Текст книги "Самолет уходит в ночь"

Автор книги: Александр Молодчий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Красочное зрелище, – снова слышится в наушниках голос Куликова.

Подходим ближе. Над освещенной пламенем железнодорожной станцией стоит густой черный столб дыма: очевидно, горят цистерны с горючим. Делаю заход на цель. Куликов сбрасывает на парашютах САБы – светящиеся авиабомбы.

Кстати, о САБах. В начале войны ими пользовались редко. А потом поняли, что это прекрасное вспомогательное средство. И не только для освещения вражеских объектов. САБы мешали фашистским зенитчикам вести прицельный огонь, снижали эффективность прожекторов.

Вот и сейчас гитлеровцы открыли огонь не по самолету, а по САБам. Пытаются сбить их. Но безрезультатно В воздухе видны отдельные разрывы зенитных снарядов да частые пунктиры трассирующих пуль. А в общем железнодорожный узел защищен слабо. Очевидно, фашисты не ожидали здесь удара нашей авиации, тем более в ночное время.

Выходим точно на цель. Штурман сбрасывает две 250-килограммовые бомбы. Еще один заход – из бомболюков сыплются двенадцать 100-килограммовых «зажигалок».

Стрелки дружно поливают скопившиеся эшелоны пулеметным огнем. Бомбардирование крупного железнодорожного узла противника прошло успешно.

Выполняя боевые задания в различных погодных условиях, в любое время суток – днем и ночью, – мы все больше убеждались в необходимости полетов на наших самолетах в тыл врага только в ночное время, а если днем, то в облачную погоду. Не без исключений, конечно. Но именно так – как правило. И вот почему...

Тактико-технические возможности, вооружение и маневренность любых бомбардировщиков того времени во многом уступали этим параметрам самолетов-истребителей. Пусть даже превосходство в количестве машин – и значительное! – но в дневных условиях при безоблачной погоде мы представляли не столько грозную силу, сколько удобные мишени. Малая скорость, слабое бортовое оружие, полеты на малых и средних высотах без надежного сопровождения в воздухе позволяли немецким истребителям и зенитной артиллерии противника безнаказанно расправляться с нами.

Ведь именно тогда гитлеровская пропагандистская машина буквально трубила на весь мир о полном уничтожении советской авиации. Все мы, конечно, знали о том, что у гитлеровской пропаганды на вооружении были и клевета, и демагогия, но, тем не менее, ситуация в небе в первые дни войны складывалась не в нашу пользу. Об этом уже много было сказано военными, историками, литераторами. Хочу высказать и свое мнение, чтобы в меру возможности дополнить или уточнить известные доводы и аргументы. И вот в каком плане. Наша авиация – истребительная, штурмовая и бомбардировочная – имела соответственно различную дислокацию, поэтому и наши потери в первые Дни войны тоже нельзя определять, как говорится, скопом.

Известно, что немецкая авиация в первые-дни войны совершила много массированных и неожиданных начетов на наши приграничные аэродромы, вывела из строя их и базировавшиеся там самолеты. Наша же дальнебомбардировочная авиация располагалась на более глубоких аэродромах, там, куда вражеские самолеты не долетели. Значит, она уцелела. И техника, и личный состав, и службы обеспечения. И понятно, что ее в это трудное для страны время стремились наиболее интенсивно использовать для нанесения ударов по врагу, нo полеты, как правило, выполнялись в дневных условиях. Тут сказались и степень обученности летного состава, и неотложность выполнения боевых задач. Но это вело к потерям. Конечно, наносился и врагу урон, но и наша дальнебомбардировочная авиация таяла.

А как обстояло дело в 212-м отдельном дальнебом-бардировочном полку? Как он воюет? Выяснилось, что полк выполняет различные боевые задачи успешно. Экипажи летают днем в облачную погоду и, главным образом, ночью. То есть используют эти естественные условия для скрытной для врага работы. Конечно, тоже не без потерь, но они значительно и значительно ниже, чем в других частях.

Так анализ причин боевых потерь показал, что на наших бомбардировщиках летать в бой в одиночку или группами днем в безоблачную погоду без сопровождения истребителей – это значит губить уцелевшие машины.

