Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
31
В суд Ильин пришел рано. Еще работали уборщицы, пахло сыростью, слабым раствором хлора и почти неуловимо – бумагой, этот запах большого учреждения остро слышался по утрам, когда шла уборка и все окна и двери были раскрыты настежь. В совещательной стучала на машинке секретарша Лидочка.
– Я загадал, – сказал Ильин. – Если вы уже здесь – исполнение желаний.
– Все адвокаты суеверны, – улыбнулась Лидочка. – Я это наблюдала. Через левое плечо тьфу-тьфу-тьфу, сухо дерево, и вообще разные приметы. Один ваш коллега… нет, фамилию нельзя, а вдруг вы проговоритесь…
– Лидочка!
– Так вот, если свидетельница в черном платье, он ее ни за что не спрашивает. Вопросов не имею, и все.
– Вы адски наблюдательны, для юристов это первое дело. Но смотрите – кончите ваш вечерний, будете работать в коллегии и сразу начнете: через левое плечо и все такое.
– Нет, нет, в адвокаты никогда, – сказала Лидочка.
– О чем же вы мечтаете? Судьей, прокурором?
– Нет уж, нет, тогда лучше адвокатом! Не хочу работать в суде, – призналась она, – да и родители против. Все эти драмы… а я все так переживаю. Попробую устроиться куда-нибудь в юрчасть.
Ильин хотел возразить, но в это время вошел Аржанов с большой коробкой конфет.
– Это вам, Лидочка, без лести преданный…
– Зачем? Что вы?.. И такая большая… Ну ладно, я открою в перерыве. Александр Платонович любит сладкое.
– Ильин, вы только послушайте, наш грозный судья – и сладкое, возможно ли? – дурачился Аржанов. – Прячьте, Лидочка, коробку, идет прокуратура.
Окуненков, хрустя дождевиком, который он носил в любую погоду, с ходу преподнес Лидочке кулек с апельсинами, но, увидев аржановскую коробку, с шутливой многозначительностью кашлянул:
– Это вам, товарищи адвокаты, будет дорого стоить!
Появились заседатели и, наконец, сам Молев, как всегда озабоченный.
– Прошу извинить, задержался у председателя суда. В это воскресенье День танкиста, а мы оба танкисты и, заметьте, оба начинали башенными стрелками, так вот кое-какие мероприятия. Лидочка, пусть конвойные выводят, время… Там, кажется, один только Калачик, а у Сторицына и у других – подписка о невыезде.
Ильин вышел из совещательной и в коридоре увидел Любовь Яковлевну.
– Уже привезли, – сказала она плача. – Аркадий Иванович как похудел… И головка побрита, он и раньше брил, а тут вроде иначе…
– Ну, Любовь Яковлевна, – сказал Ильин, – надо бы пободрей! Аркадий Иванович увидит, что вы плачете, хорошо это будет?
– Евгений Николаевич, дорогой мой, дайте хоть поздороваться! – послышался знакомый бас.
– Папченко! Вы как здесь?
– А очень просто: пришел вас послушать.
– Прочно сели, – сказала Пахомова. – Месяца на два, я думаю.
Привели Калачика, и Ильин сразу же подошел к барьерчику.
– Пожалуйста, товарищ адвокат, – конвойный вежливо улыбнулся, краешком глаза разглядывая хорошенькую Лидочку.
– Как спали, как себя чувствуете? – спросил Ильин.
– Отлично. Любовь Яковлевна здесь?
– Здесь. Еще раз, Аркадий Иванович, хочу вас предупредить…
– Да, спасибо, спасибо… Я знаю.
– Так я подойду к вам в перерыве…
Пустили публику, адвокаты и эксперты заняли свои места, появился Окуненков, прозвучал звонок, вышли судьи, процесс начался.
