Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
5
Проснулся Ильин с одной мыслью: домой! Хватит с него и Согдийского царства, и тимуридов. «Культ времени! Зевс и Хронос!»
Что ж, осталось недолго: сегодня Азимов, завтра арбитраж, и через несколько часов – Москва. Все-таки хорошо, что еще не двадцать первый век, когда нажал кнопочку – и дома. Пять часов полета – минимум для человека, кое-что здесь пережившего. Но когда это он успел напереживаться? За три дня? Три дня, всего три дня…
Но сколько б он мысленно ни повторял: три дня, всего три дня, и какое бы насмешливое звучание ни придавал этим всего трем дням – факт оставался фактом: именно за эти дни было кое-что пережито. Он старался думать только о Москве и о своем близком возвращении, а вспоминал медресе, падающий минарет и лунную дорожку, по которой они шли вчера. И хотелось вернуть эти три дня, и было жаль, что все уже позади – и встреча с Ларой, и праздные мысли об энергии времени.
Он перелистывал бумаги, подготовленные Азимовым. Дело было бесспорным. Да это ему было ясно еще в Москве. Азимов и сам мог бы защищать интересы местного отделения на завтрашнем арбитраже, но Касьян Касьянович именно в таких бесспорных случаях посылал Ильина. Раньше было иначе, Ильин любил запутанные ситуации, но Касьян Касьянович только посмеивался над «юридической казуистикой». Хватит, этим пусть занимается Мстиславцев, а ты потребен на большее. Большим он считал уменье своего помощника ориентироваться в «глобальных ситуациях» и быстро на них реагировать.
Такой «глобальной ситуацией» было предстоящее слияние двух родственных контор. Вопрос еще не был решен и только готовился, и многое зависело от поведения самой конторы. Касьян Касьянович определил свой стратегический план как «пассивное сопротивление», но потом заменил его другим, более отвечающим моменту: «активная оборона».
Азимов устроил праздничный обед. Ильин, конечно, знал, что Средняя Азия славится своим гостеприимством, но и в Москве гостевание давно уже свелось к обеду или к ужину, и самого Ильина в этом смысле перешибить было трудно. Он не был чревоугодником, отнюдь, но Иринка неизменно придумывала для гостей разные вкусные штучки. Жены сослуживцев бледнели от зависти, но, как известно, зависть – чувство низменное и не способствующее пищеварению, и Иринка простодушно выдавала свои кулинарные секреты, а жены, овладев ими, не только прощали ей всякие там сверхсалаты, но еще и благодарили за передачу своего опыта. И перед очередными гостями Иринка только коротко спрашивала: большой разворот или малый?
Справа от Ильина сидел Азимов, еще правее – необычайно костистый старик, директор не то мебельного, не то коврового комбината, слева – красавец мужчина из горисполкома, пьющий только минеральную воду и с тонкой улыбкой слушающий застольные речи; напротив – знакомый Ильина по многим встречам в Москве умнейший Каюмов, и еще какой-то гололобый дядечка, обжора и балагур, о котором было сразу заявлено, что Аким Кузьмич не признает ни должностей, ни званий (может быть, именно поэтому он так хорошо помнил все имена и отчества руководящих работников конторы и поднимал рюмки за их здравие и благополучие). Жена Азимова и невестки только хлопотали по хозяйству, да и сыновей тоже не было видно. Но Ильин не стал задавать лишних вопросов: Восток!..
Обед разворачивался не спеша, закуски прошли под анекдоты, показавшиеся Ильину необыкновенно пошлыми, хотя он их сам в Москве с удовольствием рассказывал. Просто он был раздражен, а раздраженного человека не радуют ни бокальчики, ни знаменитая форель.
Его расспрашивали о Москве и делились своими впечатлениями. Все не раз бывали в столице, и у всех было что вспомнить. И номер-люкс, пусть вынужденный – не было ординарных, – но все же люкс, и неожиданная удача – билет на Таганку, а то и в Большой на Плисецкую. Имена назывались без зубоскальства, никто не рассказывал глупых баек об артистах, да и тосты были умеренными, но Ильина сердили и тосты, и имена.
