Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
15
После заметки в газете на прием к Ильину стали записываться. Федореев советовал – не берите мелочей, садитесь в большой процесс; но Ильин брал все подряд. Казалось, что сам организм требует полной загрузки, а когда выпадал свободный час, Ильин чувствовал себя развинченным, раздражался по пустякам и жаловался на жару.
Все было раскалено – сукно на судейском столе, деревянный барьерчик, отделяющий скамью подсудимых от публики, и кожаные кобуры конвойных. В зале не продохнуть. Но Ильин никогда не выступал без пиджака и всегда в рубашке с галстуком.
– Это что же, в упрек нам? – спросил председательствующий Александр Платонович Молев, тучный мужчина, больше всех страдавший от жары.
Ильин пожал плечами:
– Так удобнее…
И в самом деле эта внешняя подтянутость, запонки, подтяжки и другие мелочи настраивали его на работу.
Дело, в котором Молев председательствовал, а Ильин защищал, было из ряда вон выходящим. Молодой инженер-экономист – ему только недавно исполнилось двадцать четыре года, а выглядел он еще моложе – обвинялся в убийстве тещи с целью завладеть ее имуществом.
Не только родственные связи и не только хладнокровная жестокость делали этот процесс необычным. Геннадий Самохин производил впечатление человека интеллигентного и воспитанного, на вопросы суда отвечал тихо и даже несколько рассеянно, как будто речь шла не о зверском убийстве, а о чем-то совершенно обычном, о чем и говорить лень.
Много передумал Ильин, особенно в те дни, когда он вместе с Самохиным знакомился с обвинительным заключением, и потом, в переполненном зале суда. Скученность была необычайной, и Молев уже не раз обращался к публике с просьбой не устраивать давку.
Но самое трудное испытание было впереди, а у Ильина до сих пор не сложилась защитительная речь. Сколько угодно фактического материала, но нет главного – достоверных психологических мотивировок, без которых любая речь становится мелкой и ничтожной.
Сегодняшнее заседание началось с просьбы Ильина о повторной судебно-медицинской экспертизе. Суд согласился, и сразу же недовольно загудел зал: «По такой жаре тащились! Чего уж там докторам делать!» Молев был вынужден сказать, что, если еще раз возникнет шум, он прикажет удалить нарушителей из зала.
– Еще бы лучше при закрытых дверях, но с открытыми окнами! – смеясь сказал Аржанов и взял Ильина под руку. – Держитесь, осталось недолго!
В коридоре Ильин почти столкнулся с Тамарой Львовной. Уже не первый раз он встречал ее в суде, а на процессе Самохина – каждый день.
– Ну что, ну как? – спросила Тамара Львовна. – Есть надежда?
Ильину вопрос не понравился, не понравился и нездоровый вид Тамары Львовны, и лихорадочный румянец. «Зачем эта ученая дама, явно в ущерб своей научной работе, просиживает здесь часы?»
– Надежда? Надежда на что?
– Но ведь он ненормален, это сразу видно…
– Суд не может не считаться с заключением авторитетной экспертизы, – сухо сказал Ильин.
– Мне бы так хотелось встретиться, почему вы никогда к нам не заглядываете?
– Но где взять время? Судебное разбирательство заканчивается, скоро объявят прения сторон. Вы ведь теперь, кажется, в этом понимаете?
– Да, понимаю. Извините…
«Как она изменилась», – подумал Ильин. Он вспомнил их разговор на даче: «Чего-чего, а теорий всегда хватает. А вот как идет жизнь…»
Но думать о Тамаре Львовне было некогда.
Прежде всего на почтамт. Лара теперь писала часто, гораздо чаще, чем весной. Она писала, что мечтает о встрече, и жаловалась, что не спит ночами, думает о нем. Если бы эти строчки встретились в чьих-то других письмах или в книгах, Ильин нашел бы их банальными. Но он знал, что Лара пишет правду.
«И хотя я иногда теряю надежду увидеть Вас, я все-таки счастлива», —
писала Лара. И он знал, что и это правда.
Не раз Ильин думал, что, быть может, лучше всего прекратить переписку. Все равно у них с Ларой нет будущего. Но он так привык к этим странным, быстрым и ласковым строчкам, что уже не мог жить без них. Так втягивается пьяница в свое горькое питье, и Ильин боялся дня, когда все будет кончено.
