Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
23
Милая Лара! Я думал, что после самохинского дела сбегу из Москвы хоть на десяток дней, но это все были мечты. Дел много, защищаю одного замечательного жулика, некоего Калачика Аркадия Ивановича, и сегодня мы с ним закончили знакомство с материалами дела. В чем оба и расписались.
За эти дни мы как-то привыкли друг к другу – шутка ли, такие тома одолели. Перелистать – и то труд, а ведь мы не перелистывали, а кое-что по два раза читали, иногда и вслух всю эту канцелярскую скуку перемалывали. «Аркадий Иванович, как? Будем признавать?» Кивает энергично… «А может, прежде чем признавать, подумаем?» – «Нет, признаю, было».
Следователь собрал очень обширный материал, собрал и систематизировал, ну, как бы сказать… без демагогии, что ли. Калачик ему добросовестно помогал. Признание полное, безоговорочное, и не только чистосердечное, но и всесторонне обдуманное. Показан весь механизм хищения, учтена каждая копейка.
Память у Калачика феноменальная. Только взглянет «3600 рублей! Это по четырнадцатой ведомости. И та же цифра по пятой…» Он только иногда жалуется на зрение, в особенности когда мелкий шрифт. Но память, память! А ведь ему почти шестьдесят… Между прочим, и он и его жена прямо-таки помешались на этом: было бы ровно шестьдесят, сидели бы дома, купили бы какую-нибудь развалюшку, развели бы огородик…
Жулик Аркадий Иванович поразительный. Все поразительно: и размах, и стаж, и безнаказанность. И знаете, после всего, что было, он в тюрьме отдыхает. Я работаю, а он отдыхает. И вид какой-то благостный: почтенная седина, не то чтобы торчали седые космы, а так, легкий пушок. И замечательно чистые, прямо сахарные, руки. Синяя жилочка у него только на шее вздрагивает и почти вся прикрыта белым воротничком. Да и весь он вычищенный и надраенный, как ручка в адмиральской каюте. Конвойные грохочут в тяжелых сапогах, а у него ноги в парусиновых туфлях. Я едва добираюсь до тюрьмы – мокрый, как мышь, в автобусе такая жара, что не знаешь – открыть окно или закрыть… Аркадий Иванович улыбается, даже шутит, никаких признаков раздражения, он вполне в курсе, что нервные клетки не восстанавливаются, знает, как вредны отрицательные эмоции. Какую-то отчаянную бумажку мы с ним смотрели, прямо-таки крик души работника ОБХСС, он надел очки, взглянул. «Должен вас предупредить, Аркадий Иванович, что признание в этом случае означает…» Он ласково перебил: «Все мое, Евгений Николаевич…»
Это он любил повторять: «все мое», «все наше», и однажды я не выдержал и сказал: «На что только вам адвокат?» – «Как же, как же, это непременно надо, этого закон требует…»
О том, что он «законник», я еще раньше знал от его жены. Любовь Яковлевна зачастила ко мне, и, хотя я все это время был зверски занят, я всегда был рад случаю поговорить с ней. Все-таки почти сорок лет прожили вместе. И как порой ни анекдотичны были ее рассказы, я немало существенного узнал об Аркадии Ивановиче. Познакомился и с дочкой Ниной, она ненадолго забегала в консультацию. Тихая, застенчивая, 34 года, не замужем и со всеми вытекающими отсюда комплексами. А тут еще такое несчастье. «От людей стыдно…»
Сослуживцы. До того, как все это завертелось, Калачик считался незаменимым работником. А сейчас он мало того что вор и мошенник, так еще и клеветник. Сам за решеткой и других тащит…
Познакомился я за это время еще с одним человеком, имеющим или, лучше сказать, имевшим большое значение в жизни Калачика. Его однополчанин и бывший начальник. Ему тоже «вокруг шестидесяти», хромает, но как-то уж очень бодро, брит наголо, хрипит, курит, у него, я думаю, эмфизема, но курит ужасно. И очень живые, черные, «с чертиком», глаза. Появился он в консультации в разгар рабочего дня, во все кабинки очереди, он кричит что-то свое, наконец разобрались, и он прохромал ко мне.
