Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
11
Воскресенье Ильин решил провести за городом. В пионерлагере, где находится Андрей, – родительский день. Так что приятное с полезным. Места дивные, лагерь в лесу, рядом речка. Иринка уже моталась туда с рыночными помидорами и клубникой. Старый лаз, у которого нетерпеливые родители назначали встречи, больше не годился: парень так вырос, что отовсюду видать. Но Иринка все-таки нашла новый лаз и встретилась с Андреем.
– Помидоры взял, а клубнику – ни за что: взрослый!
– Ты сумасшедшая мать, – сказал Ильин, ласково взяв Иринку за подбородок и целуя в губы, пахнущие летом. Она была в его любимом стареньком сарафанчике, уже загорелая.
– Женя, ну что ты, ей-богу…
Как всегда, он потом посмеивался над ее благоразумием, как всегда, было приятно называть Иринку пугливой и смотреть на капельки пота, выступившие на ее загорелом лице. Все было так, как обычно, и все-таки Ильин хмурился. Он старался быть веселым, но из этого ничего не получалось. И он упрекал себя за эту свою вспышку, как будто в ней было что-то безнравственное.
Он по-прежнему любил Иринку, но теперь в их отношения вмешалась тайна. О Ларе он, конечно, давно рассказал, но как рассказал: умница, великолепно знает Восток! «Возможно, приедет в Москву…» – прибавил он осторожно.
– Она вполне может остановиться у нас, – немедленно откликнулась Иринка. – Тем более теперь, летом, когда нет детей…
Но что запретного было у него с Ларой? Ничего, если не считать нескольких поспешных поцелуев, И все-таки было что-то, чего Иринка не должна была знать. Его походы на почту к «колдунье». И письма Лары. И свои письма он писал не дома, а на работе или на почте, а один раз зашел в гостиницу, расположенную неподалеку. Там в холле было прохладно и, благодаря вечнозеленому плакату «Мест нет», совсем тихо. Только два-три человека дремали в огромных кожаных креслах в ожидании чуда. Там он написал Ларе письмо. А что в нем было запретного? «Милая Лара!» и «Ваш Ильин».
С утра парило, ждали – вот-вот ударит гроза, становилось все более душно. Электричка битком набита людьми. Иринка сгибается под родительскими доспехами – сумкой и допотопным бидончиком. А у Ильина в руках большой термос и еще какой-то чемоданчик.
Потом крестным ходом шли от электрички до лагеря, и каждую минуту Ильин останавливался и просил глоток из Андрюшкиного бидона.
Увитая цветами арка – «Добро пожаловать!», улыбки вожатых, железный голос начальницы лагеря, концерт самодеятельности, ребята в греческих хитонах, какой-то симпатичный карапуз исполняет на виолончели «Элегию» Массне, овация, маленькая девочка читает: «А он, мятежный, ищет ури, как удто в уре есть окой», – овация, и в заключение – танец матрешек. Но Андрея не видать ни в одном номере.
К Ильиным подходит девушка, похожая на египтянку: соответствующий разрез глаз плюс бронзовый загар.
– Ника, старшая пионервожатая. Вы родители Андрея Ильина, не правда ли? – Она доверительно берет под руки Ильиных. – Хотелось поговорить. Мы серьезно озабочены вашим сыном. Нет-нет, вполне здоровый и умственно полноценный мальчик, но если член нашего коллектива не желает принимать участия ни в одном лагерном мероприятии, то мы имеем право спросить: откуда эта внутренняя разболтанность? С Андреем разговаривала не только я, но и методист-психолог! – Египтяночка взволнована, бронза теряет торжественность, проступает вульгарный медно-красный загар.
– Спасибо, большое спасибо, – говорит Иринка и при этом наступает на ногу Ильину, чтобы не вздумал спорить. – Разумеется, мы поговорим с Андреем.
– Разумеется. – Старшая пионервожатая снова бронзовеет. – Неучастие вашего сына в сегодняшнем смотре самодеятельности – это исключительно его вина. Наша задача – с самого начала подсмотреть и не упустить талант. Ваш Андрей легко поднимает тяжелую штангу, вир-ту-оз-но! Но выступать отказался. Ничем не мотивированный, я бы даже сказала, грубый отказ.
