Текст книги "Самолет уходит в ночь"
Автор книги: Александр Молодчий
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Авиамоделизм... Планер... Аэроклуб. Я успешно окончил его, и в том же году был зачислен курсантом в Ворошиловградскую школу пилотов ВВС РККА имени Пролетариата Донбасса.
В обычное обучение курсантов проходило два года, а мы, комсомольцы, закончившие аэроклуб, должны были освоить всю программу за один год. Всю зиму мы изучали технику, занимались строевой подготовкой, физкультурой. С наступлением весны теоретические занятия сократились, теперь мы были на аэродроме с рассвета и до наступления темноты.
В конце 1938 года нас одели в новенькую авиационную форму. На левом рукаве – авиационный трафарет. Гордость авиаторов! Приказом народного комиссара обороны нам было присвоено воинское звание младший лейтенант и специальность – военлет.
Мечта сбылась.
Итак, я военный летчик, несу службу в строевой авиационной части – 51-м скоростном бомбардировочном авиационном полку. Название полка подсказывает, что на его вооружении скоростные бомбардировщики СБ. Летчики любили этот самолет и называли его «ласточкой».
Командует нашим полком Дмитрий Петрович Юханов. Полковник всегда подтянут, чисто выбрит, в обращении со старшими и младшими всегда уравновешен, вежлив. На его гимнастерке два ордена. «Значит, понюхал пороху, – рассуждали мы, – у него есть чему поучиться, он и летает лучше всех». Нам, молодым, нужен образец, нужен пример, вот мы и нашли его в полковнике Юханове. К сожалению, недолго мне довелось служить под его командованием.
Последний предвоенный год я служил в 100-м дальнебомбардировочном полку. Летал на самолетах ДБ-3. Этот дальний бомбардировщик имел несколько модификаций. Самым удачным по летно-тактическим данным был ДБ-ЗА. Летали мы на этом самолете и радовались, надеялись, что на него скоро поставят новые, более мощные моторы, сделают небольшие доработки в его конструкции, и тогда он станет еще лучше.
Но этого не произошло. Вскоре вместо ДБ-ЗА стали выпускать ДБ-ЗФ, известный затем как Ил-4. Самолет мы освоили быстро, привыкли к нему и считали, что лучшей машины и быть не может. Я стал инструктором, чего требовала занимаемая должность – командир авиационного звена.
Перед началом войны наш полк приступил к ночной подготовке. Летали в районе аэродрома и на полигон для отработки прицельного бомбометания по кресту, выложенному из костров. Казалось, освоили все необходимое для летных экипажей дальних бомбардировщиков. Но это только казалось. Первые же дни войны вскрыли много вопросов, в которых мы слабо разбирались...
Так, наверное, я перебрал бы в памяти все дни, и недели, и месяцы, проведенные на войне до дня сегодняшнего, оценивая и анализируя, но мои мысли прервал монотонный гул самолета. «Это за нами», – мелькнуло в голове.
– Ребята, посадочный знак! Быстро! – крикнул я и выскочил из домика. За мной – остальные. Обгоняя друг друга, бежали мы по взлетному полю.
И вот над нами появился «Дуглас». Сделав разворот, он плавно пошел на снижение и приземлился у Т-образного знака, выложенного нами из парашюта. Все радовались как дети.
– Что это вы?! Будто самолета никогда не видели, – утихомиривал их я.
И кстати. Неожиданно, как снег на голову, из машины вышел сам командир полка Николай Иванович Новодранов. Мы даже рты раскрыли от удивления. И нашел же полковник время отрываться от дел и лететь сюда, к потерпевшему аварию экипажу! – Что молчите? Докладывайте! – приказал Новодранов.
– Здравия желаем! – опомнились мы.
– Я тоже рад, что вы будто бы в добром здравии.
– Целы и почти невредимы!
А командир тут же будто из ушата водой плеснул:
– Докладывайте, товарищ лейтенант!