– Подполковник Кужаев.
– Очень приятно. Чем могу?
– Всего ничего: помогите добиться правды. Третий день хожу по судам, ни черта не понять. Какая-то лохматая девчонка на смех подняла, мол, списки внизу вывешивают. Сунулся к спискам – ничего похожего. Я туда, сюда, к прокурору…
– Да в чем ваше дело?
– Вы Ильин?
– Ильин.
– Мне Любовь Яковлевна адрес дала.
Кажется, начало проясняться: значит, по поводу моего Калачика. Но подполковник продолжал кипеть:
– Да что же это такое? Да у нас в полку Калачика каждый по имени-отчеству. Знаете, это какой человек? Ежели бы я ему сказал: «Калачик, море видишь? Там на дне полуторка с продуктами, а у меня бойцы третий день не кормлены…» Что бы мне Калачик ответил? «Слушаюсь, товарищ подполковник» – и как был бы: в сапогах и прочей амуниции – так в море бы и полез. И его теперь под суд? За что?
Я стал объяснять: следствие инкриминирует вашему другу…
– Другу! Он моим подчиненным был. Я ему и звание присваивал. Пришел ко мне красноармейцем, шинелишка еле дышит, одна пола вовсе обгорела, я думал – из окружения… «Откуда, спрашиваю, такой?» – «Кладовщиком, говорит, был на складе». – «Ну, брат, у нас в армии кладовщиков не положено. У нас здесь война».
А знаете, я с этим Кужаевым подружился. Хотелось побольше узнать об Аркадии Ивановиче. Это не пустяки, если через четверть века о тебе тревожится твой однополчанин, и не просто однополчанин, а бывший твой начальник. И я действительно много узнал интересного о Калачике. Тут я слышу скучный голос: дорогие товарищи адвокаты, а не надоело вам это? Человек совершил преступление, ограбил государство, а вы думаете тронуть нас орденами? Орденами – нет, войной – безусловно. И «тронуть» – слово совсем не то, просто я хочу поразмыслить над судьбой моего подзащитного, и не только хочу, но и обязан это сделать.
В мирное время Калачик служил кладовщиком на заводском складе, и как раз перед войной его выдвинули, и он этим складом стал заведовать. Но Кужаев узнал и оценил в своем новом подчиненном талант истинного снабженца. Не знаю, каким был Кужаев в войну, думается, таким же шумливым, как сейчас, а может быть, и еще больше. И еще быстрее был его острый взгляд. С одного взгляда пытался оценить человека: на что всего более пригоден. Но я думаю, что вся эта шумливость и размашистость Кужаева и даже его хриплый голос – все это только внешняя сторона дела. Я думаю, что Кужаев был хорошим хозяином. Он и до войны служил в том же полку и пережил разные времена, вся его жизнь здесь прошла. Научился нюхом чувствовать людей и доверял. Иногда чрезмерно доверял этому своему нюху. Были ошибки, были и просчеты, но сейчас он вспоминает только удачи. Начпрод Калачик был его удачей. Не только в дивизии – в армии завидовали, переманивали; говорит, что сам видел приказ: перевести старшину Калачика А. И. на какое-то там сверхпродместо. Но отстоял. Горлом взял.
Зато служил Калачик своему полку верой и правдой. Однажды через немцев проскочил. Вся машина как решето, один мотор остался… Не сосчитаешь, сколько раз он под огнем продукты доставлял! «Я ему только скажу: надо достать, а он уже – слушаюсь! Любым путем! И уже издалека откликается – бу-сделано! Не было такого, чтобы наш полк голодал. В других полках, бывало, что и под метелку, а у нас и картошка на заморском лярде, и в щах ложка как штык стоит. Бывало, кто к нам сверху приедет, то даже посмеивались: «какой-то у тебя, Кужаев, народ особенный, выгулянный!»
