Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
29
У Ильиных уже давно сложился шутливый обычай. Каждое воскресенье кто-нибудь назначался дежурным по столу. Дети просто умирали от смеха, когда Ильин, надев передник и какую-то старорежимную наколку, сам разливал чай, называл Иринку «барыней» и умолял ее простить за разбитую тарелку.
Но сегодня Ильин с утра заперся в кабинете. Милка, твердо соблюдая воскресные правила, по-собачьи царапалась в дверь.
– Нельзя, Милка, – сказал Ильин. – У меня сегодня работа.
И услышал, как Милка крикнула: «У него сегодня работа!» – и как Андрей зашипел: «Не шуми, дура!»
Ильин непрерывно звонил Касьяну Касьяновичу. Никто не отвечал. Ни в квартире, ни на даче.
Может быть, забрался в лес по грибы? В прошлом году Ильин с Андреем полдня бродили по грибным местам, насквозь промокли и потом сушились на даче Касьяна Касьяновича, у старинной русской печи, построенной хозяином наперекор входившим в моду каминам. Запомнился и глоток водки, настоянной на каких-то целебных травках. Касьян Касьянович, тоже знающий толк в грибах, порылся в темно-красной груде подосиновиков, похвалил, но ни одного не взял на жарку: знал, что настоящий грибник должен вернуться домой с полной корзинкой.
«Нет, если бы пошел по грибы, то был бы давно уже дома, уже бы и отоспался…»
Он еще раз позвонил на городскую квартиру и, наконец, услышал знакомый голос.
– Просто поразительно, как ты меня застал, я случайно заехал, забыл какую-то дрянь. Даром что я человек суеверный и не люблю возвращаться. Ты не знал, что мы сегодня переезжаем?
– Переезжаете? Куда? (Вроде бы Касьян Касьянович недавно праздновал новоселье!)
– Поближе к тебе, дорогой, в центр. Откуда вышли, туда и пришли. Я что, тебе срочно нужен? …Ах, да, да… Нет, конечно, не срочно… Да, да. А что, если вечерком? А то, понимаешь, у меня и сесть-то еще как следует некуда.
– Вечером я занят, – сказал Ильин.
– А, ну-ну… Тогда приезжай сейчас. У тебя не найдется ли гвоздичков полдюймовых? Куда задевал, не знаю, и подскочить некуда – воскресенье. Будь добр, дорогой. Значит, так – это с Нового Арбата чуть вправо, потом влево… Нет, не так сделаем. За тобой заедет Большой Игнат. Он со мной, но тут еще то да се, через час тебя устраивает?
Ровно через час Ильин вышел на улицу. Большой Игнат, приоткрыв дверь кабинки, приветливо помахал ему рукой.
– Вижу, что по сторонам посматриваете. У нас теперь новая машина, сам ездил в Горький…
– Да, время идет, бежит, – сказал Ильин, садясь в машину. – Один вы только и не старитесь….
– Не служба старит человека, а заботы, нервная система, – философствовал Большой Игнат. – Я ни разу еще ни одной таблеточки не проглотил, и работаю, и сплю спокойно. А вот вы, Евгений Николаевич, сдали. Сдали, сдали… – повторял он, поглядывая на Ильина. – Служба? Никак нет. Вы у нас в конторе тоже, бывало, по десять часов за столом, а выглядели как? Вратарь республики!
– Заботы, Игнат!..
– А вы их гоните вон!
– Я их в дверь, а они ко мне в окно…
– Не надо было от нас уходить. И Касьян Касьянович так считает. Да вы кого угодно спросите, все как один: зря и зря ушел. Да вы еще к нам вернетесь…
– Это еще как?
– А очень просто. Ирина Сергеевна долго вам не даст пропадать.
– Да с чего вы это взяли, что я пропадаю? Неужели же так говорят?
– И так говорят, и этак, – уклончиво отвечал Большой Игнат. – Приехали. Я вас здесь и подожду.
– А вот этого не надо!
– Как можно. Не чужой же человек!