Сезон «до востребования» был в разгаре. Ильин в адской духоте выстоял большую очередь и, получив письмо, вышел на улицу, тоже переполненную приезжими. Он решил идти по направлению к Большому. Древний пароль «В садике у фонтана» был сейчас как нельзя кстати. Но и в садике была толкучка, все скамейки забиты, туристы, толкая друг друга, пытались попасть под брызги, отовсюду слышался пулеметный треск «зенитов» и «кодаков».
Может быть, снова попытать счастья в холле гостиницы, на этот раз в «Москве»? Но в гостиницу Ильин не попал. Издали он заметил милиционеров в белых перчатках, сдерживающих большую толпу, а у входа в гостиницу горели киноюпитеры. Толпа вынесла Ильина на мостовую.
– Что здесь происходит?
– Вы что, ненормальный, вам что, каждый день живую Лоллобриджиду показывают?
«А, фестиваль! До чего же я отстал…»
С трудом он пробился на другую сторону улицы, купил газету. На Филиппинах обнаружено первобытное племя. Вступил в строй новый металлургический гигант, конкурс на лучшее здание библиотеки, открыта новая комета, Фишер запрашивает… И хотя Ильин понимал, что новый металлургический гигант – это хорошо, а требовать миллионы за игру в шахматы – плохо, но все эти события шли как бы поверх главного, а главное было в том, что скажет медицинская экспертиза о Геннадии Самохине. Все от этого зависит. «Нет, ничего от этого не зависит, – внезапно подумал Ильин. – Самохин здоров, и на болезнь мне не придется ссылаться. Так-то, дорогая Тамара Львовна… Но если он здоров, то на чем же будет стоять моя речь?» – в тысячный раз спрашивал себя Ильин, и казалось, что все киноюпитеры обращены сейчас только на него, говорящего свою защитительную речь. Александр Платонович, изнывающий от жары, заседатели – пожилой рабочий с автомобильного завода и известная пловчиха, – а на первой скамейке сидит жена Самохина, тоже молоденькая и хорошенькая и всех раздражающая своим кукольным личиком и туфлями на сверхвысокой «платформе».
Ильин был в двух шагах от бывшей своей конторы. Зайти? Говорят, родные стены помогают. И потом Касьян Касьянович! Что бы там ни говорили, а человек с огромным житейским опытом…
Здание конторы стояло во дворе большого двенадцатиэтажного дома. Этот дом – стекло и бетон – выстроили сравнительно недавно, а здание конторы осталось таким же купеческим, каким было сто лет назад. Но одно новшество все-таки и здесь появилось: новый роскошный, выложенный мраморными плитами вестибюль со стеклянной дверью-вертушкой и гардеробом в в подвале, тоже отделанном мрамором; оттуда летом приятно веяло холодом.
Первым заметил Ильина Мстиславцев и сразу же ухватил его за рукав:
– А, попалась, которая кусалась! Это как: проездом в нашем городе?
– Да вот, был рядом, решил зайти…
Мстиславцев потащил Ильина вверх по лестнице, весело показывая его сослуживцам:
– Иду, вижу: кто-то лежит, вроде бы знакомый человек…
– Да ну тебя! – отбивался Ильин.
Но даже главный бухгалтер Фирсов, человек уважаемый и независимый и повсюду подчеркивающий свою независимость, даже он вышел из своего «блиндажа» – так с незапамятных времен называли маленькую комнатку, в которой он работал, вышел только для того, чтобы взглянуть «на нашего милого Женю». Даже угрюмая старушка Шутикова, даже Елена Ивановна Кокорева – все они теперь толпились вокруг Ильина, а вскоре набежали и машинистки и еще бог знает кто. Мстиславцев сиял так, словно бы это была его антреприза.
И сразу девчонки стали кричать:
– Евгений Николаевич, расскажите, кого вы сейчас защищаете?
Ильину отвечать не хотелось, и он сделал вид, что полностью занят серьезным разговором с Фирсовым. Но и Фирсов не выдержал:
– И в самом деле, милый Женя, расскажите нам об этом процессе, – и щелкнул челюстями, как это делал всегда, когда подписывал ведомость.
