Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Прения сторон
1
В пять утра Ильина разбудили – идем на посадку, – и он сразу стал высматривать купола мечетей и легендарные минареты, но ничего не было видно, а в голове, со сна, что ли, крутилось: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас!» Но то было сказано в Египте, а здесь Средняя Азия, и веков поменьше, хотя, впрочем, тоже хватает…
Из Москвы Ильин вылетел ночью. Сегодня арбитраж, и сегодня же ночным самолетом домой. Он любил уплотненное время. В прошлом году в Риге с помощью милейшего Энгельке за день успел уйму: ратуша, Домский собор, оформил заказ на книжные стеллажи – красивая подделка под мореный дуб, Саласпилс, днем разбирательство с заводом-поставщиком, вечером слушали Вагнера и ужинали в ресторанчике, где места заказывают заранее: желающих много, а мест мало, и в этом вся прелесть.
Аэродром, как и все другие, никаких восточных чудес. Издали увидел Азимова, которого знал по совещаниям в Москве.
– Зря вы беспокоились в такую рань!..
– Ничего, пожалуйста, у нас уже семь…
– Что-то холодновато, – сказал Ильин, поеживаясь.
– Поздняя весна… Но днем тепло…
– В котором часу заседание?
– Дорогой Евгений Николаевич, маленькая неувязка, перенесли на понедельник…
– На понедельник?! Но сегодня только четверг!
– Дорогой Евгений Николаевич, вы впервые в нашем древнем городе, постараемся, чтобы не скучали…
Ильин сел в машину. Понедельник! Легко сказать… На понедельник было назначено заседание у первого зама, да и выходные пропадали, в воскресенье он обещал детям айс-ревю…
А если сегодня смотаться домой и вернуться в понедельник? Ну нет, в конце концов он ведь не Киссинджер, и уж раз так сложилось… «Да оно, может, и к лучшему», – думал Ильин, вспоминая вчерашний день, который провел в каком-то особенном настроении. Он довольно часто ездил в командировки, много видел нового и интересного, но тут было предчувствие чего-то совсем нового, такого, чего с ним никогда не случалось… Ильин выглянул из машины в надежде что-нибудь разглядеть, но машина шла быстро, мелькали дома, люди, небо…
Здание гостиницы стояло в лесах. Пахло краской, ходили по досочкам, лифт не работал, но в огромных холлах трещали телевизоры. И номер был огромный, с полированными шкафами, пуфиками и козетками, в алькове две кровати, бра, и на журнальном столике ярко-красный телефон.
– Чай надо с дороги, – сказал Азимов. – Я заказал.
Ильин быстро разобрал портфель – хорошо, что Иринка в последний момент сунула свежую рубашку и пижаму…
Спустились в ресторан. Ильин не привык много есть утром, но Азимов был трогательно настойчив.
– За здоровье вашей супруги! Как себя чувствует?
– Отлично! У Иринки всегда все хорошо!
Азимов серьезно выслушал, спросил:
– Дети?
– Дочка умница-разумница, отличница, плюс музыкальная школа, ну а парень сам не знает, чего хочет.
Помолчали, выпили, потом Азимов спросил, глядя поверх рюмки:
– Касьян Касьянович?
– Здравствует и процветает! Просил передать привет!
– Большое спасибо!
