Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
25
Ильин был недоволен встречей с Калачиком и упрекал себя в нерешительности: почему сразу не сказал, что Сторицын настаивает на оговоре? Тут не просто адвокатская неопытность, тут еще и желание самому «пройти до конца»… Калачик сразу разгадал его сомнения: «Ну, шляпа Сторицын, ну, растяпа! Но не вор!» «Пусть прокурор копает», – вспоминал Ильин и ежился.
Он решил поехать к Саше. Хотелось поговорить, а может, и посоветоваться. Взглянул на часы. Как раз! Примерно в это время Саша приходит с работы.
После смерти Люси они виделись редко. Первое время Саша обедал у Ильиных, и Иринка специально для него готовила «духовое мясо»: считалось, что Саша его очень любит, хотя на самом деле он всегда был равнодушен к еде. Потом он пропал и только иногда звонил по телефону и спрашивал об Иринке и детях.
Жил Саша недалеко от Комсомольской площади, на пятом этаже густонаселенного дома. Каждый раз, когда они встречались, Ильин говорил, что пора отсюда выбираться и что такую большую комнату, да еще с «фонарем», вполне можно обменять на отдельную квартиру, пусть с небольшой приплатой или приняв на себя чей-нибудь пай, и что Люся, может быть, и заболела от этой комнаты, в которой всегда душно и шумно: совсем близко грохочут поезда. Но все оставалось по-прежнему: именно Люся и не хотела уезжать, говорила, что привыкла и к пятому этажу, и к кошкам на лестнице и что лучшие магазины именно в их районе.
– А, вот кто, ну заходи, заходи, – сказал Саша, открывая дверь Ильину. – Я тут закусываю, не хочешь ли присоединиться?
В комнате беспорядок, кровать наспех прикрыта, на столе банка килек, батон, масло и сырок с изюмом. На электрической плитке, в кастрюльке без ручек, варятся сосиски.
– Может, хочешь по рюмке?
– Жарко… А впрочем…
Саша достал маленькую, разлил, водка была теплая, отвратительная. Ильин чуть пригубил и тронул сырок. Саша подцепил кильку.
– Ну, что: за любимую тему – одну на две и потом эти две на отдельную из одной?
– Нет, я понимаю, что теперь тебя отсюда никуда не сдвинешь.
– А надо бы! Лестница и все прочее – это ладно. Но я стал слышать поезда. Странно, раньше не слышал, а теперь слышу. Спать не дают. Я думаю, наверное, Люся тоже слышала, но не жаловалась. Может быть, тебе она что-нибудь говорила?
– Нет, конечно.
– Почему «конечно»? Все всегда на что-нибудь жалуются. А вот Люся… Ты ведь был у нее незадолго?.. Она любила тебя, говорила, что ты человек близкий. – Саша лег на кровать, закурил и, рассматривая колечки дыма, сказал: – Есть люди, которые созданы для того, чтобы быть близкими. Ты принадлежишь к их породе. Касьян до сих пор вдовеет, не может найти помощника: все после тебя нехороши. Мстиславцев открыто гордится вашей многолетней дружбой. Адвокаты уж на что народ недружный, но ты и их быстро завоевал. Не только мелкая сошка от тебя в восторге, но и сам Аржанов… Ну, да вы ж теперь оба в одной упряжке…
– Почему оба? Аржанов защищает Сторицына, а я Калачика…
– В самом деле? – перебил его Саша. – Ну, ты меня рассмешил. Аржанов всю Москву объездил, а ты хоть в форточку покричи: «Я Сторицына не защищаю!»
– Ты что, ошалел? – взорвался Ильин. – Я достаточно устал, чтобы слушать твою галиматью.
– Не шуми. Это не твой стиль. – Саша встал, налил себе и Ильину, Ильин пить не стал, а Саша выпил, и, кажется, с удовольствием. – Мне всегда нравилось, что ты делаешь свои дела весело. Верный признак душевного здоровья. Я бы таким людям ставил штамп в паспорт: улыбается вследствие душевного здоровья.
– И все-таки запомни: Сторицына защищает Аржанов, а я – Калачика.
Саша вплотную подошел к Ильину, близко послышался сивушный запах.