– А как вам понравилась новая повесть в «Нашем современнике»? – спросил гололобый и засмеялся, хотя ничего смешного в его вопросе не было. А смеялся он над собой, над тем, что вот он, обжора и балагур, задал вдруг литературный вопрос.
– Хорошая и дельная повесть, – сказал Ильин и стал защищать повесть, на которую никто не нападал. – Многое подмечено верно, вольно же некоторым принимать на свой счет.
Ильин говорил, как всегда, легко и зажигательно. Все-таки, пока он держал речи, можно было не думать ни о встрече с Ларой, ни о падающем минарете, ни о своем университетском прошлом, когда он и представить себе не мог, что пройдет двадцать лет и он вместо криминалистики будет под руководством Касьяна Касьяновича заниматься этими самыми «глобальными проблемами».
Когда Ильин кончил, гололобый снова захлопотал. Поднимать бокальчики было его делом, все выпили, и костистый директор осторожно заметил:
– Нашел очень интересного художника. Народный умелец. Но наш национальный орнамент абстрактен… – В последней фразе было не столько утверждение, сколько вопрос, и Ильин сразу же на него откликнулся.
– Почему же нет? Простите, но я просто не понимаю людей, которые восстают против абстрактного орнамента, не давая себе труда подумать…
И пока он говорил, у него растаяло куриное заливное. Впрочем, заливное пропало у всех: Ильина слушали внимательно.
С прикладного искусства перешли на более локальные темы. Всех интересовала женитьба Эдуарда Юрьевича Мстиславцева. Надо же, убежденный холостяк! А как поживает завкадрами, уважаемая Елена Ивановна? А новый первый зам? Всех – и красавца из горисполкома, и костистого директора – интересовали конторские дела, да оно и понятно – только с помощью конторы можно было достать в Москве этот самый люкс, и билет на Таганку, и модный мебельный гарнитур, и хотя положение Азимова, который всего только заведовал местным отделением, было весьма скромным, нетрудно было заметить, что именно конторские дела связывали всех, кто был зван сюда.
– Так все-таки сливают две конторы в одну или нет?
Внесли плов. Ильин чувствовал себя непомерно сытым, но отказываться было нельзя, вопреки всем правилам ему дали ложку, плов оказался адски горячим, и в это время Каюмов негромко, но очень отчетливо спросил:
– Надеемся, Касьян Касьянович остается?
– Разумеется, – ответил Ильин и сразу услышал тишину.
Все теперь были заняты пловом и только пловом, никто больше не интересовался ни Таганкой, ни «Нашим современником». И литература, и театр исчезли в тумане рисовой Фудзиямы.
«Значит, главным блюдом сегодняшнего «гала» был мой ответ Каюмову, – подумал Ильин. – А все остальное, в том числе и абстрактная живопись, подавалось как гарнир».
Он был противен самому себе; противно было и его столичное умничанье, и разбор повести, которую он так и не дочитал. «Как же я мог, – думал Ильин. – Как же я мог…»
Уже и гололобый взывал к ложке Ильина, и красавец из горисполкома сказал, что нельзя обижать хозяина; Ильин ткнул ложку в плов, но она в нем так и застряла.
«Я – это они, а они – это я…» – вспомнил Ильин, встал и вышел из-за стола.
Сначала никто не понял, что он уходит, потом все повскакивали, решив, что человеку дурно. Азимов взглядом усадил гостей, взяв Ильина под руку, провел в соседнюю комнату.
– Эсфирь, – крикнул он куда-то в темноту, – воды! Ничего страшного, – говорил он, делая какие-то знаки жене. – Наверное, гастрическое, все пройдет, надо только прилечь…
– Не надо, – сказал Ильин, прислушиваясь к беспокойным возгласам. Он знал, что все еще можно спасти, прилечь на четверть часика, а потом снова выйти к столу и все обратить в шутку: «Мы, москвичи, народ хлипкий и не привыкли к таким пирам…» Все, все можно было еще уладить, но он упрямо повторял: «Не надо, Азимов, голубчик, миленький, не сердитесь, все уже хорошо, и печень у меня здоровая, но отпустите меня. Акклиматизация? Да, да, вот именно…»
Все-таки гололобый выскочил провожать, а потом снова поскакал к столу, и Ильин слышал, как он радостно сообщил:
– Акклиматизация! Акклиматизация, и ничего больше…
Все это уже было Ильину безразлично. «Кончено, – думал он, – кончено, кончено, кончено…»
Он быстро дошел до центра. Почтамт, купеческая мечеть, залитая ювелирторговским светом, гостиница. Он шел уверенно, шагал крупно, чувствуя душевный подъем.