Касьян Касьянович был человеком известным. Кто-то из московских умников назвал его Первоприсутствующим. Существовала когда-то такая должность в Сенате, что за должность – никто толком не знал, но словечко было какое-то уж очень подходящее. За двадцать дат в конторе – так Ильин называл свое московское учреждение – не раз менялись управляющие. Был один очень хороший работник, но его погубил рак; назначили другого, года не прошло – послали куда-то на повышение; третий просто не мог ужиться с людьми. Но ничего, решительно ничего не случалось с Касьяном Касьяновичем. Здоровье у него было, тьфу-тьфу, железное, тащить на себе он мог много, на повышение его не посылали, против управляющих он не копал и легко уживался с любым вышестоящим характером. Все помнили управляющего из бывших военных, знающего дело, но очень самолюбивого. Касьян Касьянович никогда не опускался до угодничества, он только советовал аппарату: щадите, товарищи, самолюбие, самолюбие надо щадить. И пока самолюбивый начальник управлял, все, в том числе и сам Касьян Касьянович, делали вид, что именно благодаря ему контора процветает. Один раз за все время существования конторы во главе ее стоял самодур. Это был в общем-то хороший человек, не делавший никому зла, но целиком находившийся во власти своего вздорного характера. Если бы не Касьян Касьянович, он бы перессорил контору и с поставщиками, и с начальством. Все возмущались, кроме Касьяна Касьяновича, который, кажется, даже не замечал брыканий управляющего, и даже наоборот – чем больше брыкался управляющий, тем спокойней вел себя Касьян Касьянович.
Подали кофе, Азимов сказал озабоченно:
– Разрешите о программе. Мы тут продумывали. Сейчас отдых с дороги, не торопитесь, Восток есть Восток… Я заеду в четыре тридцать: обед в кругу семьи, затем театр. «Мария Стюарт» – в Драматическом. Завтра знакомство с достопримечательностями, в субботу поездка за город, а в воскресенье у нас гости.
Ильин взглянул на серьезное лицо Азимова и засмеялся.
– Я в ваших руках…
Все-таки ему не терпелось. Поднялся в номер и быстро открыл тяжелые шторы: как выглядит этот Восток?
Он увидел каток, синее пламя сварочного аппарата, посредине двора стояла чинара с деревянной скамейкой вокруг мощного ствола, громко кричала голубка, на которую наступал старый лиловый голубь, пахло развороченной землей, дымом, краской, олифой, ремонтом, и поверх всего слышался еще какой-то тонкий и теплый запах. Это был запах весеннего утра, солнечного и еще не успевшего запылиться. «Достойно кисти Айвазовского», – говорил в таких случаях Касьян Касьянович.
Ильин заказал Москву и, пока соединяли, побрился, как обычно, без зеркала. Он не любил смотреться в зеркало и даже галстук завязывал, как говорят шахматисты, à l’aveugle – вслепую. И сам не мог объяснить эту странность. Может быть, боялся встретиться с возрастом? Но он отлично знал, что выглядит куда моложе своих сорока трех – свежая кожа, ни сединки, мускулы, как у спортсмена, хотя спортом никогда не занимался. «Природа, – шутил Ильин, – предоставила мне статус наибольшего благоприятствования».
И все-таки зеркало всегда вызывало в нем какое-то неприятное чувство, и каждый раз возникало одно и то же: «Я это или не я?»
Телефон. Веселый Иринкин голос:
– Ты здоров? Все хорошо? Ничего, ничего, я сама пойду с ними на это айс-ревю. Так, значит, в понедельник?
– Да, дневным, дома буду поздно вечером.
Ильин был женат пятнадцать лет, срок не маленький, но его чувство к жене не притупилось. Иринка, Иринка! Когда они где-нибудь бывают, все на Иринку глазеют. И в конторе, и на курсах усовершенствования, где он читает лекции, и на заводе, где у него старое совместительство, знают: у Ильина жена красавица. Красавица! Кто бы мог подумать… «Бедные мои косточки», – шутил Ильин, когда они поженились. И не то чтобы он без памяти влюбился в эти самые косточки, а просто, увидев однажды Иринку, сказал себе: с ней я буду счастлив. И не ошибся, и, как говорится, выиграл по трамвайному билету двести тысяч. «Понимаешь, – втолковывал ему старый друг Саша Семенов, – из меня Люся сделала мужа, а ты из Иринки – жену».
– Отдохни хорошенько, воспользуйся случаем, – сказала Иринка бодро. – Понял?
– Постараюсь.
