Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
13
На следующий день Саша Семенов позвонил Ильину в консультацию:
– Зайди к Люсе!
– Я давно тебя об этом просил…
– Нельзя было, – сказал Саша. – Теперь ей лучше.
– Так, может, завтра?
– Да, пожалуй…
Ильину действительно уже давно хотелось повидать Люсю, но подсознательно он боялся этой встречи. Ни сам Ильин, ни Иринка, ни дети никогда не болели. Разве что у Милки была ветрянка, а у Андрея и ветрянки не было, просто несколько дней болело горло, Иринка боялась дифтерита – страшное, какое-то старорежимное слово. Но все обошлось, и за эти несколько дней Андрей еще больше вымахал. В семье все были людьми сильными и здоровыми, и, как вести себя с больными, Ильин не знал.
Вот у Иринки был особый дар ухаживать за больными: никто так не умел перестелить постель и поправить подушку, а главное, никто не умел так ловко с ними разговаривать. Этот идеально журчащий ручеек слов и улыбок мог успокоить любую боль и внушить надежду даже тому, у кого она давно потеряна.
А он? Еще не побывав у Люси, Ильин уже страдал от ощущения своего большого здорового тела и ясно видел, как он появится в больнице в своих представительных очках. Само слово «кро-во-харканье» внушало ему страх.
Он накупил сверх меры апельсинов, яблок и конфет и явился в Люсину палату в самом глупом рождественском виде, только серпантина не хватало.
Слава богу, Люся, увидев его, улыбнулась, и эта улыбка как-то сразу все смягчила: и желтое измученное лицо, и тревожную белизну свежевыстиранных простынь, и слабые веточки сирени, стреноженные безобразным целлофаном.
– Разгружайся, – сказала Люся. – Но куда столько? Холодильник забит. Иди к нашей нянечке, у нее семеро внуков…
Ильин хорошо знал Люсину манеру командовать. В этом смысле она была полной противоположностью Иринке. У Иринки в голосе всегда слышится вопрос, а у Люси – императив. Возможно, сказалась биография. Люся, хотя и совсем молоденькая, но захватила войну, служила зенитчицей и осенью сорок первого стояла на крыше того самого дома, где когда-то находился знаменитый Моссельпром. В университете она вечно кем-то была: то факультетским комсоргом, то в профкоме. Осенью сорок пятого Ильину стукнуло шестнадцать, а Люсе пошел двадцать третий. И до сих пор эта разница в возрасте не совсем стерлась. Стерлась, конечно, но не совсем.
– Сколько же мы не виделись? С конца марта?..
– Сашка тебя оберегает, говорит, что ты нуждаешься только в положительных эмоциях!
– И потому ты посылаешь вместо себя Иринку? Ладно, ладно, это я так… У тебя, Ильин, хорошая жена.
– Иринку всегда хвалят, когда хотят поругать меня. Ты как себя чувствуешь?
– Я? Хорошо. Было здесь всякое, но прошло. Выздоравливаю, скоро домой. Ужасно все надоело. И яблоки, и апельсины… Но твоя Иринка все так аккуратно уложит, всякие там салфеточки. Женщина должна быть такой, как Иринка, женственной и… здоровой, да вы, мужчины, и не признаете ничего другого.
– Ну что ты, Люся, ей-богу…
В это время Люсина соседка, совсем еще молоденькая девушка, сильно закашлялась, и Ильин не закончил фразу. Все звуки сразу исчезли – он больше не слышал ни своего, ни Люсиного голоса, ни шороха белья, ни позывных «Маяка» из соседней палаты. И даже шум машин за окном куда-то провалился. Слышен был только кашель, который и был этой больницей.
– Выйди, – сказала Люся.
Ильин встал и вышел в коридор. Но и сквозь закрытую дверь палаты он слышал кашель и думал, что именно так по ночам кашляет Люся.
Наконец нянечка, у которой было семеро внуков, сказала, что «вас Людмила Петровна просит», Ильин кивнул и, приоткрыв дверь палаты, снова увидел четыре кровати, желтые лица, сирень… все было так, как четверть часа назад, но было такое чувство, словно порванную ленту наспех склеили.