Продолговатый азиатский дворик. Витая каменная лестница.
– Это телепатия, – сказала Лара. – Я как раз думала о вас…
– Лара! – Он рывком обнял ее. Он был так счастлив, словно только что преодолел целый материк или поднялся на вершину Эвереста.
– Откуда вы? – спросила Лара. – Что с вами? От вас пахнет вином. Вы пьяны?
– Нет, я не пьян, – сказал Ильин. – Я… я счастлив, что снова вижу вас. – У него на глазах выступили слезы, он был умилен и растроган собой. – Обедал у Азимова и сбежал…
– Сбежали?
– Хотя бы изредка человек должен поступать так, как это ему хочется.
– Но там были гости! Послушайте, вы ж их кровно обидели…
– Не все ли равно! Слушал их разговоры и думал: я такой же, как они…
– Нет, так нельзя, так нельзя… – повторяла Лара. – Кто ж там был?
– Какой-то красавец из горисполкома. Молчаливый и томный.
– Это Махмудов. Отличнейший человек! Когда я развелась, он мне помог с жильем. Да его у нас все уважают. Кто ж еще?
– Какой-то… что-то по поводу абстрактной живописи, мебель или ковры.
– Знаю, знаю, мы с ним вместе учились в институте. Он всем нам годился в отцы, но ведь это сделала война. А Каюмов? Вы же сами говорили, что он умный и образованный человек.
– Да, да, конечно, все умные и образованные люди, – сказал Ильин, иронически пожимая плечами. – И этот гололобый тоже умница и тоже уважаемый…
– Гололобый? Какой еще «гололобый»? О, господи, это же Шалов-Ребус. Фамилия такая. Аким Кузьмич. Он был артистом, понимаете – был. Раньше, давно. А потом Азимов взял его к себе… Вы когда уезжаете?
– Завтра.
– Я как-то привыкла к мысли, что мы больше не увидимся.
Ильин, не отвечая, поцеловал Лару, понимая, что если он сейчас этого не сделает, то навсегда ее потеряет.
– Увидимся, обязательно увидимся! Не знаю, как это будет, но будет, – сказал Ильин. – А сейчас я должен думать о том, как я буду жить в Москве. Хочется, Лара, жить иначе…
– Что? – переспросила она, занятая своими мыслями.
– Я говорю, что не могу и не хочу жить так, как жил раньше. Мой дед был молотобойцем на Пресне, его уважали, после революции предлагали ответственные должности, но он от всего отказывался. Там я родился, говорил он о своем заводе, там и умру. Мой отец стал кадровым военным. Он страстно любил свой полк, еще до войны командовал полком, дело знал, и я думаю, что командовал бы и дивизией, а то и армией. Но все сложилось иначе. Он вывел полк из окружения, отличился под Москвой и погиб осенью сорок первого. Мне недавно прислали экземпляр истории этого гвардейского полка, там об отце есть прекрасные строчки. А я? Вы скажете, что кто-то должен работать в нашей конторе и что я занимаюсь не пустяками, а важным делом. Да, важным для конторы. А для меня? Так вот и пройдет жизнь?
– Как-то я вас не представляю себе ни молотобойцем, ни военным. И потом… вы же сами выбрали юридический.
– Да, юридический. В молодости я мечтал стать адвокатом. Мне снился Плевако, на меньшее в то время я был не согласен.
– А что, это было бы вам к лицу! Ясно вижу, как вы говорите речь на каком-нибудь громком процессе. Жена застрелила мужа из ревности, а вы ее защищаете. Я приезжаю в Москву, прихожу в суд в самый разгар вашей речи…
– Нет, главное – это не речь. Главное – это люди. Быть среди них, узнавать их горести, научиться понимать людей – да ведь это прямая обязанность интеллигентного человека, а ведь я считаюсь интеллигентом. Готовить речь, читать книги… Вот вы говорите – «Елена Прекрасная», а передо мной мелькает оперетта. Подумать только, что я никогда не читал «Илиаду»! Я хвастался перед вами, что мне скучен Чехов. Но ведь это от стыда за то, что не читаю, а просматриваю книги. Представляете себе Плевако, который просматривает «Смерть Ивана Ильича»?..