Ильин умел отдыхать. И в санаториях, и в домах отдыха его всегда за это хвалили. Весь день расписан. Никогда не пропустит утренней зарядки. И море, и пляж, и мяч на пляже. А осенью в Подмосковье чего стоит выходной! И сын и дочка с раннего детства приучены находить грибные места. Домой вернутся с тяжелыми корзинами, плотно укрытыми молчаливым папоротником.
Но сейчас Ильин был совершенно свободен от всякого расписания. Странная это штука – свобода: ее всегда не хватает, а когда ее много, не знаешь, что с ней делать.
Можно, конечно, и покемарить. «Лучшие мысли приходят в горизонтальном положении», – всегда говорит Касьян Касьянович. Да и Азимов советовал не торопиться с Востоком. Но Ильину не терпелось: хотя бы кусочек!
Он вышел на улицу. Начало пригревать солнце, но как-то мирно, не жарко; хорошо, что эта командировка не пришлась на какой-нибудь чертов июль. Но Востока так и не видать. Современные здания, много машин, столики кафе, реклама кино: Смоктуновский в котелке и – радость кинопроката – римские гладиаторы. Москва сначала на них повалила: все-таки Голливуд, – но тут же отпрянула: все-таки ерунда собачья.
Наконец впереди показался голубой купол, и Ильин поднажал. Снова вспомнилось: «Солдаты, сорок веков…» Великий полководец и здесь от него не отставал.
Мечеть была стиснута двумя крупнопанельными домами, справа мельхиоровым светом сияла витрина Ювелирторга, слева выгружали ящики с холодильниками. Внутри было пусто и пыльно. И осматривать вроде нечего. Он вышел во внутренний, чисто выметенный дворик и увидел старого служителя.
– Касса уже выбивает? – спросил старик. – Какой номер пошел? Почему так смотришь? Тебе нужен холодильник, а мне не нужен?
– Вас понял, – сказал Ильин. – Еще носят. А не скажете ли мне, в каком веке построена эта мечеть?
– Революция когда была, знаешь? За три дня до революции один купец для себя двери открыл. Для одного человека мечеть, хорошо это? Теперь другое дело, как думаешь?
– Да, конечно, совсем другое дело, – сказал Ильин, смеясь.
Но смеялся он не над стариком, а над собой, над своими сорока веками и над тем, как резво бежал на встречу с голубым куполом. Этот анекдот он отлично сумеет рассказать в Москве, а заодно позвонит в Госкомиздат: ни в Москве, ни здесь не найти ни путеводителей, ни буклетов. И только перед самым отъездом из Москвы он успел взглянуть на фотографию знаменитого медресе: когда-то сын собирал открытки, накопил полтора десятка альбомов, но потом, как всегда, и это забросил.
Ильин купил в киоске вчерашний «Гудок», сел на скамеечку, развернул газету, но она сама выпала из рук. Вот где воздух! Так пахнет лимон, разогретый солнцем.
И едва задремал, как сразу проснулся: стайка туристов бежала вслед за молоденькой девушкой в белой блузке. У всех был такой озабоченный вид, как будто сейчас должно начаться землетрясение.
«Все счастливые туристы похожи друг на друга, все несчастные…» – и вскочил, потому что было в этой стайке что-то заразительное.
Ильин догнал экскурсию, но старался держаться позади, чтобы не привлекать к себе внимания. Чем-то он всегда выделялся, может быть, виноваты большие феэргешные очки! Касьян Касьянович как-то сказал, что на приеме Ильин выглядел министром больше, чем сам министр.
Еще один переулочек и еще один. Ильин уже ругал себя: бежит как на марафоне, а в эпицентре окажется сувенирный киоск. Этим, как правило, заканчивается свобода выбора.
Еще раз вправо, еще раз влево, и вдруг открылась площадь и в глубине ее – словно фотографию из альбома сына вставили в проектор – знаменитое медресе.
Экскурсанты сгрудились вокруг белой блузки:
– То самое?
– А верно, что здесь рубили головы преступникам?
– И неверным женам?
– Сейчас бы вот так! – сказал чей-то внушительный бас, и все засмеялись.