– А верно, что этот бандит полмиллиона взял, а потом его больше года искали? – спросила старушка Шутикова.
– На Каляевской?..
– Бежал и отстреливался?
– Евгений Николаевич, а как же вам такого защищать?
– Товарищи, товарищи, не наседайте, – шутливо умолял Мстиславцев, – вопросы только в письменном виде.
Но уже бежала по коридору секретарша Касьяна Касьяновича, хроменькая Виктория Петровна, всех озабоченно спрашивая:
– Ильина не видели? Касьян Касьянович просит.
Все неохотно разошлись. Ильин слышал, как Фирсов сказал:
– Тещу? Такой и отца зарежет, рука не дрогнет! (Девчонки сразу на него напали: «Вот вы всегда так! Адвокат должен быть психологом!»)
Касьян Касьянович был не один. Рядом, но за другим столом, поставленным перпендикулярно, сидел тот самый, похожий на де Голля, Василий Васильевич, который на Люсиных похоронах говорил речь. У Ильина сразу в голове загудело: в последний путь, в последний путь, в последний путь, – вот ведь как бывает: говорил один человек, а запомнился целый хор.
– Черт, зануда, висельник, судейский крючок, – говорил Касьян Касьянович, обнимая Ильина. – Почему не заходишь, почему прячешься? А вы что, не знакомы? Как это – нет? Ну, это моя недоработка, моя, моя, Василий Васильевич старый наш друг. И как раз мы о тебе говорили, верно? – «Де Голль» утвердительно кивнул, и Касьян Касьянович спросил: – А почему о тебе?
Как ни плохо было на душе Ильина, а он улыбнулся, услышав знакомые обороты:
– В самом деле, почему обо мне?
– Вот так и спроси. Знаменитостью стал, а? Василий! О Самохине вся Москва шумит! Признаюсь, был и у меня грех: и я однажды на свою тещеньку помыслил, ну, думаю, если ты сама вовремя не отлетишь… Ладно, ладно, я рад за тебя. Идем дальше. Дело Калачика. Ведь эта изба Василия Васильевича… Помнишь? Рубль за консультацию…
– Помню, но, откровенно говоря, не хотел бы об этом сегодня.. Да и следствие еще не закончено…
– Вот именно что не закончено. Этот жулик много врет!
– Не понял вас…
– Василий? – снова обратился Касьян Касьянович к «де Голлю», но тот пожал плечами так, словно бы и имел что сказать, но не считал нужным разговаривать по этому поводу.
– Много врет Калачик, – продолжал Касьян Касьянович. – Затягивает людей неповинных. Это что за тактика такая? Болтает и затягивает. Сторицына уже десять раз таскали и на очные, и так.
– Зря вы волнуетесь, – начал Ильин. – Следствие идет своим чередом и…
– Скажи пожалуйста, «зря волнуетесь», – перебил его Касьян Касьянович. – Тебя бы посадили, я бы не волновался, да я бы весь свет обегал… Или как, из-за одного жулика всех пересажать? Ты что, уходишь? – спросил он «де Голля», который молча встал и молча протянул руку, сначала Касьяну Касьяновичу, потом Ильину.
– Закурим? – спросил Касьян Касьянович, когда они остались вдвоем.
– Нет, спасибо, – сказал Ильин. Ему уже не хотелось говорить о том, ради чего он шел сюда.
16
Когда Ильин добрался до дому, был уже четвертый час. Время обеденное, наверное, Иринка соорудила окрошку со льдом, в такую жару окрошка – спасенье, ну, а на второе ничего, кроме зелени, не надо. А главное, отдохнуть и постараться уснуть. Но навряд ли, навряд ли: слишком много впечатлений, мозг взбудоражен, и если бы Ильин не боялся лекарств, то всего лучше были бы синенькие таблетки, оставшиеся от того времени, когда Саша жил у них. Но он боялся лекарств, тем более по такой жаре. Нет, лучшее лекарство – душ, а к вечеру спадет жара и можно будет наконец сесть за работу.