– Спасибо, спасибо… – повторяла Иринка.
Ильину египтяночка не понравилась: подсматривание талантов, методисты-психологи… Та же пятибалльная система в летних условиях… Слава богу, наконец-то замаячил Андрей!
– Как дела, штангист?
– Уже успела наябедничать!
– В каждом доме свои порядки… – вмешалась Иринка.
– Ябеда, ненавижу! – сказал Андрей как-то не по-детски тяжело.
– Ты что, надо все-таки выбирать слова!
– Накепать бы тебе за все это хорошенько! – сказал Ильин. – Пользуешься тем, что у тебя родители прогрессивные…
Иринка умело перевела разговор на другую тему, прочла письмо от бабушки и Милки, но под конец все-таки сказала, что надо учиться культуре общения, это обязательно для интеллигентного человека.
– Но если она мне еще раз начнет про штангу!..
– Ну что тогда? – Иринка засмеялась и ушла прощаться с египтяночкой.
– А я ей не клоун в цирке, – сказал Андрей.
– Ладно, ладно… – Ильин поцеловал сына. – Давай о себе знать. И я тоже напишу.
– Да, да, пиши обязательно, – оживился Андрей. – Только знаешь, папа, пиши не сюда, а до востребования…
– А это зачем? Да у тебя и паспорта еще нет…
– Можно и без паспорта, – сказал Андрей. – По свидетельству дают. Танька Мстиславцева каждый день на почту бегает…
– Ладно, ладно… – повторил Ильин. («Культура общения! Да я с собственным сыном не знаю, как найти контакт!..»)
На обратном пути стало еще более душно. Иринка что-то щебетала о своем разговоре с начальницей – уж не такая она железная, это микрофон искажает голос, – а Ильин все думал об Андрее и мысленно видел его, хорохорящегося и отстаивающего свою независимость. Он и понимал сына, и сердился на него. И рядом мелькало нездоровое, одутловатое лицо Миши Папченко, хотя, казалось бы, он-то здесь при чем? Но, черт его знает, может быть, Евсей Григорьевич тоже вывозил сына в образцовый лагерь?
– Психологи! Методисты! Да они просто ничего не умеют!
Иринка молчала, но Ильин отлично знал, о чем она думает: «Парень хорошо пристроен, тем более – в Москве дикая жара, остальное – переходный возраст, а все газеты пишут, что в этом возрасте лучше быть в коллективе».
На середине пути их настигла гроза с ливнем, спрятаться было некуда, оба промокли, а у Иринки был такой вид, словно она вышла из моря в купальном костюме. Ильин взглянул на нее и засмеялся. И в это время почти впритык заскрипела машина.
– А ну-ка, девушки, а ну-ка, парни!
– О господи, – сказала Иринка радостно, – как вы нас перепугали!
Только сейчас Ильин понял, что это Маяк Глаголин, а рядом его жена, Тамара Львовна. Ильины познакомились с ними в прошлом году на юге. Глаголины очень известны в научном мире, кажется, разрабатывают теорию гравитации, какие-то знаменитые опыты, все их зовут «супругами Кюри». Маяку лет пятьдесят, а сколько Тамаре Львовне – никто не знает, она старше мужа, но когда играет в теннис, ей и сорока не дашь.
– Забирайтесь в машину, – приказал Маяк.
– Вы тоже в Москву?
– Как раз наоборот, из Москвы на дачу.
– Тогда нам не по пути, – сказал Ильин. – Здесь рядом остановка автобуса. И здесь стою я, как сказал Мартин Лютер.
– Ну нет, господин Лютер, вы же еще ни разу у нас не были, и теперь вы наша добыча. Тамара, в авоське мой восьмизарядный кольт, если только его не заклинило свежепросоленными огурчиками. Не обожаете?
– Еще как! – сказал Ильин.
– Я рад, что вы предпочли жизнь со всеми ее радостями.
Все это были милые, хорошо знакомые шутки. Громче всех смеялась Иринка, сарафанчик совсем прилип к телу, она чихала, смеялась и снова чихала. Наконец приехали в симпатичный поселок: дома, крытые черепицей, но попадаются и грубоватые срубы «под ферму». Неухоженные садики и великолепный теннисный корт. Дождь прошел, снова стало жечь солнце, Маяк завел машину в гараж, великолепно оборудованный, с пристройкой для жилья: комната, крашенная клеевой краской, самодельные полки, портрет Хемингуэя и за столом похожий на него молодой парень. Борода и джинсы.
