграду.

«Что-то повреждено, – мелькнуло в голове. – Мотор? Нет, моторы, кажется, целы. Баки? Пробиты бензобаки!»

А фашистский истребитель где-то рядом. Надо упредить его повторную атаку. Я закладываю крен. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель – справа от нас. Мне «мессер» хорошо виден через смотровые стекла.

– Ждать атаку! – приказываю экипажу. – Следить внимательно!

Теперь все видят вражеский истребитель.

– Фашист, наверное, нас потерял, – говорит Васильев. – Он меняет курс, значит, ищет.

«Мессер» постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Ведь он идет с нами параллельным курсом. И теперь, если бы фашист даже и увидел наш бомбардировщик, стрелять ему нельзя: для этого надо отстать и начать новую атаку, а это ночью сложно – можно потерять цель.

– Делаю маневр, – говорю Панфилову. – «Мессер» будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!

Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже идет на разворот, чтобы выбрать удобную позицию. Но было поздно: Саша Панфилов, точно рассчитав упреждение и ракурс цели, всаживает в живот вражеского самолета очередь. Истребитель факелом падает вниз.

– Ур-ра! – кричит Панфилов, торжествуя победу.

– Отставить! – строго обрываю его. – Рано ликуешь. На самолете пробиты баки. Мы можем вспыхнуть в любую секунду. Сообщаю об этом экипажу. А через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем:

– Дело пахнет керосином – будьте готовы прыгать!

– Под нами территория, занятая врагом, – говорит Куликов. – Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.

– Если не загоримся, буду тянуть, – отвечаю. – Но шансов мало.

Сидим как на пороховой бочке...

Наконец под нами замелькали тысячи огненных вспышек: внизу идет ночной бой. В небо взлетают ракеты. Зенитные пулеметы противника ведут огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши «кукурузнички» – У-2, помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.

Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: меньше вероятность воспламенения вытекающего из пробоин бензина. Но в пустых баках образуются бензиновые испарения, а это еще хуже: малейшая искра и – взрыв! При пожаре экипаж хоть имеет возможность покинуть машину на парашютах, а при взрыве?

Перевожу двигатели на резервные баки. Это еще не больше пятнадцати минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? На ощупь. При такой скорости и на ощупь?! Согласно инструкции, экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди всех, в самом носу самолета.

– Сергей Иванович, – обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. – Тебе все-гаки придется прыгать.

– Разреши остаться, командир, – отвечает он. – Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.

– Мы тоже хотим остаться, – слышатся голоса стрелка и радиста. – Разрешите?

– Ну, что ж, будем рисковать вместе. Последние, самые напряженные минуты полета.

– Ориентируюсь на ту площадку, что впереди слева, – говорю Куликову. – Следи, будем работать в четыре глаза.

Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая поляна. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина – самолет легок. Да еще и шасси убраны. Даю газ моторам, иду на повторный круг. Вот-вот кончится горючее. Выпускаю закрылки – своеобразные воздушные тормоза. Это делает планирование более крутым. снижает скорость машины. Для пожарной безопасности выключаю моторы (в случае сильного удара или поломки самолета работающие двигатели могут вызвать пожар, а затем взрыв бомбардировщика). Кончается лес, начинается поляна, а самолет не садится. Нам грозит опасность врезаться в деревья на противоположной стороне площадки. Надо включить моторы и уйти на третий круг, но.. совершенно нет бензина.

Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове мелькает целый калейдоскоп мыслей. Вспоминаю, что, если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, и тут не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит допустить лишь малейшую ошибку, неточность – и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя удариться о землю. А от удара – взрыв.

Но другого выхода нет. Делаю, как решил. Самолет пошел на резкое снижение. Он прямо-таки проваливается. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок. Приземлились! И довольно удачно!

– Как мы сели?! – искренне удивились ребята, когда мы вышли из самолета. – Ведь такой поляны не хватало бы даже при посадке днем!

Трудно передать те чувства, которые приходят к человеку в первые минуты после того, как он переживает смертельную опасность и остается целым и невредимым.

Я и сам, наверное, взахлеб рассказывал о закрылках.

– А тебе когда-нибудь приходилось приземлялся так?

– Нет, конечно.

– Саша, ты гений! – торжественно изрекал Сергей. – Придумать такое! Не растеряться! За считанные секунды! Ты первый рыцарь неба! – восторженно кричал штурман.

Через несколько минут мы сидели на крыле самолета и жевали шоколад.