Новый высотный дом стоял в самой гуще старинных московских переулков. После войны Ильин часто бывал в этих местах: здесь жила девушка, на которой он хотел жениться. Очень было горячо, но потом возникла Иринка. И пока Большой Игнат петлял по переулку, Ильин вспоминал домик в старинном вкусе и думал, что его теперь уж конечно не найти. Но потом он неожиданно увидел тот самый домик, а выйдя из машины, понял, что произошло. Высотный дом рассек переулок, и Ильину казалось, что переулок кровоточит.
А новый дом был хорош: с большими окнами и балконами, вдоль всего дома уже выкопали ямы для посадок, и земля, только что промытая дождем, густо чернела.
– Ну, ты кстати, – сказал Касьян Касьянович. – Давай-ка воткнем мой стол вот в этот простенок, сразу место освободится. А то что же, метража больше, а места меньше. Взяли… – Он набрал воздуха и, выпучив глаза, показал Ильину, какой стол надо брать.
– Давайте, я сам, – сказал Ильин.
– А, да… я и забыл, что ты это самое… гиревик. Вот молодец, а то поставили кое-как и ушли, а нам жить.
В новой квартире было холодно и неуютно. Почти всю мебель уже расставили, но казалось, что повсюду слишком много шкафов.
Из соседней комнаты показалась Конь, в фартуке и без шиньона, с дымящимся «беломором» в зубах, еще больше, чем обычно, похожая на коня.
– Хорошо так? – спросил Касьян Касьянович. – Веришь ли, она сорок квартир пересмотрела. Сорок! Никто бы не стал так. Проявила терпение, зато вот и выбрала. Взгляни-ка!
Они вышли на балкон. Сквозь пелену дождя жизнь внизу почти не была видна. Зато поразительно ясно была видна Москва, поднявшаяся над облаками, вершины древних соборов и новые высотные здания. И хотя Ильин часто видел Москву с самолета, но отсюда ощущение огромности города было острее.
– Ну как, хорошо? – спросил Касьян Касьянович, когда они вернулись в комнату.
– Вы, кажется, хотели поговорить со мной? – спросил Ильин.
– Я? – отозвался Касьян Касьянович. – Я как пионер: всегда готов, давай тему, а узоры будем вместе вышивать…
– Тему вы знаете…
– Ах, это, ах, да, да… Вылетело из головы, дорогой, вместе со всеми этими штуками…
– Я мешаю? – спросила Конь.
– Ну-ну придумала, – сказал Касьян Касьянович. – Она может нам помешать?
– Не знаю, вам видней.
– А, ну-ну… Не знаю, о чем он тут собрался со мной разговаривать…
– Я повторяю… – начал Ильин.
– Дуся, – сказал Касьян Касьянович, – мы переставим этот стол на прежнее место, а в простенке будут книги, у меня глазомер, и полки туда войдут… Нет, вместе, вместе… гири это одно, это по утрам, взяли! Иди, Дусенька, мы справимся без тебя. Наше несчастье, что у нас нет детей, – сказал он, когда Конь, чуть потряхивая головой, вышла из комнаты. – Были бы дети, мы бы не переставляли столы, а гуляли бы с внуками. Ну, каждому свое. А вот у тебя будут внуки! Об этом ты думаешь? Я тебя всегда учил думать вперед. Ты сколько годов свой план вынашивал бросить меня, старика, к свиньям собачьим?
– Послушайте, – сказал Ильин нетерпеливо, – мы теряем время на подходы, зачем? Оба мы люди деловые, и я вас прямо спрошу: вы разговаривали с Иринкой?
– С Ириной Сергеевной? Я? Да ты что… без тебя? Может быть, Дуся? Да, верно, что-то она мне говорила. Где-то они встретились, в ателье, наверное. Думаешь, моя не модница? Хо! Еще как шьется!
– Касьян Касьянович, я вас прошу, перестаньте шутить. Я знаю, что если вы встали на ваши шутки, то вас этого не так просто сдвинуть. Но на этот раз…
– Коварство и любовь! – сказал Касьян Касьянович, смеясь.
– Да перестаньте же! – крикнул Ильин.