Ильин любил свой дом. Не только свою квартиру, но и сам дом, выстроенный еще в тридцатых годах. Старый новый дом. Посмеивались, что он похож на спичечный коробок, поставленный «на попа». В пятидесятых, когда увлекались колоннами, спичечный коробок решено было снести, и снесли бы, но кто-то вовремя вмешался: все-таки шесть этажей. Ну, а затем начали борьбу с этим самым Коринфом, строились новые дома, и старый новый дом отлично почувствовал себя среди модерна.
Пока спорили о стилях, подросли дубочки, ясени и клены, посаженные на воскресниках и субботниках, и теперь казалось, что дом стоит на бульваре, а во дворе цветущий сад. Квартира Ильина была на самом верху, и он любил, задрав голову, с улицы высматривать Иринку.
Он и сейчас взглянул на балкончик, но там было пусто. После дикого летнего грохота в квартире совсем тихо, сквозняки, пахнет душистым горошком и лавандой, из года в год покупавшейся против моли. Тихо, но как-то подозрительно тихо…
На вешалке он заметил куртку Андрея. Это как надо понимать?
– Иринка!
Молчание. Из кухни выходит Андрей, вид у него заспанный, в руках потрепанная книжка.
– Андрей, что случилось? Почему не в лагере? Где мама?
– Там… – сказал Андрей неопределенно.
Ильин толкнул дверь в спальню. Иринка лежала на тахте, рядом кувшин с водой, на нем вчетверо сложенное полотенце. Чувствовалась валерьянка и угарный дым – окно в этой комнате выходило на юго-восток, а в той стороне под Москвой уже третий день горели торфяные болота.
– Иринка, я вызываю «скорую». Угар – это опасно…
– Нет, нет, прошу тебя… это не от угара. Это он, он довел меня..
– Андрей? Почему он дома, а не в лагере?
– Спроси у него. Я ждала тебя, вышла на балкон, смотрю – Андрей… В первую минуту решила – болен, что же еще?
– Но он здоров?
– Совершенно здоров. Просто ушел из лагеря, захотелось уйти, или, как он говорит, ему надоело, и он ушел. Нам уже звонили, там, конечно, страшный переполох, требовали тебя. Ты не представляешь себе, как мне было стыдно… Оказывается, сбежал ночью.
Иринка заплакала. Ужасно ей это не шло, казалось, она не плачет, а гримасничает.
– Но почему, почему? – снова спросил Ильин.
– Я ж тебе говорю – ему надоело. Ночью, денег на электричку не было, и он шел пешком, ночью – прохладней. Это его слова: надоело и прохладней. Почему ты молчишь?
– Я думаю, – сказал Ильин.
– Думай сколько тебе угодно, но позвони в лагерь и хотя бы извинись.
– Мы ж еще с Андреем не поговорили.
– А, ну пожалуйста, разговаривай, если хочешь. Лично я этим сыта по горло. – И она провела рукой по старенькому ожерелью из розовых кораллов. Это ожерелье было самым первым подарком Ильина.
– Андрей! – крикнул Ильин. Иринка взяла кувшин и полотенце и демонстративно вышла из комнаты. – Ну, рассказывай! – Андрей стоял молча, и Ильину пришлось повторить: – Рассказывай!
Но и на этот раз Андрей промолчал. Он стоял перед отцом довольно смело и независимо, но было заметно, что весь он как-то внутренне сжался.
«Все-таки он, наверное, здорово устал, – думал Ильин. – Все-таки сорок километров, ну, все сорок он пешком не одолел, где прошел, а где и подвезли. Но как же это у него не хватило денег на электричку? Наверное, все погубило мороженое. Наверное, как и в прошлом году, там устраивали пиры на полкило ассорти разом…»
– И долго ты намерен молчать? – спросил Ильин. – Просто не понимаю, чем тебе было там плохо. Образцовый лагерь! Почему ты хотя бы не позвонил нам?
– Там телефон только в канцелярии, – сказал Андрей.
– Так что, разве не разрешается из канцелярии?
– Почему не разрешается, разрешается…
– Ну, допустим, ты не хотел оттуда звонить. Но ты ведь мог написать!
– И ты мне не написал… – сказал Андрей.