– Знакомьтесь, – сказала Тамара Львовна. – Мой сын от первого брака. Маяк держит его в качестве раба-вычислителя.
Борода и джинсы оторвались от стола.
– Привет, – сказал он каким-то странным, сиплым голосом.
– От круглосуточной работы и недостатка витаминов у Жоржа, он же Георгий, он же кандидат математических наук Юрий Соколов, пропал голос, – комментировал Маяк.
– Но не аппетит, – просипел кандидат математических наук.
А в доме уже были гости. Бывший морской офицер, отставник (вскоре выяснилось, что он ведает кадрами в известной танцевальной труппе), и жгучая брюнетка в ультрамодных очках, которую все здесь называли Дунечкой, хотя полное ее имя было Ираида.
– Чем занята передовая советская интеллигенция в свободное от занятий время? – спросил Маяк, смеясь и разливая водку. – В свободное от занятий время советская интеллигенция занята тем, чтоб как можно лучше накормить и напоить себе подобных.
– Не все, – сказала жгучая брюнетка, – среди нас не одни только «думающие, нажраться лучше как». Жора, не скальте зубы – это из Маяковского.
– Он не гуманитарий и не обязан знать «хороших и разных», – сказал отставной моряк.
– Так я и думала, что мне не дадут высказаться, – сказала Дунечка.
– Знаем, знаем: «Не единым хлебом жив человек…»
– Это Дудинцев? – спросил Жорж.
– Если, конечно, не считать Святого писания, – ответил Маяк. – Пейте, граждане, хлебное!
– Я очень рада, что наконец познакомилась с вами, – сказала жгучая Дунечка и подсела к Ильину.
– Со мной?
– Я уже писала об одном интеллигенте, который все порвал и ушел в сферу производства, теперь он ставит один рекорд за другим.
– О господи, – сказал Маяк, – а мы-то, люди темные, ничего не слыхали. Вы что же, товарищ бывший интеллигент, решили варить сталь?
– Почему же я – «бывший»? Я действительно ушел из конторы, но работаю по специальности.
– А социология, – сказал Маяк, опрокидывая рюмку, – как была, так и осталась лженаукой.
– Нет, я не могла ошибиться, – настаивала Дунечка. – Меня это прямо касается, потому что я занимаюсь этими проблемами.
– Какими проблемами? – спросил Ильин.
– Социологическими. Наша эра вполне может быть названа эрой социологии.
– У нас эра атомная, – важно заметил балетный начальник.
– Эра собеса, – сказал Жорж, во все глаза разглядывая Иринку.
«Порядочная скотина», – подумал Ильин.
– Ильин, Евгений Николаевич, – тараторила Дунечка, – образование высшее, юридическое… Так что же конкретно произошло? Что заставило изменить образ жизни? Каковы реалии? Не поладили с начальством? Материальная заинтересованность? Отношения с коллективом? А может быть, кпд? Я вас правильно угадываю?
Всего лучше было бы ответить – «не ваше дело», но ссориться в гостях, да еще, по-видимому, с приятельницей хозяйки дома… И еще, как всегда, действовал ярлычок – эта самая социология, какой-то там у них институт или сектор, для чего-то все-таки ей это надо…
– Я адвокат, – коротко сказал Ильин. – Работаю в консультации в Старокривинском переулке.
Это была бомба. Маяк застрял на второй рюмке, и даже Жорж несколько отодвинулся от Иринкиных прелестей.
– Ясненько, – сказал Маяк, – значит, Тамара, стукнув меня подсвечником, побежит к вам, в Старокривинский, и вы будете ее защищать?
– А как же, – оживился бывший моряк. – У меня есть знакомый адвокат, он сидит дома, а к нему стекается все Закавказье.
«Странно, – думал Ильин. – Ведь это люди мыслящие, читающие книги, не пропускающие театральных премьер и спорящие на любые темы… Как странно, что они ничего не знают о жизни суда!»