– За лучшего летчика бомбардировочной авиации! – произнес Куликов, поднимая плитку шоколада и поворачиваясь в мою сторону.

– Нет, братцы, – я уже совсем пришел в себя. – Давайте-ка лучше думать о бдительности! Ведь если бы во время полета мы внимательно следили за небом, подобное могло бы не случиться. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, ловили гав, что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны быть всегда готовы ко всякой неожиданности. Иначе – крышка. И живы мы орались сегодня по чистой случайности. Boт так, дорогие мои друзья.

– Так ведь ночь же... – попытался было возразить Панфилов. – Ночью можно и не заметить фашиста.

– Не имеем права не заметить! – ответил я. – Ни малейшего права не имеем! Фашист-то нас заметил? Заметил! Значит, он лучше смотрел. И к тому же, он один, а нас четверо.

Саша виновато замолчал. Ведь это его с Васильевым первейшая обязанность следить за воздухом во время полета. И моя тоже. У штурмана иная задача: он прокладывает курс.

Вся праздничность благополучного приземления как-то сразу померкла, отошла на задний план. Мы сидели молча, чувствуя вину друг перед другом.

Почти через неделю, 26 февраля 1942 года, мы прибыли на свой аэродром. Добирались домой самыми различными видами транспорта: и на лошадях, и на попутных машинах, и даже на тендере паровоза. А самолет свой оставили на попечение бойцов истребительного отряда. Такие формирования создавались из добровольцев, гражданских лиц в районах, находящихся в непосредственной близости к фронту. В их обязанности входило дежурство на дорогах, борьба с диверсантами, вражескими парашютистами.

В полку уже знали о нашем возвращении. Им сообщили из комендатуры одного из железнодорожных вокзалов Москвы. (И там мы побывали тоже!)

Первым нас встретил заместитель командира подполковник А. И. Венецкий. В его сопровождении мы и прибыли в штаб. Командир полка, выслушав мой доклад о случившемся, тут же доложил командиру дивизии А. Е. Голованову.

Уже это меня удивило. «Это что же так, по каждому случаю генералу докладывать?» – подумал. А тут командир ко мне:

– Молодчий, тебя к телефону генерал требует! Взял трубку. Доложил. Голованов расспросил о подробностях. Узнал, что экипаж невредим, машина получила незначительные повреждения. Поинтересовался, как же это нам удалось посадить самолет в ночных условиях на лесную поляну. И... остался недовольным.

– Вы обязаны были покинуть самолет на парашютах, – строго (.казал он, помолчал и добавил: – Ваше отсутствие обеспокоило Хозяина. Сейчас будете говорить с товарищем Молотовым.

Ну, тут уж я совсем растерялся. Шутка ли? С Вячеславом Михайловичем Молотовым – первым заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, первым заместителем Председателя Государственного Комитета Обороны!

– По-н-н-нятно! – зачем-то ответил я и почувствовал, что даже заикаться начал. Никогда за собой такого дефекта не замечал, а тут – на тебе, от волнения. А в трубке уже другой голос.

– 3-здравс-с-ствуйте, т-товарищ М-молодчий! – и тоже заикается. (Он-то – по-настоящему.) – Что же это вы пропали?

– Да так уж вышло. Истребители напали, – начал я в растерянности нести какую-то околесицу. И на том конце провода поняли это.

– Ну, ничего-ничего. Мы уже доложили о вашем благополучном возвращении. И приказ вам на будущее: не рискуйте жизнью экипажа и своей тоже. Впереди еще много работы. Желаю удачи! – так закончил разговор В. М. Молотов и положил трубку.

А я все еще держу ее. Не пойму, в чем дело. Слышу какие-то короткие сигналы – и все. А голоса не слышно.

– Ты чего это? Замер с трубкой как изваяние. Говорят, что ль? – спросил командир.

– Не знаю...

– Ну, дай-ка.

Командир взял трубку. Посмотрел удивленно на меня:

– Разговор окончен.

– А сигналы?

– Да это же тебе не СПУ, а связь автоматическая. Зуммер! – засмеялся командир. – Ну, профессора!.. Композиторы! – И ко мне: – Ну как, получил?

– Получил.

– То-то же... А еще что?

– Товарищ Молотов успеха пожелал... – И тут же спросил о самом загадочном и волнующем, о том, о чем и спрашивать-то было страшно, аж дыхание перехватило: – А кто это – Хозяин?

Командир строго посмотрел на меня и ответил:

– Думаю, товарищ Сталин!..