Ильин пожал плечами. Он отлично помнил тот разговор и то, что Андрей просил написать ему до востребования. Почему же он так и не написал сыну? Да только потому, что все это выглядело как-то несерьезно, что ли: тринадцатилетний мальчуган получает от отца письма до востребования! «Не солидно»… А почему, собственно, «не солидно»?
– Ну, а что теперь будет, после этого твоего бегства? Теперь придется мне звонить начальнику лагеря и просить взять тебя обратно. Как ты думаешь, приятно мне это или нет? Извиняться за сына? А ты подумал, что мне надо работать, а из-за тебя пропадает время. Я должен сесть за стол и работать, у меня нет такого рубильника: включил – работаю, выключил – занимаюсь домашними делами.
– Ну и не звони ей, – сказал Андрей. Что-то дрогнуло в голосе Андрея и тотчас же отозвалось в Ильине.
– Ты, наверное, и не ел ничего…
– Ел, что ты. Я утром на станции пирожков десять съел.
– На станции?
– Да…
– Но почему на станции и почему… утром?
– Ночью поезда не ходят. Я подождал до утра.
– Так ты, значит, не пешком шел?!
– Ну что ты, папа, это же сорок пять километров.
– И деньги у тебя были?
– Ну, конечно. Ты же мне дал прошлый раз…
– Однако ты сказал матери, что шел пешком!
Андрей ничего не успел ответить, влетела Иринка и влепила сыну пощечину. У нее была сильная рука, но Андрей не дрогнул, а как стоял, так и продолжал стоять – смело и независимо.
Зато Ильин был потрясен. И тем, как неожиданно влетела Иринка – похоже, что она слышала весь их разговор, – и самой пощечиной. И было такое чувство, что эту пощечину получил он сам и что у него самого загорелась щека, а в ушах стоял противный звон.
– Ну ладно, – сказал Ильин, чтобы как-то разрядить все это. – Вот видишь, Андрей, до чего ты довел мать, даже у нее не выдержали нервы. И для чего надо было врать, что ты шел пешком всю ночь…
– Я этого не говорил, – сказал Андрей упрямо.
Обедать сели не скоро. Ильину было тяжело и от всего того, что сейчас произошло дома, и от того, что речь по делу Самохина так и не написана, а сейчас сосредоточиться будет еще труднее.
После обеда Андрей попросил разрешения погулять во дворе, и Ильин разрешил: уж если объясняться с Иринкой, так только вдвоем, а ему хотелось объясниться или, вернее, объяснить жене, что физическое наказание – это вообще не наказание и что оба унижены: и тот, кого бьют, и тот, кто бьет. Но едва он начал, как Иринка крикнула:
– Я не позволю ему издеваться над собой!
– Но ведь мы же решили, что я поговорю с ним…
– Это не значит, что тебе надо строить из себя христосика. Сегодня он сбежал из лагеря, а завтра что-нибудь украдет, а послезавтра…
– Остановись, пожалуйста! – сказал Ильин.
– Он меня оскорбил.
– Иринка, Иринка, что ты говоришь, мальчишке всего тринадцать лет…
– Оставь твой адвокатский тон! Это хорошо там, а ты все-таки дома… Мне стыдно, и я удивлена, что ты так беспечно на все смотришь… В этом же лагере племянница Мстиславцева, чудная девочка, все теперь будут знать… Тебе на всех наплевать, а мне нет!
– Но с чего ты взяла, что мне «на всех наплевать»?
– На всех! В этом лагере сын вашего первого зама…
– Ну, слава богу, он теперь не мой первый зам. А Андрея надо забрать из этого лагеря!
До ужина все были врозь, а после ужина позвонила крымская бабушка, а потом Милка взяла трубку и прокричала, что здесь отлично, такой песок, такое море, приезжайте к нам, приезжайте к нам. И этот телефонный звонок восстановил мир. Андрею трубку, конечно, не дали, но после телефонного звонка все трое стали понемножку разговаривать. И все-таки это был еще не настоящий мир, а только перемирие.
17
Милая Лара! Защищаю человека, совершившего самое тяжкое преступление – убийство. Сегодня просил суд о повторном медицинском освидетельствовании моего подзащитного, но и сам не верю, что его признают человеком, неспособным отвечать за содеянное. Будь так, не я один, но и весь состав суда, и даже прокурор вздохнули бы свободней.