Как мы убедились, трудный опыт нашего полка и дивизии был учтен, были приняты срочные меры. Хотя вначале просто увидели определенные факты, кадровые перемещения. А всю суть перестройки мы, рядовые летчики, осознали уже значительно позже.

Уже говорилось, что перед войной начали формировать авиационную дивизию дальних бомбардировщиков особого назначения. Поручили это дело самому опытному летчику того времени М. В. Водопьянову. И, безусловно, он лично, и все, с кем он работал над этим, сделали очень много, чтобы столь сложный большой боевой коллектив сплотить и обучить. Но организационный период в любом деле очень и очень тяжел, а тем более в авиации. Да плюс к тому, самолеты на вооружении полков были новой конструкции. И, как все новое, имели наряду с положительными качествами и недостатки, недоработки. О самолетах Ер-2 уже упоминалось. Так же обстояло дело и с самолетами ТБ-7 (Пе-8). Хотя они, прямо скажем, и соответствовали всем требованиям того времени, но имели также конструктивные и производственные дефекты. Конечно, все они устранимы, но для этого необходимы месяцы, а война включила свой отсчет времени.

Необходимо, подчеркнуть большие заслуги в деле становления дальнебомбардировочной авиации подполковника А. Е. Голованова и его ближайших помощников. Получив такое тяжелое «хозяйство», они в короткий срок не только завершили формирование новой дальнебомбардировочной авиационной дивизии, но и стали наращивать ее боевые возможности в условиях войны, хотя и неминуемы были боевые потери. И они были, но с каждым днем процент боевых потерь уменьшался. Дивизия стала боевой, а в марте 1942 года А. Е. Голованову доверяют все уцелевшие тяжелые самолеты. Под его руководством и была создана авиация дальнего действия. АДД – грозное оружие, мощная ударная сила ВВС, дальнобойное средство Ставки Верховного Главнокомандования. АДД громила врага и в тылу врага, и на всех фронтах. Боевые возможности и мощь ее с каждым годом войны нарастали.

Много затрачено сил, энергии всеми, кто имел отношение к авиации дальнего действия или служил в ее рядах, но отдадим должное нашему командующему Александру Евгеньевичу Голованову! Труд этого легендарного человека был заслуженно отмечен нашей партией, нашим правительством. Он удостоен многих боевых наград, ему присвоено высшее в авиации воинское звание Главного маршала авиации.

Он был большим военачальником и большим человеком. Человеком. Потому знавшие его так скорбели много лет спустя после войны, как и неизвестный мне автор стихов, посвященных памяти Главного маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова:

Помнишь, маршал, дороги воздушные,

По которым ты в бой нас водил?

Самолеты, штурвалу послушные,

Шли ночами во вражеский тыл

Дым печали и гнева пожарища

Наши души навек обожгли.

Хоронили, ты помнишь, товарищей

Прямо в сердце, не в дальней дали.

Год за годом недуги военные

Нас, живых, вслед погибшим зовут,

Вот и маршала вахты бессменные

Привели на последний редут...

И стоим мы на кладбище каменном,

И болит возле сердца свинец,

Тот, что стал и легендой, и памятью —

Долгожителем наших сердец

Трудно хоронить боевых друзей. И молодых, и... старых. И ныне, и тогда. Тогда... Нам предстояли еще бои и бои...

Сквозь сплошную завесу огня

В октябре 1941 года положение на фронте осложнилось. Фашисты начали новое наступление. Его цель – захват Москвы. Мы шли на любые жертвы, лишь бы остановить врага. И не только остановить, а отбросить, освободить от него родную землю, защитить столицу – сердце страны.

Полк нес большие потери. Только за два дня октября на базу не вернулись экипажи Клименко, Минакова, Кондратина... Долго в молчании ходили мы по аэродрому, ожидая, не появятся ли на горизонте знакомые очертания самолетов. Но время шло, никто не возвращался.

