Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Вас интересует только Сторицын?
– Жулье пусть горит синим пламенем!
– Если ненадлежащее выполнение служебных обязанностей, причинившее существенный вред государству, то можно рассчитывать на исправительные по месту работы, с удержанием, конечно. А если корысть, то пятерик усиленного режима, и это при самом благополучном исходе… С вас рубль, Касьян Касьянович.
– Рубль?
– В любой консультации так бы взяли.
– Касьян Касьянович, – сказала Иринка, – чай давно готов.
– Умница, спасибо! Золотая у тебя жена, Ильин… А рубль ты на меня запиши.
9
Ильин брился на кухне, положив перед собой папку с делом, которое знал наизусть. Папченко, Михаил Евсеевич, разнорабочий овощной базы, пятьдесят первого года рождения, не судим, образование семь классов, не женат, привлекается по статьям таким-то…
Вошла Иринка, еще сонная, в новом летнем халатике. Халатики – вообще ее стиль, как-то она их особенно умела носить.
Ильин быстро выпил чай, досадуя, что время уходить, на улице еще раз взглянул на часы: да, пора. Если бы время не поджимало, он бы, может быть, и вернулся. Так уже бывало. Кто там? Водопроводчик, мадам, не сопротивляйтесь!
Метро, троллейбус и еще несколько остановок на автобусе. «Да нашей тюрьмы не так просто добраться», – острил Миша Слиозберг.
У входа Ильин сразу увидел Аржанова, распекавшего какого-то усатого железнодорожника.
– Право, сидели бы лучше дома, если выходной. Вдвоем нам там делать нечего. Да вас и не пропустят, и не думайте. – Увидел Ильина и приветливо помахал ему рукой. – Впервые в нашу обитель? У вас что?
– Да, так… сто сорок пятая.
– Ну, значит, быстро. И я тоже постараюсь не задержаться. Давайте на эфтом самом месте, договорились?
На втором этаже Ильина ждал следователь, на вид еще совсем мальчик, спортивный, живой и такой весь отутюженный, что не хватало только теннисного корта и сетки с мячами. И почти сразу привели Папченко.
– Миша, присаживайся, – сказал следователь доброжелательно. – Познакомься со своим адвокатом. Вроде мы с тобой все закончили… Я полагаю, товарищ адвокат, что мне лучше не мешать вашей беседе… – И легко, по-спортивному вышел из комнаты.
Ильин сел рядом с Папченко и открыл дело.
– Нам сейчас предстоит с вами…
Но Папченко его перебил:
– Сигаретки не найдется?
– Да, пожалуйста, пожалуйста, берите… Оставьте себе всю пачку…
Папченко закурил, пуская дым колечками, нарочито не глядя на открытое дело.
«Какая неприятная манера кривить рот! – подумал Ильин. – И какой-то он весь вялый». Эта вялость особенно бросалась в глаза по контрасту со спортивным следователем.
– Ваш отец, Евсей Григорьевич, просил меня взять вашу защиту…
– Надо же, богач нашелся, – сказал Папченко, потушил недокуренную сигарету, размял окурок и вытащил новую из пачки.
– Вы можете отказаться от меня хоть сейчас…
– Чего же отказываться… А вообще – замели, все, обратного хода нет.
– Ну, так вопрос не стоит, – сказал Ильин. – Вы, конечно, понесете наказание, но суд исследует все обстоятельства дела. Так что давайте работать… Ну-с, эпизод первый: избиение гражданина Харитонова.
– Не бил я этого говнюка, – сказал Папченко.
– Одного вашего заявления мало. Потерпевший был освидетельствован, да и в пикете вы сразу признались, вот, пожалуйста: «Съездил пару раз по будке…» Так? Ваша подпись…
– Пьян был, вот и показывал, трезвый бы не подписал.
– «В пьяном виде» – против вас. Это вам надо сразу понять. Если тут что-то неверно записано, вы мне скажите.
Папченко повторил все то, что Ильин уже знал. Выпили компанией, еще выпили, в двенадцатом часу ночи отправились к железнодорожному тупичку. Там, в тупичке, стоял вагон с «чернилами» – дешевым плодо-ягодным вином (проводники продавали прямо с тамбура). Тут же, около вагона, встретили гражданина Харитонова, отняли у него четыре рубля и кепку и велели молчать, а то, мол, не кепку, а голову потеряешь. Снова выпили.