И, вспоминая эти далекие годы, Кужаев тоже посмеивался, а я слушал подполковника в отставке и видел своего подзащитного то в дивизионных тылах, то в еще более высоких продснабах. Достать, любой ценой достать, явиться к Кужаеву и громко и четко, как любил подполковник, доложить: сделано. Одного не любил Кужаев – отчетов о похождениях своего бравого начпрода. А жаль! Может быть, он бы и призадумался, может быть, и сказал бы: «Ну, ты это, брат, того… как же это так… Не надо нам этого лярда, и муку-крупчатку назад отвези!» А может быть, и не сказал бы, потому что война, потому что позарез он нужен, этот треклятый лярд!.. Нет, не хватает у меня мужества обвинять Кужаева за его всем известные наставления: «Достать! Любой ценой!» – хотя, признаюсь, не люблю я эти «героические» формулы. Понимаете, Лара, это, конечно, верно, что война есть война, верно, что доставляли продовольствие болотами, и в лютые морозы доставляли. Хорошая машина «студебеккер», но и она падала. Так ведь то «студебеккер»! А сколько мы с нашими полуторками латаными-перелатаными намучились, наши военные снабженцы и впрямь вели себя как герои. Не о том речь. Речь о том, что «любым путем» и «любой ценой» отнюдь не всегда означало: умри, но выполни. Часто, слишком часто эта «любая цена» означала «за счет соседа». И в тех полках, где все было «под метелку», начпроды тоже были не бездельники и не трусы, а просто не умели, а некоторые и не хотели «любым путем».
И Калачика ставили в пример не потому, что он не испугался переправы, которую немец держал под огнем, а потому, что знал, как и где достать, и – ох-ох-ох – где надо, кланялся… Как же, ведь все для полка, дело-то святое!
Я предвижу реплику прокурора: для меткого словца не жалеет адвокат и родного отца я, пустившись в военные дебри, уже и сам не замечает как клевещет на наше героическое прошлое. Но вы взгляните на жизнь Аркадия Ивановича без предубеждения, он еще не осужден, суду еще предстоит вынести приговор, и, как бы ни было велико наше возмущение, попытаемся узнать о Калачике еще кое-что.
Кужаев расстался со своим начпродом в начале сорок шестого, сам он служил еще почти пятнадцать лет. Теперь они встречались только по праздникам, в День Победы и очередную годовщину полка. На таких праздниках Кужаев сидел в президиуме, а Калачик – в рядах, но потом сдвигались столы и начиналось главное: «А ты помнишь? А это ты помнишь? А, нет, нет, нет, не так было… А ну-ка, Аркадий Иванович, расскажи, как ты свежую рыбку в полк доставил…»
На таких встречах чаще всего вспоминают не бои и не потери – это всегда с нами, – за праздничным столом предпочитают послушать рассказ о том, как Калачик свежей рыбой полк накормил и как генерал потом требовал, чтобы Аркадия Ивановича за эту рыбу – в трибунал. А кто выручил? Да кто же, как не родной полк!