Остальные экипажи нашего полка, в том числе и мой, продолжали громить врага, совершали полеты в глубокий тыл фашистов. Приходилось пробиваться сквозь густую завесу заградительного огня, ускользать от «мессершмиттов», которые стаями вились над крупными железнодорожными узлами, прикрывая их от советских бомбардировщиков. И налеты наших самолетов на военные объекты, находившиеся далеко за линией фронта, вынуждали гитлеровцев вести усиленное воздушное охранение там, куда, казалось бы, советским летчикам добраться было невозможно.

И все-таки добирались. Преодолевали большие расстояния и сбрасывали смертоносный груз. Для успешного выполнения боевой задачи по защите столицы в этот период АДД довелось выполнять функции фронтовой авиации, оказывать непосредственную помощь оборонявшимся войскам. Вот приказ по дивизии, который подтверждает это и характеризует напряженную обстановку первой военной осени.

«Боевой приказ № 24

Штаб 81-й авиадивизии

6.10.41 г.

1. Мотомехчасти противника прорвались и выдвигаются по дорогам в направлении Юхнов. Его ВВС усилили активность, действуя группами и одиночными самолетами по населенным пунктам и аэродромам.

2 81-я авиадивизия в течение дня 6.10.41 г. бомбардирует мотомехчасти противника на дороге Чипилево (70 км юго-восточнсе Ельни) – Юхнов.

3. 40-му авиаполку в течение дня восемью самолетами, звеньями со средних высот бомбардировать мото-мехколонны противника на дороге Чипилево – Юхнов. Бомбовая зарядка – по четыре ФАБ-1000.

Напряжение – один вылет.

4. 420-му авиаполку в течение дня 6.10.41 г. шестью самолетами, звеньями со средних высот бомбардировать мотомехколонны противника на дороге Чипилево – Юхнов. Бомбовая зарядка – две ФАБ-250, двенадцать ФАБ-100.

Напряжение – один вылет.

5. 421-му авиаполку в течение дня 6.10.41 г. шестью самолетами со средних высот бомбардировать мотомехколонны противника на дороге Чипилево – Юхнов. Боевая зарядка – две ФАБ-250, двенадцать ФАБ-100.

Напряжение – один вылет.

6. Я в штабе 81-й авиадивизии.

Командир 81-й авиадивизии полковник Голованов

Военком 81-й авиадивизии полковой комиссар Хоробрых

Зам: начальника штаба 81-й авиадивизии майор Ольшвагер».

После выполнения задания на аэродроме у всех экипажей один-единственный вопрос к первому, кто окажется у самолета:

– Все ли вернулись?

А первыми нас всегда встречали Коля Барчук и Вася Овсеенко. Они-то, наши техники, приносили к боевой машине и горькие, и радостные вести.

Вот и сегодня: только вышли из самолета, не успели ничего спросить, как техник с механиком, перебивая друг друга, радостно сообщили:

– Капитан Брусницын...

– ...вернулся!

– Брусницын? – изумленно переспросил я. – Вот так весть!

Дело в том, что машина Брусницына несколько дней тому назад на свой аэродром после задания не пришла. Мы долго ждали ее. Но тщетно. Было решено – экипаж погиб. И вдруг такая радость!

– Капитан действительно вернулся...

– ...вместе со штурманом Бойко.

Несколько позже стали известны все подробности. Экипаж Брусницына бомбил танковые колонны, двигавшиеся по шоссе Спас – Демянск – Юхнов. Налет прошел удачно.

– Все в порядке, – удовлетворенно отметил штурман, видя, как четко ложится на колонны их огненный груз.

– Классно, классно сработали, – радовался как дитя стрелок-радист Тюнькин.

– Возвращаемся, – кинул лишь одно слово Брусницын.

Самолет лег на обратный курс. И тут из-за тучи его молниеносно атаковали «хейнкель» и два «мессершмитта».

Стрелок-радист был сразу убит. Второй стрелок Рясной успел дать по фашистам несколько очередей, но у него тоже что-то случилось. Пулемет умолк. Вражеские истребители снова бросились на совсем беззащитный теперь бомбардировщик.

– Пробиты бензобаки, – хмуро сообщил Брусницын...