– Не бил я его, – тупо повторял Папченко, – он сам драться полез.
– А что, Харитонов разве тоже был в нетрезвом виде? Нигде это не отражено…
– Да он после банки еле на ногах держался. А деньги – да, взяли, сказали, что отдадим.
– Взаймы, что ли?
– Ну!
– А вы раньше были с ним знакомы?
– Его у нас все знают. Поганый мужик.
– Тут сказано: «с компанией». Это что, с ваших слов?
– Ну!
– Эпизод второй: капуста.
По документам следствия Ильин узнал не больше, чем от отца Папченко. Водитель Кравец сказал, что, мол, есть такая беспризорная капуста, подогнал машину, взяли, погрузили и нарвались на первого же гаишника. Кравец стал хныкать – маме везем, а Папченко признался – хотели продать. Оцениваются кочны на ничтожную сумму, и десятки не набегает…
– Я говорил с овощной базой, – сказал Ильин. – Учтите, на поруки они не хотят.
– А, пошли они… – сказал Папченко, потушил сигаретку, размял окурок, взял новую и зашептал: – Ребята берут на себя…
– Какие ребята?
– Да ну, здешние. Вовка и Альберт Ширковы. Они там одну девчонку поприжали, им все равно.
– Ясно. Только я вам не советую. С этими вовками и альбертами вы еще в худшую историю попадете. Вы в одной камере сидите?
– Ну!
– Так вы и в камере старайтесь подальше. Вы отвечаете за вами содеянное, они – за свое. С точки зрения защиты, я ваше дело представляю примерно так…
Через полчаса они попрощались, и Ильин спросил:
– Отцу что передать? Я его завтра увижу.
– Папаше? Да вроде бы ничего… Пусть там носом не хлюпает. И чтобы на суд не шел. Делать там ему нечего. Увижу – признаюсь, что человека зарезал.
В коридоре Ильина ждал Аржанов.
– Да что же это такое, – с комическим возмущением восклицал он, пока спускались вниз. – Жду, жду… Ну что? Какой-нибудь мордобой, дела всего на три шестьдесят две, угадал?
Ильин засмеялся:
– Не ошиблись! Но статьи предъявлены серьезные, дело мне кажется интересным.
– Увольте, не понимаю. Ну, будь вы неофитом, но Ильин, Ильин берется защищать какого-то дебила, и ему это очень интересно… Минуточку, кажется, здесь Штумов… Василий Игнатьевич! – окликнул он осанистого старика с великолепной седой бородой. – Счастливая встреча! Знакомьтесь, наш новый коллега Евгений Николаевич Ильин.
– Да мы знакомы, – сказал Штумов. – А вот и еще один нашенский, – сказал он, останавливая поднимавшегося по лестнице Колтунова.
– Как себя чувствуете, Василий Игнатьевич? – спросил Колтунов.
– Отлично, отлично, разве не видно? – бесцеремонно оборвал его Аржанов и, обращаясь только к Ильину и Штумову, сказал озабоченно: – Время обеденное, не соорудим ли совместно?
– Я уже давно ем только дома, – сказал Штумов. – Отстал от ресторанов. Где нынче обедают?
– Можно и в «Украине», можно и в «Национале», а еще в ЦДЛ, там такие купаты… А в общем, доверьтесь мне, здесь есть неподалеку, симпатично и кислород: столики под тентом, а сегодня тепло…
И в самом деле, ресторанчик оказался по-летнему веселым и не очень переполненным. Аржанова здесь знали, он пошептался с официантом, и почти мгновенно появилась закуска.
– Для меня нет лучшего отдыха, – говорил Аржанов, – и ведь понимают, подлецы, что Аржанова нельзя кормить кое-как. Ну как осетринка, ничего?
– Угу, – подтвердил Ильин. – Я, правда, в ресторанных тонкостях мало разбираюсь.
– Ресторанные тонкости! Уколол все-таки…
– Да ни боже мой, просто в нашей конторе…
– «Наша!» Вы наш теперь! Наш или не наш? Это всерьез и надолго или так, минутная прихоть? Василий Игнатьевич, хочу вам пожаловаться: он сегодня со своим подзащитным дебилом просидел больше часа, дело-то дело, а третьего дня к нашему уважаемому коллеге Ильину обращаются с предложением сесть в большой хозяйственный процесс, и что же – от ворот поворот?