– Вы мне будете писать? – спросила Лара.
– Да, конечно, обязательно! И вы мне пишите, я очень буду ждать!
– Поцелуйте меня…
Ильин обнял ее и вдруг почувствовал, что она слабеет. У него сразу стала ясная голова: «Нет, только не это». Ильин хорошо знал свой голос, натренированный и уверенный: «Нет, только не это». На такой голос вполне можно было положиться.
На следующий день он уехал в Москву. С утра был арбитраж, такой короткий, что даже сам Ильин удивился. Всего несколько слов пришлось ему сказать, – впрочем, дело конторы было правое, и все понимали, что заводу пора погасить свою задолженность. С Азимовым Ильин держался особенно предупредительно и любезно и, смеясь, вспоминал о своей вчерашней неудаче. Азимов вежливо сказал, что вчера вечером тщетно пытался дозвониться к нему в гостиницу.
– Акклиматизация, акклиматизация… – повторил Ильин и предложил пообедать вместе в аэропорту.
Ресторан находился на втором этаже. Взяли столик у окна, но отсюда были видны только самолеты и взлетная полоса. Ильин заказал шашлыки, дорогие закуски и какое-то особенное вино. После обеда Азимов передал Ильину сеточку с фруктами для ханум Ирины Сергеевны. В другое время Ильин обязательно бы ее отклонил, но сейчас всего важнее было снова не обидеть Азимова, и он взял сеточку, решив, что сразу же приезде в Москву сделает посылку Эсфири. В последнюю минуту пришел Каюмов, но только успели перекинуться словом, как объявили посадку.
Прощались весело, но когда самолет взлетел и опрокинул здание аэропорта, и ресторан, и дорогие закуски, а под крылом оказалась зелено-бурая степь, Ильин почувствовал, как горло перехватила сухая судорога.
6
Он вернулся в Москву с таким чувством, словно не был здесь целый век. Даже не верилось, что еще совсем немного – и он дома, увидит детей, Иринку… Самолет бесконечно выруливал по бетонной дорожке, потом долго ждали трапа, моторы заглохли, вокруг слышалось гудение большого аэродрома, блестели огни, тихо переговаривались стюардессы.
Наконец подали трап. Ильин побежал на такси, но у выхода увидел знакомого водителя, известного в конторе как Большой Игнат.
– Карета подана! – Большой Игнат любил докладывать в старинном стиле: «Лошади готовы», «Извозчик свободен».
Вечер был чудесный, дорога шла через лес, неярко блестел последний снег, слышался запах легкого апрельского морозца. Большой Игнат рассказывал новости: когда решался вопрос о слиянии, Касьян Касьянович на каком-то сверхважном заседании сказал: «Нож в спину!», и эта реплика вызвала одобрительный смех и повернула дело на сто восемьдесят градусов, то есть в пользу полной самостоятельности.
Еще несколько дней назад Ильин слушал бы все это с большим интересом, но сейчас его мысли были далеко.
Проехали Царицыно, показалась Москва, до дому оставалось всего ничего… Наспех он попрощался с Большим Игнатом, наспех кивнул лифтерше, вязавшей теплые рукавички. И хотя у Ильина был ключ, он все-таки позвонил. Хотелось услышать знакомые шаги за дверью. Господи, какое счастье, что он там ничего такого не натворил. Как бы он сейчас угрызался!
Шаги. Иринка, знакомый халатик; он так к ней прижался, что Иринка быстро зашептала:
– Нельзя, что ты… Ты сумасшедший, дети не спят…
И верно – Милка и Андрей уже бежали к отцу, потом вчетвером, с трудом отрываясь друг от друга, пошли в кухню, где был накрыт праздничный ужин. Да, прямо скажем, после столовой самообслуживания… Впрочем, был пир у Азимова, ты же, наверное, Азимова помнишь?..