Самолет запылал. Начал падать. Михаил Брусницын и его штурман Максим Бойко успели выброситься с парашютами. Прошло немало дней, пока они, измученные и голодные, перешли фронт и добрались до аэродрома.

И вот мы слушаем Брусницына. Живого, вернувшегося, как говорится, с того света.

– Нет, представить невозможно, – говорит он, выдержав паузу, – какое счастье после всех скитаний вновь быть среди вас. Недаром говорят, что цену дружбы измеряют разлукой. Я это понял там, за линией фронта...

Но радость встречи с Брусницыным затмило новое горе: с боевого задания не вернулся экипаж Паши Володина. Мы очень любили этого веселого летчика. Нашего Пашку – симпатичного, светловолосого, с серыми лукавыми глазами. Под стать командиру и остальные. члены экипажа – молодые, красивые ребята.

Они вылетели на бомбардировку железной дороги Брянск – Гомель, где, по данным разведки, скопились вражеские эшелоны. Вылетели и не вернулись.

И только через два с половиной месяца, через семьдесят пять дней, стали известны подробности этого опасного полета. В полк неожиданно прибыли штурман Рогозин и стрелок-радист Максимов. Оба из экипажа Володина. Прибыли из партизанского соединения, которым командовал секретарь Черниговского подпольного обкома партии А. Ф. Федоров. Они и рассказали обо всем, что произошло тогда.

Самолет был подбит вражескими зенитками. Загорелся один мотор. Резким маневрированием Володину удалось сбить пламя, но мотор уже вышел из строя. Линия фронта еще далеко, до своих не дотянуть. Машина быстро теряла высоту. Покинуть самолет на парашютах экипаж не мог – низко. Володин пытался произвести хотя бы сравнительно мягкую посадку, не врезаться в землю. Частично это ему удалось. Бомбардировщик сел почти без скольжения, «на брюхо», неподалеку от какого-то села. И, как впоследствии выяснилось, в пятнадцати километрах от расположения одного из отрядов партизанского соединения.

Когда к месту катастрофы подоспели партизаны, они увидели искореженный самолет. Экипажа не было: его подобрали прибывшие раньше сельчане. У Володина глубокие раны на голове и сломаны ноги. У стрелка Рябова поврежден позвоночник. Оба они находились в бессознательном состоянии. С Рогозиным и Максимовым судьба обошлась мягче. У них оказались только легкие ушибы.

Немцев в селе не было: как и многие другие населенные пункты этого края, оно контролировалось партизанами. Из села экипаж самолета переправили в лесной лагерь. Партизанский фельдшер Емельянов спас Володину жизнь, а вот гипс на ноги из-за отсутствия условий не смог наложить как следует, и кости срослись неправильно. Все же Павел после выздоровления руководил постройкой летных площадок для приема наших самолетов, летавших к партизанам. На Большую землю Володин возвратился лишь в ноябре 1942 года. В московском госпитале опытные хирурги вновь сделали ему операцию, и после этого он вернулся в боевой строй, но летать больше не мог.

...И снова горькая весть: на аэродром не вернулся самолет лейтенанта Гаранина. Это случилось в горячие дни битвы за Москву. Мы почти без передышки вылетали на бомбардировку как ближних, так и дальних целей противника. Несколько раз пришлось бомбить крупные железнодорожные узлы, через которые шло снабжение гитлеровской армии. По два раза за ночь поднимался экипаж в воздух и бомбил дорогу Никулин – Городище – Калинин. Мы совершили удачный налет и на вражеский аэродром в районе Могилева. Уже отдаляясь от цели, взяв курс на восток, еще долго видели клубы дыма и огромные языки пламени: горели фашистские самолеты, склады горючего.

Каждый раз, когда я возвращался на базу, меня встречал Леша Гаранин или же я его, если прилетал первым. Крепкого телосложения, плечистый, он был всегда весел и бодр. Мы подружились с ним еще до войны. Леша любил часто повторять им же придуманный каламбур: «Все кончится хорошо, если хорошо кончится...»

И вдруг Леша не вернулся. Не было его и на второй день... Неужели погиб? Не хотелось верить. Но снова прошел день, и еще... О Гаранине и его экипаже никаких вестей.