– Не мог же я одновременно принять два дела, – сказал Ильин.
– Сачкуете. Мы все видим. Но учтите, вы мною рекомендованы. И дело буквально на носу… Минуточку, как там наш супец? – спросил он официанта. – Только бы не пересолили. Так вот он какой злодей, – сказал Аржанов и приставил вилку к груди Ильина. – Будете работать?
– Это что, дело Сторицына? – спросил Штумов. – Нет уж, нет, суп – увольте, доктор не велит…
– Да ведь это редкость – крабы, где вы их сейчас достанете?
– Ну, разве что чуть…
– Останетесь довольны! Я бы сказал, не столько дело Сторицына, – продолжал он, – сколько дело Калачика. Конечно, у Сторицына – халатность и все прочее, но он подмахивал, ни о чем не ведая. А вот Калачик, тот жулик агромадный. По всем параметрам мой подзащитный, но я буквально днем раньше взял Сторицына. Так что, дорогой Ильин, ежели супруга мсье Калачика обратится к вам, то знайте, что дамочка не от стола… Я хочу сказать, по моей рекомендации.
– Это разговор не обеденный, – возразил Ильин.
Аржанов что-то хотел сказать, но Штумов поддержал Ильина:
– Обедать так обедать!
Аржанов обиженно замолчал и даже перестал наставлять официанта. После обеда предложил всех развезти на своем «драндулете» – так он называл свой новенький «Москвич». На Кропоткинской Штумов попросил остановить машину:
– Надо хоть двести шагов в пешем строю.
– Я вас провожу, можно? – спросил Ильин.
– Разумеется…
«Москвич» быстро взял с ходу, словно и он чувствовал себя обиженным.
– Зайдем ко мне, – предложил Штумов.
Крутая лестница без лифта. Четвертый этаж. Дом старый, запущенный. Расшатанные перила, кое-где побита штукатурка. Окна выходят во двор, почти впритык к слепой стене соседнего шестиэтажного дома. Сумрачно.
Массивные старинные шкафы, книги, папки и просто бумаги, перехваченные шпагатом.
Откуда-то из глубины появляется черная сгорбленная старуха.
– Кушать будете?
– Нет, Саввишна, мы сегодня обедали в ресторане. А вот чайку обязательно. Верите ли, – сказал он Ильину, когда старушка ушла, – это моя нянька. Она уже и счет своим годам потеряла, но сама и в магазин, и на рынок. Если бы не она… Я ведь пятый год вдовею. Внук ко мне переехал, но в прошлом году женился, и укатили мои молодожены на три года в Арктику.
Большой стол, тоже весь заваленный бумагами.
– Садитесь, садитесь… Сейчас я освобожу плацдарм.
Появилась Саввишна с чаем и коробкой мармелада и молча ждала, пока Штумов перекладывал бумаги.
«Черт его знает, что за штука старость, – думал Ильин. – Ведь это тот самый Штумов, любимец Москвы, «соловей и лев в одном лице», как кто-то написал о нем в первый юбилей. И вот Саввишна, одиночество, сумрачная эта квартира…»
Штумов пил чай, шумно прихлебывая, смакуя каждый глоток и с удовольствием закусывая мармеладом. Его отнюдь не смущала ни малая площадь «плацдарма», ни разбросанные бумаги. Чай отлично заварен, кресло удобное, куда удобнее ресторанных плетенок, чего еще надо? Ильин рассказал о среднеазиатском чае, о традиции перед чаепитием дважды переливать чай из заварного чайника в чашку, Штумов кивал головой, поддакивал: как же, я сам иначе не признаю, весь этот обряд Саввишна уже совершила, можете не сомневаться.
– Ну-с, – сказал он, отодвинув чашку и откинувшись в кресле, – теперь рассказывайте, чем вам Аржанов не понравился.
Ильин промолчал. Еще раньше, когда они шли по Кропоткинской, он думал, что какой-то важный разговор между ними должен состояться. Ну, а потом эта старая московская квартира, массивные шкафы, Саввишна – все показалось старческим, сонным, наверное Штумов любит после обеда отдохнуть, а вот приходится разговаривать, принимать гостя. «Стакан чаю – и домой», – уже решил Ильин, и в это время Штумов неожиданно спросил его об Аржанове. Совсем не сонный вопрос. Звучит скорее как приглашение к бою.