– Не торопитесь, взгляните отсюда на медресе: глубина площади усиливает архитектурный эффект.
Но все уже бросились на штурм медресе, и Ильин вместе со всеми.
Да, великолепно, великолепно! Стены смотрятся, как гигантские ковры, мраморные панели, мозаики из цветных кирпичей, майоликовые панно – звезды на терракотовом фоне. И эти удивительные бирюзовые изразцы!
– Медресе построено в пятнадцатом веке, оно служило не только местом преподавания богословских дисциплин, но и светских наук: астрономии, математики и даже философии. («Текст, по-видимому, совершенно для нее привычный, отполированный временем, как ступени старой лестницы».) Властелин Двуречья был не только жестоким самодержцем, но и просвещенным человеком своего времени. Вот эти сводчатые айваны служили и для молитв, и для занятий. А вот эти кельи – худжары, обращенные во двор аркадой лоджий…
– Подходяще! – сказал все тот же веселый бас. – Согласен на обмен. А как с удобствами?
Снова все засмеялись.
– Обратите внимание на облицовку из фигурных плиток голубой и синей поливы. Тончайший надглазурный золотой орнамент… – Она с опаской взглянула на экскурсантов.
«Бедняга», – подумал Ильин.
– Чистота красок… Особенно хорош синий цвет, он и похож на весеннее небо, и в чем-то контрастен.
«Нет, это уже не заученное…»
Но в это время снова вмешался знакомый бас:
– Пятьсот лет без капремонта?
«А что, если я ему врежу в рыло?»
– Я прихожу сюда в разное время года. Летом цвет плиток голубее, в нем растворяются и белый и блекло-синий…
Голос негромкий, но сильный и чуть-чуть с хрипотцой.
– Кто любит бирюзу, должен приезжать к нам осенью.
Она была старше, чем показалось Ильину вначале: лет двадцать семь, двадцать восемь.
– Весь этот орнамент – старинные надписи. Почерк куфи сложен, но только он один способен создать такой узор… Это не настоящие минареты – это башни. Так было задумано архитектором…
Пауза. И после паузы негромко:
– Мне очень нравятся эти строгие вертикали.
Экскурсия кончилась, Ильин сказал:
– Когда вы не шпарите по книге – это просто замечательно. – И протянул руку: – Ильин.
– Лара. Значит, вам все-таки понравилось?
И снова Ильина кольнула жалость.
2
– В школе я завалил сочинение по истории, – весело рассказывал Ильин. – Подвел меня Медичи. Это вроде вашего властелина Двуречья. С одной стороны, Медичи был просвещенным человеком, при нем процветало искусство, с другой стороны, его жестокость была ужасной. С одной стороны, Флоренция при Медичи достигла своего расцвета, с другой стороны…
– Камешек в мой огород? – спросила Лара.
– Ничуть. Знаете, что меня погубило?
Они сидели в столовой самообслуживания. Народу полна коробочка, но Ильину ничто не мешало, давно он не чувствовал себя так молодо.
– Погубила меня отчетливость, этакая, знаете, обнаженность. «С одной стороны» и «с другой стороны», и каждый раз с красной строчки. Но против моей воли – смею вас заверить, ничего я не хотел, кроме хорошей отметки, – получилась карикатура. – Ильин выпил воды, гуляш был дьявольски наперчен. – А карикатура, милая Лара, – вещь опасная. Наш преподаватель истории, человек в высшей степени интеллигентный, но и в высшей степени напуганный, подозревал меня бог знает в чем. Ему бы пройти мимо, поставить трояк, и все, но надвигался Петр, тут уж сплошь «с одной стороны» и «с другой стороны», и он закатил нуднейшую нотацию и привлек весь класс к обсуждению. С тех пор стоило ему только показаться, как начиналось всеобщее гуденье: «с одной стороны, с другой стороны». Вам взять компот?
– Нет, спасибо.
– Вот видите, как все ясно, что касается компота. Но если говорить серьезно, я думаю, вы любите искусство больше истории.