– Да, – сказала Люся, – штука это паршивая.
– Тебе, наверное, нельзя так много разговаривать!
– Это почему? Практически я здорова и скоро снова пойду в свою контору, это ты теперь свободный художник: хочу – иду, хочу – не иду…
Ильин промолчал. Не вступать же с Люсей в спор, тем более что и сам он еще совсем недавно точно так же посмеивался над адвокатской братией.
– Как же ты решился? – спросила Люся.
Откинувшись на подушки, она смотрела поверх Ильина в окно, на волю. Больница стояла на пригорке, внизу текла река и как раз в этом месте делала петлю. Из окна были видны белые корпуса нового жилого квартала. Раньше здесь был лес, жиденький, но все-таки лес, на который и приятно, и тоскливо смотреть. Но вскоре все вокруг вырубили, и теперь из окна видны только белые корпуса домов и широкая двусторонняя магистраль, соединяющая новый район с центром.
– Как же это ты решился?
– Вот взял и решился, – сказал Ильин.
– Но я спрашиваю серьезно. Ведь это – шаг!
– Ты что же, считаешь, что я и на один шаг не способен?
– Ничего я не считаю… Но как это: уехал в командировку одним человеком, вернулся другим?
– Вот Иринка, например, говорит, что во мне решение давно прорастало, так сказать, зрело…
– В самом деле? Ну и что же?
– Да ничего, учусь…
– А ты изменился, – сказала Люся.
– Да?
– Да. Не знаю в чем… ну, стал более интеллигентным, что ли… А как Касьян без тебя? А как ты без него?
– Что касается меня, я, естественно, сохранил благодарность…
– Не люблю, Женька, когда это из тебя прет… круглое: «сохранил благодарность»! Это надо же… Ты из себя это выдавливай… круглое…
– Капля по капле, как Чехов советовал?
– Для начала давай, как Чехов. Ну ладно, расскажи, что у вас дома? Иринка каждый раз столько хлопочет, что я так ничего толком и не знаю. Как там мой любимец?
– Андрей?
– Он мне сюда такое письмо прислал! Я думаю, вы его слишком жучите. Ну, не может он с Милкой играть Чайковского в четыре руки… не создан он для этого.
– Да и я так думаю. И для кружка мягкой игрушки он тоже не создан. Но с каким удовольствием я прочел бы сейчас его письмо!
– Фига-с! Чтобы ты там считал орфографические ошибки? Ну что, ну пишет «щастливый». Пушкин тоже так писал…
– Иринка бы ему за этого Пушкина такое выдала!
– Глупые у парня родители. Так и передай.
– Передам. Обязательно.
– Каким стал покорным. И только потому, что я лежу, а ты с ногами…
– Ну, Люська, ты и в здоровом виде любишь поучать!
– Я? Много себе позволяешь!
– А что мне остается? Сына я своего воспитать не могу, шаг мне вроде тоже противопоказан…
– Насчет сына правильно понял, а насчет шага я тебе пророчу большую карьеру. Не пожалеешь, что оставил Касьяна вдовушкой…
– А что, все может быть, – весело сказал Ильин. – На днях защищал одного… ну и отстоял. Сегодня явился ко мне его кореш: украл, понимаешь, белье с чердака. Может, это и есть начало моей новой карьеры?
– Не очень-то возносись: чердачная кража, приобщился, называется. Ты теперь влюблен в студента четвертого курса Женю Ильина, хризантемы ему носишь, а ведь другие тоже эти двадцать лет работали, с дискуссиями и без дискуссий, и ты тоже.
– Если называть все своими именами… – начал Ильин, но, заметив нянечку, которая подавала ему знаки, встал. – Скоро ты будешь дома, и мы сумеем обо всем переговорить.
– Сядь!..
– Люся!..
– Сядь, сядь… я хочу спросить… Как там мой Калачик?
Ильин не ожидал такого перехода:
– Почему же он твой?
– Но ведь это наш НИИ!