Официальный тон полковника отрезвил нас. Экипаж подтянулся. Руки по швам. Я же подробно доложил о случившемся. И по мере того, как я описывал наш полет, лицо командира все более хмурилось. Но он слушал меня, не перебивал. А когда я кончил, резко проговорил:
– Неправильно действовали, лейтенант! Вам также нужно было прыгать, а не пытаться сажать горящий самолет. Ведь спасти его шансов у вас почти не было, а риск большой. – И, помолчав, добавил: – Жизнью рисковать надо разумно. Мы не имеем права погибать зря. Война только начинается...
После этих слов мы окончательно сникли. Прав командир, машину-то не спасти. А погибнуть мне было проще простого. Живым остался, считай, случайно.
Но тут Николай Иванович неожиданно улыбнулся, подошел ко мне и крепко обнял.
– Поздравляю тебя, дорогой, – сказал просто, совсем по-домашнему. А потом уже официально, насколько позволяла обстановка, сообщил: – Сегодня опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР. За образцовое выполнение боевых заданий командования вам, товарищ лейтенант, присвоено звание Героя Советского Союза. Вы, Куликов, награждены орденом Ленина. Вы, товарищи, – он повернулся к Панфилову и Васильеву, – орденом Красной Звезды.
Тут уж мы вконец растерялись. Надо было еще хоть несколько мгновений, чтобы до нашего сознания дошел смысл сказанного командиром. Мы вытянулись по стойке «смирно» и в один голос ответили:
– Служим Советскому Союзу!
Первые радостные минуты встречи на аэродроме. Поздравления. Рукопожатия. Боевые товарищи подходили один за другим. И каждый раз после очередного рукопожатия мозг сверлила одна и та же мысль: все они, друзья-однополчане, достойны звания Героя Советского Союза. Будь я командиром, представил бы любого из них. А что я – молод еще и зелен. Двадцать один год на «боевом» счету. Но коль решили так старшие товарищи, надо оправдывать доверие. Вскоре в дивизию прибыл член военного совета Московского военного округа дивизионный комиссар К. Ф. Телегин. Для вручения наград. И снова волнующие минуты. После об этом Александр Евгеньевич Голованов в своих воспоминаниях напишет так: «Первым звание Героя Советского Союза в дивизии получил двадцатилетний паренек Александр Игнатьевич Молодчий». Очень точно употреблено слово «паренек». не командир, не летчик или воздушный боец, а паренек. И все тут. Как воздушному бойцу еще надо было расти и расти. Я понимал, что стать первым среди сослуживцев Героем Советского Союза – это счастье, но еще больше – ответственность. Об этом заставляло подумать и то обстоятельство, что остались мы все же без машины. Значит, считай, сбили фашисты...
Врезались в память и слова командира полка, которые он сказал на полевом аэродроме, перед тем как поздравить нас с правительственными наградами.
Николай Иванович был для нас непререкаемым авторитетом не только по долгу службы, не только как командир. Все любили его как человека. Высокий, стройный, красивый, полковник Новодранов был всем симпатичен, более того, вызывал у нас, молодых, восхищение. Летать он начал десять лет тому назад: сначала рядовым летчиком, затем командиром эскадрильи. Во время финской кампании Николай Иванович уже командовал полком и за боевые заслуги перед Родиной был награжден орденом Ленина. Служить под его началом, учиться у него многому, и в том числе летному мастерству, было для нас настоящим счастьем.
Как командир Новодранов строг, но справедлив. Я не помню случая, чтобы он кого-то незаслуженно наказал или обидел, оборвал начальственным окриком. Перед каждым боевым вылетом он беседовал с летным составом, разъяснял предстоящую задачу и всегда предупреждал нас:
– Не лезьте на рожон. Знайте, внимательность и осторожность – составные части мужества.
И не только предупреждал – категорически требовал, чтобы каждый летчик обладал этими качествами, вырабатывал их в себе. Помнится один характерный случай.