– Не знаю… может быть… Все так тесно связано: художник и время…
– Художник и время? – (Настоящий студенческий спор!) – В истории не раз бывали мелкие дрянные времена, но почему именно тогда жили и творили великие художники?
– Можно ли называть мелкими и дрянными времена, если тогда жили и творили великие художники?
– А вам идет спорить, – сказал Ильин. – Есть женщины, которые все теряют, едва только начинают говорить о чем-нибудь серьезном…
– Разве эпоха, в которую жил Рубенс, была знаменита только Рубенсом? – нетерпеливо спрашивала Лара.
Ильин засмеялся:
– Бурное развитие ремесел… Мануфактуры… Больше я ничего не помню. Милая Лара, я учился в те счастливые времена, когда Иван Грозный был признанным гуманистом, вроде Эразма Роттердамского. Малюта Скуратов тоже, кажется, играл какую-то прогрессивную роль. Я просто закачался, когда прочел у Ключевского, что сотни лет татарского нашествия едва ли принесли столько вреда русскому народу, сколько одно это грозное царствование.
– Я мечтала подписаться на Ключевского, два года отмечалась, но так ничего и не вышло.
– Ну, Ключевского я вам достану, – сказал Ильин. – Приеду в Москву и вышлю, не сомневайтесь.
– Я так и думала, что вы москвич.
– А что, есть особые приметы?
– Вы извините, но мой перерыв окончен. До свиданья!
– До свиданья, – машинально сказал Ильин. – Постойте, куда же вы?
– У меня еще две экскурсии…
– Но, может быть, встретимся вечером? Надо же доспорить…
– Так ведь и я за Ключевского. Ну хорошо, давайте встретимся вечером.
– На этом самом месте?
– Нет, лучше дома. Детская, восемь. Если не сможете, вот телефон, это у соседей, они мне передадут.
Ильину понравилось, что она пригласила домой без жеманства. И спорила смело. Вспомнился университет. Но разве в те времена спорили, разве тогда не все сразу становилось ясным? Спорили, да еще как! И самым языкастым был в те времена Ильин. На пятом курсе чуть без диплома не остался. Но тут повезло: оказалось, что «идейки» Ильина совпали, Эразм стал котироваться, а Малюту списали как миленького. «Пришла ильинская пора», – шутил профессор, еще недавно выдававший Ильину такое, что стипендией и не пахло, приходилось ходить по домам «лудить, паять, кастрюли починять».
Ильин еще долго стоял у медресе, вспоминая: «Кто любит бирюзу, должен приезжать к нам осенью…», негромкий, но сильный голос, чуть-чуть с хрипотцой, вспоминал он и свои дерзкие ответы в университете, дело было еще на Моховой…
Азимов ждал его в холле, и Ильин сразу сказал, что уже успел посмотреть кое-что и что «ножки гудят», может быть, театр в другой раз?
Приговор «Марии Стюарт» Азимов выслушал спокойно, но напомнил, что по программе их сейчас ждет домашний обед.
– Да, да, конечно! – (Хочешь не хочешь, а политес надо соблюдать.)
Жили Азимовы в новом районе, в благоустроенном коттедже, но тесно. Старший сын и младший, у обоих жены и дети, и еще незамужняя дочка, чуть постарше внуков, и еще какой-то красивый парень с совершенно русским, рязанским лицом, к тому же и стриженный под Иванушку. Ильин с трудом понимал, кто есть кто, и только об Иванушке узнал, что тот был усыновлен Азимовым еще в войну «вот таким малюсеньким».
Ильин старался «держать площадку» и очень смешно, в лицах, рассказал, как принял купеческую мечеть за ту самую, тысячелетнюю. Этакий столичный вертопрах, наслышавшийся баек о Востоке.