– У тебя какое-то странное сочетание ума и глупости. Говорят, что такое встречается у талантливых людей. Все уже знают: «Калачик оговорил Сторицына». Это ж естественно, а? Едва жулика посадили, как он потащил за собой невинного человека, хорошего, энергичного работника, к тому же умеющего улыбаться, как вы все.
– Но я отнюдь не поддерживаю версию оговора, – сказал Ильин. (Получалось как-то так, что он оправдывается перед Сашей.) – Калачик с самого начала заявил на следствии, что делился со Сторицыным, и я думаю, что это признание вполне чистосердечное.
– И тебя Аржанов не переубедил? Странно, очень странно. По Малинину и Буренину выходит, что должен был переубедить…
– Но есть и высшая математика! Никто, кроме Калачика, не подтверждает корысти. Ни один из этих самых «совместителей». Да и сам Калачик кое-что все-таки затемнил. На суде невольно могут возникнуть сомнения…
– Что, что? – переспросил Саша. С улицы врывался шум колес, свистки и еще какой-то гул. – Мало, понимаешь, поездов, так еще и самолеты!
– Я говорю, могут возникнуть сомнения, тем более – никаких свидетелей. А это в пользу Сторицына. Суд, для того чтобы определить виновность, должен иметь неопровержимые доказательства! Как известно, лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного…
Саша засмеялся:
– Вот, вот… Этой-то фразы я и ждал от тебя. Пари готов был держать, что скажешь. Слушайте, дорогие мои, а не надоело вам повторять одно и то же? Закатят глаза, и с французским прононсом «лючше». Ну а как, если не «лючше»?
– Тебе бы дать волю, ты бы их обоих на месте шлепнул!
– Рука бы не дрогнула! И как же это получается? Вор ворует годами, а потом уходит, пусть с выговором, но с дачкой, машиной и парочкой добрых сберкнижек! И это как, «лючше»?
– Я согласен с тобой, что в стране есть шальные деньги, – сказал Ильин. – Я за дачи, за машины и за сберкнижки, но при том, что это уровень жизни.
– Это ты для своей речи приготовил: «уровень» и все прочее?
Помолчали. Ильин, нахмурившись, катал хлебные катышки. Он привык к порядку, свежему белью и хорошо отутюженному костюму, и его раздражала Сашина неустроенность: банки и бутылки, сваленные в угол, неубранная кровать и стол в объедках.
– А что, если действительно заняться обменом? – неожиданно спросил Саша. – Ты вот вращаешься в сферах…
– Ну конечно, – живо откликнулся Ильин. – Но лучше сказать Иринке. И как только ты здесь живешь!
– Да так вот и живу. Обитаю. Ну что, ну познакомился с одной девчушкой, пришла, посидела и ушла, то ли я не понравился, то ли комната, так сказать, жилплощадь… Что ты на меня уставился? Девчушка как девчушка, ножки бутылочками, ты, я думаю, и не снизошел бы. Ну ладно, все, давай разбежались…
– Это проще всего. А что дальше?
– Дальше я ей снова звонил. Может, на этот раз буду неотразим.
– Паясничаешь, Саша!.. Думаешь, от этого станет легче?
– А есть такой рецепт, чтобы стало легче?
– Мне кажется, ты запустил себя. Нет, постой, я не о комнате, тут мы все одинаковы – ничего не умеем. Будет легче, когда возьмешься за настоящее дело…
– Не все же могут стать адвокатами, – сказал Саша, допил остатки водки и поставил бутылку в угол.
– Можешь поносить мое адвокатство сколько тебе влезет, дело не во мне, а в тебе, – сказал Ильин. – У тебя ж светлая голова, ты бы мог…
– Что, на БАМ?
– Почему бы и нет? Да там на тебя молиться будут!
– Люся в таких случаях как говорила, помнишь? «Кругло́, Женя, кругло́…»
– Я не хуже тебя знаю, что это банальность, наверное, я разучился иначе, но послушай меня: надо сделать усилие!