– Я покупаю помидоры по десять рублей кило, – с комической важностью рассуждал Жорж. – Значит, я пособник спекулянта. Толстой осудил Нехлюдова за Катюшу, а меня…
– Прекратить немедленно балаган! – резко вмешалась Тамара Львовна. Жорж удивленно поднял плечи, но встретил такой яростный взгляд, что весь как-то сжался. – Хватит!
Маяк тоже поставил рюмку и довольно робко взглянул на жену. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в это время с улицы послышались голоса:
– Супруги Кюри, вы дома?
Маяк вскочил, подбежал к окну и радостно закричал:
– Бросайте фургон, ребятки, и подгребайте!
«Ребятки» оказались солидными пожилыми людьми, Маяк с воодушевлением усаживал их за стол, но они в один голос повторяли:
– Нет, нет, мы только что пообедали. Нет, нет, в другой раз…
– Мы идем за сигаретами, – все так же резко сказала Тамара Львовна. – Евгений Николаевич!
Некоторое время шли молча.
– Я очень, очень их обоих люблю, – несколько неожиданно начала Тамара Львовна, – и рада, что они так сошлись. Я не могла бы жить без Жоржа, и я спокойна, когда он там, в гараже, занимается своими вычислениями. Но часто, слишком часто они мне оба совершенно чужие. Я, кажется, их неловко объединяю…
– Нет, почему, – сказал Ильин. – Я это понимаю.
– Простите их, хорошо? Мне было за них очень стыдно.
– Давайте больше не будем об этом!..
– Когда они все это начали, мне просто захотелось бить посуду. Только Дунечка и помешала. А то завтра бы вся Москва знала: супруги Кюри подрались…
– Да? – переспросил Ильин. – Мне она не показалась такой злоязычной.
– Нет, просто это каким-то образом кормит ее. Почему я эту Дунечку не гоню из дому? Да потому только, что мне пришлось бы выгнать еще половину моих знакомых. Нет уж, спросите меня что-нибудь полегче.
Ильин улыбнулся.
– Но ведь я ни о чем вас не спрашивал.
– И это верно. А до чего иногда хочется послать всех к чертям собачьим. Как это вам удалось?
– Но я никого к чертям не посылал!..
– Всех и все к чертям собачьим! – повторила Тамара Львовна.
– Что вы, ей-богу! А ваша работа? Ваши знаменитые опыты? Я не знаю, что такое теория гравитации, но представляю себе, как это важно и необходимо.
– Так ли уж это все важно и необходимо? Купите мне, пожалуйста, «Беломора» две пачки, ну и каких-нибудь сигарет для Жоржа…
На обратном пути Тамара Львовна ласково взяла Ильина под руку.
– Маяк бы не раз мог мне сказать: что это вы, барынька, с жиру беситесь, – но он так не говорит и так не думает. Хотя, впрочем, кто знает, о чем думает другой человек. А теория гравитации… Кстати, почему вы решили, что мы этим занимаемся? И близко не лежит. Ну ладно, пусть гравитация, чего-чего, а теорий всегда хватает. А вот как идет жизнь… Ну, в самом деле: муж зарезал жену… Почему это интересует юриста, партийного работника, писателя, а я и в газету-то не всегда заглядываю, в кино не хожу. Какая-то лень души. Говорят, фильмы плохие, но есть, наверное, и интересные. Дайте слово, когда будет что-нибудь интересное в суде, позвоните мне.
Ильин пожал плечами:
– Сейчас я защищаю разнорабочего с овощной базы, который дал в морду и отнял трешку и кепку. Мне интересно, а вам? Жулик, хапнувший на лжесовместителях… вас интересует?
– Вот так всегда, – сказала Тамара Львовна. – Мой муж и сын вели себя неприлично, устроили дурацкий спектакль, к тому же ваша Иринка весьма моему Жоржу показалась. И вы все это охотно им простили. Я же в знак протеста ушла из дому за «Беломором», а вы надо мной посмеиваетесь. Да, я злой и неприятный человек. Дунечка в одном журнале написала, что мой лоб изрезан морщинами, хорошее дело, а?
Ильин засмеялся.
– Я и сам хочу интересного кино…
Наконец улыбнулась и Тамара Львовна. Так, с веселыми улыбками они и пришли домой. И увидели, что на них вопросительно смотрят: выяснилось, что в доме есть запас папирос и сигарет на полгода. Маяк, увидев веселую Тамару Львовну, вскочил:
– Петь, плясать, лезгинку танцевать!