Ильин запомнил, что Молев не любит торопиться. И объявление состава суда и сторон, и установленные вопросы об отводах не были для него простым ритуалом, и самые обычные ответы он выслушивал с неподдельным уважением, и это с самого начала создавало атмосферу значительности события и означало, что то главное, ради чего все здесь собрались, уже началось и что неглавного здесь быть не может.
– Устанавливается личность подсудимого Калачика. Подсудимый Калачик, встаньте. Имя, отчество, пожалуйста. Так. Проживаете… Так, так… Работали? Так. Суд считает установленной личность подсудимого Калачика Аркадия Ивановича.
– Разрешите мне еще два слова? – сказал Калачик.
Все в Ильине сразу как-то натянулось, как перед выстрелом. «Это еще зачем? Что он еще может добавить?»
– Суд в надлежащее время заслушает ваши показания, – спокойно продолжал Молев.
– У меня не показания. У меня заявление, – сказал Калачик быстро. – Я прошу слушать мое дело без адвоката. Я сам. Простите меня; Евгений Николаевич, – сказал он вдруг, низко поклонившись Ильину.
– Аркадий Иванович!.. – отчаянно крикнула из зала Любовь Яковлевна.
– Прошу соблюдать тишину, – строго сказал Молев. – Подсудимый Калачик, объясните суду, почему вы отказываетесь от адвоката?
– Что уж тут объяснять, – сказал Калачик. – Хочу сам.
Ильин, не отрываясь, смотрел на него. Он еще не вполне осознал, что́ произошло, в голове была страшная теснота, но он видел, как у Калачика мелко дрожат руки, и думал: «Жалкий старик, жалкий несчастный старик…» И пока Молев слушал заключение прокурора и пока он переговаривался с заседателями, Ильин думал: «Жалкий старик, жалкий несчастный старик…»
– Суд, совещаясь на месте, – сказал Молев, – суд, совещаясь на месте, – повторил он, как будто именно эти слова и составляли сейчас суть дела, – определил: удовлетворить просьбу подсудимого Калачика. Товарищ Ильин, вы свободны.
Ильин быстро – как ему показалось, слишком быстро – сложил свои бумаги и направился к выходу. Он слышал иронический шепот и даже смешки, но у самых дверей остановился и сел. Что бы там ни было, но он чувствовал, что должен остаться здесь.
Он внимательно слушал вопросы Молева и ответы подсудимых, но теперь ему казалось, что все заняты только разглядыванием Ильина: и Окуненков, листая одни и те же бумаги, и Пахомова, сердито уткнувшаяся в стол, и Аржанов, и даже Любовь Яковлевна, которая сидела впереди и боялась оглянуться, и Папченко, уже несколько раз подававший ему какие-то знаки. Ильин подумал, что Молев не замечает эти знаки только потому, что они адресованы Ильину, то есть отстраненному от дела адвокату. И от этого Ильину было еще больней. «Да, раньше Молев обязательно сделал бы замечание, – думал Ильин. – Раньше, но не теперь». И уже обозначилась черта, отделявшая раньше и теперь…
«Я был неудобен Калачику, – думал Ильин. – Нет, не так… Я не ему был неудобен, а им. – Снова это местоимение появилось в его сознании. – Добились своего, добились своего…» – мысленно повторял Ильин.
Молев объявил перерыв на полчаса, Ильин вышел в коридор, и сразу же рядом с ним загудел Папченко:
– Гад он, ах, гад какой! Евгений Николаевич, дорогуша, не стоит он вашего доброго слова. Ах, гад, ах, гад!..
– Ну, что вы, ей-богу, – с досадой сказал Ильин. – И почему обязательно «гад»?
– Оставьте-ка вы его в покое! – сказала Пахомова, прорвавшись наконец сквозь толпу любопытных. – Давай сюда, – шепнула она Ильину и толкнула дверь, на которой висела дощечка: «Выход на случай пожара».