– Экспериментальный цех…
– Да, конечно, с этим Калачиком я почти и не знакома. И все-таки это наш НИИ…
– Я отлично понимаю, что все это тебе больно и неприятно. Но нельзя же так переживать. У нас в прошлом году, ну не в самой конторе, а на периферии, тоже вскрыли одну историю…
– Как всегда, все разложил по полочкам: «Больно и неприятно…» Кругло́, Женя, кругло́. Здесь больно, – сказала она, ткнув себя в грудь тощеньким кулачком.
Помолчали. Ильин боялся продолжать этот разговор. Он видел, что Люся раздражена, и думал, что, наверное, это он ее раздражает, его здоровый и самодовольный вид, гладко выбритое лицо и запах одеколона, которым час назад его опрыскал парикмахер. «Но в чем же я виноват! – думал Ильин. – Неужели же только в том, что у меня гладкая розовая кожа? Да, я ее раздражаю, но уходить сейчас нельзя, потому что это будет для нее еще хуже».
– Все-таки попробуй понять, – сказала Люся уже своим обычным тоном, который Саша в шутку называл «руководящим». – Допустим, Калачик жулик, похоже, что ведомости были липовыми. Но Сторицын!
Уже был звонок, посетители зашевелились, в сумки и портфели шли пустые банки из-под компота, бутылочки и всякая мелочь. Девушка, которая только что так страшно кашляла, улыбалась и просила принести в следующий раз новые стихи Окуджавы, такая маленькая тетрадочка в столе, второй ящик слева.
– Я тебя умоляю – не думай о делах служебных, – сказал Ильин. – Смотри, соседка твоя уже улыбается…
– Да мы все здесь такие, – сказала Люся. – Сегодня улыбаемся, а завтра… И все-таки я еще кое-что тебе скажу. Но Сашке – ни слова. А передашь, тоже невелика беда. Вчера у меня был Сторицын.
– Ах, Люся, Люся! – только и сказал Ильин.
– Почему же «ах»? Мы все-таки знакомы. Он плакал, говорит, что не брал, что его оклеветали.
– Все может быть… – сказал Ильин.
– Я по глазам вижу, что ты не веришь… А мне как-то от этого легче стало. Но больница действительно не место… через неделю я буду дома! Ну, иди, иди… Ты хотел, чтобы я улыбнулась, пожалуйста, по твоему заказу… – И она улыбнулась Ильину. Но какая это была улыбка! Ильин со страхом смотрел на ее лицо, высушенное болезнью. – До свиданья! На будущей неделе приходи и принеси шампанское. Обожаю шампанское, а мне носят апельсины…
14
Ильин был у Люси в среду, а в четверг, через неделю, Люся умерла. Ночью ей стало плохо, и почти сразу все было кончено. Ильин поехал в больницу, хотя в этом уже не было никакой надобности.
Лечивший Люсю врач принял Ильина и сказал, что летальный исход следовало ожидать.
– Она хорошо себя чувствовала, – сказал Ильин, – надеялась на этой неделе быть дома…
– Это состояние эйфории, наблюдается весьма часто.
Сидя в ординаторской и слушая непонятные ему слова: «эйфория, коллапс, летальный исход», Ильин испытывал только одну суеверную потребность – увидеть неживую Люсю и посидеть рядом с ней. И чем больше он говорил себе, что прощание с неживым человеком – нелепость, нонсенс, тем больше ему хотелось быть сопричастным к тому, что произошло. Когда в войну погиб его отец, это была как бы и не смерть, а мгновенное исчезновение, прах, горстка пепла, развеянная ветром. А в пятьдесят втором, когда умерла мать, Ильин стажировался на Дальнем Востоке; погода была нелетная, он просидел двое суток на аэродроме, и его приезда не дождались. И снова горстка пепла, на этот раз в погребальной урне. Его успокаивали, ему говорили, что мы должны трезво смотреть на вещи, но Ильину и тогда не хватало того же, чего не хватало сейчас: посидеть рядом с неживой.
И выйдя из ординаторской, Ильин пошел в Люсину палату. Дверь была открыта, он постоял минуту в дверях, потом решительно шагнул.