И это был на самом деле он. Сталин постоянно интересовался авиацией. Знал фамилии некоторых летчиков. А Е. Голованов часто бывал у Верховного Главнокомандующего, пользовался у него уважением за смелость суждений, простоту. Вот, наверное, и назвал наш экипаж...

В кабинет командира полка могли входить только по вызову и с его личного разрешения. А сегодня сюда заходили все. И только затем, чтобы посмотреть на нас. Живых и невредимых. К тому же было на что посмотреть! Кино, да и только. С момента нашего взлета прошла почти неделя. Спали мы мало. Почти не ели. Осунулись, похудели. Одежда помялась. А когда ехали в тендере паровоза, то превратились в настоящих африканцев. Машинист паровоза заявил: «Если желаете ехать, товарищи летчики, то помогайте!» И мы помогали: пилили и кололи дрова, с угольной пылью подавали их кочегару, а тот бросал в топку. Но это было только начало нашей одиссеи. Доехав до Клина, мы с этим транспортом распрощались, дальше железная дорога не действовала, саперы строили мост.

Здесь нам посоветовали продолжить двигаться попутным автотранспортом, что мы и сделали. Нам повезло. Вскоре, устроившись в кузове поппутного ЗИС-5, мы радовались, что теперь скоро доедем до Москвы. Но попасть в столицу оказалось не так-то просто. На первом же КПП нам предложили высадиться. Документы одного из нас оказались неправильно или небрежно оформленными. Пошли допросы и переспросы. Мы не выдержали, затеяли спор, дело дошло до сильных выражений, а это было, понятно, не в нашу пользу. Короче, разрешение двигаться дальше нам дали только на вторые сутки.

Наконец мы в Москве. Осталось доехать до нашего авиационного городка. А это каких-то сорок километров. Сидим на вокзале и ждем поезда. II тут опять задержка. Подошел военный патруль. Мимо нашего экзотичного квартета он проследовать дальше, безусловно, не мог. Остановился и задержал. Препроводил к коменданту вокзала.

– Что за команда кочегаров? – был первый вопрос.

– Не кочегаров, – ответил я, – а летчиков. Наш рассказ слушали с увлечением, но в конце сказали:

– Тут вас много шатается разных...

Опять проверка, но вскоре отпустили и даже извинились.

И вот – мы дома. Моемся в бане. Потом ведут нас в столовую. А там ребята встречают нас криками «ура».

Спали мы с небольшими перерывами двое суток.

Наш самолет быстро восстановили, но взлететь с такой маленькой площадки было невозможно. Пришлось рубить лес, и только на облегченной машине, с минимальным количеством бензина, Семен Полежаев сумел подняться в воздух.

Нам же на этом самолете больше летать не довелось. Мне, Куликову, Панфилову и Васильеву приказано было выехать на один из авиационных заводов, где предстояло заняться испытанием новшества, увеличивающего дальность полета нашего бомбардировщика почти на 500 километров.

«Доложи: задание выполнили!»

В полк мы прилетели 1 марта 1942 года прямо с авиационного завода на испытанной нами машине. Прилетели утром. Как всегда, радостные минуты встречи. А к вечеру всех охватило волнение: на базу не вернулся экипаж Ивана Федоровича Андреева. Не было его и на второй день. Вслед за радостью пришла печаль. Но не только она, осталось и ожидание. Вера в то, что не погибли боевые друзья;, что они вернутся.

Как же были мы счастливы, когда из одной воинской части сообщили, что летчик Андреев, штурман Алейников и другие члены экипажа находятся у них.

Как они попали туда, рассказал сам Андреев несколько дней спустя.

...Изрешеченный осколками бомбардировщик чудом держался в воздухе. Работал один мотор. Но Иван Федорович успокаивал экипаж:

– Не волнуйтесь, до своих как-нибудь дотянем. Смотрите только внимательно за воздухом, чтобы нас не добили истребители.

И так продолжалось более двух часов. Наконец долгожданное.

– До линии фронта осталось десять минут лету, – сообщил штурман Сергей Алейников.

А на машине разладилось все окончательно. Высота 400, 300 метров... Маневрировать нельзя: самолет едва держится в воздухе. Внизу – глубоко эшелонированная оборона противника. Как раз над ней и зависает самолет. Ни обойти, ни спрятаться.

– Еще немного... Еще чуть-чуть, – шепчет Андреев, сжимая штурвал.