– Вас что, собственно, раздражает, – продолжал Штумов – «драндулет», дача, рестораны? Но ведь вы до сих пор во всем этом просто не нуждались – и машина в любое время, только казенная. И дачка у вас давно, правда тоже казенная, но в этом есть и свое преимущество. Ну, а рестораны, всякие там купаты… Как хотите, а сегодняшний обед нельзя ставить Аржанову в минус. Что еще? Как говорят французы, «фасон де парле»?
– Не хотел бы я иметь вас противником на процессе, – сказал Ильин.
– А что, может, еще и придется! Но вы ловко ушли от ответа. Думаете, ворона каркнула во все воронье горло… и была плутовка такова?
– Нет, почему же? Мне действительно не очень нравится этот самый «фасон де парле», я слишком навидался самодовольных людей… Но странно, почему-то Аржанов протежирует мне, а не Колтунову, не Слиозбергу, не Пахомовой…
– А ведь это я посоветовал посадить вас в большой процесс о хищениях! Mea culpa, mea maxima culpa![1]1
Моя вина, моя большая вина! (лат.)
[Закрыть] У вас нет имени? Быть помощником Касьяна Касьяновича – это дело нешуточное! Саввишна, еще бы нам кипяточку! – и махнул рукой. – Ничего не слышит, придется самому…
Он вернулся с кипящим чайником, налил, отхлебнул, закусил мармеладом.
– Вот вы говорите: Колтунов, Слиозберг… Им мешает ярлычок: середняки. Наши хищники любят, чтоб их защищали Андриевские и Карабчевские… Варвара Павловна Пахомова… Варя… Я когда-то был влюблен в нее.
– В Пахомову? – переспросил Ильин. Как-то сразу возник тяжелый портфель и заметный даже сквозь чулок венозный венчик.
– Тогда ее фамилия была Лопатина. Варя Лопатина. Золотая головка, медальон. Прелестная девушка. Но я был женат, взрослый сын, они тогда вместе кончали университет. Да, прелестная, прелестная девушка, – повторял Штумов. – Теперь все это в прошлом. Ну, а как она вам сейчас понравилась?
– Варвара Павловна – незаурядный человек, замечательный товарищ, это я сразу почувствовал.
– Да, все в прошлом, все в прошлом, – повторял Штумов, разглядывая донышко чашки, словно искал там знакомые черты. – У нее была нелегкая жизнь… И это странное ее замужество… Сама выбрала такую жизнь, – прибавил он неожиданно жестко. – Мармелад, мармелад не забывайте, яблочный, найти не так-то просто. Вы нажимайте!
– Василий Игнатьевич, – сказал Ильин, – я хочу с вами… откровенно. Всего ничего, как я ушел из конторы, а все уже мной недовольны. И Федореев, и Аржанов, и мой бывший шеф, и теперь вы… Вероятно, со стороны все это выглядит довольно глупо: ковыряться с какими-то старушечьими делами или с этим овощным грабежом – пятнадцать кочанов хотели налево сбросить… Но именно ради этого я ушел из конторы.
– Я думал, вы ушли для того, чтобы стать адвокатом…
– Да, вот именно стать, Василий Игнатьевич, приходите, когда будут судить этого, как говорит Аржанов… дебила.
– Спасибо. Приду. Мне интересно. Когда-то вы мне нравились, Ильин. Нравилась ваша горячность, гражданский темперамент. Что такое юрист без гражданского темперамента? Сказано у поэта: так, ничего, морковный кофе.
– Я не забыл, как вы на последнем курсе заступились за меня. По тем временам – подвиг. Или, может быть, преступление?
– Сначала прорабатывали за преступление – куда глядел, старый. Потом благодарили: какого орла выпустил!
– А орел-то оказался зябликом…
– А вот это зря! И что за манера у русского человека этак походя зачеркивать свое прошлое! Конечно, мне было жаль, что вы оказались не в адвокатуре. Но не будем ворошить старое. С другой стороны… у вас все эти годы была довольно высокая вышка, с которой, при желании, многое можно было разглядеть. Кому же, как не вам, браться за большие хозяйственные дела? Старушки, конечно, старушками, я и сам люблю поговорить, посоветовать, но главное наше дело там, в суде. Вы пришли не только для того, чтобы защищать невинных, когда такое случается, – это, конечно, праздник для адвоката. Но ведь мы изо дня в день защищаем преступников. Будь я помоложе, обязательно сел бы в дело Сторицына – Калачика. Ну, а теперь, извините, должен прилечь. Привычка многолетняя. Прощайте, прощайте, а уж зяблик или орел – это вы сами решайте.