– А кто вам показывал медресе? – спросил Азимов. – А, Лара! Очень, очень милая женщина. Жаль, неудачная жизнь в личном плане. С мужем разошлись, маленькая дочь, тяжело, конечно…
От Азимовых Ильин вышел в сильнейшем цейтноте. Но он знал, что первая же машина остановится, как под гипнозом, стоит только ему поднять руку. Феэргешные очки сработали безотказно. Разбойного вида паренек не только взял его в машину, но и помог найти торт и бутылку болгарского, а потом погнал на Детскую, 8.
Улочка была узкой, небольшие домики стояли сплошной стеной, дымной от близкой луны. Длинный прямоугольный двор, полно детей, вислоухий щенок, безумно счастливый от кухонных ароматов, от близости детей и от лунного света, в глубине двора почтенный старик пьет чай: кухонный столик, клеенка, белеют чайник, пиала. Дом двухэтажный, второй этаж с галереей, оттуда слышится соната Грига и беспрерывные телефонные звонки. И еще слышится какой-то тупой звук, кажется, рубят капусту. Мудрено во всем этом найти человека. Но тут он увидел Лару.
Ильин заметил и новое платье, и прическу, и тоненькую цепочку с медальоном. Платье – оранжевые и черные тона – показалось ему слишком броским, белая блузка и черная юбка шли ей куда больше. Было что-то старомодное и в этом броском платье, и в прическе, и даже в модном медальоне.
– Я думала, вы уже не придете…
– Разве я опоздал?
– Не знаю, я не смотрела на часы.
«Скажем прямо, вниманием она не избалована», – подумал Ильин, но улыбка у нее была такая милая, так хорошо сияло ее лицо, что все остальное было неважно.
По витой каменной лестнице поднялись на второй этаж, и сразу к ним бросилась девочка лет шести, тоже прибранная и с большим бантом.
– Ну, представлять не надо, – сказал Ильин. – Мама! Просто невероятно, до какой степени она вас повторила…
– Да, да, – сказала Лара, сияя. – Заходите, пожалуйста. О, торт какой огромный! Моя Галка обожает…
– А я наслышан о восточных сладостях, но где они?
– В сказках Шехеразады и в Москве на Пушкинской площади. Но для вас я испеку наши сахарные трубочки. Галка, ты за хозяйку, а я сейчас…
У Лары две крохотные комнатки, книги до самого потолка и в нишах, и весь стол завален.
– Сколько книг у твоей мамы!
– Мама говорит, что лучше недоесть, но купить книжку. А вы как думаете?
– Я? – Ильин был несколько смущен такой альтернативой. – В общем, да, конечно. До чего же ты на маму похожа, – повторил он.
– Все говорят… А это правда, что вы из Москвы?
– Да, правда.
– Мама была в Москве, и мне без нее было очень скучно. Эту книжку трогать нельзя!
В этот момент вошла Лара:
– Ради бога, смотрите, что вам нравится! Ох, Галка, Галка!..
– Но она совершенно права. Один мой приятель всегда говорит: «Только распивочно и ничего навынос».
– А вы собираете книги?
– Тысяча и одна подписка…
– Завидую!
– Вам ли говорить…
– Это еще дедовская библиотека. Он служил в Казенной палате, ночами изучал фарси, потом бросил палату и пошел работать на раскопки. Словом, чудил как только мог. Отец тоже не получил специального образования, но и для него Восток был всем. А вот это купила я, смотрите – «Санкт-Петербург, 1874», на русском языке, но замечательное понимание не только здешних обычаев, но и самой души народа.
– Лара! Ваши трубочки горят!
– Горят, горят, – весело подхватила Галка, и обе умчались.
Ильин рассматривал книги, рисованные рукописи на арабском языке, самодельно переплетенные. Для того чтобы работать в местном экскурсионном бюро, и сотой части всего этого было бы предостаточно.
Вбежала Галка и радостно сообщила:
– Все сгорело! Будем кушать торт!
За чаем Ильин шутливо подтрунивал над Ларой и весело жаловался, что вот в кои веки нацелился на восточные сладости, и тут не повезло. Ох уж эта экзотика! Снова он рассказал, как принял купеческую мечеть за старину, и на этот раз еще смешнее, чем у Азимовых, отполировав все детали. Особенно ярко получилась очередь за холодильниками. Лара смеялась до слез, а за ней и Галка, не понимая, в чем суть дела, прямо-таки валилась от смеха.