Поужинали. Ильин приласкал детей, взглянул на часы и покачал головой: спать, спать! Но Андрей требовал рассказов о Средней Азии, а Милка что-то журчала о своем экзамене в музыкальной школе, она была девочкой способной и прилежной, на все у нее хватало времени, а насчет музыки у Иринки была честолюбивая мечта: консерватория. А вот Андрей… У того всегда столько двоек…
Но всему свой час. Андрей уснул тут же за столом, уткнувшись в отцовскую руку, Милка уже несла полную чушь…
Ночью он проснулся от ощущения полета. Все было, как всегда: Иринка рядом, шторы на окнах, сквозь щелку – полоска света, скрипят тормозами такси, все так, словно бы он и не уезжал отсюда, словно и не было древнего медресе и еще более древнего всадника, копьем поражающего льва.
Но все это было – Лара, быстрые ее вопросы и неловкие поцелуи, не принесшие радости. Было…
И что же? – спрашивал себя Ильин. Значит, надо было буркнуть Иринке «Доброй ночи!» и поставить раскладушку на кухне? И хотя раскладушка выглядела нарочито глупо, он продолжал спорить сам с собой, как будто боялся, что эта первая ночь в Москве способна вытрясти из него все, что он пережил и передумал там, – и Гомера, и недовольство упитанным человеком в феэргешных очках, и боль, о которой нечего дискутировать, а надо хоть один раз почувствовать…
– Ты почему не спишь? – спросила Иринка.
– Я сплю, сплю, – ответил Ильин, дотронулся до жены и уснул.
Будильник, утро, душ, гренки, Милкины косички, глупейший, какой-то допотопный Андрюшкин ремень… Мелькает халатик, жужжит бритва.
– Иринка, мне надо поговорить с тобой.
– Обязательно, ты только скажи, в каком направлении мне думать.
– В направлении меня, – сказал Ильин смеясь. Набрал по телефону 100 и услышал: 8 часов 28 минут.
До конторы было недалеко, и Ильин, как всегда, шел пешком. Сегодня вся служивая Москва была на улице, даже большие начальники отказались от машин: после мартовской кутерьмы, холодного дождя вперемежку со снегом, вдруг стало тепло и сухо.
Все было прекрасно в это утро: и сама Москва, и сизый асфальт, уже успевший высохнуть, но еще не успевший размякнуть, веселый уличный шум, тот особенный московский шум, когда невозможно различить, кто с тобой поздоровался, а кто тебя обругал, справа перекличка на электрогрелки, слева – на «Доброго человека из Сезуана», наспех брали марки с юбилейными портретами, газеты, пирожки, эскимо, мимозы, хлопали двери телефонных кабинок, сговаривались, пересмеивались, поздравляли с наступающим, хотя до праздника было еще далеко, выпрашивали двушки, и все это двигалось и перемещалось – мимозы, пирожки, двушки, а по реке шел свежевыкрашенный пароход, разгоняя случайные льдинки.
Ильин сердился на себя за то, что никак не может сосредоточиться, а подумать есть о чем, и именно сейчас, на свежую голову, но серьезные мысли все не шли, и он только глазел по сторонам, чувствуя себя частью этого бурного весеннего потока.
А ведь он умел сосредоточиваться на важном. В конторе говорили, что он мастер развязывать узелки, но сейчас ни один узелок не развязывался. Он попробовал прокрутить пережитое: Лара, «боль лечит», студенческий дискуссионный клуб, старый Джаббаров, который начал новую жизнь в сорок три года, и умнейший Каюмов, глядевший на Ильина поверх рисового вулкана. Прокрутить эту ленту ничего не стоит, но разобраться невозможно, нет никакой монтажной связи.
Он зашел в автомат и позвонил Саше, на заводе начинали в восемь. «Приезжай ко мне после работы». – «Почему из автомата?» – «Ну, почему, почему: поговорим…»
Теперь стало проще – один узелок можно было не трогать до встречи с приятелем. И покатился обычный день. После командировки дел накопилось уймища. Мстиславцев пустил веселый слух, что Ильин изменился до неузнаваемости, из всех отделов потянулись взглянуть на него, и все спрашивали, почему он не в камилавке и привез ли соленые орешки, ах, не сезон, ну-ну…
Касьян Касьянович вызвал его почти сразу и сказал не здороваясь:
– Выиграл хорошо и чисто. Первый о тебе спрашивал, хочет разговаривать. Ну, позиция ясная: зачем сливать, ежели через год все равно разольют.