И все же не погиб Алексей! И экипаж его жив! Фашистские зенитчики подбили самолет еще над целью. Разрывом снаряда был выведен из строя один мотор. Чтобы не допустить потери высоты, летчику пришлось приложить невероятные физические усилия. С трудом дотянули до линии фронта.

– Запроси КП, на какой ближайший аэродром можно сесть, – приказал Гаранин стрелку-радисту. Через несколько минут последовал ответ:

– Можно садиться в Калинине.

К концу длинной осенней ночи самолет приблизился к городу на Волге. Его в это время бомбила фашистская авиация, поэтому на аэродроме прожекторы не зажгли. Но садиться надо было, иначе самолет через несколько минут мог рухнуть на землю. В предрассветной мгле Гаранин едва различал бетонированную дорожку аэродрома (удивительное дело – немцы не бомбили его) и повел машину на посадку.

Это было в середине октября. Фашисты подошли к городу. Может быть, поэтому они и не бомбили аэродром, надеясь захватить его целым? Все исправные самолеты покинули аэродром – ушли на запасной, расположенный где-то в районе города Клина. В ангарах остались только те машины, которые подлежали ремонту. Но их никто не ремонтировал.

– Смотрите, что делается! – вдруг воскликнул штурман Майоров, показывая рукой куда-то вдаль. – Они жгут ангары!

Действительно, по аэродрому бегали люди с факелами в руках. То тут то там вспыхивали приземистые аэродромные постройки.

Мимо Гаранина пробежал запыхавшийся парнишка в комбинезоне.

– Немецкие танки ворвались в город! – сдавленным голосом бросил он на бегу. – Уходите немедленно!

Отбежавший было на несколько шагов парень неожиданно остановился.

– Кто из вас летчик? – обратился он ко всем четверым.

– Я, – ответил Гаранин.

– Сможете повести СБ?

Гаранину такой вопрос показался странным.

– Я спрашиваю так потому, что вы летаете на Ер-два, – пояснил молодой человек, – а это машина иной системы.

– Где она?

– Вон, в посадке.

– Исправна?

– Так точно! Была повреждена. Час тому назад я ее отремонтировал.

– Вы механик?

– Техник.

– А где же экипаж самолета?

– Летчик в госпитале, остальные улетели на другой машине. А эту мне приказано уничтожить – пилотировать ее некому.

– Ведите к самолету!

Они подожгли свой Ер-2. Вдали показались вражеские танки. Они мчались прямо к летному полю, ведя непрерывный огонь из крупнокалиберных пулеметов.

– Все в машину! Быстро! – скомандовал Гаранин.

Буквально под огнем фашистов он оторвал самолет от бетонированной дорожки и взмыл в небо, набирая высоту.

На СБ Гаранин летал еще будучи курсантом, но то были самолеты старых серий. Этот – новой конструкции. Все же смекалистый пилот быстро разобрался в системе приборов управления, благополучно долетел до Клина и сдал спасенный бомбардировщик командованию части.

До места Леша Гаранин и его товарищи доехали поездом.

– А все-таки молодец этот техник, – вспоминали они в пути парня с калининского аэродрома. – До последней минуты берег самолет, не бросил.

– А когда в Клин прилетели, он плакал от радости, что машину удалось спасти.

– Да, много приходится им, техникам да механикам, возиться с разбитыми самолетами – чинить, приводить их в боевое состояние, – сказал Гаранин. – Поэтому они почти физически ощущают потерю каждой машины.

– А мы? – сказал Майоров. – Мы разве не ощущаем?

– Ощущай не ощущай, а теперь мы, братцы, «безлошадные».

«Безлошадными» у нас называли всех, кто не имел самолетов. Их, к сожалению, становилось все больше. Пришло время, когда полк уже нельзя было назвать полком: самолетов стало меньше, чем в полноценной эскадрилье.

...В середине октября нашу авиадивизию перенацелили на помощь войскам Калининского фронта. Экипажи других полков, помогая наземным частям сдерживать натиск врага, непрерывно бомбили передовую линию противника. Мы же продолжали совершать налеты на тыловые военные коммуникации гитлеровцев.