– Послушать тебя? Нет, Женя, я тебя в свое время наслушался. Ах, как ты тогда пел, как ты тогда изъяснялся! И как тебе верили вот в это самое: «сломать жизнь» и «боль лечит»… Тоже, откровенно говоря, порядочная банальность, но всего этого не замечаешь, когда любишь. Любая банальность кажется тогда свежей мыслью, новым словом.
– Если бы не Штумов, я бы тогда сгорел за эти самые, как ты их называешь, «банальности»…
– Скажи, пожалуйста, Штумов! А что мы́ ходили гамузом просить за тебя? Штумову-то ничего не было! Старый уважаемый профессор, беспартийный большевик – он и есть беспартийный большевик, – ну, его слегка пожурили за проявленный либерализм, а вот наша компания чуть за тебя билеты не положила: кого по стипендии шарахнули, а кого… И через двадцать лет ты снова начинаешь копать, как жить и чем жить? Снова та же страсть найти последователей. Для чего? Ты-то как эти двадцать лет прожил? Нет, если бы я и решил податься, так не на стройку. Не на стройку, дорогой друг, а просто-напросто к Касьяну. Ну, что? Он звал меня. Не веришь? Спроси его сам. Он ко мне всегда хорошо относился, может быть, с твоих слов, и ему жаль меня, понимаешь, просто жаль, совершенно безыдейно, как беспризорную собаку. Ему жаль меня, он хочет меня обеспечить, я сделаю у него карьеру, буду заведовать каким-нибудь отделом, разъезжать по стране. Из дворняжки – в королевские пудели? Ведь я тогда буду ему обязан. Это тоже ценится. Почему бы мне и не повторить твой путь? Лет через двадцать, уже на пенсии, буду поучать молодых людей, как им всего лучше «сломать» и «пострадать»; они будут смотреть мне в рот, а я что? У меня пенсия! Иди, иди, вдруг сейчас девчушка явится? А я не хочу, чтобы вы встречались.
26
Всю ночь Ильин не мог уснуть. Он уже и не рад был, что поехал к Саше: рассчитывал на добрый совет, а наткнулся бог знает на что. Ильин говорил себе, что Саша несправедлив к их прошлому: были, конечно, и издержки, были и перекосы, но все очень быстро устроилось, и все закончили учебу. Многих Ильин встречал за эти годы, люди спокойно живут и работают, а Валя, Валентин Григорьевич, которого тогда заодно «шарахнули», – давно уже замминистра. И все-таки выходило как-то так, что прав Саша, а виноват Ильин, виноват в том, что Сашина жизнь не удалась. Но почему же он молчал все эти годы, почему заговорил сейчас, когда Ильин бросил контору и пробует жить по-своему? Почему он молчал, ведь они дружили, бывало, что Саша подолгу жил у него, да и то хорошее, что было у Саши с Люсей, – заслуга Ильина, именно он развел Сашу с той шлюшкой. Почему сейчас, почему? И Ильин вспоминал Аржанова: «Мы с вами по одну сторону…»
Заснул он под утро, а когда проснулся, снова был жаркий день, надо было спешить в консультацию.
Едва только переступил порог, как сразу увидел Любовь Яковлевну. Ильину хотелось побыть одному, прогнать дурные сны, сосредоточиться, а вместо этого предстояла беседа на обычную тему о том, как выглядит Аркадий Иванович и не начал ли баловаться папиросками.
– Хотела к вам домой бежать – думала, заболели. Ну, как там?
– Не волнуйтесь вы, ради бога, – сказал Ильин, с трудом сдерживая раздражение. – Аркадий Иванович в полном порядке. Пьет кефир.
– Можно, я присяду?
– Разумеется. Да скиньте вы платок, и без него душно…
– Вы уж меня извините, день, я знаю, неприемный…
– Ничего, ничего…
– Сердце не выдержало!
– А сердце поберегите, оно вам еще пригодится.
Ильин ждал новых вопросов, но Любовь Яковлевна молчала. В открытое окно доносился шум стройки. Веселые утренние голоса, близко работал подъемный кран.
– Вы мне скажите, глубокоуважаемый, я все думаю и думаю: судить Аркадия Ивановича будут?
– Вы что это, всерьез?
– Как я могу шутить! Евгений Николаевич, глубокоуважаемый…
– Но я, кажется, не раз говорил вам, что Аркадий Иванович обвиняется по статье девяносто второй, часть третья Уголовного кодекса.