Тотчас же в комнату вошла Конь с горящим окурком в зубах.
– Что случилось?
– Прости, Дуся, мы проверяем звукоизоляцию, – сказал Касьян Касьянович. – Но Ильин кричит громче, чем надо.
Конь потопталась, бросила окурок в пепельницу, снова закурила и ушла.
– Я бы кого другого просто выгнал бы, – сказал Касьян Касьянович. – Но я вижу, что ты измучен. Мне уже говорили, что ты принимаешь дело этого разбойника очень близко. Не вскидывайся, пожалуйста, кто-кто, а я свою разведроту не продаю. И не забывай, что я в отпуске, я думал, ты квартиру хочешь посмотреть…
– Да, близко, – сказал Ильин, – очень близко. И чем больше мне мешают, тем ближе.
– Пожалуйста, не мельтеши по балкону. Ты ходишь, рассуждаешь, произносишь речи, а я только думаю, как бы ты не свалился. Ну, вот так. Если ты пришел по поводу своего Калачика, то тебя твоя разведрота здорово подвела. Что знал, то уже сказал тебе раньше. Предупреждал: льет на порядочных, можно сказать, на невинных. Ты мной пренебрег…
– А что, если этот самый «разбойник» говорит правду? Есть факты.
В это время Конь включила пылесос, и Касьян Касьянович молча показал на диванчик, зажатый между двух больших шкафов. Они сели, и Касьян Касьянович сказал:
– Факты, факты… Не всегда нужно идти на поводу у факта, – учти, это не я сказал, а Максим Горький.
– Нет, у Горького не так.
– Ну может быть. Я ж тебе говорю, я в отпуске, и не думай, что я от тебя что-нибудь скрываю… Скорей всего, они в ателье разговаривали. Я теперь вспоминаю. Моя там встретилась с этой, ну, я ее зову «лженаука».
– Дунечка!
– Может, это она что наболтала Ирине Сергеевне? Но мало ли что говорят, Женя, мало ли что говорят…
Ильин жадно слушал Касьяна Касьяновича. Мысленно цеплялся за каждое слово, за каждый оборот, но чем дальше, тем меньше понимал. И было такое чувство, что он попал в лабиринт. Где-то далеко он видел кусочек света, но это был не дневной свет, не выход на волю, а слабый розовый свет Иринкиного ночника. Ильин бродил по лабиринту, поворачивая то вправо, то влево, и повсюду издали виделся розовый ночничок, который не в силах был помочь выйти из лабиринта.
– Всегда что-нибудь говорят, – повторил Касьян Касьянович. – Например, Женя, мало ли что говорят обо мне или… о тебе? Когда ты от нас уходил, мне тоже шептали – не зря уходит, ох, не зря, какую-то ахинею давали читать. И что же я? И слушать не стал. Я вырвал эту ахинею из нечистых рук, ведь эта дрянь, как называется юридически… оговор?
– Значит, «ахинея» у вас? – спросил Ильин.
– У меня, Женя, у меня… Учти, я там не верю ни единому слову, ну, может, и были какие упущения, все можно раздуть при желании… Да ты, может, своими глазами хочешь взглянуть? Свой глаз – алмаз. Это можно.
– Нет, не хочу, – сказал Ильин. В это время Конь выключила пылесос, и фраза прозвучала неестественно громко.
– Ну, не хочешь – как хочешь… – сказал Касьян Касьянович. – Хозяин – барин. Но смотри сам, что получается. Я тебе предлагаю взглянуть на документ – ты отказываешься, я тебя предупреждаю: поберегись – не внемлешь. Еще раз – эй, поберегись, а? Дуся! – весело крикнул он. – Иди, попрощайся, гость уходит.
Большой Игнат ждал у подъезда, но Ильин решительно отказался:
– Мне недалеко.