Вокруг хлопают снарядные разрывы. Все прицельнее. Все ближе и ближе. Раздается оглушительный грохот – снаряд попал в работающий мотор. Бомбардировщик резко накренился, опустив нос, пошел к земле. Андреев не выпускал из рук штурвала, надеясь посадить почти не управляемую машину. И это ему удалось. Удалось – не то слово. Не просто так это дается, не милостью божьей. А потому, что Андреев – прекрасный летчик, настоящий ас. Подняв к небу огромный столб снежной пыли, самолет сел «на брюхо» с убранным шасси, прорезав в плотно слежавшемся слое снега настоящий ров, что, собственно, и спасло людей.

– Вы целы? – спросил Андреев, придя в себя после такой необычной посадки.

Оказалось, больше всех пострадал штурман Сергей Алейников, остальные отделались легкими ушибами.

Присмотрелись.

– Э-э, да мы, товарищи, на нейтральной полосе, – протянул кто-то из членов экипажа.

– Немедленно покинуть самолет, – приказал Андреев.

Оказав первую помощь штурману (у него была повреждена нога), экипаж отполз от самолета и укрылся в неглубокой воронке. Такая предусмотрительность была нелишней, даже очень своевременной: немцы тут же открыли по машине минометный и пулеметный огонь и вскоре подожгли ее. В ответ наши артиллеристы начали яростный обстрел фашистских позиций.

До своих было метров триста. Иногда до экипажа доносилось:

– Держись, братцы, поможем!

– Нас видят, – подбадривал всех Андреев. – Зарывайтесь глубже в снег, прижимайтесь крепче к земле. Скоро стемнеет, тогда легче будет выбраться отсюда.

Наконец наступил вечер. Огонь с обеих сторон стих, а потом и прекратился.

– Живы? – вдруг донесся до летчиков приглушенный голос.

Андреев выглянул из воронки: двое в маскировочных халатах.

– Следуйте за нами, – прошептал один. – Мы проведем вас через минное поле.

Пришлось летчикам, как заправским пехотинцам, ползти по-пластунски. Через полчаса добрались до наших траншей. А спустя два дня были на своем аэродроме.

– Такая вот карусель, – закончил рассказ Андреев. – И что обидно: пяти минут не хватило. Да где там пяти – одной минуты, и перелетели бы через линию фронта.

– Чего уж там! Убивают меньше чем за секунду, – ответил на то Куликов.

– Это все верно, – Андреев не мог успокоиться, – да машину жалко.

И так всю войну. Самая сложная ситуация – сам истекаешь кровью, а в голове одна мысль: «Как спасти машину?» Случалось, гибли экипаж и машина. Случалось... Но чаще всего, во сто крат чаще мы оставались жить, и самолеты наши, залечив раны, могучей, грозной птицей снова взмывали в небо.

...Весна. Из самолета видно, как поля, еще вчера покрытые рваной грязно-белой снежной мантией, одеваются в новый наряд. Нежным зеленым дымком затянуло березовые рощицы вокруг аэродрома. А когда стихает гул самолетов, высоко в небе слышатся крики журавлей. Обычно говорят, что на фронте любоваться природой было некогда. А почему? Любоваться ведь – не просто глазеть. А жить! Чувствовать природу, ощущать ее. И березки, и поля – все это наша Родина. За нее, за весну и бьемся мы с проклятым врагом.

Кажется, что уже так давно кончился самый тяжелый за все четыре года войны сорок первый год. А эти почти четыре месяца года нового, сорок второго, – не месяцы, а годы. Сколько пережили, сколько всего произошло за эти десять месяцев войны! Трудно, а многое и невозможно осмыслить, измеряя все масштабом эскадрильи. Потом, когда пройдут годы, станут понятны те трудности и опасности, в которых была наша страна. Даже мы, фронтовики, грудью отстоявшие Москву, не представляли всего, что происходило на обширном фронте от Баренцева моря до Черного.

Знали и чувствовали однако, что для нас, авиаторов АДД, этот период – неимоверно тяжелое время. Потом оценили – самое трудное за все годы войны. Немецкая авиация господствовала в воздухе. Экипажи наших бомбардировщиков, выполняя полеты, подвергались непрерывным атакам истребителей врага. Летчики, штурманы, стрелки проявляли храбрость, находчивость, героизм. Часто шли на верную гибель, но выполняли боевые задачи. Платили за это своей кровью. Но у всех нас на земле и в небе была одна цель – задержать продвижение гитлеровских войск в глубь страны. Немецкая армия, неся огромные потери, с каждым днем замедляла темпы своего наступления. И наконец долгожданное... Фашисты остановлены на всех главных направлениях.