Но под конец рабочего дня он снова вызвал Ильина:
– Так что у тебя?
– Терпит до завтра, – сказал Ильин. – Личное.
Касьян Касьянович засмеялся:
– Значит, я все-таки угадал. Черные очки надевай, когда вызываю.
Саша приехал в шестом часу, слонялся по коридору, перечитал полдюжины стенных газет и наконец засел в буфете.
Ильин считал Сашу неудачником. Да так оно, наверное, и было. Предсказывали человеку немыслимые высоты, а все кончилось каким-то зачуханным заводиком, где Сашу не бог весть как и ценили. Ему бы высчитывать траектории для спутников, а он планировал болты и гайки. И в личной жизни Саше не везло. Первая жена оказалась просто шлюшкой, а Люся – умница и очаровательная женщина, с которой Ильин когда-то вместе учился на юридическом, – была очень больна и часто лежала в больнице. За последний год – трижды. Туберкулез, кровохарканье. Похоже, человек обречен. И вечно Саша обедал в дрянных буфетах, пальто носил одно и летом, и зимой, но не унывал, и тягостно с ним никогда не было.
Ильин пришел в буфет, когда Саша приканчивал картофельный салат.
– У тебя вид, как у городничего, – сказал он Ильину. – «Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие…»
– На это еще как посмотреть, Саша…
– Давай выкладывай, я сегодня тороплюсь.
– Здесь? А, впрочем, почему бы и нет? Пока Мария Григорьевна перемоет всю посуду… – Ильин покрутил головой, посмеиваясь над жалкой декорацией: чахлая пальма, розовенькие клееночки, стойка с дежурными пончиками и хеком. Он никогда здесь не обедал, у Марии Григорьевны была неплохая скатерть-самобранка, на которой кормились сотрудники по списку, утвержденному, как говорил Касьян Касьянович, «до рождества Христова».
– Саша, я хочу уйти из конторы, – решительно начал Ильин. – Постой, постой, – продолжал он, хотя Саша молчал. – Я понимаю твой вопрос. Ведь мне, как говорится, здесь не дует. Да, да, вы все, и ты в том числе, так думаете. Но, может быть, как раз и нужен сквозняк?
– Сквозняк? – переспросил Саша. – Это что-то новое у тебя или… очень старое. Но уж если покидать Ясную Поляну, то хоть по крайней мере иметь под рукой железнодорожное расписание.
– Не остри, – сказал Ильин, очень недовольный Сашиным ответом. Он понимал, что его решение уйти из конторы не будет встречено сочувственно. И в самолете, и ночью он думал, что впереди объяснение с Иринкой, совершенно к этому не подготовленной, и с Касьяном Касьяновичем. Тот уж тем более ни на какой «сквозняк» не откликнется, но Саша… – Извини, – сказал Ильин, – но я как-то не думал, что ты начнешь дурачиться: Ясная Поляна и все прочее. Для меня это слишком серьезно.
– Не знаю, чего ты ждешь: возражения или поддержки, – сказал Саша. – Если возражений, то вот что я скажу: ты талантливый аппаратчик. И не ищи в этом слове ничего для себя обидного. Аппарат – это не ругательство. Современное общество не может существовать без хорошо налаженного учрежденческого аппарата. Да и положение твое здесь… Это не то что моя Люся, которая столько лет корпит в своем НИИ: вам полагается двадцать четыре дня отпуска, а вам не полагается… Ты же здесь… фигура!
– А ты подумал, как я себя чувствую, работая здесь этой самой… фигурой?
– Так, значит, нужна моя поддержка? Пожалуйста. Ты человек честный и, однажды спросив себя: а могу ли я продолжать дело, которое мне не по душе? – ответил: может быть, и могу, но не должен. Аплодисменты. Горячее одобрение всего зала.
– Неужели же я ни для чего больше не гожусь? – спросил Ильин тихо, потому что вошла буфетчица с чистой посудой и стала убирать стойку. – Что, если попробовать себя в адвокатуре? Разве ты не помнишь, как мы мечтали… Я – об адвокатуре, а ты…
– Ну, меня ты оставь, – сказал Саша. – Я всем доволен. А вот буфет сейчас закроют.