Он быстро шел по знакомым местам, как раз по отсеченной голове того самого переулка. В другой раз Ильин, может быть, и постоял бы возле домика в старинном вкусе, но сейчас у него было такое чувство, как будто рухнули двадцать лет жизни. А двадцать лет, как ни верти, есть двадцать лет. И дело не в том, что существует «ахинея», а в том, что с ее помощью пробуют перевести какой-то важный рычажок, может быть, самый важный. И угрожает этой «ахинеей» не Аржанов, не Сторицын, а Касьян Касьянович. Вдруг все стало ясно, как бывает, когда возишься с новым ключом и уже от злости готов сломать замок, а потом – легкое движение, и все – дверь открыта…
Касьян Касьянович был учителем, Ильин – первым учеником. Но и первый ученик был только частицей аппарата, собранного умелой рукой и не вдруг, аппарата, в котором все было так пригнано и подогнано, что оставалось только одно – вовремя запускать, а уж дальше каждый знал свой маневр. Зато каждый был уверен и в Касьяне Касьяновиче; кто-кто, а он не подведет, и его древний опыт выручит там, где потерпят крах самые модные теории. «Наверное, и после того, как я расстался с конторой, он продолжает считать меня частицей великого целого, – думал Ильин. – Кажется, есть такие частицы, которые, отколовшись от ядра атома, вращаются вокруг него».
Думал Ильин и о том, что Касьян Касьянович не простит ему их сегодняшней встречи. И не потому, что Ильин кончился как ученик, а потому, что понял и все то, что сегодня было сказано в новом доме, и то, чего сказано не было.
Когда Ильин взглянул на часы, был уже вечер. Он сел в троллейбус, но проехал только три остановки и вышел возле двухэтажного стеклянного куба. В первом этаже было кафе – столики и банкетки, как повсюду, и то же меню, без капли фантазии. Но во втором этаже, в большом зале, стояли четыре бильярдных стола. Ильин и раньше часто приходил сюда. Бильярд был увлечением наследственным, отец когда-то чемпионствовал в гарнизонном Доме офицеров. Но в то время, до войны, на деньги почти не играли, отец даже и разговоров не любил о «кушах» («Что это – «три листика» – подзаборная игра?») и на знаменитых в прошлом маркеров посматривал косо: они были вроде бывших нэпманов – слово, которое Ильин помнил с детства, но которое для него ничего не означало. Он стал играть на бильярде сравнительно недавно, когда эти самые знаменитые маркеры уже были наперечет и ценились необыкновенно. И хотя большинство из них были стариками, им, как правило, проигрывали (это даже стало считаться хорошим тоном – проиграть знаменитому Ивану Павловичу или еще более древнему старику Никанорычу). Но и перепадало этим старикам чаевых столько, что уже на эти деньги строились дачки, а Никанорыч, обычно дремавший в зале, приезжал в кафе на собственном «Москвиче». Именно за рулем он становился прежним, азартным и даже немного буйным Никанорычем, которого полвека назад знала и любила та самая нэпманская молодежь.
Поднявшись на второй этаж, Ильин сразу увидел дремлющего Никанорыча.
– Давно не были у нас, товарищ Ильин, – сказал старик после долгого разглядывания.
– Да я и кий держать разучился! А размяться хочется.
– Столы заняты, товарищ Ильин, – сказал Никанорыч озабоченно. – Обождать придется.
В это время в зал вошла шумная компания, и среди незнакомых лиц Ильин увидел знакомое и, как всегда, веселое лицо Ильюши Желвакова.
– Ильин! – крикнул Желваков через весь зал так, что все обернулись, а один из бильярдистов, который почти лег на стол, чтобы достать шара, встал, осмотрелся и покачал головой.
Желваков показался Ильину еще более веселым и жизнерадостным, чем всегда. По-видимому, он недавно отдыхал, загар ему очень шел, глаза блестели югом и той сказочной жизнью, которую только Ильюша и умел создавать себе в отпуске.
И сразу появился свободный стол. Даже Никанорыч оживился, принес свежие мелки и сразу стал гудеть про запчасти, которые, по-видимому, кто-то из желваковской компании обещал ему достать. Ильюша по поводу запчастей соответствующе острил, но Никанорыч не обижался и даже, кажется, еще больше старался.