Убийство это жестокое, тщательно подготовленное и обдуманное во всех деталях, И вот еще что: через сорок минут после убийства Геннадий Самохин мирно обедал со своей женой – родной дочерью убитой. После обеда они пошли гулять и купили в ГУМе сбивалку для сливок, которую давно искали, да так и не могли найти.
Ему двадцать четыре года. Невысокого роста, худощавый, рыжеватенький. Лицо, в общем, довольно заурядное, тихий голос, держится очень ровно и склонен к иронии, это в его-то положении!
Женат, о его жене я Вам расскажу чуть позже. Есть два сводных брата, один служит на Дальнем Востоке, кажется, по мелиорации, другой плавает на китобойном. С обоими он никаких отношений не поддерживает. И вот почему: отец Самохина, в прошлом бухгалтер в районном отделении Госбанка, был женат на интересной и очень властной женщине. Она профессор, заведовала кафедрой иностранных языков в Экономическом институте, в своей семье была полновластной хозяйкой. И вот отец Самохина, будучи, как говорится, весьма в годах, разводится с женой и женится на студентке этого Экономического института. Тряска с разводом была необычайно долгой и мучительной (жена решительно возражала), но в конце концов их развели. Вскоре родился Геннадий, а через три года умерла его мать. После ее смерти отец протянул недолго, кажется, профессорша хотела с ним съехаться, но из этого ничего не получилось. Да, я еще ничего не сказал о бабушке Геннадия, она всех пережила, хотя, представляете, сколько ей сейчас должно быть…
Самохин окончил институт (держал в университет на математический, но провалился) и вот уже два года работает экономистом в техническом бюро. Одна характеристика лучше другой. И общественное мнение в этом бюро долгое время было совершенно единым: Гена не убивал, этого он сделать не мог, ошибка следствия, и на суде все выяснится. И после окончания следствия, когда Самохин во всем признался и когда стали выбирать общественного обвинителя, немало было голосов, что надо бы повременить, бывают и ошибки следствия.
И даже сейчас у Самохина множество доброжелателей. В перерывах ко мне подходят: «Мы на вас надеемся!», «Рано или поздно правда прорвется!» И все в том же духе, и после каждой реплики прокурора в зале недовольный шумок. А прокурор на этом процессе юрист самой высокой квалификации, и я не чувствую в нем никакой предвзятости.
Но против жены Самохина зал настроен весьма агрессивно. Все в ней раздражает: ее сверхвысокая «платформа» и то, как она сидит нога на ногу в первом ряду. Один из свидетелей по делу неожиданно брякнул: «Может, и впрямь Гена убил, но она его научила», и в зале зааплодировали. Председательствующий строго прервал свидетеля, а в перерыве я слышал, как он говорил прокурору: «Что за публика, кажется, по сто второй судим, могли бы понимать».
Другой свидетель, сосед по квартире, вспомнил о сбивалке – хороша, нечего сказать, мать убили, а она – в ГУМ! Но ведь она-то ничего не знала об убийстве… Дело дошло до того, что выделили конвойного сопровождать Тусю в зал и из зала. Здесь все ее зовут Тусей. И как-то странно звучит, когда ее вызывают для показаний: Таисия Федоровна!
Самохин женился год назад. Свидетели рассказывают, что жили молодожены тихо, вечерами ходили в кино, иногда – в театр, иногда – в гости. И у них гости бывали, не часто, но бывали. На их зарплату особенно не разгуляешься. Туся работала копировщицей в КБ, там действительно зарплата небогатая.
Теща? Туся часто у нее бывала: Екатерина Георгиевна делала дочке богатые подарки – и белье дорогое, и модные туфли, да и шубу справила. Шуба хорошая, ему бы, с его сотнягой, и один рукав не поднять.
Все горело изнутри, и до времени ни одного язычка пламени не было видно, а 17 марта Самохин пришел к Екатерине Георгиевне в пять часов дня (отпросился на час раньше с работы) и нанес ей шесть ножевых ран, от которых она и скончалась. Затем сломал замки в шкафах и в ящиках стола, разбросал вещи по комнате, имитируя поиски ценностей…
Вошла Иринка:
– Женя, надо поговорить. У Андрея скоро школа, он должен побыть на воздухе…
– Конечно, – сказал Ильин.