Экипаж Андреева получил задание. Необходимо было нанести удар по важному стратегическому пункту противника. Задание как задание. По фронтовым временам – обычное. Да выполнять его надо было немедленно. А задача-то ставилась утром. Значит, на цель выходить днем.
– Под прикрытием солнца? – не удержался Андреев, когда при постановке задачи узнал, что объект охраняется несколькими поясами зенитных заграждений.
– Точно. Истребителей сопровождения нет, – сказали ему давно слышанное и хорошо уже известное.
Ушел экипаж на задание. Один ушел. А весь полк – на базе. И все ждут, переживают: «Пробьется ли? Отбомбится?» И главное, щемящее, затаенное: «Придет ли домой?»
Придет! Штаб обрадован. Поступила радиограмма, что Андреев выполнил задание и находится уже на обратном курсе.
А вот и его машина. Не видно еще ее. Но слышен такой родной и знакомый гул. Успокаивающий гул моторов. И волнующий. Идет! А вскоре появился и бомбардировщик. Пронесся над вершинами деревьев. Выровнялся над взлетной. Сел. Все, понятное дело, бросились к самолету. Вид у него был страшный. Фюзеляж изрешечен осколками, из одного крыла выдран кусок обшивки, пробиты бензобаки.
Экипаж, сами по себе знаем, устал, а улыбается. Улыбается и Новодранов. Хотя трудно вообразить, как в таком решете Андреев и его боевые друзья могли остаться целыми и невредимыми. Потому и улыбаются, радуются все.
Экипаж докладывает о выполнении задания, а командир уточняет, где получила эти тяжелые повреждения машина.
– Над целью, – следует доклад.
Потом Андреев рассказывал, что он никогда не видел, как извергается вулкан, но сегодня ощутил это над целью – будто над огнедышащей землей летел.
Полковник Новодранов тут же, на аэродроме, перед всем полком у самолета поблагодарил экипаж за выполнение сверхтрудного задания, за мужество.
– Настоящие молодцы, – уже не по-командирски, а профессионально по-летному, по-товарищески похваливал Николай Иванович экипаж, обходя выдержавшую испытания машину.
А через несколько дней с задания возвращался другой экипаж. Где-то неподалеку от линии фронта его здорово обстреляли вражеские зенитчики. Машина была повреждена, и летчик с трудом дотянул ее до аэродрома. Произвел благополучную посадку. Осматривая машину, мы диву давались.
– Ну, молодцы, прорвались-таки, вернулись домой, – высказывались мы на аэродроме.
И тут подъехала командирская машина. Видимо, Новодранов задержался в штабе.
Экипаж, да и все мы, когда увидели полковника, ждали, что сейчас он похвалит прорвавшихся сквозь завесу огня, вернувшихся на свой аэродром. Наверное, это и на наших лицах было написано. Этого не мог не заметить командир.
– Что это вы все довольные стоите? – резко спросил он. – Плакать надо, а не радоваться. Боевую машину чуть не угробили... И себя тоже...
От такого поворота событий мы рты раскрыли, хоть, как говорится, по уставу и не положено.
А полковник свое: «Докладывайте!» Хотя, судя по его поведению, было ясно, что он уже все знал о полете.
– Вы не имели права попадать под обстрел! – резко произнес он, выслушав доклад летчика. – Кто вам дал право зря рисковать экипажем, самолетом, собой, в конце концов?!
– Я вас не понимаю, товарищ полковник, – пытался было оправдаться летчик. – Ведь...
– Никаких «ведь», – перебил его Новодранов. – А что не понимаете, то это очень плохо. Понимать все-таки надо. – И добавил более спокойно: – Если бы вам над целью противник оказал сопротивление, мешал выполнить задание – тогда другое дело, тогда иди, лавируй, пробивайся сквозь огонь, а удар нанеси, как это сделал позавчера Андреев, в таких случаях риск оправдывается. А по дороге к намеченному объекту или возвращаясь домой, старайся пройти так, чтобы тебя не сбили. Облети опасные места, «заройся» в облака, но уцелей. А вы летели под облаками и напоролись на заранее известную вам зону сосредоточения зенитной артиллерии. Это непростительно!