Вышли на лестницу, Ильин вызвал лифт и сказал:
– Конечно, ты прав. Ничего обидного в слове «аппаратчик» нет. Вот я съездил в Среднюю Азию, выиграл дело для конторы. Но другой бы тоже выиграл. Заводу тут податься было некуда, эти деньги давно наши… – И пока они спускались в лифте, и потом, внизу, в пустом вестибюле, Ильин развивал свою мысль, что и Мстиславцев бы выиграл: дело бесспорное. – А если я буду защищать человека, понимаешь, человека, а не учреждение, то это перевернет и мою собственную жизнь.
В это время пришла дежурная машина, и Ильин сказал: «Поехали!»
– Но я не домой, я к Люсе.
– Садись, садись, – сказал Ильин, заталкивая Сашу в машину. – Как она?
– Было совсем плохо, а эти дни, кажется, лучше, но кровохарканье, ничего не могут поделать. Она ведь знаешь как – все близко к сердцу. Там у них в НИИ чепе – растрата, или как это теперь называется… Ну, не в самом НИИ, в экспериментальном цехе, какой-то жулик. Может, знаешь, у вас ведь верхи знакомы.
– Нет, не знаю, – сказал Ильин. – Начальника цеха Сторицына вроде помню, но смутно…
– Вот, вот, говорят, что и он замешан.
– Ты позвони мне вечером, есть у меня один замечательный профессор, легочник…
– Профессора и там смотрят…
– Все равно позвони, все-таки свежий глаз.
«Бедняга», – думал Ильин, простившись с Сашей. Он думал о Саше, о Люсе, о своем неудавшемся разговоре. А еще предстояло поговорить с Иринкой. Если бы Саша как-то более определенно поддержал, было бы легче. Иринка Сашу любит и всегда прислушивается к его словам.
«С другой стороны, ведь он ничего против не сказал и, что самое важное, не тронул прошлого», – думал Ильин, слушая Иринкины шаги за дверью и привычно погружаясь в домашнее тепло.
– Помоги Андрею, – сказала Иринка, целуя мужа. – Тяжело ему по русскому…
Ильин и сам это знал, они уже говорили: явно надо взять парню репетитора. Корову через «ять» пишет.
– «Мария Антоновна колола дрова в лесу, а ее муж кормил домашнюю птицу – кур и гусей», – диктовал Ильин, слушая, как за стеной льются Милкины гаммы.
– Папа, возьми меня в Ташкент, – неожиданно сказал Андрей.
– Ты что, в какой Ташкент?
– Ну, где ты был сейчас…
– Разве ты не знаешь, что я не был в Ташкенте?
– Ну, все равно, в Средней Азии. Возьмешь?
– Я туда больше не собираюсь.
– У Сереги Балашова отец в Мурманске живет, так Серега к нему уже три раза ездил.
– Ты что, хочешь, чтобы и я жил не в Москве?
– Я к примеру сказал…
– К примеру! Учиться надо – вот что я тебе, Андрей, скажу. Смотри, ты пишешь «кармила», а надо от слова «корм». Если так дело будет продолжаться, ни в какой институт не поступишь.
– Папа, а я в армию хочу…
Ильин не нашелся, что ответить, но в это время вошла Иринка:
– Это же иждивенчество, сам пусть остальное доделает.
Сразу же после обеда Ильин стал рассказывать Иринке о своих «мыслях в дороге». Рассказывал обстоятельно и даже сказал о вещах «грубо материальных»: очень возможно, что при таком варианте придется расстаться с кое-какими благами.
– Ну что ты, Женя, разве в этом дело! По-разному бывало, вспомни, с чего начинали.
Это была их любимая тема. Они поженились и два года жили в коммунальной квартире. И Милка там родилась. В те времена каждая новая вещь в доме была событием. «Помнишь тот сервиз, розовый с лилиями, я оставила одно блюдечко, чтобы всегда напоминало».
– Да, да, по-всякому бывало. И я очень благодарен тебе… Но сейчас…
– А что сейчас? Сейчас время самое подходящее. Ты знаешь, я в тебе это давно замечала, но не знала, говорить или нет. Боялась вспугнуть. Зерно должно прорасти, верно?