– А-са! – крикнул отставной моряк.
Домой Ильины вернулись поздно.
12
Дело Папченко было назначено на десять часов утра. Ильин сразу заметил в зале Мстиславцева и двух арбитров, которых старое поколение звало Пат и Паташон, а молодое – Тарапунька и Штепсель. «Касьян Касьянович отпустил», – с какой-то неосознанной горечью подумал Ильин.
Привели Папченко, и Ильин быстро подошел к барьерчику.
– Как себя, Миша, чувствуешь? Запомни, когда будут допрашивать пострадавшего Харитонова – никаких реплик. И вообще держи себя поскромнее. Все, что нужно, я сам скажу.
– Отец зачем пришел? – угрюмо спросил Папченко. Только сейчас Ильин заметил в дальнем углу зала Евсея Григорьевича.
– Да он так по тебе настрадался. Помни, Миша: без выходок! Только себе сделаешь плохо.
В совещательной пили боржом. Увидев сосредоточенного Ильина, председательствующий поманил его и сказал:
– Боржоми – это чудо природы. Дар божий. Пейте, товарищ Ильин, и вы, Лидочка, пожалуйста, – обратился он к секретарше.
– Конечно, чудо! – сказал прокурор. – И это чудо, я полагаю, завезли к нам на сегодняшний процесс…
– Почему же именно на сегодняшний? – спросил председательствующий в надежде услышать какую-нибудь остроту: прокурор был большой шутник, это все знали, но на этот раз никаких шуток не последовало, а прокурор только выразительно скосил глаза на Ильина.
Ильин понимал, что сегодня его дебют и что это само по себе смешно: дебют через двадцать лет после окончания факультета. Он бы и сам был рад пошутить по этому поводу, но чувствовал странную скованность. Защитительная речь, над которой он столько работал, казалась какой-то рваной: старый Евсей Григорьевич, никчемный абонемент в Филармонию, пьяный тупичок… Напрасно он отправил письмо Ларе, все-таки это было больше, чем листочек с тезисами!
– Мы с вами вроде впервые встречаемся? – обратился к нему председательствующий. – Вы не из области перевелись?
– Нет, я раньше работал арбитром, ну и… и юрисконсультом тоже, но потом… словом, чисто административная должность…
– Так это вы!
– То есть что значит – «я»? – переспросил Ильин.
– Ну, нам время начинать, – сказал председательствующий и велел дать звонок.
Ильин сразу же увидел в зале Сашу Семенова, а перед прениями сторон появился Аржанов. («Только его не хватало!»)
Прокурор говорил очень коротко. Человек опытный, он отлично понимал, что первая речь Ильина будет длинной, и добивался контраста. Он вспомнил себя таким, каким был много лет назад, когда слушалось его первое дело. Это первое дело тоже не было каким-то особенным – те же «незначительные телесные повреждения». И даже подсудимые были похожи друг на друга: зелень… А как он к этому делу готовился: «Граждане судьи, своим приговором вы вынесете приговор не только подсудимому, – кажется, его звали Игнатовым, да, точно, Костя Игнатов, – вынесете приговор не только подсудимому Константину Игнатову, но и позорнейшему явлению наших дней». Это словечко «явление» прямо-таки преследовало его на том первом процессе – и кража – «явление», и суд – «явление», и само государственное обвинение – тоже «явление». Заскочило, что тут сделаешь? Вот и Ильин волнуется, хотя все как будто так просто… Наверно, суд прибегнет к спасительной сорок третьей, с учетом личности, а какая у этого Папченко «личность»? Прокурор не читал Дунечкиных статеек, но социологические исследования его интересовали, и он решил, что надо этим серьезно заняться.
Ильин с трудом выслушал речь прокурора и с трудом встал, когда председательствующий предоставил ему слово. Но едва только он начал говорить, как ему стало легко, мысли сцепились, все, что до этой минуты казалось скрытно-душевным, исповедальным, вдруг стало речью, и теперь ему было безразлично, кто там в зале – Аржанов или Тарапунька и Штепсель.
Когда суд удалился на совещание, к Ильину подошел прокурор.