– Прямехонько домой, – говорила Пахомова. – Уж Ирина Сергеевна тебя обиходит. А вечером – навестим…
– А меня не надо навещать, – сказал Ильин. – Я ведь не больной. И в домашнем обеде я сейчас как-то не нуждаюсь…
– Еще спорит – больной, не больной. До чего же вы, мужики, вредный народ!
– Варя, милая, спасибо, но я хочу послушать допрос Калачика…
Пахомова с минуту помолчала:
– Наверное, и я не смогла бы иначе…
«Да, надо слушать это дело, – думал Ильин, – слушать внимательно, стараться понять весь механизм… Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц должно стать ясным, почему Калачик отказался от своего адвоката».
Но все стало раскручиваться куда быстрей.
– Подсудимый Калачик, встаньте, – сказал Молев. – Расскажите суду все, что вам известно по данному делу.
Молев еще не закончил фразу, а Калачик уже встал:
– У меня заявление: на предварительном следствии я показал, что деньги, часть денег, получаемых в результате преступных сделок, я отдавал начальнику цеха Сторицыну. Это мое показание ложное. Никаких денег Сторицын не получал и ни о какой сделке ничего не знал. Я… это оговор! Я оговорил Сторицына.
32
После допроса Калачика Ильин вышел из суда. Самое плохое, что могло случиться, уже случилось. «Чистосердечное признание» летело к дьяволу на рога. А оно-то и было осью защиты. Теперь Калачик сам вытащил эту ось, и хотя судьи не обязаны доверять его заявлению, и хотя процесс только что начался и все показания предстоит рассмотреть и взвесить, Калачик теперь во всем этом деле выглядит еще хуже, чем раньше, и рассчитывать на снисхождение больше не может. «Жалкий, несчастный старик». Но выше этой мысли стояла мысль о своей собственной вине: нельзя было иметь дело со сторицынским подонком. Верно, что разыскала и привела Поля Любовь Яковлевна, верно, что Ильин ничего и не знал о его существовании, но ведь именно Ильину нужны были доказательства равновеликости вины Сторицына и Калачика. И с этого все началось.
– О чем задумались, товарищ адвокат?
На площадке лестницы, почти рядом с Ильиным, стоял Поль.
– Что это вы не отвечаете? – продолжал резвиться Поль. – Давайте мириться.
– Уберите руки, – сказал Ильин. – Слышите? И дайте пройти.
– Однако почему вы здесь, а не там? – Поль побежал за Ильиным. – Товарищ адвокат, товарищ адвокат! – кричал он, забегая вперед. – Ну хорошо, я признаюсь, что в прошлый раз зря распетушился. Но я самолюбив… Тапочки, натертый пол, красавица жена.
– Если вы сейчас же не отстанете от меня, я действительно вызову милицию, – сказал Ильин.
– Милиция застанет меня на коленях перед вами!
«Этот может и на колени», – подумал Ильин.
– Что вам от меня надо?
– А что было вам нужно от меня? Культурный разговор… Почему вы ушли от огней рампы? – спросил он, загораживая дорогу Ильину.
– Хорошо, объясню, но при одном условии…
– Уже принято: я тотчас же сниму свой коррпост…
Свернули в парк – все-таки лучше, чем трамвайная остановка. Сели.
– Ну так вот, – сказал Ильин, – Аркадий Иванович Калачик отказался от моих услуг и сам будет защищать себя. Теперь вам ясно, почему я здесь, а не там?
– Колоссально! – сказал Поль.
– Суд у нас открытый, идите и слушайте: Аркадий Иванович уже сделал заявление, что оговорил вашего дядюшку.
– А это как?
– Ну, заявил, что дал ложные показания на предварительном следствии.
– Колоссально! Колоссально… – повторил Поль. – Ай да Аркадий Иванович, ну, прямо гений чистой красоты! Выходит, и меня не было?
– Значит, не было.
Поль захохотал:
– И коробочки не было? Может быть, я и протезиста выдумал? Взгляните, пожалуйста. – Он открыл рот, но не выдержал и снова захохотал. – Эти мои новые зубки вскочили дядюшке в сумму!