– Может быть, на три недели поехать мне с ним в Крым, к маме?
– Делай так, как ты считаешь нужным.
– Андрей, Андрей, вечная наша беда… – сказала Иринка и ушла.
Двадцать пять лет назад Екатерина Георгиевна вышла замуж за некоего Виталия Колесникова. Ей тогда было восемнадцать, все звали ее Катюшей, работала она приемщицей в прачечной на Госпитальном валу. Но, конечно, только до замужества, дальше ей там работать было ни к чему. У Колесникова дом налажен: красное дерево, серебро, по тем временам нечто сказочное. Он заведовал керосиновой лавкой и очень удачно воровал и в войну, и долгое время после войны. Керосин, знаете, был тогда недурным источником. Ну, а дальше, в соответствии с техническим прогрессом, пошли керогазы. Колесников заведовал цехом, переквалифицировался на газовые баллоны. Оказалось, что газ воровать и проще, и доходней. На двух процессах Колесников проходил свидетелем; на третьем получил свои двенадцать лет с конфискацией.
Екатерине Георгиевне пришлось тогда немало потрудиться, чтобы доказать, где мужнино, ворованное, а где ее собственное, непорочное. Ну, как же, ведь она утверждала, что было приданое, и на это приданое тоже нашлись свидетели. Дача, как водится, была записана на нее, и даже машину Колесников водил по доверенности жены. Все по закону, так сказать, до единой буковки. И после конфискации Екатерина Георгиевна и Туся остались двумя сиротками в хорошо обставленной квартире с коврами, и чешским хрусталем, и какими-то уникальными «елизаветинскими» люстрами, реставрированными самим, ныне уже покойным, Андреичем, с двумя объемистыми сберкнижками и с ценностями, которые хранились (на случай воров!) в банке с мукой и оценены теперь в пятьдесят тысяч рублей. Именно по поводу этих ценностей Туся сразу же заявила следователю, что «это не папино, это мамочкино»» «Мамочкино» – означало теперь «мое» и, следовательно, нажито не с Колесниковым, а с Виктором Александровичем, за которого мамочка вышла замуж через полгода после «керосинового» дела и конфискации. Положение у Екатерины Георгиевны было тогда такое, что надо было либо начинать работать, либо выходить замуж. Но работать она совсем не умела, а куда-нибудь приемщицей в прачечную очень не хотелось. Таким образом, решение было подсказано как бы самой жизнью.
Жила Екатерина Георгиевна с новым мужем дружно и тихо. Он работал в небольшом ресторанном оркестре, играл вторую скрипку и ежегодно ездил в Ессентуки – страдал не то желудком, не то печенью и без Ессентуков совершенно пропадал.
Так прошло еще семь лет. Туся что-то кончила и начала работать в КБ, вышла замуж, а полгода назад Екатерина Георгиевна овдовела. Проводили вторую скрипку негромко, без речей и поминок, словно все заранее было обговорено.
После похорон первой заботой Екатерины Георгиевны было устройство на работу. Я эту трудкнижку видел. Детский сад – уборщица, школа – гардеробщица, даже монтажница в каком-то иксмонтаже. Конечно, никто никогда не видел Екатерину Георгиевну ни в гардеробе, ни в детском саду, ни на строительстве, которое ведет этот самый иксмонтаж. И здесь бы место фельетону, но произошло убийство.
Она была убита в четверг, а узнали об убийстве только во вторник на следующей неделе. Дочь и зять обратились в милицию. Они были встревожены: не могут дозвониться до мамы. Звонили в прошлый четверг, но никто не ответил, в пятницу уехали на дачу, вернулись в понедельник утром, опять никто не отвечает, звонили весь день, и вот наступил вторник. Пошли к маме, а у нее дверь не отворяют… Через полчаса там уже полным ходом работала бригада уголовного розыска.