Четыре кровати, на одной из них – девушка, которая просила стихи Окуджавы. Увидев постороннего человека, она вопросительно взглянула на Ильина. На второй кровати, у окна, и на третьей, в простенке, лежали две пожилые женщины и разговаривали. Четвертая кровать была аккуратно застелена и так пронзительно пуста, как будто из нарисованной картины кто-то с маху вырезал Люсю и поставил на ее место пустую, по всем правилам застеленную кровать.
Наконец та, которая лежала ближе к окну, спросила:
– Вы к Люсе?
И как ни странен был этот вопрос, Ильин утвердительно кивнул.
– Ее увезли. Ей ночью стало плохо, я вызвала сестру, и та сразу поставила ширму.
– Что поставила? – переспросил Ильин, ужасаясь этой самой ширме.
Но ему не успели ответить, вошла нянечка, у которой было семеро внуков.
– А вы к нам за этим не ходите, – сказала она Ильину. – Вам не для того пропуск выписывали. Идите, идите. – И она широко расставила руки, словно загораживая своих больных.
После больницы Ильин поехал к Саше, но Саши, конечно, не застал. Теперь уже пора было на прием в консультацию.
Он ждал ответа на свой давнишний запрос по поводу чердачной кражи; оказалось, что ответ уже давно пришел и, по-видимому, затерялся. Ильин в недопустимо резкой форме сделал замечание секретарше Галине Семеновне, пришлось у нее же просить прощения.
Только к вечеру Ильин попал домой. Иринка и Саша пили чай на кухне. Они пили чай, а Ильин остановился в дверях, не зная, что сказать: если бы он увидел Сашу плачущим или хоть чем-то выражавшим свое горе, но это мирное чаепитие…
Иринка вскочила и сразу стала хлопотать: «Садись с нами, ты тоже, наверное, устал…» «Тоже» и «с нами» должны были объяснить, что Иринка провела день с Сашей, что Саша не был предоставлен самому себе и что теперь они принимают Ильина в свою компанию.
Все-таки Ильин подошел к Саше, хотел сказать хоть несколько слов, но Иринка хлопотала как-то уж очень близко:
– Тебе разбить яичницу? Ты очень голоден? Мы уже поели…
– Не надо, – сказал Ильин, который с утра ничего не ел, но не мог представить себя уплетающим яичницу рядом с Сашей.
Иринка налила чай, сделала бутерброды, а Ильин все смотрел на Сашу: «О чем он сейчас думает? Ужас какой-то, темная бездна, и ничего больше…»
И в это время Саша сказал:
– Да ешь, ешь, Ира, дай ему поесть как следует.
И снова Ильин был потрясен будничностью этих слов.
Кончили пить чай, и Иринка сказала, что приготовила Саше в детской.
– Отдыхать, отдыхать, – сказала она, – мне в аптеке дали изумительное снотворное. А если не заснешь, надо вторую…
Саша кивнул, взял таблетку и пошел в детскую, где Иринка уже трещала свежим бельем. Ильину снова захотелось сказать Саше несколько слов.
– Нет, нет, он слишком устал, сейчас для него главное – уснуть. Столько формальностей, ты себе не представляешь, и все в разных частях города…
Иринка говорила так уверенно, словно бы она всю жизнь занималась похоронами; наверное, эта уверенность хорошо действует на человека, придавленного горем. И уже лежа в постели, она энергично продолжала свой рассказ о сегодняшних кладбищенских мытарствах, и Ильин подумал: «Да, она делает дело, она все умеет, а я много рассуждаю и ничем не помог…»
И все-таки ему хотелось поговорить с Сашей. До сих пор еще не проклюнулись слова, и он уговаривал себя, что это эгоизм и что разговор нужен не Саше, а только ему, но все равно хотелось поговорить.
– Ты не спишь? – спросила Иринка.
И уснула, не дождавшись ответа.
Ведь она тоже была очень утомлена, вместе с Сашей они ездили выбирать место. «Выбирать место». Для каждого дела, даже для такого, как устройство мертвого, есть своя канцелярия.
Ильин встал и подошел к детской. Но Саша спал, снотворное подействовало, было слышно, как он тяжело храпит. Пусть спит, завтра снова ехать на кладбище, и еще нужны какие-то документы.