Аркадий Иванович на эти праздники ходил, как на святое причастие. И только в этом году не пришел, и это Кужаев сразу взял на заметку. И через пару дней нагрянул к Любови Яковлевне. Тут он все и узнал: в тюрьме бывший начпрод…
После войны Аркадий Иванович на свой завод не вернулся. Заводским складом заведовал теперь какой-то инвалид, а Калачик был дипломированным снабженцем. Только после войны стали мы понимать, каковы размеры бедствия, и люди, которые умели достать, достать хоть со дна морского, очень ценились. И Аркадий Иванович стал доставать и доставать. Грамоты и приказы, которые принесла мне Любовь Яковлевна, – только небольшая часть восторженных отзывов о Калачике. Восторженные отзывы, и вдруг… тюрьма? Над этим стоит подумать. Неужели же, получив команду «достать», человек обязательно должен идти на преступление? Где та хрупкая грань, перейдя которую дипломированный снабженец становится обыкновенным мошенником, а войдя во вкус, совершает крупные хищения? Я думаю, что такой хрупкой гранью является корысть. Мы потому так охотно и смеемся над свежей рыбкой, которой Калачик весь полк накормил, что эта рыбка абсолютно бескорыстна, ничего в ней нет, кроме желания накормить воюющего человека, который, бывало, и с пустым желудком воевал. И если бы тот мифический генерал все-таки упек бы Калачика в трибунал, Аркадий Иванович с чистой совестью предстал бы перед судьями. Ни одной косточки от той рыбы ему не отломилось. Никто бы не посмеялся над этой историей, положи тогда себе Калачик в карман хоть килограмм этой неучтенной рыбы! Но штука в другом. Приказы «Любым путем!», «Со дна морского!», «Достать!» почти всегда ведут к размыванию добрых понятий, вколоченных с детства мамой и папой. Человек, доставая «из-под земли», сталкивается с длинной цепочкой людей, которые должны помочь ему преуспеть. В этой цепочке, конечно, есть люди, действующие бескорыстно, но обязательно найдется один человечек, который возьмет и скажет: «А на что это мне? Для развлечения?» Что с этим одним делать? И обойти человечка нельзя – в цепочке все друг от друга зависят, – и дело спешное. Прибыть и доложить, что в цепочке есть вот такой бастующий? Дело не двинется, да еще заслужишь кличку чистоплюя. Еще до рождества Христова было известно, что каждое дело надо смочить – будь то шпала, будь то кавьяр…
И вот уже такой человечек помогает, да еще и на будущее напрашивается. Так и хочется сказать ему: «Мразь ты этакая!» – но надо попридержать язык: при выполнении приказов «любой ценой» такой человечек может еще не раз пригодиться. И вот тут, считайте, конец бескорыстию. С первой косточки и с первого омовения – конец. То, что достали «со дна морского», идет к месту назначения, а вам, после всех подсчетов, ясно, что рублей столько-то казенных денег не хватает А они, эти казенные рубли, обязательно должны быть оправданы. Теперь, хочешь не хочешь, садись писать липу. Написав, несите ее к начальству, не прячьте глаз, смотрите безмятежно: не для себя старались… Вам пойдут навстречу и, как говорится, «изыщут».
Поначалу Аркадий Иванович совершенно искренне старался, чтобы от этой рыбины ничего ему не отламывалось. Хотите верьте, хотите нет, но свои заработанные, свои командировочные, свои суточные он держал отдельно от тех, которыми «смачивались» человечки. Но потом деньги стали прилипать Это не метафора – словечко точно объясняет всю механику превращения Калачика из честного человека в мошенника и вора. Деньги, добытые для покрытия такого рода расходов, обладают магической силой: сначала они идут «только» на угощение, потом на оренбургский платок для его жены и потом уже – для своей.
И поначалу Калачику как-то еще удавалось сосчитать: это из тех денег на оренбургский платок человечку, а это на оренбургский платок Любови Яковлевне из своей зарплаты. Но человечков становилось все больше и больше, денег было много, иногда очень много, и все быстро смешалось: деньги, платки, шпалы и кавьяр. К тому времени, как Калачик начал работать в НИИ, он уже давно не помнил, что его, а что чужое, он уже был дипломированным комбинатором, способным не только достать что угодно, но и провернуть любую аферу.