10
Милая Лара! Две недели назад ко мне пришел рабочий одного очень известного в Москве завода. Евсей Григорьевич Папченко. Сын в тюрьме: хулиганство, грабеж, кража…
Но прежде чем я скажу об этом своем, подзащитном, я должен рассказать об Евсее Григорьевиче. Жизнь была к нему немилосердна. Страшное голодное детство, рос без матери, отец вечно пьяный, что-то такое беспросветное, о чем даже слушать страшно. Отец и погиб от белой горячки. Евсею было тогда десять лет, а его братьям и сестрам еще меньше. Детдом, потом ФЗУ, руки у Евсея оказались золотыми. Завод дал ему все. Когда я говорю «завод дал ему все», я имею в виду не материальные блага и даже не специальность и высокую квалификацию, я имею в виду те нравственные устои, то высочайшее чувство локтя, товарищества, общности, без которого человеку беда. Началась война. Евсей Григорьевич был ранен под Москвой, но обошлось медсанбатом, а в сорок втором снова ранение, плен, бегство из плена и снова фронт. И уже в самом конце войны, уже в Германии, – третье ранение. Пришел с войны на протезе – и, конечно, на родной завод.
И ни разу, ни разу Евсей Григорьевич не застонал. Мелькнуло недолгое счастье – после войны он женился, но жена скоро умерла, оставив Евсею Григорьевичу годовалого Мишу, который теперь привлекается за грабеж.
А ведь, кажется, все отдал сыну, ради него не женился вторично, а вполне бы мог, за Евсея Григорьевича охотно бы пошли. На заводе все сходятся на том, что он замечательно деликатный и душевный человек.
Не странно ли, что Миша Папченко стал хулиганить? Ведь видел же, какая это мука для отца. Видел, но продолжал мучить. Даже в тюрьме он относится к отцу с презрением тунеядца: лошак!
И знаете, что всего больше поразило меня в моем подзащитном? Нет, не его нахватанные словечки и ужимки, а пренебрежение к своей судьбе. И ведь здоровый хлопец, ну ничего, кроме повышенной близорукости. Его и в армию не взяли только поэтому. Разговаривал я и в военкомате, и не один раз побывал в школе, где он учился.
Классная воспитательница Миши Папченко, Мария Вениаминовна, отлично помнит своего бывшего ученика. И не только Мишу, но и Евсея Григорьевича, и его протез. «А что, паренек рос хулиганистым?» – «Что вы, нет, с другими мальчишками всякое бывало, но не с Папченко. Все вечера сидел, долбил, очень ему его тройки трудно доставались. Отец переживал, не раз приходил ко мне: «Хоть бы четверку по литературе, а? Я его вчера сам по повести «Мать» Горького спрашивал!» Ну, а ребята ведь народ жестокий, и поехало: «Опять тройка», что-то вроде прозвища. Сколько я с этим боролась. Евсей Григорьевич узнал и тоже мне пожаловался, его особенно возмущало, что дразнят Мишу отпетые двоечники».
Встречали вы людей с каким-то особенным, обостренным чувством ответственности? Встречали, конечно, и знаете, как бывает неприятно эксплуатировать эту сверхчувствительную совесть. Я не один раз встречался с Марией Вениаминовной. Постараюсь передать то, о чем она говорила: «Мы, педагоги, чаще всего обращаем внимание либо на ребят, отлично успевающих, тут мы и радуемся и стараемся помочь им найти себя, и другая наша забота – ребята неблагополучные, двоечники… В поле зрения – либо плюс, либо минус… Ну, а как быть с тройкой? Сейчас об этих тройках только ленивый не пишет. Но ведь балл-то существует! Сколько угодно можно иронизировать: «Три пишем – два в уме», но чаще всего: три пишем – три в уме. Норма! Между тем никто не знает, что такое «норма» в развитии личностных качеств человека».