В один из таких полетов наш бомбардировщик сильно обстреляли фашистские зенитчики. Осколками разорвавшегося вблизи снаряда самолет был поврежден, но продолжал держаться в воздухе.

– Дотяни до аэродрома, дотяни, – мысленно уговаривал я не то себя, не то машину, обращаясь к ней, словно к живому существу.

– Приближаемся к линии фронта, – песней прозвучали в наушниках слова Куликова.

– Очень хорошо! – обрадовался я. Но в эту минуту наш разговор со штурманом прервал Саша Панфилов:

– Нас атакуют два «мессера»! Они заходят сверху! – И выпустил несколько длинных очередей. Через две-три секунды послышался его радостный возглас: – Горит один!

Я увидел объятый пламенем самолет. Он пронесся над нами, оставляя за собой длинный шлейф дыма, перешел в пикирование и рухнул на землю.

– Порядок!

Застрочила нижняя пулеметная установка – это Леша Васильев отражал атаку второго «мессера». На крыльях нашего самолета появились рваные отверстия. Успел-таки фашист прошить наш самолет длинной очередью.

– «Мессер» ушел! – доложили стрелки. Под нами уже был фронт, а за ним и своя территория. Это, очевидно, и заставило вражеского летчика повернуть назад.

Бомбардировщик, изрешеченный осколками, продолжал полет, но мне уже с трудом удавалось держать его на курсе и высоте. Действующий мотор от большой нагрузки перегрелся. Температура масла около 100 градусов, воды – более 120. Вижу – не удержаться.

– Приготовиться к прыжку! – даю команду экипажу.

Перегретый мотор тянет все хуже. Начинаем терять высоту. Внезапно гул двигателя прекратился, машину сильно тряхнуло, и винт остановился. «Конец», – мелькнуло в голове. Стало совсем тихо. Из-за капота мотора выскользнули языки пламени, и сразу же загорелось крыло.

– Всем покинуть самолет! – приказал я. Через несколько секунд экипаж выбросился на парашютах. А в глубине сознания все еще таилась надежда спасти самолет. Очень уж не хотелось оставаться «безлошадным». Ищу глазами место для посадки, планирую и сравнительно удачно приземляю горящий бомбардировщик на берегу незнакомой речушки.

Быстро выскакиваю из кабины, отбегаю в сторону. «Нет, спасти машину не удалось», – успеваю подумать и теряю сознание. Очевидно, при посадке я все-таки ушибся, а может быть, задело осколком снаряда.

Сколько так пролежал, не помню, но когда открыл глаза, увидел, что окружен ватагой деревенских мальчишек, молча, с удивлением рассматривавших меня. Какой-то старик держал мокрую тряпку на моем лбу. Я лежал на спине. Затем приподнялся на локтях и застонал. Рядом блестела речка. Я даже вздрогнул, увидев ее, – до чего же она похожа на мою родную Лугань.

Старик провел по моему лицу влажной тряпкой. Я сел и посмотрел вокруг. Невдалеке догорал мой самолет. Еще целы были хвост и часть крыла. Сердце тоскливо сжалось.

– Ты кто? – строго спросил старик.

– Вы не видели троих парашютистов? – вместо ответа обратился я ко всем.

– За лесом сели, – ответил кто-то из ребят.

– Не сели, а приземлились, – поправил его другой.

– Ладно уж, пусть приземлились.

Я облегченно вздохнул – значит, все в порядке.

– Ты кто такой? – снова спросил старик.

– Разве не видите – кто? – Я показал ему на остатки самолета.

– Там же звезды, дедушка, – пришел мне на помощь один из мальчишек.

– Молчи! – прикрикнул на него старик. – Звезды можно везде нарисовать... И язык русский выучить. Сколько таких случаев было: немецких лазутчиков ловили, а на них и форма наша, и разговаривают по-русски – не придерешься... Знаем... Ученые... – И снова ко мне: – Покажь документы!

– Так ведь если придерживаться вашей логики, отец, то и документы можно подделать, – сказал я.

– Можно, – согласился старик, – но ты все-таки покажь...

Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул:

– Ладно.

Он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко посаженных глаз и коротко спросил:

– Идти сможешь? – И, не дожидаясь ответа, бросил в толпу ребятишек: – Ванька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет!

А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.

– Порядком садануло, весь лоб разбит, – вздохнул он. – Видно, при посадке ударился?

– Не помню, – признался я.

– Где уж помнить – огненным клубком летел на землю, видели.

Смеркалось. В догоравшем самолете раздалось несколько глухих взрывов: это взорвались боеприпасы.

Я был уверен, что члены экипажа придут к месту посадки бомбардировщика. И не ошибся. Вскоре на лужайке в сильно сгустившихся сумерках появились три фигуры. Я узнал своих друзей. Двое высоких – это стрелки, третий – плотный, приземистый – Сережа Куликов. Они подошли к тлевшим обломкам самолета, осмотрелись, затем сняли шлемофоны и склонили головы. Дорогие мои боевые друзья! Они решили, что я не стал прыгать с парашютом, боролся до конца за спасение самолета и погиб, сгорел вместе с машиной.

– Твои? – коротко спросил дед. Я кивнул. Тогда кто-то из мальчишек звонким голосом прокричал:

– Дяди, он здесь! Он зде-е-есь!..

От неожиданности все трое отпрянули от обгоревшего бомбардировщика. Они не видели нас под развесистыми кустами боярышника и, очевидно, не разобрали, откуда послышался голос.

– Сюда! Сюда! – наперебой зашумели ребята. Я поднялся на ноги и шагнул навстречу друзьям.

– Саша, дорогой! Жив! – первым бросился ко мне Сережа Куликов.

Подбежали Панфилов и Васильев.

– Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!.. – бессвязно повторяли они.

После крепких объятий, похлопываний по плечам – этих несложных знаков внимания, в «которых выражается прекрасная мужская дружба, – ребята наконец заметили повязку на моей голове.

– Ты ранен? – с тревогой в голосе спросил Куликов.

– Кажется, разбил голову при посадке, – ответил я. – А может, и осколком зацепило – не знаю.

– Тебе плохо?

– Да нет. Сейчас хорошо!

Нас окружили ребятишки. Затаив дыхание, они наблюдали, не смея проронить ни единого слова. Мы все вчетвером подошли к старику-колхознику.

– Спасибо, отец, – я крепко пожал ему руку. – Это мои друзья. Знакомьтесь.

– Далеко отсюда до села? – спросил Куликов, тоже пожимая руку деду.

– Нет, близко, да сейчас подвода придет, отвезет вас.

– Зачем же подвода? И сами дойдем.. Ты-то, Саша, идти сможешь?

– Конечно.

– Едет, едет! – в один голос закричали вдруг мальчишки.

– Да, едет, – степенно подтвердил дед. Из темноты вынырнула подвода, запряженная парой лошадей.

– Где здесь летчик? – раздался сочный мужской бас.

На землю спрыгнул высокий человек в ватнике.

– Сам председатель пожаловал, – вполголоса проинформировал нас старик. И громко доложил своему начальству: – Тут мы, все в сборе...

– Значит, так, – пожав нам руки, распорядился председатель, – до утра у нас, а там разберемся. Рядом есть аэродром.

Заночевали в деревне. Думали, как упадем, так и провалимся, сон будет мертвецкий. Но, несмотря на усталость, спали плохо. Видимо, сказалась перенесенная нервная встряска.

Встали рано.

– Куда же вы ни свет ни заря? – Всполошились гостеприимные хозяева. – Полежите еще. Отдохните.

– Нет. Спасибо большое. Не спится. И мы волнуемся. А дома, на аэродроме, что? Может, погибшим» уже считают, – сказал. Куликов.

– Надо добраться скорей, – поддержал я Сережу. – Пойдем на колхозный двор. Председатель обещал отвезти нас на полевой аэродром. Он будто бы в нескольких километрах от села.

– Есть такой, – подтвердили хозяева, провожая нас на улицу.