В НИИ государственные деньги были похищены с помощью лжесовместителей. Вы, милая Лара, вряд ли себе представляете, что это за странный и к тому же крайне доходный бизнес. Действительно, на первый взгляд все выглядит нереально. Чичиковым пахнет. Но это только на первый взгляд. Чичиков действовал как-то уж совсем без учета ОБХСС, а Калачик очень все рассчитал. Души должны быть живыми, не какая-нибудь там Елизавет Воробей или Максим Телятников, в рот не бравший хмельного, а вполне реальные Воробьевы и Телятниковы, к тому же крепко выпивающие, но умеющие и во хмелю держать язык за зубами. Расчет был на то, что рабочих рук у нас всегда не хватает и потому вполне естественно, что экспериментальный цех прибегает к помощи совместителей. На этих реально существующих, но не работающих Воробьевых, Петровых и Сидоровых не составляли специальных ведомостей, все они получали свою зарплату по тем же самым ведомостям, по которым получали зарплату и работающие совместители. Лжесовместители избирались по определенному принципу, чтобы обязательно, хоть немножечко, да плут, хоть не очень пьет, а выпивает порядочно, хоть не очень жаден, но легкий рубль не проворонит… Такому человеку говорили, что́ от него требуется. А требовалось от него немного: дважды в месяц расписываться в ведомости, а деньги носить Калачику, тот уже сам распределял, кому сколько. Попробуйте с ходу установить, что вокруг воруют, когда все ведомости правильно оформлены и повсюду подписи начальника цеха Сторицына: работа принята. Больше того, все расписано, какая у кого была работа, сколько заточено, высверлено, отшлифовано, отчеканено. В экспериментальном цехе НИИ работает много квалифицированных рабочих, которые затачивают, высверливают, шлифуют и чеканят, они получают по пятым числам зарплату, а по двадцатым – аванс, и с ними вместе в кассу идут те, которые ни разу не стояли за станком, спивки нашего общества, трутни и паразиты, пропойцы и всякое жулье, и расписываются, и трещат не своими деньгами, и несут половину, треть или две трети барину. И знаете – это жулье само никогда не проврется, и проверить эти ведомости с живыми душами невероятно трудно, и если такие ведомости, такое хищение вскрывается, то за этим обязательно стоит самоотверженный труд работников ОБХСС.
Лжесовместителей и все хищение придумал Калачик. Но знаете, с чего началось? Начальник цеха, тот самый Сторицын, который будет потом подписывать все ведомости, решил, что пора обставить свой кабинет как полагается. На это ему было отпущено не то двести, не то триста рублей. На эти деньги Калачиком был куплен старинный гарнитур, глубокие кресла, обтянутые кожей, вполне современный шкаф и даже холодильник-бар и чуть ли не гобелены на стену. Вы думаете, Калачик получил строгача? Ничуть, хотя непонятно, зачем весь этот купеческий пошиб, зачем начальнику экспериментального цеха НИИ кающаяся Магдалина на стене? «И все это за двести или триста рублей?» – спрашивали Сторицына. «Ну, знаете, хороший снабженец все может достать, тем более Магдалина не подлинник, а копия».
Сторицыну еще и завидовали: у него, видите ли, снабженец – сила! К примеру сказать, едет человек в командировку. Кто как размещается, но работники НИИ останавливались только в «Интуристе». Зачем далеко ходить, нужен был одному инженеру телефон, переехал он на новую квартиру, а в том районе не обещают в этой пятилетке. Да попросите Сторицына! А что такое? Да как же, у него там Калачик!
Для того чтобы обставить кабинет своего начальника, Калачик зачислил в цех каких-то двух своих знакомых, которые работать не работали… Ну, технику вы теперь знаете. За три месяца рассчитались и за бар, и за Магдалину. Четвертый месяц принес Калачику чистую прибыль: треть привлекаемым живым душам, треть себе и треть Сторицыну. На следующий месяц работало уже не трое, а семеро лжесовместителей, и с каждым месяцем их становилось все больше и больше, соответственно увеличивался и размер хищения.
Калачик говорил, что давно уже задумал «сокращение штатов», но две другие трети компании этому воспротивились. Не заставляю Вас верить моему подзащитному, но я верю ему. Верю, что ему хотелось остановить это беспроигрышное колесо: уж слишком долго оно вертелось. Хотелось покоя, пенсии, домика, двух-трех грядок ароматной клубники. Но никак было не остановиться!..