Каждое убийство, даже если все улики налицо, долгое время и во многом остается тайной. А тут до улик было далеко. После обыска возникло предположение, что убийца инсценировал грабеж и поиски ценностей, но все это требовало подтверждений. Очень опытная рука припрятала бриллианты и золото в байку с мукой, но следователю банка показалась подозрительно тяжелой, а грабители, если они все-таки существовали, могли и не найти… Следователь не торопился с выводами и терпеливо разрабатывал свою версию. Но вот в квартире убитой найден хлястик от дешевенького мужского плаща, а в квартире Самохина – квитанция из химчистки. Только тогда ему предъявили обвинение в убийстве и арестовали.
Вошла Иринка:
– Женя, для Андрея Крым вроде премии, это непедагогично.
– Да, конечно, – сказал Ильин.
– Все таки, я думаю, наверное, лагерь лучше.
– Да, наверное, – сказал Ильин.
Для того чтобы ознакомиться с делом Самохина, надо прочесть два объемистых тома, шестьсот страниц. Вначале он все отрицает. В ответ на каждый вопрос следователя – горячая и многословная речь. Остается только позавидовать терпению этого немолодого человека, который внимательно выслушивает все самохинские монологи. Нет – всем объективным доказательствам, которыми в то время уже располагает следствие и которые недаром называют неопровержимыми. Квитанция на чистку плаща? Что ж, плащ надо было отдать в чистку – вне зависимости от того, жива теща или нет. На плаще есть следы крови. Порезал палец! Экспертиза устанавливает группу крови, совпадающую с группой крови убитой, и, наконец, следствие предъявляет тот самый хлястик, найденный в квартире Екатерины Георгиевны. Но Самохин продолжает все отрицать, и чем дальше, тем более нелепо. И, наконец, сам следователь возбуждает ходатайство о его медицинском освидетельствовании. Врачи признают Самохина здоровым человеком.
После заключения медицинской экспертизы последовала очная ставка Самохина с Тусей, но и она обернулась против него.
«Ну, как же ты, Геночка, мы ж от тебя ничего не скрывали. Ты же знал, что это мамочкино, ты же знал, где мамочка хранит свои ценности».
Вот после этой очной ставки Самохин заявил, что хочет дать новые показания. Эти новые показания – подробнейший рассказ о том, как было подготовлено и совершено убийство. Больше он не ждет никаких вопросов. За ним не поспевают записывать. Да, мечтал о больших деньгах, хотелось пожить «во всю ивановскую». Ну, конечно же, знал о ценностях. Банку с мукой ничего не стоило выпотрошить, но зачем? Жена – единственная наследница. Да, все продумал заранее… Море слов, океан!
Когда я познакомился с Самохиным, он был уже другим – все признающим, ровным, вежливым, иронически улыбающимся. Мы вместе читали материалы предварительного следствия, и я сразу обратил внимание Самохина на противоречивость его показаний.
– Да, – сказал он мне, – приходилось петлять. Не каждому хочется быть расстрелянным.
Но это всего только фраза. Самохин не трус, и его противоречивые показания вызваны отнюдь не страхом за свою судьбу.
Вошла Иринка.
– Женя, я думала и решила: все-таки тебе надо позвонить в лагерь.
– Хорошо, я позвоню, – сказал Ильин.
– Завтра утром, хорошо?
– Да.
– И утром я с ним поеду… Знаешь, он уже спит и во сне так страшно скрипит зубами.
– Это жара, – сказал Ильин.
– Я не хотела его ударить.
– Понимаю.
– Но он меня раздражает. Этакое «неглиже с отвагой». Это Щедрин?
– Да, кажется…
Я думаю, что главным в жизни Самохина была его любовь к жене. Каждая любовь имеет, если так можно сказать, свое устройство. Устройством самохинской любви был страх перед потерей. Самохин не был ни ревнив, ни подозрителен. И Туся не из тех женщин, которые обманывают мужей. И в этом, как и во многом другом, Самохин отдавал себе полный отчет. Он был измучен не воображаемой изменой, а той реальной ситуацией, когда он мог в любой день и навсегда потерять Тусю. И этот страх перед потерей нарастал с каждым днем. Он страдал от каждого нового свидания Туей с матерью. И чем дальше, тем сильнее страдал. Каждая новая шляпка и каждый новый шнурочек, подаренные Екатериной Георгиевной Тусе, больно отзывались в нем.