Ильин хотел сыграть «американку», но Желваков уговорил его на партию: «американка» – дрянь, «американка» не для нас…»
Играл он тоже весело, с веселым треском клал шары, не расхаживал долго вокруг стола, а если мазал, то не расстраивался.
Первую партию Ильин быстро проиграл, поставили вторую, и Желваков сказал:
– Ты, Женя, совсем от масс отбился. С весны не звонишь и не заходишь.
Навряд ли Желваков хотел напомнить ему весеннюю просьбу и то, что помог старикам, о которых тогда просил Ильин. Но именно об этой весенней встрече вспомнил Ильин, едва увидел веселое лицо Желвакова. Вспомнил и поморщился: черт знает что, просить «по блату» как-то не вяжется с достоинством адвоката, но тогда, весной, Ильин думал только об устройстве стариков и ни о чем больше.
– Я очень обязан тебе, – сказал Ильин. – Свинство, что я не позвонил.
– Э-э… пустое, – сказал Ильюша. – Я перед Касьяном Касьяновичем до сих пор вот так… Ты смотри, какого я тебе шара дал, это ж десятка! От борта в угол, играй от борта!
«Что посеешь, то и пожнешь, – думал Ильин, прицеливаясь. – Он вправе вспоминать о благодеяниях Касьяна Касьяновича, который ему когда-то что-то «устроил» и который…» – И Ильин снова подумал о том, о чем думал, когда кружил по старым переулкам.
– Ну, брат, не моя вина, – сказал Желваков, когда ильинская десятка не пошла от борта в угол. – Надо было чуть-чуть, в самый лобик поцеловать. Оторвался от масс, оторвался! Работа? Я, что ли, не работаю? Да я за это время успел и на севере, и на юге побывать. Ну, север лучше не вспоминать, такая, брат, дыра, народ жесткий, шуток не понимает, я, Женя, москвич, я не люблю, чтобы со мной на «о» разговаривали. Вот я сейчас в Средней Азии был, это мне понравилось…
– В Средней Азии? – переспросил Ильин. – Где?
– Ну, где… всюду, где есть жизнь, а жизнь там всюду. Таких чудес насмотрелся. Кладу пятерку, не смотри на меня дурным глазом, Жень, я так не играю. Ну, где, где… Столицы объезжал, потом Древний город. Давай, давай, Женька, не задерживай картину!
«Древний город!» Ильюша Желваков в Древнем городе, думал Ильин, с непонятной ему самому неприязнью глядя на партнера. Ну а почему Ильюша Желваков не мог побывать в Древнем городе, куда ежедневно приезжают тысячи людей? – спрашивал себя Ильин. И все-таки он не мог побороть в себе ревнивого чувства: Древний город и Ильюша Желваков!
– И что же ты там видел? – спросил Ильин.
– Как это что? Там, брат, такие храмины, гарем Чингисхана, посещался по квадратно-гнездовому способу…
– Что за пошлости! – сказал Ильин.
– Почему «пошлости»? – упорствовал Ильюша. – Так они сами рассказывают!
– Да кто рассказывает? – Местные..
– Никто такой ерунды тебе рассказывать не мог, – сказал Ильин. – Ты просто бессовестно солгал и теперь не хочешь признаться!
– Дьявол тебя раздери! – крикнул Желваков. – Из-за тебя, тебе же и подставил, на, добивай восьмерку!
– Восьмерку? Можно и восьмерку.
Но и прицеливаясь, Ильин ясно видел, как Лара бежит впереди стайки туристов, таких же вот Желваковых, ему и хотелось расспросить о Древнем городе, об этих самых храминах, может быть, Ильюша видел падающий минарет но он боялся, что в ответ Желваков снова станет шутить и говорить пошлости.
– Все, – сказал Ильин и положил кий. – Сдаюсь.
– Как это «сдаюсь»? – нахмурился Желваков. – Ты что, в шахматы играешь, увидел пятиходовую комбинацию на конкурс красоты? Не валяй дурака, бери кий и клади шара, или я с тобой больше не дружу!
– И не дружи, – сказал Ильин, расплатился с Никанорычем и ушел, понимая, что поступил необыкновенно глупо и зря обидел человека.