Он приходил домой усталый, в коммунальной квартире у них две комнаты, жили вместе с дочерью, держали канареек, любили попариться в баньке. О делах у него с Любовью Яковлевной никогда никаких разговоров не было. Разве что Аркадий Иванович посмотрит, посмотрит вокруг, да и скажет: «Ворують…» Что ворують-то? Да все, что плохо лежит, а лежит все плохо.
Я отлично понимаю, что когда речь идет о хищении, то рисовать стоптанные шлепанцы и старозаветные веники, пожалуй, смешно. Но Вы поверьте мне, что и шлепанцы и веники – все это правда, так же как и замусоленные сберкнижки, ежели посчитать, так, пожалуй, все ворованное на книжках и лежит. Не потому, конечно, что хотел возвернуть сие государству, а просто не знал, на что тратить деньги. Один раз купил дорогое кольцо с бриллиантом, так и то сказал жене, что чешская бижутерия…
Вот, собственно, и все. Но есть в этом деле еще что-то, чего я не знаю, и это незнание тяготит меня. Сто раз я перечитывал обвинительное заключение – ничего нового я там для себя не вычитал, да и сам Аркадий Иванович, тихий и благостный, не дает мне заглянуть туда, куда меня так и тянет.
А что, если я так ни о чем и не узнаю?
24
– Ильин, вы остаетесь ночевать в консультации или согласны проводить до трамвая одинокую женщину? – спросила Пахомова.
– Сочту за честь! Давайте-ка ваш портфель. Ну и ну… Пуда на полтора!
– Так я ж десятый день сижу в Таракановке!
– А что такое?
– И это называется коллега! Да во всех газетах…
– Извините ради бога, как-то вдруг выскочило! (Пахомова защищала в труднейшем процессе. Выездная сессия. Судят бывшего полицая.)
– Он и со мной поначалу взял сверхдерзко, – рассказывала Пахомова. – «Вы что же, защищать меня собрались?» Мальчонка у него лет десяти. Жена ничего не знала, ходит на все заседания, письма ему пишет. Я говорю: нельзя до приговора, а она – отдайте после. «После»!
В парке полно народу, все ищут прохладу, запахов леса, но и там дымно, деревья не выдерживают зноя, роняют жухлые листья, поникли метровые гладиолусы. С трудом нашли тихую скамеечку.
– Ну как, Евгений Николаевич, не жалеете, что пришли к нам? Все же в конторе было потише. Ни тебе полицаев, и тещ среди бела дня не убивают…
– Рано еще подбивать итоги.
– Это верно. Мне один мой подзащитный таксист внушал: «Шоферня – народ особенный, в наше дело втянуться надо».
– Да вот, втянуться, – повторил Ильин. – Вопрос только, во что втягиваться…
– Жарко, Евгений Николаевич, для загадок.
– Какие уж там загадки! Я и Аржанов защищаем по одному делу. Слыхали, наверное, – НИИ, экспериментальный цех.
– Это что, лжесовместители?
– Вот, вот…
– Модно нынче. Но там у вас вроде жулик какой-то агромадный.
– Мой подзащитный. И он на предварительном следствии показал и в отношении начальника цеха Сторицына.
– Аржановский клиент?
– Вот именно. И Аржанов намекает, что это оговор.
– А вы так уж уверены, что ваш этот самый Калачик говорит правду, только правду и ничего, кроме правды? Ведь он все-таки жулик… Ой, Женя, голубчик, эскимо привезли, бегите!
Пахомова с наслаждением ела мороженое, похваливала: «Нигде в мире такого не найдешь!..»
– Ну что вы, Женя, надулись? Аржанов очень опытный юрист, и уж если он считает, что его клиента оклеветали, значит, чувствует слабость вашей позиции!