– Знаю, что обвиняется, но неужели же суд?
– Позвольте, я закончу, – сказал Ильин. (Доколе ж эта пытка будет продолжаться!) – Статья эта – хищение социалистической собственности в крупных размерах, то есть тяжкое уголовное преступление. Не полезней ли вам будет ознакомиться хотя бы с моими предварительными наметками?
– Что вы, – сказала Любовь Яковлевна, с испугом глядя на папку, которую Ильин уже взял в руки. – Да у меня и очков с собой нет. Вы человек ученый, объясните мне, ради бога.
– Хорошо, попробую, – сказал Ильин. – Скажите, у вас из кармана никогда ничего не вытаскивали? Вспомните, пожалуйста.
– Не было… – Любовь Яковлевна с испугом смотрела то на Ильина, то на папку. – Я сумочку всегда крепко держу: в магазине этого ворья ужас сколько ошивается, у Аркадия Ивановича дважды бумажник вытаскивали, в первый раз три рубля с мелочью, а во второй – всю получку.
– Будем исходить теперь из того, что сам феномен воровства вам известен, – сказал Ильин с деланной бодростью. – Но у государства тоже есть свой карман. Нетрудно понять, что, если вы взломаете склад, скажем, райпищеторга…
– На склад… Аркадий Иванович?
– Никто в этом не обвиняет Аркадия Ивановича. Я взял наиболее доступный пример!
– И слава богу!
– А вот бога рано благодарить. Взломать склад – это для дураков. А умные люди действуют по-другому. Для того чтобы похитить собственность, принадлежащую государству, не обязательно взламывать склад или кассу. Аркадий Иванович без всякого топора зачислял людей на работу, но не для того, чтобы они работали, а для того, чтобы им шла зарплата и затем эти государственные деньги незаконно присваивались. Да вы взгляните хотя бы на общую сумму… Ах да, очки! Ну, хорошо, я прочту вам вслух.
– Зачем? – Любовь Яковлевна положила руку на папку так, словно судьба ее мужа зависела от этой папки. – Значит, начальство приказывает, а Аркадия Ивановича судить?
– И начальство будут судить, – сказал Ильин.
– Товарища Сторицына? Бог с вами, глубокоуважаемый, это совсем невозможно.
– Почему же невозможно?
– Аркадий Иванович говорил: в огне не сгорит и в воде не потонет. Да я товарища Сторицына сегодня утром встретила, когда сюда шла. Веселый… и с этим… ну, тоже адвокатом работает. Я, откровенно говоря, с ним сначала хотела сговориться. Он мне вас и посоветовал…
Ильин пожал плечами:
– Не могу вам сказать, почему в отношении Сторицына мерой пресечения выбрана подписка о невыезде. Да это и не мое дело. Но вам, Любовь Яковлевна, вероятно, надо знать, что Сторицын свою вину отрицает, и он и его адвокат стоят на том, что Аркадий Иванович оговорил начальство.
– Это как?
– Ну как, очень просто: дал на предварительном следствии ложные показания, бывает…
– Но Аркадий Иванович на такое и вовсе не способен!
– Откровенно говоря, и я того же мнения. Но суду нужны не мнения, а доказательства. Сторицын, конечно, не отрицает, что подписывал фальшивые ведомости, но утверждает, что корысти от этого не имел. Мы с Аркадием Ивановичем вчера на эту тему беседовали, и я ему прямо сказал, что если так будут развиваться события, то встанет вопрос и об оговоре. Но Аркадий Иванович все больше мнется, говорит, что есть здесь какая-то «деталька», а какая – молчит.
– Боится, чтобы не пала тень на нашу Ниночку!
– Ниночка, дочка ваша, знаю! Но почему тень?
– А этот за ней ухаживал, в кино водил…
– Подождите, дайте разобраться. Сторицын с вашей Ниночкой… в кино?
– Да не Сторицын, а этот, ну…
– Кто такой? – живо спросил Ильин. Но Любовь Яковлевна вдруг как-то разом потухла. – В конце концов, – сказал Ильин, – я ведь не следователь, а ваш адвокат.