Я спрашивал Евсея Григорьевича, почему Миша так и не вступил в комсомол. Туда, говорит, только отличников принимают! Я ему не поверил, все мы прошли через комсомол, наверное, Евсей Григорьевич что-то путает! Битый час я проговорил на эту тему с одним славным пареньком, который ведает комсомольскими делами. Он совершенно твердо уверен, что ни двоечникам, ни троечникам в комсомоле делать нечего. Какая ложная позиция! Комсомол – не довесок к учебной части, это Союз коммунистической молодежи, построенный на абсолютном равенстве своих членов. Умилительные школьные рассказы о том, как такой-то знаменитый деятель учился только на пятерки, решительно не помогают воспитанию. Ведь хорошо известны и другие случаи, когда будущие знаменитости в школе не успевали. Школа – мечтали мы с Марией Вениаминовной – должна прежде всего воспитывать личностные качества. Нет, нам не все равно, какое общество будут создавать нынешние школьники – отличники, двоечники и троечники, какие идеалы воспримут они с детства – коллектив или номенклатурный корсет!
В восемнадцать лет Михаил Папченко пошел работать на тот же завод, на котором всю жизнь проработал его отец. Спустя год он бросил завод и поступил разнорабочим на овощную базу. Почему? Ведь это действительно знаменитый завод, молодому рабочему рассказывают и о славных революционных традициях, и о тех людях, которые вышли отсюда, стали здесь профессиональными революционерами, участвовали в Октябре, в гражданской войне, и в первых пятилетках, и в Отечественной. Повсюду мраморные доски, на которых золотом высечены имена героев. Одним словом – кузница. Неудивительно, что министр частенько бывает здесь, его встречают запросто, он свой, и это всегда вызывает умиление киношников: подумать только, не в студии снимали, а в самой гуще жизни. Частые гости на этом заводе столичные писатели, сюда приезжает симфонический оркестр, выступить здесь с успехом – это все равно, что получить Знак качества. На заводе есть свой втуз, свой Дворец культуры, свой спортклуб, свои базы отдыха, зимние и летние, несколько десятков столовых и молодежных кафе с джазами и без них, кафетерий, профилакторий, лекторий. Я покрутился день на заводе и все спрашивал себя: как же так, почему Папченко-младший отсюда ушел, он что, враг себе? Я и Евсея Григорьевича спрашивал об этом, но он только хмурился, они с сыном жили раньше вместе, но, уйдя с завода, Михаил Папченко бросил прекрасную светлую комнату со всеми удобствами и переехал к какой-то бабке, сдавшей ему угол за красненькую в месяц.
На заводе, вернее в цеху, где работал Папченко, его тоже почти сразу вспомнили: а, сын Евсея Григорьевича! А в чем дело? Я коротко сказал, в чем дело. И в это время какая-то девчушка подлетела: «Миша Папченко? Ну, как же, я ему абонемент в Филармонию устроила, но он там ни разу не показывался. Что с ним?»
«Нет, ничего такого мы за ним не замечали, – говорил мне начальник цеха. – Работа у него была «поднять да бросить», ну не буквально, конечно, электрические тележки теперь перевозят грузы… Нет, видно, не по зубам пришелся ему наш завод».
Я думаю, что дело обстояло действительно так. Не по зубам пришелся Михаилу Папченко этот знаменитый завод, с абонементами в Филармонию, с известной всей Москве самодеятельностью и с европейскими рекордами по слалому и каноэ. К этому его школа не подготовила. Последний культпоход был в седьмом классе, кажется в Третьяковку. Как правило, все «внеклассные мероприятия» падают на младшие классы, а когда малыши взрослеют, надо учиться, и тут уж не до музыки, надо вытягивать. А вытягивать-то надо с музыкой, простите мне такой безответственный выпад. И к Филармонии, и к спортгородку, и ко всему тому, чем гордится наш современный завод, надо приучать и двоечников, и троечников, и пятерочников. А уж потом разберемся, кто кем станет. Конечно, современный завод – это прежде всего замечательные машины и уникальные станки, которыми надо уметь управлять, и ясно, что этому средняя школа не может научить. Но дух поиска и открытий, увлеченность новыми делами и идеями надо вложить в молодого человека сызмальства. По шпаргалке можно поступить в вуз, но жить по шпаргалке невозможно.