Ильин встал, а Поль, откинувшись на спинку скамейки, прямо-таки корчился от смеха. (Пусть корчится, пусть его разорвет!)
Но не успел Ильин сделать и двух шагов, как Поль догнал его:
– А вы меня не разыгрываете? Что же это такое: беру билет на «Соло для часов с боем», а мне подсовывают какой-то дрянной водевильчик. На вашем лице – презрение к миру сему. А обо мне вы подумали? Какой грандиозный спектакль я подготовил: «Гражданин Терентьев!» – «К вашим услугам, товарищи судьи!» – «Что вам известно по делу?» Побелел дядюшка, дрожит сердечко… А что сейчас? «Кушать подано»? Но это не мое амплуа. Вы, наверное, заметили, что я честолюбив, как император Нерон…
– Я заметил, что вы вор!
– Но отнюдь не такой, как Аркадий Иванович, которого вы взялись защищать, и даже не такой, как мой дядюшка. Я лучше… Пусть я тунеядец и отбывал уже, но я лучше. Что бы вы сказали, если бы вместо Калачика защищали меня? Могло бы ведь такое случиться? Ведь я мог бы прийти в вашу консультацию: привет, дважды оказался почтальоном между двумя деятелями. Имел бы я право на защиту? Нет, уж вы ответьте, имел бы или не имел?
– Вы отлично знаете, что каждый гражданин имеет на это право.
– Так дайте же мне вашу руку. Не бойтесь, здесь нас никто не увидит! Осень, опустел наш бедный сад, листья пожелтелые… А как со мной было бы вам просто: товарищи судьи, мой подзащитный вообще не знал, что был орудием преступления, ему и в голову не приходило, что у государства похищены деньги, прошу также учесть, что мой подзащитный отлично зарекомендовал себя в кружке самодеятельности! А теперь адье, товарищ адвокат!
Наконец-то Ильин остался один. Обеденный час, но есть не хотелось, и уж во всяком случае не в «Солнышке» – сейчас все туда потянутся, и Пахомова, и мушкетеры… Конечно, от этих встреч надолго не уйдешь, но хотя бы не сегодня… Домой? Да, разумнее всего было бы домой. «Уж Ирина Сергеевна сумеет тебя обиходить…» Да, это верно. И хотя его дела скорей обрадуют Иринку, чем огорчат: все-таки теперь он свободен от Калачика, – но Иринка образец такта и умница, и она поймет, как трудно сейчас Ильину, и ничем не обнаружит свою радость, а будет сопереживать. И именно поэтому ему не хотелось домой.
Так, может быть, в консультацию? Да, пожалуй, сегодня это самое подходящее место. Все разбрелись по судам, тихо, прохладно, он закроется в своей кабинке и попросит Галину Семеновну никого к нему не пускать.
Но только он вошел в консультацию, как навстречу бросилась Галина Семеновна:
– Вас ожидают… Я говорила, что вы в суде, но товарищ такой настойчивый…
«О господи, кому я еще сегодня нужен!» – подумал Ильин и увидел Сашу.
– Галина Семеновна, не тревожьтесь, это мой приятель. – Ильин открыл кабинку. – Ты ж собирался в отпуск?
– Я в отпуске…
– И никуда не поехал?
– Моя станция недалеко. Неужели ты думаешь, что я мог сбежать от этого дела?
– Не видел тебя в суде…
– А я смирно сидел в сторонке, хотя мне и не сиделось. Первый день, и столько сюрпризов! Возможно, для посвященных и не было никаких неожиданностей, но для меня… Признаюсь, такого кульбита я от тебя не ожидал!
– Кульбит?
