Текст книги "Прения сторон"
Автор книги: Александр Розен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
20
Он проснулся от звонка в квартиру. Вокруг еще дымились обломки снов, в окне раскаленная Москва, на часах полдень.
Пошлепал босой к двери с твердым намерением не открывать, кто бы там ни был – почтальон, телевизионный мастер, которого вызывали неделю назад, или добрый старик из «страхования жизни». Но это был Аржанов.
– Минуточку, я только оденусь!
– Какого черта, – через дверь заревел Аржанов, – я же не девушка! Ну, вы и сибарит, – сказал он, входя и осматриваясь. – Я уже в десяти местах побывал… Хотя после конторской лямки вы, я думаю, почувствовали себя… Ладно, идите в душ, а я заварю чай. Вам-то, я думаю, что чай, что вода, вы человек идейный, а я чаек уважаю. С легким паром, ваше превосходительство, – дурачась встретил он Ильина. – Ну как, веничком все заботы прошли?
– Не говорите, издергался я за это время…
– Стыдились бы! Вы посмотрите на себя: красавец мужчина, мускулатура, чемпион по классической борьбе, тур де бра, партер! «Издергался». И учтите, что я к вам на сегодняшнее рандеву навязался не для сочувствия, а потому, что ваша защита меня действительно тронула. С Аржановым такое не часто случается… Ну как чай, хорош?
– Отличный! Может, разбить яичницу? Я сегодня на холостом положении.
– Не гоните картину, дайте высказаться. Самохинское дело для защиты самое невыгодное. Испокон веков, еще, может, и суда не было, люди пытались разобраться в мотивах преступления. А у вас что за мотивы? Кругом корысть, корысть и одна только корысть! А вы заставили нас поверить, что человек, совершивший убийство из самых низменных побуждений, способен на самое прекрасное и высокое чувство… Это, знаете, кое-что!
– Спасибо за добрые слова, но на суд моя защита никакого впечатления не произвела.
– Я уверен – заменят пятнадцатью годами!..
– Штумов советовал, чтобы я написал и от имени Самохина. Но тот не захотел подписывать…
– Этот ваш барбос? Пренеприятнейший, надо сказать, тип. Убил, и еще охорашивается… Заменят, заменят, вот увидите. Я на вас ставлю! Слушайте, что это у вас на полке – Омар Хайям?
– Да, кажется, – сказал Ильин, думая о своем.
– Кажется! – Аржанов подошел к книжным стеллажам. – А Булгаков – это вам тоже… кажется? У вас там в конторе сказочный киоск, но сидит в нем совершенно железобетонная дамочка! А вы, я вижу, любимчик… Откровенно: когда я узнал о вашем переходе в адвокатуру, то удивился: а этому зачем? Случается у нас в первопрестольной, что человека в адвокатуру списывают, но тут совсем не то… Какие причины? Есть обывательское мнение, что адвокат гребет золото лопатой. Но вы-то слишком опытный человек, чтобы верить этому вздору! Тем более что в материальном смысле вы скорей потеряли, чем приобрели. Ваша контора – это, знаете, как ни верти… Но, может быть, призвание? А возраст? Когда тебе двадцать лет, ты это свое призвание пузом чувствуешь. Но двадцать-то когда было ? А ну как с призванием не повезет? Бывает, знаете, да еще как! Вроде и старается, бедолага, бегает… И так всю жизнь и пробегает, вроде наших мушкетеров. Нет, тут надо поверить в свою звезду. Да так, чтобы и вокруг все поверили. Вы на бегах бывали?
– Всего, кажется, два раза.
– Считайте, что не были. А я вот поигрывал и даже, случалось, выигрывал. Выигрывал почему? Никогда не ставил на темных лошадок, только на фаворита. И мне нравится, как вы пошли. Вас еще на телевидение не приглашали?
– Уже, – сказал Ильин угрюмо.
– Ну вот, видите? И почему же – нет? Да лучше вы, чем какой-нибудь Тютькин, которого обязательно пригласят, если вы откажетесь. Но неужели же они о Самохине?
– Да нет… у них там такая рубрика – «Мой путь», диалог, что ли…
– Ну и что вас не устраивает? Ваш путь? – улыбаясь, спросил Аржанов.
– Какой там путь! – сказал Ильин все так же хмуро. – Наверное, перед каждым человеком рано или поздно возникает вопрос – своим ли он делом занимается.