Ильин чувствовал, что «прошел» здесь. У него, кажется, был врожденный талант нравиться, его любили во всех кружках, которые складывались в школе, а потом в университете, да и в конторе. Ни к кому он никогда не подлаживался, случалось спорить – спорил, знали даже, что он «ершистый» и что «завести» его ничего не стоит. Но как-то так получалось, что он спорил, но не ссорился, «залезал в бутылку», но сам оттуда легко выскакивал и принципы свои отстаивал не угрюмо, не драматизируя. Может быть, потому, что умел быстро настраиваться на чужую волну. А ведь это ценится повсюду.
– Галка, спать! Спокойной ночи.
Девочка без всяких пререканий вытащила раскладушку и быстро улеглась.
– В нашей семье женщины все умеют делать, – рассказывала Лара. – Мужчины ненадежны. Бабка рано овдовела, да и мама… Ну, а меня, как вы, наверное, уже узнали, бросил муж. Азимовы, я думаю, поведали вам эту историю во всех подробностях…
– Да нет, что вы!
– Странно! Друзья наших друзей… В положении брошенной женщины есть всегда какая-то двусмысленность… – («Да, в небольшом городе злословие, наверное, действительно ужасно», – подумал Ильин.) – Ну, ладно, давайте откроем вино. Нравятся вам эти рюмки? Послушайте, как звенят… Они из России. Исламская культура вообще не знала рюмок, пророк завещал трезвость. А вот до ислама… Или вы тоже считаете, что до ислама ничего здесь не было?
– По правде сказать, я не очень силен в этих вопросах. А хотелось бы. Ваше здоровье! С того момента, как человек стал человеком, он стал интересоваться тем, что было раньше. Да и как изучать светлое будущее, если не сравнивать с темным прошлым?
– Не такое уж оно и темное!.. Знаете что, хотите, вместе поедем на раскопки? Завтра я выходная, а послезавтра еду туда с экскурсией. Археологи раскопали огромный город, может быть, бывшую столицу. Только чур не обращать внимания на всякие идиотские замечания и вопросы моих экскурсантов: а хиппи у селевкидов были? А гарем посещали по квадратно-гнездовому способу? А верно, что песенка «Пусть всегда будет солнце» заимствована у Заратустры?
– Милая Лара, я буду задавать вам точно такие же вопросы. Я – это они, или, если хотите, они – это я.
– Ладно, ладно, ешьте торт; где вы только такой вкусный достали? Сладкое – наше горе. Галка в меня…
– Ну, знаете, если пирожных боятся московские толстушки – оно понятно, но вам-то ничего не грозит!
– Это потому, что я много хожу. Мои экскурсанты еле дышат, а я еще и еще гоняю их по солнышку. Да еще и сержусь на них. Я злой человек.
– А хорошо бы и мне утром встать по холодку, осмотреться и рассердиться, – сказал Ильин. – Вот только не́ на кого…
– Моему мужу всегда казалось, что жизнь его обошла, и он сердился на всех подряд…
– Мне, Лара, нельзя. Я человек обласканный. Ну, смотрите, после университета всех кого куда, а меня под белы руки прямо в контору. Юристы в те времена были не дефицит, и я никаких особых иллюзий насчет своего будущего не строил. Но нашелся человек… взглянул на анкету, а там все, что требуется: из потомственной рабочей семьи, высшее, не привлекался, и не только я, но ни в одном поколении. Можем мы такими кадрами разбрасываться? Сразу на выдвижение – юрисконсульт, арбитр, главный арбитр, и уже давно помощник самого Касьяна Касьяновича, а ведь эту должность может занимать и неюрист. Да я, по сути дела, давно уже не юрист. Разве что изредка на гастролях. Помощник самого Касьяна Касьяновича! Мне, милая Лара, в настоящее время полагается быть всем довольным.