Небо сплошь затянули облака. Темно. Рассвет еще не наступил, хотя по времени должно уже было начинаться утро. Но трудно даже представить, что солнечные лучи смогут пробиться сквозь эту непроницаемую серую громаду облаков. Шел мокрый снежок. Зима 1941 года рано давала о себе знать.

– М-да, погодка, – вздохнул Куликов. – Не даст развернуться в небе.

А я с горечью подумал: «Не скоро нам придется разворачиваться: самолета нет, и неизвестно, когда будет».

К нашему удивлению, председатель был уже на колхозном дворе. А мы-то думали, что проснулись в селе первыми.

– А я хотел посылать за вами, – сказал председатель. – Лошади уже заложены. В сумке под соломой на телеге – дорожные припасы. Извините, небогатые. Сами понимаете... Но подкрепиться можно.

– Ничего. Мы уже у хозяев чайку попили, – ответил я.

– Тогда в путь.

– По машинам...

– От винта, – пошутил Васильев, и телега, заскрипев колесами, поползла со двора.

Два часа ехали мы по осенней раскисшей дороге. Больше молчали. Наконец Панфилов не выдержал.

– Где же аэродром? – спросил. – А говорили – за селом.

– Да вот аэродром-то, – показал кнутом вперед провожатый. – Домик-то стоит.

– А где же самолеты? – растерянно протянул Панфилов.

На аэродроме не было никаких машин. Как выяснилось, на нем вообще не базировалась авиация. Он являлся своего рода запасным, резервным летным полем.. Однако в маленьком домике с флюгером сидел дежурный. И самое главное – у него был телефон.

С огромным трудом дозвонились мы до своей части, сообщили о случившемся. Полковник Новодранов приказал нам ждать.

– За вами прилетит транспортный самолет, – сообщил он и распорядился: – Приготовьте посадочный знак.

Приготовить все – дело немудрое. Заняло оно совсем мало времени. Наступили тягучие минуты и часы ожидания.

Снег прекратился. Горбатые тучи, наталкиваясь друг на друга, уходили к горизонту, и все реже становилось их стадо. Но в осенней степи было все так же зябко и неуютно, и мы забились в домик.

Я сидел у окна. Перед глазами простирался широкий простор с перекатами. Справа, на юг, к горизонту тянулась ровная полоса деревьев, посаженная чьими-то заботливыми руками вдоль степного проселка. Слева, то ныряя в овраг, то снова появляясь на пригорке, – потемневшие от времени столбы телефонной линии. Все устремлялось куда-то. Уходило и звало за собой. И грудь наполнялась этим звоном, чувством вечного движения к новому, неизведанному. Я все смотрел и смотрел в окно, и чем дольше продолжалось это, тем сильнее становилось волнение в груди. И вдруг я понял, что подобное чувство когда-то уже испытывал.

Острая Могила! Да, это было там!.. Я увидел себя мальчишкой. Шумными ватагами носились мы по такому же овражистому полю вокруг Луганска, играли «в красных и белых», с гиком и победными криками «ура» бросались в атаки и в отчаянных схватках рубили «беляков» деревянными саблями – играли «в Пархоменко». Чаще всего такие бои проходили на Острой Могиле – месте легендарной славы луганчан, грудью встретивших полчища Деникина в апреле 1919 года. Все мальчишечьи баталии кончались братанием. Мы делились хлебом, яблоками, предусмотрительно захваченными из дому, и укладывались на траву. Перед нашими глазами открывался широкий простор. Так же, как и здесь, устремлялась к горизонту узкая лесополоса, петляла по неровной местности накатанная дорога на Краснодон. За Новосветловкой от нее ответвлялась и исчезала за высоким холмом неширокая лента к Макарову Яру, родному селу Александра Пархоменко.

Тогда здесь еще не было никаких деревьев. Это их потом посадили люди. Был только курган. Потому-то он так и назывался – Острая Могила. Чей покой караулит она? Чей вечный сон бережет? Ее нельзя обойти, нельзя не остановиться возле нее. Отсюда далеко видно. Степь... Степь... Необозримый волнистый простор. Мы, мальчишки, любили приходить сюда и смотреть, смотреть вдаль. И она увлекла нас, а меня еще и породнила с небом.