– Схема моей защиты…
– Схема защиты? Это уже серьезный разговор. Давайте обсудим. И не в парке. Позовем мушкетеров, ну Федореева, конечно, Аржанова надо послушать…
Но из этого ничего не вышло.
Первым засверкал улыбкой Федореев:
– Меня прошу извинить: вызывают в райком.
Все знали, что Федореева никуда не вызывают, но всякий раз, когда он не хотел встревать в какое-нибудь дело, появлялся либо райком, либо президиум коллегии или еще что-нибудь в этом духе.
– Может, ты и меня, Варя, отпустишь? – сказал Слиозберг. – Давно пулечку не гоняли, а сегодня как раз навертывается…
– На все четыре стороны!
– Ну уж сразу на все четыре! У тебя, Варя, испортился характер.
– Давайте начнем, – предложил Васильев. – Семеро одного не ждут…
– Неудобно без Аржанова, – сказал Ильин.
– А вы думаете, что он сделает так, чтобы вам было удобно? – спросил Колтунов. Он сидел в дальнем углу приемной за шахматной доской и, держа перед собой газету, решал задачу – мат в три хода. – Там уже все обдумано и решено: Калачику – лет …надцать, а Сторицыну – общественное порицание…
– Все бывает, Костя, – примирительно сказал Слиозберг. – Может, и оговорили этого Сторицына. У меня был аналогичный случай. Тоже защищал по девяносто второй, ну не такую шишку, как Сторицын, но тоже человека известного. Дело инженера Яковлева. Может, помните?
– Как же, как же, – сказал Васильев. – Артель полотеров – это звучит гордо!
– И не полотеры, а фармакологи. При чем тут артель? Яковлев человек замечательный, воевал, тяжелое ранение, после войны учился… Ну, не Спиноза, – так он себя за Спинозу и не выдавал. Фармакология. И завелся у них там жулик. Яковлев ему абсолютно доверял. Всю финансовую сторону, и печать, и бланки. В результате чего этот жулик… Э, черт, фамилия выскочила.
– Неважно… – сказал Ильин нетерпеливо. – А в чем дело?
– Оболгал он моего Яковлева, как хотел: чуть ли не при всех они там делились…
– А цель, цель какая?
– Ну, цель… Какая у жулика цель… Мол, один из многих. Да я тогда особенно и не задумывался. Вижу только, что мой Яковлев по уши в грязи, ну и тяну его из этого болота. И помощника в этом деле нашел. И знаете кого?
– Прокурора, – спокойно сказал Колтунов. – Ты, Миша, об этом уже третий раз рассказываешь…
– Так не рядовой же случай, – отбивался Арамис. – Прокурором тогда сидел Якушев. Как начал перекрестный!
– А не пора ли нам? – спросил Васильев.
И в это время позвонили от Аржанова: простудился, ларингит.
– Вот и хорошо, у меня как раз мат королю обнаружился, – подвел итог Колтунов и смешал фигуры на доске.
На следующее утро Ильин снова поехал в тюрьму. Обычно он начинал с Калачиком шутливо: «Ну-с, Аркадий Иванович, сегодня нам предстоит обсудить эпизод с достопочтенным банно-прачечным комбинатом». Или: «Привет от супруги!»
Сегодня вся эта шутливая благостность была снята. Ильин коротко поздоровался и сразу стал листать бумаги. Калачик деликатно молчал. «Пора наконец начать разговор», – думал Ильин. Но что сказать? На любой вопрос о Сторицыне Калачик вправе ответить, что обо всем он уже поведал следствию и что у Сторицына есть свой адвокат. В который раз Ильин бесцельно перебирал знакомые бумаги…
– Вы какой эпизод ищете? – спросил Калачик, ласково глядя на Ильина.
– Я? Этот… когда вы… то есть когда цех…
– А ведь бумаг нам с вами вроде больше и не нужно, – сказал Калачик негромко.
– Не нужно? Почему? Ах, этих-то… – и он снова стал листать материалы предварительного следствия.
– Не нужно, – твердо сказал Калачик. – Нужно поговорить.