Интеллигентная старушка на почте в большой воскресной толпе разглядела Ильина и крикнула ему, как знакомому человеку:
– Ничего нет, я уж и телеграммы смотрела. Вы не перевод ждете? Ну, может, что с утренней почтой будет…
30
Утром Ильин снова поехал в тюрьму.
– Как настроение? – спросил он, здороваясь с Калачиком. Снова они сидели за тем же столом, даже зеленую бумагу не успели сменить, и та же колонка цифр в левом верхнем углу. И, кажется, Аркадий Иванович усердно ее разглядывает. – Вы рассеянны, а надо бы сосредоточиться. С завтрашнего дня для нас обоих начинается работа.
– Да… работа… – откликнулся Калачик, – работа… – повторил он.
– На суде я хочу видеть вас бодрым, уверенным, по существу, все обвинительное заключение построено на ваших же показаниях. Суд обязательно это учтет. Думаю, что и версия оговора не состоится.
– Это почему? Сами же говорили, что у них там так задумано.
– Ну, задумать – не значит осуществить. Еще надо, чтобы и суд этому поверил! «Деталька»-то оказалась весьма существенной.
– Все-таки докопались! Зачем вы этим занимаетесь?
– Нет, Аркадий Иванович, это не я. Это Любовь Яковлевна..
– Любовь Яковлевна?.. Она здесь при чем? Она ни о чем не знала!
– Но она сама привела ко мне этого Поля…
– Любовь Яковлевна – дитя, а мы с вами – взрослые люди.
– Вы неправильно понимаете вашу жену, – начал Ильин, но Калачик его перебил:
– Может быть. Может быть, и неправильно. Поль и Любовь Яковлевна! Ее, что же, в суд призовут? Вы ей скажите, что я запретил всем этим заниматься. Я ей первый раз в жизни запрещаю.
– Но в суде, если встанет вопрос об оговоре, допрос такого свидетеля, как Поль…
– Свидетель! Да вы не знаете, какой он спектакль устроит!
– Пусть даже он от всего отопрется, и даже наверняка отопрется. И все-таки!
– Нет, – сказал Калачик. – Нельзя.
– Почему? Чего вы боитесь?
– Мне бояться нечего: я в тюрьме.
– Что ж, вы мой клиент, и я не могу идти против вашей воли, – сказал Ильин, пряча бумаги в портфель.
– Подождите минуту… Вы не сердитесь на меня, что я от вас эту «детальку» утаил, я иначе не мог… Ну, да теперь все равно.
День покатился, как обычно. От Калачика Ильин поехал в консультацию, дела было много, Ильин выслушивал, соглашался, спорил, сверялся с кодексами, а думал только о Калачике. Зря старалась Любовь Яковлевна! «Мы с вами – взрослые люди, а она – дитя!»
И дома он снова листал страницы обвинительного заключения: может, и придут свежие мысли? Но то ли от этих фиолетовых строчек, которые он уже знал наизусть, то ли от Милкиных гамм голова была свинцовой. «Черная дыра», – говорил в таких случаях Касьян Касьянович.
– Ужинайте без меня! – крикнул Ильин в глубину квартиры. – Я немного погуляю, ужасно голова трещит.
И сразу же выскочил Андрей:
– Папа, я с тобой!
– Вот еще! Смотри, какой дождь!
Москва еще не успела прийти в себя от жары, еще повсюду пестрели заморские ситчики, Ильин внимательно разглядывал эту быстро бегущую толпу, словно пытаясь разыскать в ней кого-то, кто ему сейчас позарез необходим. И, наконец, шагнул в телефонную будку.
– Простите великодушно, Василий Игнатьевич, это Ильин. Очень хочу повидать вас. Мне очень надо, – повторил он, боясь, что вдруг все сорвется.
– Приходите…
Но оказалось, что Штумов нездоров, и начать пришлось с извинений.
– Пустяки, простуда… Третьего дня хоронили Невзорова. Когда-то я с ним дружил, потом пути разошлись – то ли я был виноват, то ли он, – а неделю назад встречаю его в суде, ужасно вдруг похудел, какой-то зеленый, сморщенный. И так мне нехорошо стало, и что в самом деле за обиды грошовые… Ну-с, простудился я, как водится, на кладбище.