«Наверное, для Саши Люсина смерть более реальна, чем для меня, – вдруг мелькнула странная мысль. – Да нет, это не странно, Саша каждый день бывал в больнице и видел то, чего не видел я… Он был больше подготовлен…»
И снова Ильин подумал, что у них в семье никто никогда не болел. «Тьфу, тьфу…» Но мысль о том, что он никогда не встречался со смертью как с делом совершенно реальным, была главнее той, что, мол, все здоровы и не следует притягивать к себе дурной глаз. «Нет, следует… – неожиданно подумал Ильин. – То есть как это «следует»? Следует притягивать к себе дурной глаз? Но дурной глаз – чепуха собачья, а просто следует думать, следует думать…»
«А о чем следует думать? – спросил себя Ильин. – Следует думать о смерти», – ответил он себе, забрался в постель и покосился на спящую Иринку, как будто и спящая она могла услышать эти еретические мысли.
Он стал вспоминать, что говорили о смерти у них, у Ильиных, когда Ильин был еще мальчиком. Да и говорили ли когда-нибудь? И вспомнил, что когда в конце тридцать девятого дядя Коля, мамин двоюродный брат, погиб на Карельском, отец сказал: «Конец передышке». И мама, вздохнув, сказала: «Немало людей мы еще потеряем».
«Они знали, что жизнь конечна, – думал Ильин. – Да, то поколение знало, а наше? Но при чем тут поколение, удивительно: едва до чего-нибудь сам докопаешься, сразу – поколение. Поколение ни при чем, это мое личное дело. Мое, и только мое, и нечего сравнивать с собой ни дядю Колю, ни отца. И если я, Ильин, и пойму что-нибудь из того, что хочу понять, то это пойму я, а не все мое поколение».
Тишина, тишина, немосковская тишина… Он и не знал, что в Москве может быть так не по-московски тихо…
Через день хоронили Люсю. Вынос был из больничного морга. Стояла большая толпа, почти все лица казались Ильину незнакомыми. Иринка сунула ему в руки букет цветов, и он, как слепой, пошел за ней.
Двери морга были открыты, там тускло горело электричество, люди входили и выходили, входили быстро, словно решили, что пора окунуться, а выходили оттуда медленно, со слезами на глазах, и не только не стыдясь своей слабости, но, кажется, даже гордясь ею.
Ильин вошел, подталкиваемый Иринкой, увидел гроб и мертвое тело, но Иринка шепнула: «Это не Люся, Люся третья», и Ильин понял, что толпа, стоящая возле больничного морга, состоит из нескольких толп.
– Положи цветы на грудь, – шепнула Иринка.
Вместе они постояли у гроба, а рядом стоял Мстиславцев, поддерживая рыдающую Леночку, и Ильин вспомнил, что на какой-то вечеринке Леночка смеялась и, охорашиваясь, говорила, что боится кладбищ и верит в существование привидений.
– Помоги вынести гроб, – снова шепнула Иринка.
И он, и еще кто-то вынесли гроб. Ильин шел позади Саши, тупо глядя в Сашин давно не бритый затылок с завитками седых волос и на торчащую над воротничком матерчатую полоску, на которой не по-русски было написано: «Алекс».
Автобус с гробом взял с ходу, за ним поехало несколько машин. В черной «Волге» сидел начальник Люсиного НИИ Василий Васильевич, высокий жилистый мужчина, поразительно напоминавший де Голля.
– Это хорошо, что он приехал, – сказал Мстиславцев. – О’кей, – прибавил он, словно боясь, что Ильин его не понимает. За машиной, в которой ехал Василий Васильевич, ехали другие машины, и Мстиславцев, глядя в заднее стекло автобуса, называл людей, как на дипломатическом приеме: – Аржанов, Федореев…
На кладбище все было готово. Похожий на де Голля Василий Васильевич, как-то сонно оглядев толпу, подошел к могиле.
– Всю свою сознательную жизнь… – загудел он. – Отмечая высокую принципиальность и неуклонную… В последний путь, в последний путь…
Ильину показалось, что заскочила пластинка, и он с ужасом подумал, что же теперь будет, но в это время его самого стали выталкивать из толпы.