Стало тихо. Снова из окна послышались веселые голоса и шум работающего крана, кто-то пускал в адвокатскую кабинку солнечных зайчиков, похоже, баловался парень на грузовой машине.
– Племянник, – сказала Любовь Яковлевна. – Племянник товарища Сторицына… Не нравился он нам. Бывало, придет и прямо с порога: «А ну, решайте, что раньше было – яйцо или курица? Я, говорит, этот вопрос подверг научно-технической экспертизе». Только ради Нины и терпели. Ниночке уже тридцать пятый пошел. А я мать. Мне Аркадий Иванович тысячу раз повторял: «Ты, Любонька, мать, а я отец!» Как забрали Аркадия Ивановича, так он к нам больше не заходит. Но я его разыщу. Может, еще когда и скажете Аркадию Ивановичу – не такая уж она у вас слабенькая… – И Любовь Яковлевна, схватив свой платок и не прощаясь, быстро выбежала.
«А «деталька»-то начинает обрастать, – подумал Ильин. – Любовь Яковлевна, божий одуванчик… Да кто знает, кто знает, на что способен человек, кто знает, кто знает!..»
Позвонила Иринка: «Только что бабушка привезла Милку, через час-полтора вернется Андрей из лагеря, ты не забыл, что завтра первое сентября?» Ильин сказал: «Все помню, все будет о’кей», – попросил Милку к телефону: «Ну как, мордашка, загорела там?» А в голове по-прежнему вертелось: «Кто знает, на что человек способен, кто знает, кто знает…» Сто раз он спрашивал себя, а так ли нужна ему эта «деталька», сто раз вспоминал слова Аржанова, что судьба Калачика не зависит от того, брал Сторицын или не брал, хищение от этого не станет меньше, не все ли равно, что за «деталька», пусть прокурор копает. Но каждый раз выходило так, что от этой «детальки» многое зависит.
Дома было громко и весело. И Андрей, и Милка бросились к отцу уже вымытые и растертые Иринкой, которая стояла рядом, сложив руки на груди: Юнона!
Милка изменилась мало, только почернела от солнца, а вот Андрей – тот очень повзрослел. Год назад он бы с ходу затеял драку с сестрой, а сейчас хмурится, крепко сжимает челюсти так, чтобы все видели его мужественные желваки.
– Ну как, поладил наконец со своей «египтяночкой»? – спросил Ильин.
Андрей пожал плечами совсем по-ильински.
– Да мы от нее легко избавились. Влюбилась в одного десятиклассника, самый главный лопух, ну, кружок мягкой игрушки и полетел, и штанга накрылась.
Ильин внимательно слушал сына, да и Милкины рассказы о том, как они с бабушкой по целым дням из воды не вылезали, тоже были приняты благосклонно. К концу обеда неожиданно прибежал Мстиславцев. На этот раз он был без своей Леночки.
– Прямо с работы, захотелось на твоих дураков посмотреть. Ну, как говорится, с наступающим учебным годом! Получайте… Раз, два, три. – На столе появился большой торт из мороженого.
«Странно, – подумал Ильин. – Это при его-то скупости…»
Ели торт, запивая каким-то волшебным напитком, потом Мстиславцев попросил Милку сыграть что-нибудь на рояле, вот это: «там, тири-тири-там…»
– Турецкий марш, – констатировала Милка.
– Папка, отправь ее в лагерь на следующее лето, а меня в Крым, ась? – зашептал Андрей.
– До следующего лета еще год, – отвечал Ильин, слушая Милку. Бессердечно падали ее крепкие загорелые пальчики, выстукивая знакомую мелодию. Как это изображает Мстиславцев: «там-тири-тири-там…» Иринка слушает, как всегда напряженно, боясь, что Милка споткнется, а Андрею больше всего хочется, чтобы она споткнулась. Мстиславцев, по-видимому, обожает мороженое под музыку. Ильин вдруг увидел их впятером как будто со стороны, как будто это чья-то фотография. Такие фотографии передаются из поколения в поколение, и через сто лет, когда прогресс станет всеобщим и уже будет налажена связь с неземными цивилизациями, на нашем шарике девочка будет играть «Турецкий марш», а дяди и тети вокруг нее будут есть торт-мороженое.