Битва за Москву. Она ни с чем не сравнима. Эта победа Советской Армии навсегда развеяла созданную гитлеровцами легенду о непобедимости германской армии. Маршал Советского Союза Г. К. Жуков после войны напишет о том, что тогда впервые в Отечественной войне наши войска, приобретя боевой опыт и закалившись в боях, из отступающих, обороняющихся превратились в мощную наступательную силу.

Дальнебомбардировочная авиация из разрозненных частей и соединений объединена под единым командованием – преобразована в АДД. Это произошло 5 марта 1942 года. В ходе войны авиационная промышленность не могла перестроиться для массового производства дальних бомбардировщиков новых модификаций. Это уже позже – так и будет до конца войны – мы не станем испытывать недостатка в самолетах, исчезнут «безлошадники». А пока каждый самолет на вес золота, мы их берегли больше, чем себя.

В битве за Москву мы беспрерывно наносили удары по артиллерийским позициям, скоплениям танков, аэродромам, командным пунктам, автотранспортным колоннам. В результате стремительного наступления наших войск все дороги на Запад после отхода войск противника были забиты его изуродованной боевой техникой, удары наших бомбардировщиков были все сильнее.

Героизм и мужество советских воинов высоко оценены нашими партией и правительством. Тысячи участников боев и сражений были награждены орденами, все они получили медаль «За оборону Москвы». В нашей эскадрилье теперь много орденоносцев. Мои боевые друзья Гаранин, Полежаев, Соловьев, Андреев, Куликов, Даншин, Ширяев, Алейников, Майоров и многие другие награждены орденами Ленина и Красного Знамени.

В нашей эскадрилье мы подвели итоги боевой работы. На партийных и комсомольских собраниях громко и торжественно прозвучала решимость утроить силы для разгрома врага. И личное: в марте получил партийный билет, мне присвоили воинское звание старший лейтенант.

Победы вдохновляли. Награды радовали. Люди рвались в бой. Мы знали – страна в опасности, и выполняли свой долг.

Боевые вылеты следовали один за другим... Дальняя авиация, как правило, базировалась на аэродромах за сотню и более километров в глубину от фронта. Но иногда обстановка позволяла действовать с аэродромов, расположенных вблизи линии боевого соприкосновения войск. Эпизод, о котором я хочу рассказать, произошел, когда полк наш стоял на одном из фронтовых аэродромов, недалеко от Бологого.

Полк уже несколько ночей бомбил одну из железнодорожных станций, через которую фашисты подвозили военные грузы к Ленинграду. Наши бомбы делали свое дело. Мы уничтожали эшелоны, выводили из строя паровозы, разрушали пути. Но фашисты тут же бросали все силы на восстановление, и железная дорога оживала. От нас требовалось большее. Нужно было на несколько суток перерезать движение на этом направлении. Но как? Выход один – надо разрушить мост, расположенный тут же, рядом со станцией. Сбросить в реку или хотя бы повредить мост ночью, при сильной противовоздушной обороне, – задача нелегкая, даже невыполнимая, поэтому полку такая задача официально и не ставилась. Но мы-то видели и понимали, что мост взорвать необходимо.

– Ночью ничего не выйдет, – говорил Куликов. – Разве что случайно. Мост взорвать – работа ювелирная. Здесь я на ощупь не могу.

И это было на самом деле так, раз сказал такой опытнейший штурман, как наш Сергей.

– Выход один – днем, – решили единодушно. А коль решили, начали обмозговывать это дело, вырабатывать тактический вариант, обсуждать все детали. Затем с готовым предложением всем летным экипажем идем к командиру полка.

В это время в штаб приехал комиссар нашей дивизии полковой комиссар С. Я. Федоров. Возможно, его присутствие и послужило причиной того, что командование полка с нашим вариантом не согласилось.

– Днем прорваться к цели одиночному самолету почти невозможно, – заявил командир.

А комиссар дивизии был еще строже в оценке.

– Наша армия ведет кровопролитную войну, освобождая каждый клочок земли от фашистского нашествия, но смертников у нас не было и не будет, – сказал Федоров.

Мы продолжали настаивать на своем.

– На риск мы идем хладнокровно, с точным расчетом, – говорил я. – Вот посмотрите...

Еще и еще раз докладывал о деталях плана и все же сумел доказать возможность пролета одиночного самолета к цели.