Все надолго запомнили слова полковника. Урок, как говорится, был всем на пользу.
Вот и меня отчитал полковник, здраво оценил мой поступок, на первый взгляд кажущийся героическим. Поразмыслив и взвесив последний полет и все, что произошло, разложив по полочкам, я понял, что в данном случае мое решение – посадить вне аэродрома горящий самолет – было не героизмом, а скорее мальчишеством.
Хоть и трезво воспринял я замечания командира, но на душе все же оставался неприятный осадок. И сняло его не время, а кинофильм «Чапаев», который мы смотрели вечером. Тот эпизод, когда Василий Иванович сказал одному из раненых командиров: «Пуля-то дура, а ты соображать должен и подставлять свой лоб под дурацкую пулю не имеешь права».
Соображать...
Вот именно – соображать!
И потому оставить поврежденную машину легче всего. Тем более, если ты уже на своей, а не на вражеской территории.
Проще простого покинуть самолет летчику. На любой из наших машин: на Ер-2, на Ил-4. Открыл колпак, резко ударил рукой или ногой по штурвалу – и тебя тут же выкинет из кабины за борт. Даже на малых высотах.
Но мы всеми силами стремились не делать этого. К примеру, я за войну – ни разу. В любых, даже в самых тяжелых ситуациях. Мы стремились посадить машину. И дотягивали до своего или до первого нашего аэродрома. Совершали посадку на более-менее подходящие площадки. И на совсем неподходящие. Бывало, даже вслепую, в темень, ночью.
Что это? Мальчишеское упрямство? Совсем нет. В этом вся наша работа и жизнь. И еще: машину свою не просто надо знать и любить, а чувствовать ее всем телом. Чувствовать, как частицу самого себя.
Вот так в сложной ситуации раз посадил. Второй раз приземлился. Третий... И сам летаешь с легкостью. Уверен в себе. И еще, что очень важно, экипаж тебе верит. Не трусит. При любом обстреле зениток или атаке истребителей врага. Каждый знает, что бывало труднее, бывало совсем плохо, но машину-то сажали. Тут-то приходит уверенность и в благополучном исходе полета, и в победе, вера в свои силы, в товарищей, в машину. Так в боях и рождается экипаж, боевой коллектив, на все готовый и на все способный ради победы над врагом.
И таких экипажей – десятки, сотни, тысячи.
Конечно, на самый крайний случай есть надежное средство спасения – парашют. Он всегда был рядом с тобой. Кстати, за свою жизнь сделал я – нелюбимое число у летчиков – тринадцать прыжков с парашютом. Два раза до войны – в аэроклубе и училище. Остальные одиннадцать – после войны.
Уже потом как-то меня спросили:
– Ну, не пользовались вы парашютом при выполнении боевых полетов. А тренировочные прыжки? Пэдээсник в полку ведь был? Он же требовал... И планы боевой подготовки...
Дотошным был этот спрашивающий гражданин. И пэдээсника (начальника парашютно-десантной службы – ПДС) знал. Что ему ответить? Посмотрел я на него, да и сказал пословицей:
– Козе не до того, когда хозяин с ножом стоит! – Все рассмеялись, а я серьезно добавил: – Воевать надо было, а не тренироваться в парашютных прыжках.
Рассказал, что к парашюту относились мы все с большим уважением. Кто же к своей жизни с пренебрежением относится?! Ведь сколько жизней спас в годы войны парашют!