– Я тоже не все сразу понял. Когда этот несчастный Калачик отказался от твоего адвокатства, у тебя был здорово побитый вид. Но едва он заявил, что оговорил Сторицына, я понял, что все это просто цирк. Конечно, нашли бы и другого, кто бы внушил Калачику, по каким нотам петь, но все получилось бы плоско, не так, как с Ильиным, без выражения на благородном лице! Но у Ильина должны быть чистые руки, и от него «отказываются». Теперь Ильина надо еще и пожалеть. И будь уверен, тебя пожалеют. Иди домой, расскажи Иринке, что тебя обидели, всем скорей расскажи байку о проходимце Калачике, и все тебя пожалеют!
Ильин внимательно слушал Сашу, и, хотя внутри все кипело, он ни разу его не перебил. Он слушал и думал, что если Саша мог так оценить все, что произошло сегодня, и предположить «кульбит» ради спасения Сторицына, то и другие… Нет, говорил он себе, такое никому не придет в голову, никому, кроме этого сумасшедшего. Но тут кончалась логика и начиналась другая наука: по меньшей мере еще один человек мог взглянуть на все это, как на кульбит, и не только взглянуть, но и аплодировать Ильину, и с легким сердцем порвать дурацкую «ахинею», а еще лучше – сжечь ее. «Что-то паленым пахнет», – скажет Конь, принюхиваясь.
– А ведь я тогда, вначале, почти поверил тебе, – сказал Саша. – Люсю ты даже тронул: ну как же, с университетской скамьи мечтал, самая демократическая в мире профессия!
– Люсю сюда… зачем?
– Но тебе бы не помешало именно сегодня вспомнить о Люсе! Замечательное уменье забывать!
– За что ты меня возненавидел? – спросил Ильин.
– Ты лучше когда-нибудь подумай, за что я тебя люблю!
Ильин не успел ответить: в дверь постучали.
Но в дверь продолжали стучать, слышался умоляющий голос Галины Семеновны и другой голос, мужской и очень знакомый.
Ильин открыл кабинку. На пороге стоял Жорж, растерянный, необычайно бледный:
– Вы очень нужны, пожалуйста, мама просила вас приехать немедленно…
– Но что случилось?
– Умоляю вас, поедем, я на машине… (Кажется, впервые за все время их знакомства Ильин видел, что Жорж не кривляется.)
– Саша, – сказал Ильин, – позвони Иринке, она будет беспокоиться, а я… я, наверное, приду поздно…
– Идемте, идемте, – торопил Жорж, – вот машина, садитесь, пожалуйста… (и это многократное «пожалуйста» тоже было нехарактерно для Жоржа.) – Сейчас… сейчас… Куда же я сунул ключ от машины?
– Он у вас в руках, – сказал Ильин.
Жорж с места взял скорость Выскочили на Садовое кольцо, Лихов переулок, Трубная…
– Мама здесь. Прошу вас, увезите ее отсюда. Да, понимаю: вы еще ни о чем не знаете. Здесь жила Туся. Туся Самохина… Эта Туся… она сегодня повесилась…
Ильин выскочил из машины.
– Я уже все сделал, – сказал Жорж. – Врач, милиция, ее увезли…
Дверь в квартиру была не заперта; в дни бедствий такая незапертая дверь словно говорит, что хуже уже ничего не может случиться.
Небольшая прихожая, лампочка без абажура, грязные обои, квартира, кажется, не один раз деленная, коридора нет, на одной из дверей свежее сургучное пятно, пахнет нафталином, валерьянкой и еще чем-то знакомым с детства: в углу плетеная корзина с котятами. «Наверное, недавно родились…» – подумал Ильин и постучал в соседнюю дверь. Послышался голос Тамары Львовны, и Ильин вошел в комнату.
На узкой кроватке – какая-то древняя старушка, лысая, беззубая, совершенно высохшая. Над кроватью фотография: маленький Самохин на игрушечной лошади дует в трубу.
– Я убеждаю Вассу Петровну, – сказала Тамара Львовна, словно продолжая прерванный разговор, – я убеждаю Вассу Петровну хотя бы на время переехать ко мне, ведь правильно, Евгений Николаевич?