...Вторая половина ночи. Мы уже на аэродроме. Моросит мелкий дождь. Совсем темно. Друг друга не видим, хотя и стоим рядом. Нас провожают немногие. Все в строжайшем секрете.

– Самолет готов, бомбы подвешены! – докладывает Коля Барчук.

– Хорошо, – отвечаю ему и обращаюсь в темноту к командиру полка: – Разрешите выполнять? Вместо команды Микрюков предлагает:

– Рулите за мной, я вас провожу до старта на своей машине, буду мигать фонариком.

Направление взлета обозначено только двумя плошками, и больше ни одного огонька на аэродроме нет. Темно-темно и тихо до неприятного. Слышно, как капельки дождя ударяются о реглан. Все разговаривают шепотом. И я говорю экипажу тихо:

– Ну, поехали.

Кто-то легонько стучит по моей спине:

– Саша, а может быть, не надо, оставишь, а? Я ничего не ответил, только дернул плечом.

Взлет был действительно тяжелым. Самолет даже без бомб днем при хорошей видимости непросто поднять в воздух. Взлет считался одним из сложных элементов. Но уже столько раз я садился за штурвал самолета и научился многому. Было ведь всякое, хотя бы тот мой первый вылет на Берлин в августе 1941 года, когда я не сумел оторвать от земли перегруженный горючим и бомбами бомбардировщик. Разве тот урок не пошел на пользу?! Теперь я уверен в себе. Сквозь залитые дождем стекла кабины вижу вдалеке два мерцающих огонька. Всего два огонька в конце аэродрома. И множество – на приборной доске.

Ну что ж, поехали так поехали. Машина начала взлет. Она катится по грунтовой полосе, постепенно набирая скорость. Нужно своевременно поднять хвост (придать ему взлетное положение), выдержать направление разбега, удержать нужный угол для получения максимальной подъемной силы, обеспечивающей отрыв машины от земли. Нужно еще многое сделать и многое увидеть, чтобы взлететь, а видны пока только два огонька на краю аэродрома, а дальше – кромешная мгла. Я знаю, что там, за огоньками, лес, который нужно перетянуть. А самолет еще не имеет достаточной скорости, он висит на моторах, покачивается с крыла на крыло. Лес не виден, но я его чувствую – вот тут, под нами. Глаза – на приборах, слежу за каждым малейшим отклонением стрелок и немедленно реагирую.

Экипаж молчит. Все знают, какое сверхчеловеческое напряжение сейчас у летчика, и его не нужно отвлекать. Он взлетает, на него вся надежда.

Под самолетом – свист, потом – два глухих толчка. Это убралось шасси. Теперь скорость нарастает быстрее. И стрелка вариометра – прибора для измерения вертикальной скорости набора высоты или снижения – оживает: высота все больше и больше. Наконец набрали первые двадцать пять метров. Теперь можно сбавить обороты двигателей. Они молодцы – хорошо поработали. Пусть отдохнут. Им еще крутить и крутить тяжелые воздушные винты. От них зависит все. Их нужно беречь, как живой организм.

В наушниках слышны облегченные вздохи. Это экипаж снимает с себя напряжение. Хотя пока что и работал один летчик, но все дышали как бы одной грудью. И теперь вот облегченно вздохнули. Еще не воевали, враг далеко, по самолету не стреляют, но при таком вот минимуме минимума погоды уже сколько израсходовано энергии, хотя и выполнен всего один, казалось бы, безобидный элемент – взлет.

Время рассчитано так, чтобы линию фронта пройти в темноте, а к цели подойти с рассветом. Не поймешь, где и летим – в небе или болото месим. Жижа за бортом постепенно из черной, непроницаемой превращается в грязно-серую. Теперь видно, что мы идем в рваных, грязных дождевых облаках.

– Саша, снижайся под облака, нужно восстановить детальную ориентировку, – просит штурман.

Переходим на бреющий полет, маскируемся в складках местности, чтобы подойти к цели незамеченными. Летим вдоль железнодорожного полотна. На одном участке Васильев, забыв о скрытности, выпустил длинную очередь из своего бортового оружия по эшелону с цистернами. Я хотел было прикрикнуть на стрелка, но и сам увлекся. Попадание было точным, цистерны горели хорошо. И это подействовало успокаивающе. Подняло дух. Врезали фашистам! Можно было еще обстрелять попадавшиеся на маршруте эшелоны, но мы вовремя опомнились и все свои силы и внимание сосредоточили на выполнении предстоящей главной задачи.