Но справедливости ради должен отметить, что был у нас в полку один случай, потребовавший еще большего уважения к парашюту. А дело вот в чем. По инструкции после каждого вылета мы должны были относить свои парашюты в специальное место. Но вернешься с задания усталый, можно сказать, изнемогающий, а тут еще и парашют тащи. А он ведь тяжелый. Что с ним случится? Пусть остается в самолете. Так и оставляли в кабине на сиденье – привычном его месте. Не догадывались, какая беда может случиться. И случилась вскоре. Один из летчиков оставил горящую машину, а парашют оказался неисправным. Только чистая случайность помогла ему остаться в живых. Оказалось, что в парашюте – капля за каплей, совсем понемногу – собиралась влага. Накопилось такое количество, что там внутри все смерзлось. Коль мы парашюты из кабин не выносили, то и ухода за ними не было.
После этого случая, несмотря на усталость, каждый летчик в первую очередь нес парашют куда нужно. А затем уже – все остальное... Так что парашют уважали...
Защищая небо Москвы
7 ноября 1941 года. В этот день, сам не знаю почему, поднялся я раньше обычного. И не только я один. Молча одевались. Молча выходили на улицу. Смотрели на хмурое небо.
Тяжелые тучи, будто вражьи полчища, ползли над аэродромом с запада на восток. Шел снег. Падал на голые деревья и суровую, морщинистую землю, ложился на плечи товарищей.
Мы молча возвращались в помещение, и щемящее чувство вины еще глубже проникало в душу.
– Отбомбиться бы, – хмуро сказал Куликов, – легче бы стало...
И вслед за этим прозвучал сигнал боевой тревоги. Для всех без исключения экипажей – для тех, кто готов взлететь в ненастное небо, и для оставшихся без машин. Построились у самолетов.
– Может, приедет кто? – высказывались догадки.
И тут во всю мощь заговорило радио. Прямая передача с Красной площади. Звучал знакомый всем голос Верховного Главнокомандующего:
«Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении. Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции. Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов... Четырнадцать государств наседали тогда на нашу страну. Но мы не унывали, не падали духом. В огне войны организовали тогда мы Красную Армию и превратили нашу страну в военный лагерь. Дух великого Ленина вдохновлял нас тогда на войну против интервентов. И что же? Мы разбили интервентов, вернули все потерянные территории и добились победы.
Теперь положение нашей страны куда лучше, чем двадцать три года назад. Наша страна во много раз богаче теперь и промышленностью, и продовольствием, и сырьем, чем двадцать три года назад. У нас есть теперь союзники, держащие вместе с нами единый фронт против немецких захватчиков. Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины. У нас нет серьезной нехватки ни в продовольствии, ни в вооружении, ни в обмундировании. Вся наша страна, все народы нашей страны подпирают нашу армию, наш флот, помогая им разбить захватнические орды немецких фашистов. Наши людские резервы неисчерпаемы. Дело великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад.
Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?..»
Весь полк стоял не шелохнувшись, слушая эти простые и такие могучие слова. И так, не шелохнувшись, стояла вся страна, весь многомиллионный советский народ.
«...Пусть осенит нас победоносное знамя великого Ленина!»
И снова бои и бои. В горячей круговерти вылетов и не заметили, что на календаре уже 31 декабря 1941 года. И подумалось: «Хорошо все же праздники встречать дома. В своем полку. На родном аэродроме».
Хотя, конечно, вспоминали и свой родной очаг – и мать с отцом, и жену, и ребятишек, те кто успел до войны обзавестись семьей. Вспоминали каждый день и час, а в новогоднюю ночь – особенно. Но так далеко тот родной очаг...
– С Новым годом, товарищи! – поздравляет нас батальонный комиссар Н. П. Дакаленко. – В суровой фронтовой обстановке мы встречаем год тысяча девятьсот сорок второй...
Только начал комиссар, как командира вызвали к телефону. Все в ожидании притихли.
– Получена боевая задача, – сообщил наш новый командир полка полковник Н. В. Микрюков. И распорядился: – Закончить ужин и готовиться к вылету.
– Хоть бы Новый год встретить... А, надо сказать, погода была отвратительная – нелетная.
– Знаю, что метеоусловия плохие, но к боевому заданию надо быть готовым в любую минуту, – ответил командир.