– А все-таки хочется рассердиться?
Ильин не сразу ответил. Разговор и так зашел слишком далеко, и в этом он был виноват сам: «Я – это они, они – это я…» – а дальше его понесло, и, хотя он чувствовал, что давно пора остановиться, его все несло и несло.
– Что, парадоксально? – спросил Ильин.
– Да, есть какое-то несоответствие, – сказала Лара, взглянув на него. – Есть. Знаете что, поедемте на раскоп завтра, в мой выходной, без экскурсантов. Мне с вами интересно. Когда я училась, у нас была своя компания. Собирались, разговаривали, бегали на московских поэтов, потом вышла замуж – и все.
– А друзья?
– Остались, конечно. Семья Усмановых, потом моя школьная подружка и еще один приятель, вы с ним познакомитесь, он археолог.
– Не так уж мало!
– Нет, старая компания разбрелась. Усмановы, и он и она, заняты какими-то мудреными вычислениями, со мной им хочется не разговаривать, а отдыхать. Подружка моя… Ну, раньше она еще как-то тянулась… Но, самое главное, жизнь уходит на то, чтобы работать, и на быт. Галка. Она же маленький человек. Ну вот, оказывается, что я вам уже жалуюсь.
– Мне это все очень интересно!
– Моя жизнь?
– Конечно!
– Ну, знаете, если я буду рассказывать о себе, мы так ни о чем и не поговорим.
– Я согласен на любую тему, но заранее вас предупреждаю, что я совсем не тот собеседник, на которого вы рассчитываете. Я, милая Лара, чуточку другое поколение, и хотя я москвич, но ни на какие вечера московских поэтов никогда не бегал. Да и поэзия в мое время была совсем не тем, чем она стала потом. А когда раздались звуки гитары, я уже от зари до зари долбил в конторе. Недавно я смотрел, с опозданием на десять лет, «Антимиры». Можно только представить себе, как это когда-то воспринималось. Знаю, что давно уже ругают «Кавалера Золотой Звезды», но, откровенно говоря, не помню, в чем там дело. Знаю, что Чехова играют на сценах всего мира, но видел только «Три сестры». Скучновато, простите, ради бога. Мне нравится полонез Огинского, мне уютно с шишкинскими медведями, мурло мещанина так и лезет из меня. Ну, что вы смеетесь? Грустно все это, а не смешно.
– Бесподобно, бесподобно! – смеялась Лара. – А скольких я еще знаю, которые втихаря обожают «Сказание о земле сибирской», но канючат билетик на Феллини.
– Нет, Феллини я вам не отдам, – сказал Ильин. – Как говорится, и «крестьянки чувствовать умеют».
– Вы обиделись? Я ведь так, к слову. – Она порывисто дотронулась до его плеча.
И снова Ильина кольнула жалость. Ему было жаль ее за ее неумелую порывистость и за то, что он ей понравился. Пробило одиннадцать, но уходить не хотелось, чужая волна, к которой Ильин так легко приспособился, теперь его не отпускала.
– В детстве я всегда мечтала начать новую жизнь, и обязательно с понедельника, – рассказывала Лара. – Папа не выносил шума, он работал на железной дороге и очень уставал. С понедельника не буду шуметь, не буду грубить Кольке Маевскому: этот мальчишка, посмешище всей школы, обезьянка, был влюблен в меня. Потом я обещала, что с понедельника начну готовить мужу вкусные обеды, даже пошла на какие-то курсы. С понедельника начну жить весело, никому не буду докучать своим настроением и не буду злиться, когда меня в очередной раз спросят о гаремах. А сейчас, каждую субботу, я обещаю себе, что с понедельника начну готовиться к кандидатской. А что бы хотели вы начать с понедельника?
Простились они в первом часу ночи. Во дворе все давно утихло – и соната Грига, и дети, и щенок, никто больше не рубил капусту, весь дом спал. И только в глубине двора по-прежнему сидел старик, и перед ним белели чайник и пиала.