– Да, да, – сказал Ильин, – это очень верно. Значит, ты все-таки замечала? Действительно, у тебя какой-то особый дар.
– Но конкретно адвокатом – нет, об этом я не думала. А что сказал Саша?
– Да так, ничего, отшутился. Ему сейчас не до этого…
– Бедная Люся! Завтра же ее навещу… Так, значит, адвокатом? – повторила Иринка.
– Пойми, – снова развивал свою мысль Ильин. – Вот я работаю в своей конторе…
– Но я давно уже поняла тебя, – сказала Иринка с той шаловливой улыбкой, которая напоминала Ильину многие приятные минуты.
– Значит, ты не против? – спросил Ильин, теперь уже только для того, чтобы удержать Иринкину улыбку.
На следующий день был Касьян Касьянович. Он слушал Ильина, поигрывая на своем черно-белом коммутаторе, как пианист на немой клавиатуре. Было видно, что он старается вникнуть в самую суть вопроса: что же заставляет Ильина бежать из конторы? Может быть, какая-то случайная обида?..
– Может, новый зам? Но ты его и разглядеть-то не успел, он и меня-то вызывал к себе всего два раза, и оба раза по пустякам… Кто?
– Касьян Касьянович, я даю вам свое честное слово…
– Честное слово… Честными словами вымощена дорога знаешь куда? Да нет, – спохватился он, решив, что Ильин может действительно обидеться. – Я твоему честному слову абсолютно верю.
– Я знаю, что вы много сделали для меня, – сказал Ильин, – и ценю. Но после нелегкой внутренней борьбы…
– «После нелегкой внутренней борьбы…» – это откуда?
– Что значит – откуда?
– Классика или наши? Щипачев?
– Никого я не цитирую, просто по-человечески хотел сказать…
– «После нелегкой внутренней борьбы» двадцать лет назад ты ко мне пришел, и, кажется, не было повода пожалеть.
– Да, скоро двадцать лет, можно сказать, юбилей…
– И справим, как положено! Непонятно мне, что тебе там такое светит? Прения сторон! Неужели же ты сам не понимаешь, что сейчас другие времена. Наговорились, хватит…
– Ну, если за красноречием ничего нет, кроме желания самого себя показать, то оно, действительно, никому не нужно, но если факты объединены мыслью…
– Читал я и об этом. «В порядке обсуждения». Было. Понимаешь, не хочется держать тебя силком, но ты прежде подумай: здесь ты все-таки человек. С большой буквы! А там? Я, Женька, хочу тебе добра. Извини, что так по старой памяти зову, но вроде ты зашел ко мне один на один посоветоваться… Неужели же и впрямь мы тебе, Евгений Николаевич, крылышки подрезаем? Кажется, все условия… Воспарить хочешь? А если с этих небес падать придется? Кто поддержит? Касьян? Слушай, а что, если я тебе вне очереди сделаю Пицунду? Там сейчас чудо, отдохнешь, птичек послушаешь, а? – Но Ильин молчал, и Касьян Касьянович нахмурился. – Может, решил – мол, первого зама поменяли, как бы и до нас, грешных…
– Ну уж нет, – сказал Ильин. – В кого, в кого, а в вас я верю: вы звезда незакатная…
– Конечно, – рассуждал Касьян Касьянович, – и там есть люди. Аржанов, например. Много полезного сделал человек.
– Аржанов! Я начинаю с нуля…
– Ничего себе «с нуля»! Да тебя вся Москва знает. И уж если я тебя отпущу, то не нулем, а единицей. А все-таки давай Пицунду и юбилей…
– Я уже решил, Касьян Касьянович.
– Черт его знает, как это у тебя там устроено. Вроде бы и крепкая башка… Значит, «после нелегкой внутренней борьбы»?
Ильин все-таки вспыхнул:
– Я докладывал вам, что это не цитата и что я…
– Те-те-те… Ты первого видел мельком, а я с ним все-таки беседовал. Кое-что понял. «После нелегкой внутренней борьбы…» – это ему годится.
Касьян Касьянович сделал немое глиссандо на своем телефонном коммутаторе, и Ильин подумал, что все его страхи были напрасными: Иринка, Касьян Касьянович… Шлюзы для весеннего паводка открыты.