А комиссар добавил:
– Кто не ляжет немедленно спать – тот не полетит. Уговоров больше не потребовалось. Через несколько минут летный состав был в постелях, а технический ушел на аэродром готовить самолеты.
– Ребята, вы там и за нас ключом по шасси в двенадцать ночи чокнитесь, – шутили летчики, напутствуя техников.
– Чокнемся, если шасси под рукой окажется, – беззлобно огрызались те, отправляясь на мороз. – Да как бы не улетели Новый год встречать.
Привычная атмосфера, обычная фронтовая обстановка. А ведь совсем недавно было иначе И что интересно. На фронте, где напряжение максимальное, мы так не нервничали и не переживали такого, как в те дни, о которых я хочу рассказать.
Полк отвели в глубокий тыл на переформирование. Мы должны были принять пополнение и получить новые самолеты.
Несколько месяцев подряд боевые экипажи совершали налеты на вражеские объекты. Мы потеряли почти всю материальную часть. Страшно сказать: в полку оставалось лишь три бомбардировщика! Да и то два из них требовали ремонта. Выходит, на полк – одна исправная машина!
Это – машины. Металл, так сказать. А люди? Разве не устали они? Изо дня в день, из недели в неделю – бои, бои, бои. Люди оказались крепче металла. Был полк. Была боевая единица, готовая снова, облачившись в металл, двинуться на врага. Но и нам, оставшимся в живых, необходимо было хоть немного отдохнуть. Оставшимся в живых...
Последним погиб экипаж лейтенанта Малинина. Это случилось за два дня до нашей переброски в тыл. Володя Малинин вылетел бомбить военные объекты противника в Орле. Вылетел и не вернулся. Он нашел смерть там, где начинал служить вместе со мной, Полежаевым, Нечаевым, Гараниным, Брусницыным и Степановым. Володя Малинин проходил службу в 100-м авиаполку, оттуда всех нас и направили на второй день войны в полк особого назначения.
Первым погиб Степанов.
Лечился в госпитале израненный и обожженный Сеня Полежаев.
И вот теперь не стало Малинина..
В иных условиях наш перелет на другой аэродром, пусть даже и неблизкий, особых бы трудностей не составлял. Ведь мы и созданы для того, чтобы летать не так выше и быстрее, как дальше всех.
Но здесь-то летать не на чем. Большинство экипажей – «безлошадные». Пришлось попотеть нашему транспортнику Василию Гордельяну. Его самолет в те дни был в центре внимания. Много рейсов довелось ему сделать, чтобы перебросить в указанное место весь летный и часть технического состава полка.
В первые дни тыловая обстановка прямо-таки ошеломляюще подействовала на нас, фронтовиков.
– В этой тишине хуже, чем под бомбежкой, – заметил Сергей Куликов.
Мы никак не могли привыкнуть к новой обстановке, забывали, что не надо лететь на боевое задание. Ночью, когда не было тренировочных полетов, мы спали беспокойным сном, ежеминутно ожидая сигнала тревоги, знакомой команды «По машинам!». И это естественно. Все мы уже свыклись с войной, с разрывами зенитных снарядов, с пулеметными очередями вражеских истребителей, с раздирающим душу воем сброшенных фашистами бомб. Все это еще жило в душе, в сознании, ревело и гудело. Это было вчера. И если потом, через годы и годы после войны, мы, ветераны, будем вздрагивать во сне, снова лететь в бой, гореть в самолете, выбрасываться из пламени на парашюте, то уж тогда, через день-два после фронта, разве мы могли все забыть и привыкнуть к тишине?
Население городка, куда мы попали, не считая военных, состояло в основном из женщин, детей, стариков. Где-то гремела война, а здесь люди не знали, что такое светомаскировка. Они ходили не спеша и не бросали встревоженных взглядов в небо. Жизнь текла, словно в доброе мирное время. Но это было только кажущееся спокойствие. Мы знали, с каким напряжением, по-настоящему фронтовым, трудились люди, отдавая все силы борьбе с врагом, как они ковали нашу победу.