– Вы что-нибудь хотите сообщить мне дополнительно?
– Нет, я свое все сказал.
– Полное чистосердечное признание?
– Именно так, Евгений Николаевич. Это я давно решил. А вы сегодня за что на меня сердитесь?
– Я?
– Вы, Евгений Николаевич.
– Как-то криво у нас пошел разговор. Я считаю, что нам пора решить вашу линию поведения на суде. Ведь уже скоро. Собственно, я за этим и приехал.
– А потом взглянули на меня и засуетились?
Ильин пожал плечами:
– Не выдумывайте, пожалуйста…
– А я не выдумываю. Это вы меня выдумали, Евгений Николаевич. Почтенный старец, вина не пьет, и по пятницам только постное…
– Какой все-таки вздор, – сказал Ильин.
– Нет, это не вздор. Хотите святого защищать, которого черт занес в монастырскую суму? Веничек, сторожка-развалюшка. А я жулик, Евгений Николаевич. Самый обыкновенный жулик, расхититель социалистической собственности, вор. Такого и защищайте.
– Ну, положим, насчет сторожки-развалюшки – это ваши слова, – сказал Ильин. – Сами и подыграли!
– Ну, может быть, – охотно согласился Калачик. – Жулик, он всегда немного артист. И не хочешь, а то здесь, то там, знаете, этак ручкой… Без этого нам нельзя.
– Хорошо, хорошо, – сказал Ильин. – Допустим, все так. Но для меня самое важное, что вы человек, который помог следствию, не пытался ничего запутать, скрыть или дать ложные показания. Ваше раскаяние…
– Раскаяние? – переспросил Калачик. – Слово какое-то уж очень сильное. Может быть, все-таки лучше не раскаяние, а признание? За мной там целый хвост жуликов, и все будут каяться…
– Не все, – сказал Ильин. – Сторицын, например, отнюдь нет. Кстати, у вас, кажется, была с ним очная ставка.
– Почему же «кажется»? Все в деле отражено. Ну, не признал Сторицын, так ведь правильно сделал, что не признал. Как вы думаете?
– Правильно или неправильно защищает себя Сторицын, это сейчас дело его адвоката.
– Вот и опять вы на меня сердитесь! А вы бы лучше спросили меня попросту: слушай, Калачик – я, кстати, привык, чтобы меня на «ты», – слушай, друг любезный, Сторицын, он что, на очной ставке придурка из себя корчил, или, может, ты на него все, как на мертвого, валишь?
– Нет, ваши показания вполне убедительны. Руководителем цеха все-таки был Сторицын, а вы были в его подчинении.
– Научил-то его я… Впрочем, если вам так нужно для линии: он – руководитель, а я – лицо подчиненное… Но для такой линии вам уверенности не хватает. А это такая штука, что без нее ни за одно дело браться нельзя – ни нам, жуликам, ни вам, честным людям. Вы сами не уверены, что Сторицын брал. А ну как я вру? Ну, шляпа Сторицын, ну, дважды растяпа и всякая там халатность. Но не вор! Пришли за доказательствами – да, брал?
– Ладно, Аркадий Иванович, не волнуйтесь, вам это вредно.
– Полезнее всего кефир. И представьте себе – здесь его дают. Не всем, конечно, но у меня есть справка: колит. Я бы, разумеется, мог вам рассказать об одной детальке, чтобы уже никаких сомнений. Мог бы, Евгений Николаевич, но не хочу.
– А я не хочу, чтобы на суде возникла речь, что вы оговорили Сторицына, – сказал Ильин.
– Оговор? Да, штука противная. Это что, они так задумали?
– К этому надо быть готовым. Учтите, нам на суде будет очень нелегко. Ваши показания на предварительном следствии о причастности Сторицына, о дележе никем не подтверждены. Думаю, что «деталька» очень бы пригодилась…
– Нет уж, нет, Евгений Николаевич, пусть прокурор копает!