Когда Папченко начал работать на заводе, то с первого же дня ему стали говорить: учись, на нашем заводе можно научиться чему угодно. Учиться? Как бы не так! С этим он «завязал». Его, конечно, стыдили: берись за дело; Евсей Григорьевич сердился – не для того я тебя на завод брал… не на тележку же. Пожалел бы мою седую голову!
Но у Миши Папченко не было здесь ни прочных друзей, ни даже привязанностей, вокруг были только одни отличники, и он завидовал им, завидовал даже пэтэушникам, которые ходили по заводу так, словно бы он уже принадлежал им и только им. И Миша Папченко буквально выбросил на ветер двадцать рублей, когда купил у девчушки абонемент в Филармонию. Вышел с завода и где-то в переулке, воровато оглядываясь, разорвал в клочья, ветер подхватил… «Ряд 18, кресло 26».
И вот наконец – овощная база и койка у бабуси. Физически он теперь уставал куда больше, чем на заводе, после работы прямо валился на койку. Зато его здесь ничем не корили и никого не ставили в пример. И в школе, и на заводе знали, что он сын Евсея Григорьевича, ветерана войны и труда. На базе его фамилия ни с кем и ни с чем не ассоциировалась. Он здесь был разнорабочий Папченчко Михаил, и все. После своего неудачного жизненного старта он никуда больше не тянулся, или, вернее сказать, никто его больше не вытягивал. Ни лектория, ни профилактория. А вы видели когда-нибудь музыкальный фестиваль на овощной базе, кому там придет в голову организовать творческий самоотчет известного режиссера? Никто больше не искал в Папченко почитателя оперного искусства, и никто не был заинтересован в его познаниях в области тригонометрических функций или новейшей истории. Здесь требовались разнорабочие, требуются и сейчас, и это я говорю не только в упрек овощной базе, до полной механизации которой уже, правда, не так далеко, но, скажем прямо, еще и не так близко.
«Гиблое место, наихудшее в нашем районе, – говорили мне в милиции. – Профилактика хромает, администрация уповает на нас, а мы не всесильны. Да и то сказать – кого сюда зазовешь из порядочной молодежи, все стали образованными, школьник после десятого или солдат после срочной разве пойдет сюда?..»
Местная компания почти сразу заметила Мишу Папченко. Что за человек такой? Не из тех ли, кто стаж для института зарабатывает? Не похоже… Может, какой психический, и это бывает… Да нет, вроде здоровый долдон…
Его позвали, и он откликнулся. Еще бы! Впервые Мишу Папченко признали личностью.
Компания, к которой прибился Папченко, не была преступной. У них не было ни умысла, ни сговора напасть и ограбить Харитонова. Но ведь именно Папченко напал на Харитонова и отнял у него трешку и кепку? Я и не собираюсь этого отрицать. Но я познакомился с гражданином Харитоновым, более известным на овощной базе под кличкой Пупсик. Этот «пострадавший» из той же компании, что и Папченко. Как видно из материалов следствия, Харитонов заявил, что пошел вечером «прогуляться». Позволю себе усомниться в этом. Я сам отправился в этот пьяный тупичок, и тоже около двенадцати ночи. Шел, спотыкаясь о всякий хлам, и наконец вот он, вагончик с известными «чернилами». Хорошо же гулянье! Только случайность сделала Харитонова жертвой, а Папченко – преступником. Думаю, что суд еще скажет свое слово и по поводу проводников любительских «чернил»!
Еще не протрезвев со вчерашнего, Папченко совершает новое преступление: вместе с водителем Юликом Кравецом вывозит с базы пятнадцать кочнов капусты. Вы спросите: зачем Юлику сообщник, пятнадцать кочнов он и сам мог погрузить и сбросить? Нелепейшая история, которая лишний раз доказывает, что мы имеем дело не с преступниками и тем более не с расхитителями социалистической собственности. Юлик втягивает моего подзащитного во всю эту историю, потому что это одна компания, потому что вдвоем веселей, здесь нет никакого преступного расчета, это мальчишеская авантюра. Да и Миша Папченко стремился только к одному – не разбивать компанию.
И вот целый букет преступлений, можно подумать, что Папченко прямо-таки старался максимально осложнить свою судьбу. Но суд к его судьбе не может остаться равнодушным. И я думаю, что наказание будет выбрано минимальное, потому что все мы заинтересованы, чтобы в жизни Михаила Папченко открылась новая страница.