– Да, да, конечно, – сказал Ильин, еще не вполне понимая, что происходит.
– Это Евгений Николаевич, – продолжала Тамара Львовна, – Евгений Николаевич, адвокат, он защищал вашего внука… Евгений Николаевич, подойдите к нам поближе.
– Спасибо вам, голубчик, спасибо за внучка моего, спасибо, что не побрезговали…
– Я думаю, – сказал Ильин, чувствуя, как у него жжет в горле, – я уверен, Тамара Львовна решила правильно. Здесь вы будете одна, а там за вами присмотрят. Доверьтесь нам: поедем к Тамаре Львовне.
– И вы, голубчик, и вы?
– Конечно же, и я!
– Да, да, – сказала Тамара Львовна. – Евгений Николаевич поедет с нами. Евгений Николаевич, сходите за Жоржем, Жорж сильный малый, он нам поможет. Да вы крикните его, Жорж, наверное, внизу… Дайте-ка я сама…
Старуха, кажется, только и ждала этой минуты. Как только Тамара Львовна вышла, она схватила Ильина за руку и зашептала:
– Не хочу к ней, не надо… Они с Туськой по целым дням шептались… Не хочу.
Ильин не успел ответить, вернулись Тамара Львовна с Жоржем.
– Я думаю, мам, лучше я на руки возьму, а? Не возражаете? – спросил он Ильина, как спрашивают родственника.
– Чемоданчик не забудьте, – шептала старуха, – там все Генино – костюм выходной, баретки…
Жорж быстро подхватил ее на руки.
– Однако! – сказал Ильин.
– Да, да… Он сильный малый, сильный малый. Возьмите чемоданчик, а я закрою дверь… Вот так. Теперь все. Да, постойте: кошка. Что ж с ней теперь будет? Я, вообще, не люблю кошек, но…
_ Заберем и кошку, – сказал Ильин.
– Да, конечно, заберем и кошку. Минуту, еще только одну минуту. – Они молча постояли возле двери, обезображенной сургучом. – Бедная девочка. Бедное, несчастное, неразумное существо. После этих… камешков мы почти не виделись. А она к тому же панически боялась оставаться с бабушкой. Бабушка считала, что во всем виновата Туся…
– Надо идти, – сказал Ильин. Он взял корзинку с котятами, и, пока они спускались по лестнице, кошка цеплялась за корзинку и отчаянно мяукала.
Приехали на дачу. Тамара Львовна сразу же стала устраивать бабушку, Жорж возился с машиной, забрал кошачью семью в гараж. Ильин разжег камин, сел у огня, согрел руки, прислушиваясь, как по-зимнему трещат дрова. Вошла Тамара Львовна, села рядом.
– Если бы я вчера вечером пришла к ней… Но сверхсрочное заседание…
– Вы же не могли быть там все время!
– Это верно… А бабушка действительно к ней плохо относилась и во всем обвиняла только ее. Все ее обвиняли. И вы тоже считали, что это она толкнула Гену.
– Никогда и нигде я этого не говорил. И в речи моей этого не было.
– Но все так думали. И я тоже.
– Вы?!
– Конечно. Как все, так и я. И она это чувствовала. И все ждала, что вы скажете о ней. А вы действительно так ничего о ней и не сказали. И тогда-то мне ее стало жаль. Наверное, все-таки… все-таки она чувствовала себя виноватой… В ней самой шла борьба… Как это у вас, у юристов, называется… прения сторон?
– Вся жизнь, Тамара Львовна, – это прения сторон…
– Для того чтобы жить, нужен если не талант, то хотя бы способности… У нее их не было, и никто ее этому не учил.
– Все мы ученики у жизни, – сказал Ильин. – И учить нужно каждого из нас. И надо учить, что жизнь трудная штука. Это ошибочный взгляд, что вот поработал, перевыполнил, а дальше все просто: не пей водку, читай умные книги, занимайся гимнастикой и проверяй тетрадки, у детей. Надо объяснять человеку, что все не просто, что жить не легко, а трудно. Тогда только и будет развиваться этот самый талант жить.