Вошла Саввишна, поставила знакомый чайник, мед, коржики, варенье.
– Меня к телефону не зовите, – сказал Штумов и, смеясь, махнул рукой. – Все равно ничего не слышит, ну а сами подходить не будем. Так что никто нам не помешает. Рассказывайте…
– С чего начинать – не знаю, – признался Ильин. – У нас в конторе любили афоризм Касьяна Касьяновича: «Чем меньше слов, тем меньше ошибок!»
– Нет, – неожиданно резко сказал Штумов. – Я люблю слова.
Слова? Какие? О чем? Дело Калачика? В одном НИИ было раскрыто хищение? Лжесовместители. Калачик во всем признался, помогал следствию… Нет, не для этого он пришел к Штумову. Может быть, рассказать, как помогал вчера переставлять мебель на новой квартире Касьяна Касьяновича?
Штумов сочувственно взглянул на него:
– С нашим братом так бывает, переволнуешься, перехлопочешь…
– Да, хлопот было немало, – сказал Ильин. – И хлопоты все какие-то необычные. Так случилось, что дело Калачика стало моим личным делом. Наверное, такое признание звучит несколько странно…
– Но в этом вся суть нашей работы!
– Я говорю не о профессиональной стороне дела. За эти дни я многое понял, и это касается меня, моей жизни. Помните Самохина, зверское убийство? Сколько бы я как адвокат ни пережил тогда – это был процесс Самохина. В той среде, в которой я раньше работал, как-то не принято убивать. И моим бывшим коллегам моя речь понравилась. Они мне тогда аплодировали – ведь это надо же, у нашего Ильина талант прорезался! Браво, браво, ну, брат, молодец, сила! – Ильин поднял со стола тяжелое пресс-папье и подержал на вытянутой руке, словно и в самом деле любуясь своей силой.
– Да вы встаньте, – сказал Штумов, – очень трудно говорить сидя…
Ильин встал и прошелся по комнате. «И в самом деле – так легче. Какой старик, все понимает!..»
– Самохина – к расстрелу, здесь ни у кого не было сомнений. Но вот появляется дело Калачика. Может быть, если бы Калачик воровал в одиночку, мне бы и сейчас кричали «браво!». Но беда в том, что вместе с обыкновенным жуликом на скамье подсудимых – начальник цеха. Были когда-то посословные суды, вот бы им что-нибудь в этом роде… Тут логика железная: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И тут либо я их, либо они меня. Это мой процесс…
Штумов медленно помешивал ложечкой чай и, казалось, был сосредоточен только на этом. Ильин глядел на него с нежностью: «Какая могучая жизнь прожита, сколько пройдено трудных дорог, и какая красивая старость!..» Все ему казалось трогательным – и запыленные папки, и старомодные книжные шкафы, и глухая Саввишна. Но молчание затягивалось, и Ильин подумал: «А вдруг он уснул? Вот так, помешивал, помешивал ложечкой и уснул, спит и во сне помешивает ложечкой».
– Вы кончили? – спросил Штумов.
– На эту тему я бы мог говорить еще очень долго…
– Но вы почти ничего не сказали о своем подзащитном!
– Василий Игнатьевич, я ведь не речь свою репетировал, а, скорей, исповедовался…
– Да, исповедь, понимаю… И спасибо за доверие. Но завтра будут судить все-таки не вас, а вашего Калачика.
– Все так переплелось. Здесь и моя личная история…
– А вы держитесь сейчас истории Калачика.
– Василий Игнатьевич, жена моего подзащитного, уж не знаю как ей это удалось, привела ко мне племянника Сторицына. Человечишка омерзительный! Через него Калачик дважды передавал деньги Сторицыну. Этот человечишка, конечно, ничего в суде не подтвердит, но я все-таки решил вызвать его свидетелем. Пусть постоит под перекрестным! Боюсь, что Калачика будут обвинять в оговоре…
– А я думаю, что больше всего вы боитесь, что Сторицын выйдет сухим из воды. Ну-с, значит, вызвали племянника?