– Скажи несколько слов от имени друзей, положено… – зашептал Мстиславцев, но Ильин неожиданно уперся.
– Не надо, – сказал он твердо.
– То есть как это – не надо? Вы вместе учились, дружили, кому же, как не тебе?
Произошла неприятная заминка. Все неодобрительно смотрели на Ильина, и даже Иринка издали кивала ему: надо!
– Разрешите мне, – сказал Аржанов и подошел к могиле. – Я не был близким другом Людмилы Петровны, и, признаюсь, мы давно не виделись. Так что же, что привело меня сюда? – спросил Аржанов с таким неожиданным волнением, что Ильина всего словно тряхнуло, и он стал внимательно слушать. – Меня привела сюда моя молодость, – сказал Аржанов. – Да, молодость, – прибавил он, словно проверяя свое чувство на прочность. – Давно это было, я вернулся с войны и пришел в университет, еще не решив, буду ли я продолжать учиться там, откуда ушел в сорок первом. И вот там, на Моховой, и, кажется, в первый же день, я познакомился с Людмилой Петровной, которая так же, как и я, вернулась с войны. Я помню разговор в коридоре, разговор случайный, на ходу, который определил мою жизнь на много лет вперед. О чем он был, этот разговор? О доблести, о подвигах, о славе? Нет, она всегда боялась громких слов, разговор шел обо мне, о моей судьбе, я говорил о моих сомнениях. Нет, не так: я исповедовался, и меня слушали. И вот сегодня я пришел сказать спасибо той, которой я обязан многим, но которой уже нет среди нас, – он чуть помедлил, – живых…
После похорон Ильин подошел к Аржанову:
– Большое вам спасибо, вы прекрасно сказали. И так меня выручили, верите ли, я в тот момент и двух слов не мог выговорить, а вы прекрасно, прекрасно сказали…
– Но я вовсе не собирался говорить красиво, – сказал Аржанов, улыбаясь.
Ильину хотелось спросить, был ли в действительности тот разговор с Люсей, но спрашивать об этом было, наверно, бестактно, тем более что ответ мог быть однозначен.
– А главное, – сказала Иринка, – когда вы говорили, я все время видела перед глазами Люсю.
«Выдумал, – внезапно решил Ильин. – Ну да ладно, не все ли теперь равно».
Все стали рассаживаться по машинам, и Ильин увидел, что Иринка снова захлопотала, подбежала к Мстиславцеву, и тот сказал:
– Иринушка, милая, какой обед, час дня, время рабочее, вот поработаем свое, а уж потом и обедать, заметано?
Иринка, Саша и две старушки, кажется Люсины тетки, сели в одну машину, а Ильина взял в свою Аржанов. Они всю дорогу вспоминали Люсю, и Аржанов, между прочим, заметил, что вся эта история с Калачиком повлияла, конечно, на ход болезни.
– Да, – сказал Ильин. – Сторицын был у нее и, кажется, плакал…
– Сторицын? – заинтересованно спросил Аржанов, по-видимому, он ничего не знал. – Да, конечно, ведь они вместе работали. Да, печально, очень печально. Скажите, вы в курсе, что ваша жена пригласила меня на поминки?
– На поминки? Да, да, конечно, – солгал он. В том настроении, в котором он был сейчас, это приглашение не имело никакого значения. Да к тому же Аржанов так хорошо сказал о Люсе. Но этот варварский обычай… Не может быть, чтобы этого хотел Саша. И тут он вспомнил Мстиславцева: «Иринушка, милая, час дня!» И ему стало неприятно, что вечером он снова увидит тех же людей, которых только что видел в морге.
– Я спросил, в курсе ли вы, – спокойно объяснил Аржанов, – потому что заметил вашу неприязнь ко мне. – Ильин хотел возразить, но Аржанов все так же спокойно продолжал: – Такая неприязнь иногда рождается интуитивно, но чаще всего это следствие предвзятости… Если меня не переносит какой-нибудь Васильев или Колтунов, то это понятно: им я чужой. Им, по не вам. Мы с вами на одной стороне, какие бы судебные дела нас в будущем ни разделяли. Вас они тоже будут ненавидеть, потому что скоро и у вас будут большие дела, скоро, очень скоро. Это вам говорит человек, который знает, как трудно поворачивать это самое… ну, скажем так – колесо фортуны. Вам оно дается легко. Например, сегодняшняя заметка о вашей речи. Обо мне писали что-то вроде этого, но только лет через десять после начала.