Ильин старался говорить негромко. Камин, тепло, траур, который надела Тамара Львовна, – все располагало к тишине. Он бы и рад был помолчать, но что-то толкало его говорить, спорить, не соглашаться. Он понимал, что выбрал для этого неподходящее время, но ведь он и не выбирал, так уж получилось.
– Талант жить, – продолжал Ильин, – это способность перенести и хорошее, и плохое. И этому можно и нужно учиться…
Тамара Львовна слушала его невнимательно.
– Когда все это случилось… Если бы не Жорж… Все его считают трепачом, а сколько он сегодня для меня сделал. Для меня. Понимаете?
Тамара Львовна рассказывала, что всю прошлую ночь она не спала, ее мучили дурные предчувствия, и утром Маяк один поехал в лабораторию, а она поехала к Тусе.
Ильин слушал, думая о своем. Пора, давно пора домой. Но прежде надо было поспеть на почту, с минуты на минуту окошечко могло закрыться… Это он еще днем загадал: «Если от Лары письмо – все будет хорошо…» Понимал, что так загадывать глупо, детскость какая-то, но все равно это целый день в нем крутилось.
– Мне пора, – сказал Ильин. – Извините, но есть дела неотложные…
– Да, конечно, конечно… Я позвоню вам завтра. Наверное, надо написать Самохину? Надо, чтобы он знал о Тусе.
– Надо, – сказал Ильин. – Но Самохину я напишу сам.
– Жорж, проводи Евгения Николаевича.
Но едва Ильин вышел, к нему рванулась детская фигурка Вассы Петровны:
– Генке передайте… теплые носки внучку моему… сама связала… Я Туське каждый день наказывала: передай, говорю, зима близко… Не хочет…
– Васса Петровна, – сказал Жорж, – вы бы шли отдыхать. Уже и постель готова…
– А ты кто такой? – огрызнулась старуха. – Товарищ адвокат, не оставьте нас, помогите в час трудный…
– Все, что в моих силах, я сделаю, – сказал Ильин. – Прощайте!
В садике к нему подошел Маяк:
– Ну, как Тамара? Верите ли, я уже час дома и не решаюсь зайти. Все так переменилось у нас за последнее время.
Он проводил Ильина до автобуса, и пока они шли и на автобусной остановке Маяк рассказывал, как тяжело стало дома.
– У меня такое чувство, – говорил Маяк, – что я ей мешаю. Жорж не мешает, они такие разные и все-таки понимают друг друга. А я мешаю или боюсь ей помешать, а это еще хуже. Теперь эта бабуся… Ведь это снова Тамарина фантазия, фантазия, каприз, а надо работать, делать дело.
Подошел автобус, Маяк обнял Ильина:
– Приезжайте к нам почаще… И с женой, она такая милая.
Зарево Москвы было совсем близко, и когда Ильин сел в автобус, академический поселок сразу потух. Всего-то здесь до города было семь или восемь остановок, но Ильину казалось, что он возвращается из дальней поездки.
Старушка на почте радостно встретила Ильина:
– А я за вас переживала… Ладно, что поспели! Есть, есть, как же, есть!
Он нетерпеливо вскрыл конверт. Это была не обычная записка, а большое письмо. По привычке Ильин попытался все схватить одним взглядом, но это было невозможно, и он выхватил только фразу:
«…моя поездка в Москву не удалась…».
Это была странная фраза, но Ильин, вместо того чтобы начать письмо с начала, выхватил еще несколько непонятных ему фраз:
«…Я думала, что приду к Вам, когда ни Вас, ни Вашей жены не будет дома. Наверное, одного взгляда хватило бы, чтобы все понять, а потом бегом, бегом, отдышусь где-нибудь на трамвайной остановке…»
– Дорогой товарищ, – сказала старушка. – Время, почта закрыта.