– А мы в такое время в тылу, – говорили летчики между собой, опять начиная поругивать начальство. – Эта учеба бесконечна. В бою доучимся.
– Если не собьют в первом вылете, – отвечали горячим головам степенные пилоты-аэрофлотовцы.
Но мы, молодежь, меньше всего думали о том, по силам нам или нет драться с врагом в воздухе. Мы знали одно: там, под Москвой, все сейчас поставлено, на карту. Значит, дорог каждый человек, тем более летчик, к тому же имеющий боевой опыт.
Мы рвались на фронт. И не только на словах, но в на деле. А это значило, что мы учились и учились, не зная усталости, не ведая сна, не деля сутки на дни и ночи. Учились!
– Боевая работа для нас – это учеба, – часто повторял командир полка.
С ним соглашались, никто ему не возражал, но в мыслях своих мы все-таки были там, на фронте.
Перевооружение полка на новый тип самолета – дело непростое. Требует времени. Нам, летчикам военным, – кто училище кончал, боевую технику еще перед войной осваивал – было легче. Дело в том, что все мы на самолетах, которые получал наш полк, раньше летали. Ну пусть машины не совсем такие, кое-что изменено в их конструкции, в оборудовании, но в принципе самолет один и тот же. Кое-что требовалось подучить, привыкнуть к несколько иному расположению приборов, получить опыт техники пилотирования новой машины – и наша задача выполнена. А вот бывшим аэрофлотовским пилотам пришлось туговато. Не с нуля, конечно, начинали (ведь все они – летчики), но работа им предстояла более сложная. Поэтому для бывших летчиков гражданской авиации нагрузка получилась двойная. Командование создавало им все условия для учебы, мы тоже помогали. И вот настал день, когда учебный коллектив стал снова боевым коллективом – авиационным полком.
Как там наши страсти ни сдерживал командир, а на заключительном этапе всем стало ясно, что и руководство наше тоже рвется в бой не меньше, чем мы. Лишь только поступило разрешение на перелет, командир полка создал две группы. Первую возглавил сам. Включил в нее и ячейку управления. Видимо, так и надо было, так и поступил бы каждый командир, но мы, истосковавшиеся по настоящей работе, усмотрели в этом кое-что большее. И, не имея возможности как-то иначе высказать свои чувства, просто от души завидовали, провожая первую группу на наш подмосковный аэродром. Командир чувствовал, какое у нас настроение, а потому на прощание сказал:
– Вы тут не волнуйтесь, завтра встретимся. Для нашей группы вылет был назначен на второй день. Встали пораньше. С утра подготовили самолеты. Ждем команду на вылет, а ее все нет. Во второй половине дня поступает распоряжение о переносе перелета на завтра. Поясняют: «Плохие метеорологические условия». На второй день повторилось то же. И так продолжалось неделю!
Мы доказывали начальнику авиагарнизона полковнику Говорухе, дававшему разрешение на перелет, что все наши экипажи имеют боевой опыт, подготовлены к полетам днем и ночью, в облаках и за облаками, что погода плохая только на середине маршрута, а на аэродромах вылета и посадки безоблачно, но все тщетно!
– Да я бы вас с радостью выпустил, знаю вашу подготовку, видел, когда и как вы летаете, но права не имею, – отвечал нам начальник авиагарнизона. – Во-первых, требования при перелете для всех одинаковые. И для истребителей, и для вас, бомбардировщиков. И минимум погоды – один и тот же. А во-вторых, мое решение – еще не закон. Есть инстанции повыше. Я-то что, – говорил он, извиняясь. – Я – пожалуйста. Погода-то у меня здесь нормальная. Я бы выпустил...