– Что за заметка? – спросил Ильин.
– А вы не читали? – Аржанов нахмурился, кажется, решив, что Ильин все-таки знает.
– Я сегодня вообще газет не читал.
– А, ну да, ну да… понятно. Тогда держите.
Он дал Ильину газету и показал небольшую заметку в конце страницы. Там был уже отчеркнут синим карандашом большой абзац:
«Адвокат Ильин в своей защитительной речи дал весьма убедительный и психологически очень тонкий очерк своего подзащитного, хорошего работящего парня, попавшего в дурную компанию. Адвокат не пожалел времени и всесторонне исследовал жизнь своего подзащитного, весьма полезным оказался экскурс в школьное прошлое, где антипедагогическая практика и черствость…»
– Да я никогда этого не говорил, наоборот, меня поразила редкая совестливость…
– Вот ведь какой человек, его хвалят, а он недоволен! Позвольте вас спросить, много ли у нас вообще пишут об адвокатуре, а уж если и пишут, то, как правило, адвокат – «ловкач» и «выгораживает», а тут, смотрите, – и он, взяв из рук Ильина газету, бережно расправил ее.
– Я не заметил подписи, – сказал Ильин. – Кажется, просто инициалы.
– Ну, дорогой, вы хотите, чтобы о вас сразу написал Федин. Довольно с вас и инициалов «Е. П.».
«Дунечка!» – чуть было не вырвалось у Ильина.
– Теперь убедились, что мы с вами по одну сторону? – сказал Аржанов, не то смеясь, не то серьезно. – Ну, куда вас отвезти? Лично я – домой. Надо отдохнуть перед ужином. Говорят, ваша жена превосходная хозяйка.
– Спасибо, я выйду здесь, – сказал Ильин. Ему хотелось хоть недолго побыть одному.
– Газетку сохранить? – спросил Аржанов, высунувшись из машины.
– Да, хорошо, спасибо. Спасибо, – повторил он. На улице было еще жарче, чем в машине. Давно уже не было такого июня. И то ли от жары, то ли от сегодняшнего настроения Ильину казалось, что еще никогда в Москве не было столько народа. Толпа в морге, толпа на кладбище, толпа на улице. Он встал в очередь за водой, но стоять было тяжело, и он пошел по улице без цели, усталый и недовольный собой и своим разговором с Аржановым. Он сравнивал то, что говорил о нем сейчас Аржанов, с тем, что сказала Люся, когда он был у нее в больнице. «Сделаешь карьеру». Аржанов только чуть-чуть видоизменил эти слова. «Карьера? – думал Ильин. – Нет, я не хочу никакой карьеры, я хочу… А чего я хочу?» – спросил он себя, и ему казалось, что, если бы не жара, он бы сразу ответил себе, а вот жара мешает ответить на самый важный вопрос. Да еще вечером надо пить водку.
Он сел в троллейбус, доехал до почты, выстоял очередь к «колдунье» и получил письмо от Лары.
«…Сезон, экскурсоводов не хватает. И еще: мои соседи в отпуске, и Галку не с кем оставить. Тысяча мелких причин мешает мне приехать в Москву. Как трудно преодолеть быт!
…Когда я еще училась в школе, мы всем классом ездили в Москву, купили билеты в МХАТ, но спектакль был дневной, а мне так хотелось на вечерний. Но все-таки, все-таки! И этот занавес!
…Вы сказали, что в Москве нет такого места, где можно спокойно подумать. Неужели же Вам в самом деле мешают машины и транзисторы?
…Я ездила по Москве-реке на пароходике до Кунцева и обратно, и это было прекрасно.
…Сиреневый бульвар! Удивительное название. Я хочу погулять с Вами по Сиреневому бульвару или еще где-нибудь. Наверное, и мне надо что-то переустроить, сломать, начать заново. Это трудно?»