«…И Ваших детей мне тоже хотелось увидеть. Когда они выбегают из школы. Я даже слышала во сне школьный звонок. Мальчик похож на Вас, верно? И дочку Вашу я бы тоже узнала…»
– Дорогой товарищ!
– Да, да, пожалуйста, – сказал Ильин. – Да, хорошо, хорошо, спасибо…
Он сунул письмо в карман и вышел на улицу.
«…Когда я получила Ваше последнее письмо, я что-то такое наплела своему заведующему…»
Улица была освещена лампами дневного света, очень полезными, как утверждают врачи, для глаз, но читать в этом синевато-мертвом свете было почти невозможно.
«…Галку подсунула соседям, а в голове только Вы и этот несчастный жулик…»
Он снова сунул письмо в карман. Уж лучше гостиничный холл и кресло под плакатом «Мест нет».
Но в гостинице была страшная толкотня, то ли приехала, то ли уезжала большая группа иностранцев, суетились администраторы, слышалась нерусская речь, все кресла были заняты. Надо было искать другую позицию. Он поднялся на третий этаж и сразу увидел пустой диванчик и лампу с абажуром.
«…Наверное, и мне надо что-то переустроить, сломать, начать заново…»
Но где же то место, которое он только что читал: «Галку подсунула соседям…» Вот:
«Галку подсунула соседям, а в голове только Вы и этот Ваш несчастный жулик. Я, правда, ничего в этом не понимаю – хищение, подставные лица, простите меня, я все это пробежала глазами, но мне показалось, что Вы без меня пропадете, а я приеду и помогу. Что-то я такое наплела своему заведующему, что он дал мне командировку в Суздаль. Суздаль – это же Москва, почти Москва. День в Москве мне полагается, и еще день мне дали „для устройства личных дел“». День! Целый день! Не так-то это было бы мало.
«…Моя поездка не удалась, и в этом виновата только я…» —
читал и перечитывал Ильин, уже понимая, что Лара была в Москве и что они не увиделись.
«Все оказалось труднее, чем я думала. Я позвонила Вам из Домодедова, подошла Ваша жена, и я не решилась позвать Вас. Мне было ужасно стыдно, что Вы начнете говорить со мной чужим, неестественным голосом и о каких-нибудь пустяках. Потом я звонила Вам из гостиницы и один раз все-таки спросила – можно ли к телефону Евгения Николаевича Ильина, – нарочно назвала не только имя и отчество, но и фамилию. Вас не было дома. Я узнала Ваш служебный телефон. Мне сказали, что Вы в городском суде. Я поехала туда, но не нашла Вас. А если бы нашла? Что тогда? И в самом деле, что? Только в Москве я поняла, что мне не надо было приезжать сюда. Дома я совершенно не думала, что произойдет, когда мы увидимся. В Москве я только об этом и спрашивала себя. Я думала, что еду для того, чтобы помочь Вам, а оказалось, что в помощи нуждаюсь я, а не Вы. Дома я читала Ваши письма и чувствовала, что я существую в Вашей жизни, в Москве я как будто из нее исчезла и все время вспоминала нашу встречу полгода назад, и какой была я, и каким были Вы. Когда нет будущего, вспоминаешь прошлое, это так естественно. Но прошлое есть прошлое, это история, камни. Археологи долго трудятся, чтобы дойти до исчезнувшего слоя жизни. Надо ли было нам сейчас встречаться только для того, чтобы создать музей достопамятного апреля? В этом музее можно прослушать магнитофонную ленту с нашими голосами: «Как минимум три реки Нил, Енисей, Миссисипи!» – «На своей яхте?» Вам идет быть веселым, остроумным и когда Вы немного посмеиваетесь над собой. Постарайтесь остаться таким же. Пишу Вам из Суздаля. Завтра собираюсь домой. В Домодедове пересадка, и я полчаса простою на московской земле. Что еще? Наша переписка закончена».