– Приятно было познакомиться, – сказал он просто. – Вообще, знаете, эти двойки и тройки… Может, и в самом деле лучше без них? («О чем это он? – подумал Ильин. – Ах да, Папченко и Мария Вениаминовна, сверхчувствительная совесть… Но разве я успел об этом сказать?») Мне батя рассказывал, – продолжал прокурор, с симпатией глядя на усталое лицо Ильина, – вроде у них с этим делом было полегче… Ну, конечно, это полвека назад, после гражданской – кубизм всякий, отметки не ставили…
– Да, да, очень свежо, поздравляю! – сказал Аржанов, подходя к ним. – Я в соседнем зале сижу, забежал в перерыв и сейчас же убегаю.
– Все бы наши адвокаты так готовились, – продолжал прокурор, – а то, знаете, перед людьми неловко, прибежит откуда-то, высунув, извините, язык, и забыл, бедняга, в чем его клиента обвиняют, а до речи дошел – одни слова.
В это время позвонили, вышли судьи, и председательствующий огласил приговор: один год исправительно-трудовой колонии общего режима.
– Ну что, Миша? – спросил Ильин. Евсей Григорьевич, плача, махал им из зала. – Скажите же несколько слов отцу…
– Не положено здесь, товарищ адвокат, – сказал конвойный.
– Да, да, конечно… Так вот, Миша, скоро будешь дома. Теперь все от тебя зависит. А завтра я приду к тебе…
– Так ожидать вас? – спросил Папченко, как всегда, угрюмо. Он устал, хотелось спать, и сейчас он думал только о том, что в камере сидят такие ребята, которые ни за что не дадут отдохнуть.
Иринка встретила Ильина счастливая и угорелая от волнения и запаха паленого: на ужин она готовила цыплят-табака.
– Да откуда же ты знаешь, чем кончилось дело? Кто тебе позвонил?
– Дунечка прибегала. Она интересуется твоей судьбой, ты же знаешь. Ладно, ладно… у меня сегодня праздник, понял? Вместо Восьмого марта, годится?
На Иринкином «Восьмом марта» Конь снова пела романсы, а Мстиславцев ей аккомпанировал, и снова Касьян Касьянович требовал свою рюмку и пирожок.
– Я за тебя, Евгений Николаевич, весь день болел. С одной стороны, хищение есть хищение, и будь я на месте суда, я бы этому Папченко хищение и впаял бы. Но, с другой стороны, мы все теперь твои болельщики. Так что со святым причастием! Лиха беда начало! Чтобы не последняя!
Все это были любимые поговорки Касьяна Касьяновича, выпущенные в честь именинника одной кассетой. У Ильина было такое чувство, словно бы он и не уходил из конторы. Те же люди и та же гитара. Ему не хотелось есть и пить водку, а от гитары его мутило, и он постарался поскорей уединиться с Сашей.
– Ну, что? – сказал Саша. – У тебя хорошая манера говорить – просто, без жестов, которые только раздражают и суд, и публику. Довольно зримо этот Евсей Григорьевич, и что у него один свет в окне сын – это ясно. Но этот Миша Папченко слабее получился. Хорошо, когда на какое-то время ты сам прокурорствуешь, твоя ярость – вполне порядочного человека. Защищаешь ведь не в вакууме. И твоего прохвоста судят тоже вполне порядочные люди. Но было и малость демагогии…
– Демагогии? И что значит «малость»? Уж если демагогия, так ее всегда много…
– Насчет троек. Ну, ясно, табель с одними тройками всегда подозрителен, невольно напрашивается вопрос, нет ли среди этих троек и двоек. Но демагогия у тебя в выводах. «Общество страдает от троечников…» А я вот, например, мечтаю, чтобы люди работали на эту самую троечку. Ежели бы я твердо знал, что в парикмахерской, где я стригусь уже четверть века, все мастера работают на твердую тройку, я бы не сидел битый час в ожидании «своего мастера» и не совал бы в ателье синенькую дельному закройщику…
Ильин засмеялся:
– А вот это типичная демагогия!
На следующий день он пришел в консультацию с таким чувством, словно работал здесь всю жизнь. Впервые возникло ощущение дома. Кабинка, которую он делил пополам с Пахомовой, показалась давно обжитой, фиалки в вазочке, можно начинать работать.