– Да, замечательно, – сказал Мстиславцев. – У тебя, Милка, – талант. И как это ты там, в Крыму, не разучилась? У моей племяшки за лето все, буквально все из головы вылетело…
– Бабуся заставляла меня играть по четыре часа в день в любую погоду…
– Скажи, пожалуйста, «в любую погоду»… Но пора мне, гоните в шею!
Ильин отлично знал, что «пора» ничего не означает и что Мстиславцев еще не раз будет возвещать о своем уходе – пора, засиделся, но так никуда и не уйдет, а будет пить чай с халвой, потом попросит стакан воды, заморозьте его в холодильничке! – и только жара помешает ему выпить «на посошок». А не уйдет он потому, что пришел по делу, иначе бы он и не пришел, о чем-то надо посоветоваться, может быть, у них с Касьяном не идет. Не только Ильин, но и Иринка, и даже дети знают, что Мстиславцев пришел по делу, но еще битый час будет слушать Милкины сонаты и помогать Андрею восстанавливать испорченный затвор в «Зените». Наконец Ильин лениво спросил:
– У тебя что, вопросы?
– Да ровным счетом ничего, – сказал Мстиславцев. – Нет, Андрей, твой «Зенит» надо нести в мастерскую.
Ильину больше не хотелось тянуть:
– Ладно, пошли ко мне…
В кабинете Мстиславцев вытащил папиросы, закурил, но, вспомнив, что Ильин не любит табачного дыма, бросил окурок в пепельницу.
– Ну что, с чем пришел? – спросил Ильин.
– Глупость, малость и пустяковина, – сказал Мстиславцев. – Но прежде скажи мне, сколько лет мы знакомы?
– Ты что, сам сосчитать не можешь? С университета…
– Вот и соврал. Вот и выходит, что память у тебя не такая, как все о ней говорят. Послушать людей, так Ильин – компьютер. А ты в школу на Сретенку ходил?
– Ну, ходил… Мы-то до войны в Химках жили, но на один год тетка взяла меня к себе. Да, Сретенка. Ну и что?
– Как что? А кто с тебя шапку сбил? Ты весь обревелся, а потом нашел свою шапку в раздевалке. Помнишь?
– Что-то помню… Тетка у меня была суровая. За эту шапку…
– Вот, брат, с какого времени мы знакомы.
– Колоссально! – сказал Ильин.
– Второй вопрос: за это время, что мы знакомы, я тебе хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую подлость сделал?
– А шапку кто спрятал?
– Что? Ах да, шапку… Выходит, ты теперь меня этой историей будешь попрекать.
– При случае попрекну.
Мстиславцев захохотал:
– Ловко! Я люблю, когда ты шутишь. Ты вот уже полгода у нас не работаешь, а твои шуточки до сих пор вспоминают. Кто-нибудь пошутит, а другой скажет: «Неловко шутишь, от твоих шуток человеку тяжело, вот Ильин, тот умел». Да, Женя, выходит, тридцать с лишним лет мы знакомы… срок немалый. Это не выплюнешь, и захочешь, а не выплюнешь. Слушай, дай мне холодной воды, умираю пить, но только холодной!
Ильин пошел на кухню; Иринка мыла посуду, Милка вытирала тарелки, Андрей занимался мужским трудом – точил ножи на бруске. Доволен, дуралей, что с мягкой игрушкой покончено.
– Холодненькая, – сказал Мстиславцев, выпив воду, – ничего не может быть лучше. – Поставил стакан на стол и, глядя прямо в глаза Ильину, сказал: – Сторицына я знаю столько, сколько и тебя. Он честный, порядочный человек и с заслугами…
«Если он будет продолжать в том же духе, я его выгоню», – подумал Ильин.
– Ты напрасно молчишь, напыжился и молчишь, – продолжал Мстиславцев.
«Ладно, пусть говорит, – подумал Ильин. – Пусть наконец выговорится».