– В том-то и дело, что этого не хочет Калачик. У него это так расшито, что ради бога не трогайте Любовь Яковлевну. Любовь Яковлевна – его жена.
– «Расшито…» Что это значит? – спросил Штумов. – И почему вы так о своем клиенте? Ведь вы его поверенный. Вслушайтесь, слово-то какое – поверенный. Одно время это называлось «некритическим отношением к подзащитному»… – Штумов встал и с той легкостью, которая всегда так нравилась Ильину, подошел к бюро и взял папиросу из деревянной коробки. – Саввишна набивает… Поразительное дело: почти девяносто лет, давно уже плохо видит, а как папиросы набивать – молодая!
– Дайте и мне! – сказал Ильин.
– Ну зачем же, если не курите… А впрочем… У меня тоже бывало: так голова забита… – Штумов проглотил неудобное слово. – Голубчик мой, у вас прекрасные, очень интересные и благородные мысли. И спасибо, что вы именно меня выбрали… Но как вы можете так: «обыкновенный жулик»! Ведь чистосердечное признание – всегда большое событие. Признание делает человека ну не совсем, что ли, обыкновенным. Мой опыт говорит, что для признания нужно очень большое душевное усилие. Подумайте, какую личную драму переживает сейчас ваш Калачик. Ведь он не только признал свою вину, но и указал на соучастника. Он теперь ищет вашей поддержки. А вам нужно совсем другое. Вам нужны объективные доказательства вины Сторицына, и вольно или невольно вы становитесь следователем. И это нужно лично вам.
– Василий Игнатьевич, поскольку речь может пойти об оговоре, я был обязан выяснить всю эту механику…
– Ну а если бы не ваша Любовь Яковлевна, которая привела к вам этого сторицынского племянника… тогда как?
– А что бы вы сказали Аржанову, приди он к вам сегодня? Ведь он тоже должен доверять своему Сторицыну? Я беру предположительный случай…
– Предположительно… так сказать, теоретически… Решили поставить старика в неловкое положение? Практически я не всегда даю советы, даже если их у меня очень просят…
– Я вам бесконечно благодарен!
– А вот это лишнее… Дорогой мой Ильин, вам осталось всего несколько часов до процесса. Главное впереди, и к этому главному надо быть готовым. Знаете, что говорят опытные военные? Они говорят, что готовность к сражению есть неотъемлемая часть самого сражения. Что до меня, я считаю эти часы самыми важными. Будьте же эти часы мысленно с вашим подзащитным. Отбросьте свое. Думайте только о нем. Не советую выходить завтра обозленным на своего Калачика, не простившим своему подзащитному минутной слабости. Что, Саввишна? – испуганно спросил Штумов – ни он, ни Ильин не заметили, как она вошла в комнату. – Почему не спишь? Заболела? Ильин, подайте-ка тот флакончик, двадцать пять капель… На, Саввишна, выпей!
– Не больная я, не больная… – сонно бормотала старуха. – Слышу, ты речь говоришь, думала – утро. Это который двести тысяч растратил и сбежал?
– Видали? Двести тысяч!.. Телефона не слышит, а меня – за тремя дверьми. Спать надо, Саввишна!
– Иду, иду… Чаю принести или сами?
– Сами, сами… – сказал Штумов, сияя, что ничего не случилось. И, когда Саввишна ушла, повторил смеясь: – Двести тысяч – и сбежал! Это знаете когда было? Четверть века назад, сразу после войны. Шумный был процесс, речь моя в сборник попала, да рядом с какими именами! Ну, ни пуха ни пера вам! В котором часу заседание?
– В девять…
– Обязательно приду. Ну, не к девяти, конечно, позднее, но приду. А вы копите, копите вашу злость, не теряйте того, что пережили лично сами. Помните, что русские адвокаты занимали трибуну не только для того, чтобы просить снисхождения для своего подзащитного! Они шире понимали свою задачу. Потому и подымались до высоких социальных обобщений!