– Пожалуйста, кто на очереди? («Кажется, становлюсь «кадровым», – подумал он.)
Женщина лет пятидесяти, преждевременно располневшая, страдающая от жары. В руках тяжелая продовольственная сумка.
– Любовь Яковлевна, жена Аркадия Ивановича Калачика. Вам, наверное, товарищ Аржанов рассказывал.
– Да, садитесь, пожалуйста… Вот так, и давайте прямо к делу. Вы в курсе, что пока следствие не закончено…
– В курсе. Мне Аркадий Иванович разъяснял. Он хоть и без образования, но все законы знает. Бывало, придет с работы, пообедает, поспит часок, и обязательно такой разговор: когда меня, то есть его, значит, посадят, сделай то-то и то-то… Я плачу, а он: ты не плачь, а слушай. И снова за свое. Когда пришли, он мне говорит: теперь, Люба, делай, как я сказал. Как Аркадий Иванович сказал, я так и сделала. Товарищ Аржанов вас порекомендовал…
– Все-таки странно, – сказал Ильин. – Если ваш муж так ясно представлял себе все последствия…
– Так ведь и я ему о том же, а он свое: нельзя, говорит, уже нельзя, раньше надо было кончать, а сейчас невозможно. Не надо было ему в это НИИ идти! Знаете, как спокойно жили, благодарности имел. – Она быстро вытащила из сумки старые ломкие бумажки, завернутые в платок: справки и грамоты давних лет, замахрившиеся на сгибах и удостоверявшие, что Калачик Аркадий Иванович работал хорошо и в деле снабжения проявил себя инициативным, грамотным и морально устойчивым…
– Еще бы всего два года – и на пенсию… А знаете, какой хороший человек Аркадий Иванович, – сказала она, как-то вдруг вся оживившись. – Ни в чем товарищу отказать не может.
– Ну, не будем преувеличивать. За одну только отзывчивость… Аржанов говорил мне, что описано имущество…
– Это уж как положено… – Она снова сунулась в сумку. – Вот…
– О! – сказал Ильин. – Довольно-таки солидные суммы. Драгоценности, в частности – дамские драгоценности…
– Дарил мне, верно, но все больше чешские бусики…
– Кольцо с большим бриллиантом. Да вы не сомневайтесь, там умеют отличать подделку от настоящей вещи.
– Я думала, чешские…
– Как-то странно у нас идет разговор, – сказал Ильин. – Я ведь не следователь, а адвокат, вы зря передо мной оправдываетесь…
– Извините… – Любовь Яковлевна снова спрятала бумаги.
– Признать вашего мужа виновным или оправдать его – дело суда, – продолжал Ильин. – Но, полагаю, Аркадий Иванович не станет доказывать, что кольцо с бриллиантом – чешская бижутерия. Такая версия никуда не годится… Что с вами, Любовь Яковлевна? Вам нехорошо?
– Нет, ничего… жарко очень…
Ильин быстро открыл окно. Ворвался дворовый шум, трещало радио, стонали лебедки, под большим плакатом, призывающим население сдавать стеклотару, слышался кандальный звон.
– Выпейте воды.
– Не надо, спасибо, ничего не надо. Это что, бутылки сдают?
– Да, кажется…
– Ворують…
– Что, что?
– Аркадий Иванович всегда так говорил. Посмотрит, посмотрит, как народ посуду сдает, и скажет: ворують. В магазин придет колбасы взять, на весы посмотрит: ворують… Это у него вроде присказки… Да он-то что мог воровать? Он ведь посуду не принимал, колбасу не резал. Чего у них там есть в НИИ? Какие-то членистоногие!
После приема Ильин позвонил Аржанову:
– Ну, вы мне и штучку подарили!
– А что такое?
– Не что, а кто! «Ворують!..»
– А, Любовь Яковлевна!
– Так вы в курсе?
– Еще бы нет! Вчера Аркадий Иванович из бани пришел – шаек не хватает: ворують! Ей-богу, если бы не Сторицын, я бы этого Аркадия Ивановича с превеликой радостью взял, мой кадр: настоящий ворюга.
– Ну, ворюга не ворюга, мы еще посмотрим…
Аржанов засмеялся:
– Беда с вашим братом адвокатом.