– Знаешь, Женя, раньше мы в тебе этой гордыни не замечали. Хоть кого в конторе спроси. Ильин? Прелестный человек, влиятельный, но влиятельства своего никогда не покажет и носа не сунет куда не надо. А теперь ты изменился. Да, изменился. Испортило тебя это самое адвокатство, речи, цветы, браво, бис. Я понимаю, успех – он всегда успех, но гордыню, Женя, надо прятать, не показывать ее всенародно. Ну, чем я тебя сейчас задел? Сторицын? Да, я продолжаю утверждать, что он человек честный, пострадавший человек, ты и сам прекрасно знаешь, что нет ничего легче, чем попасть жулику в лапы. Ты меня извини, Женя, но не твоя это заслуга, что у нас в конторе, тьфу-тьфу-тьфу, не было жуликов. Да, их не было, но они могли быть. И накололся бы кто из нас на такого жулика, ты или я, допустим, – я говорю: допустим, накололся… И тогда что?.. Обоим в тюрьму?
– А ты что предлагаешь? – спросил Ильин.
– Разобраться надо, и, понимаешь, не по-адвокатски, без публики.
– Вот суд и разберется, – сказал Ильин.
– А вот это ты, Женя, зря… Я с тобой по-дружески, а ты… Нет, испортили тебя, подменили…
– Ну что ж ты можешь предложить… по-дружески? – снова спросил Ильин.
Мстиславцев не сразу ответил. Встал, прошелся по комнате, остановился у книжной полки, критически взглянул на Ильина, вынул томик стихов:
– «Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому, что я с Севера, что ли, я готов рассказать тебе, поле, про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ» Красиво сказано, а? Я ведь тоже поэзию собираю. Леночка сердится, вытесняют, говорит, меня твои книжки… Да, вот Шаганэ. – Он поставил Есенина на место и, подойдя к Ильину и все так же прямо глядя ему в глаза, сказал: – Тебе следует отказаться от этой защиты. Понимаешь, не ждут тебя в этом деле ни цветы, ни огни большого города. Я был на твоей защите по сто второй. Фурор! В зале плакали, честное слово. Когда ты сказал о любви, о том, что любовь, так сказать, способна и все прочее, я сам, сам, клянусь тебе… А это дело? Каин и Авель. Нехорошо. Этот жулик перебьется и без тебя. Не ты. Понял?
– Еще бы нет, – сказал Ильин весело, – не я, а кто-то…
– Вот-вот. Вспомнишь еще Сережку Мстиславцева, не зря, скажешь, он тогда мою шапку спрятал.
– А совесть? – все так же весело спросил Ильин.
– При чем тут совесть? – закричал Мстиславцев. – Это ж демагогия!
– Но ведь все-таки я взялся его защищать…
– Ну, заменят тебя, и вся недолга… Возьми бюллетень. Соли, артриты, подагры… Я скажу так, Женя: по крайней мере ты всегда будешь спокоен, что в таком деле участия не принимал.
– Артриты, подагра… – сказал Ильин. – А что, если у меня этого нет, а? Шаганэ ты моя, Шаганэ?
– Ну, если ты такой особенный, тогда сердце. Сердце у нашего брата всегда шалит, у каждого юриста аритмия, за это тебе ручаюсь…
– Нет, – сказал Ильин. – Моим сердцем можно гвозди забивать, вот у меня какое сердце.
– Ну, повышенное давление, не все ли равно!
– Опоздал, Мстиславцев. Всего на десять минут опоздал. Десять минут назад врачи, может быть, и нашли бы какое-нибудь давление, а сейчас полный порядок. Сейчас я здоров. О-го-го! Слышишь, какая глотка?
– При чем тут глотка?..
– Как это при чем? Первое дело для адвоката. Послушай: о-го-го-го-го!
– Папа, это ты? – крикнул из кухни Андрей.
– Я, сынок! Показываю дяде Сереже свою луженую глотку.
– Все понял, – сказал Мстиславцев. – Но, Евгений Николаевич, не дразни судьбу. Ты, конечно, счастливчик, но ты над моим советом подумай. Подумай, Женя, не ошибись!
– О-го-го! – продолжал кричать Ильин, когда Мстиславцев был уже на лестнице. И еще раз, когда услышал, как поднимается вызванный Мстиславцевым лифт. И еще раз, когда увидел Мстиславцева с балкона. – О-го-го! О-го-го-го-го!