Мы знали, что он говорит правду. Разрешение на перелет утверждалось в Куйбышеве, а там сидели, по нашим понятиям, перестраховщики. Как же иначе их назовешь, думали мы, когда погода нормальная, а они разрешения на вылет не дают. Но там думали иначе. Тогда с восточных аэродромов нашей страны перегоняли много различных типов самолетов. И разве можно было встретить летчика, который не рвался бы на фронт. Каждый твердил одно: «Давай вылет!» А какая у него подготовка – неизвестно. Давай, и все тут. Вот почему на маршруте случались авиационные катастрофы. И в основном из-за метеорологических условий. Что уж тут греха таить. Многие военные летчики одиночных самолетов и экипажи бомбардировщиков умели летать только в простых метеорологических условиях, а если отдельные из них и были обучены полетам в облаках, то не умели еще как следует ориентироваться вне видимости земных ориентиров. Так губили технику, новую, только полученную. Нередко погибали и сами.
На командном же пункте в Куйбышеве люди, дававшие разрешение на каждый перелет, естественно, несли за это ответственность.
Нам же, боевым летчикам, уже не раз смотревшим смерти в лицо, не привыкать к риску. Тем более, что терпение лопнуло.
Вечером я собрал своих однополчан по довоенной службе в 100-м ДБАП.
– Так нас до конца войны здесь держать будут, – начал я. – А враг ломится в Москву. Надо уходить на фронт.
– Правильно, – поддержал Гаранин. – Тем более, что погода нас устраивает.
– Они же не знают, что мы подготовлены к полетам в облаках, – сказал Соловьев.
– Надо лететь самим, – сделал вывод Полежаев.
– Но как? – это уже Брусницын.
– Знаете, ребята, – заговорил Андреев, который хоть и не служил с нами в 100-м полку, но пришел на «тайный сговор» тоже. Был Андреев, как я уже говорил, постарше нас, опытнее. Это мы почувствовали и сейчас. – Давайте еще день обождем, – предложил он. – А если завтра отобьют вылет, тогда уже была не была...
Все согласились. А я тут же выложил всем свой план перелета, вернее, побега из тыла на фронт.
С нетерпением ждали следующего дня. Ночь спали как бы в ожидании команды на вылет. Проснулись ни свет ни заря. Запросили разрешение на перелет. Но и это утро ничем не отличалось от всех предыдущих.
– На маршруте нет минимума погоды. Перелет запрещается, – решительно ответили нам.
Рассудительный Андреев и тот только руками развел, как бы показывая всем своим видом: мол, я все сделал, что мог, чтобы удержать от рискованного шага.
– Я лечу с вами, – сказал Андреев, подойдя ко мне. Язык не поворачивается, чтобы сказать это слово – «самовольщики», но это было так. Так вот, в группу самовольщиков вошли экипажи Л. Гаранина, В. Соловьева, С. Полежаева, М. Брусницына, мой и И. Андреева.
И тем не менее, я еще раз попытался, хотя и знал, что это безнадежно, уговорить гарнизонное авиационное начальство.
– Погода для перелета отличная, – заговорил я. Руководству это уже порядком надоело. Одно и то же! И полковник Говоруха ответил резко, раздражительно:
– Ну и пользуйтесь погодой! Загорайте! – Потом спокойно добавил: – Как вы не поймете, не имею я права. Не и-ме-ю!
– Мы не можем изо дня в день бездействовать, – вел я разговор, как было намечено раньше. – Разрешите тренировочные полеты в районе аэродрома.
– Ну, это – пожалуйста. Летайте на здоровье! Я готов был тут же выскочить из кабинета и стремглав бежать к своим. Но пересилил себя и четким шагом вышел за дверь. А там уже бегом, как мальчишка.
– Есть «добро»! – радостно сообщил в эскадрилье. Через час в воздух поднялись самолеты всех заговорщиков. Когда они пристроились ко мне и показали условный знак, что на борту все в порядке, мы сомкнутым строем прошли на малой высоте над аэродромным домиком, где располагалось гарнизонное авиационное начальство, и взяли курс на запад.
Вскоре с земли радист нашего экипажа принял радиограмму.
. – Требуют произвести немедленную посадку на аэродроме взлета, – доложил он.