– Так готовое же начало! И слушайте, все закономерно. Ведь вы чертовски рискнули и… победили! Стесняться этого? Радоваться надо! Телевизор так телевизор, забирайте выигрыш. Русский человек всегда подозрителен к своему же собственному успеху. А я вот, как говорится, принципиально не люблю неудачников.
– Вот вам и выступать по телевизору! – сказал Ильин.
– Пожалуйста, хоть сейчас! Мой путь? Я, сударь, не кто иной, как композитор Бах. Только не тот знаменитый Иоганн Себастьян Бах, которого сейчас почитает весь мир, а его дядя Христофор, которого сейчас никто не знает, зато при жизни – еще как ценили: он отличался величайшим трудолюбием и написал не меньше своего гениального племянника. Вот и я, едва закончив одно дело, уже занимаюсь лжесвидетелями из НИИ. И вам, дорогой метр, тоже бы пора! Заодно и отдохнете от вашего кр-р-р-ровавого дела. Кассационную жалобу уже подали?
– Только набело переписать.
– Так садитесь переписывать!
Но в это время зазвонил телефон.
– Кто, кто? – переспросил Ильин. – Папченко? Помню, конечно. Ну, давайте, жду… Отец моего подзащитного, перепутал квартиру и где-то мыкается поблизости, не возражаете?
– Я-то не возражаю, – сказал Аржанов, – но если надо, мигните, и я исчезну, как тень отца Гамлета.
И почти сразу явился Папченко, запыхавшийся, мокрый от жары и от беготни по лестницам. В руках он держал две авоськи и, едва переступив порог и еще не поздоровавшись, радостно сообщил:
– Письмо получил из колонии, сын пишет, и от воспитателя письмо. Вот! Да вы вслух, вслух читайте!
Первое письмо было весьма обстоятельным. Сообщалось, что Папченко Михаил прилежно трудится с прицелом получить профессию токаря. Если в дальнейшем поведение Папченко Михаила будет столь же примерным, то администрация колонии поставит вопрос о досрочном освобождении.
Письмо от сына было короче, но Ильина удивили и вопросы о здоровье отца, и просьба написать о том, как он там один справляется. (Слишком хорошо запомнился Ильину этот белобрысый малый, его равнодушное и какое-то брезгливое лицо!) «Привет товарищу адвокату, запамятовал его фамилию…» – писал Михаил Папченко.
А Папченко-старший уже вынул бутылку шампанского, коробку конфет и поставил на стол тяжелую хрустальную вазу.
– Чехословацкая штучка, в комиссионном брал!
– Кому это, зачем? – спросил Ильин.
– Как это кому? А кому Мишка привет посылает? А кто его в трудную минуту защитил?
– Нет уж, оставьте, пожалуйста, – сказал Ильин сердито. – Ничего мне не надо.
– Как это не надо? Евгений Николаевич! Товарищ Ильин! Обижаете…
– Обижайтесь, если хотите. С удовольствием выпью с вами шампанского, но подарки…
– Те-те-те… – весело вмешался Аржанов. – Что это вы оба, как петухи. Обидите! Обижусь! Ну-с, уважаемый, – обратился он к Папченко, – должен вам сказать, что мы против всяческих подношений… Это уже не раз обсуждалось и признано неэтичным. Но обсуждения обсуждениями, а вы, Ильин, поставьте себя на место отца!..
– От чистого сердца, – сказал Папченко. – Такие письма! Ну, само просится…
Аржанов взял бутылку, в одно мгновение ободрал фольгу и вытолкнул пробку.
– За адвокатское сословие и за досрочное освобождение, чокайтесь побыстрее, время подпирает, выпили, пошли…
– Мне бы очень хотелось еще с вами повидаться, – сказал Ильин, прощаясь с Папченко. – Приходите вечерком, мы потолкуем о Мише… Хорошо?
– Еще бы не хорошо! У меня теперь только одна мечта…
– А вазу вашу заберите…
Но Папченко упрямо покачал головой:
– Извините, обратного хода не имеет…
Когда Папченко ушел, Аржанов упал в кресло и расхохотался:
– Подношения! Подарки! Подпольные гонорары! Миллионы с неба! Ради этого примирительного шампанского я даже себе палец порезал.
Ильин вышел из дома совсем в другом настроении. Шампанское, Папченко, ироничный Аржанов – все это как-то встряхнуло его. В канцелярии Верховного Суда Аржанов умно и тактично взял Ильина под свое покровительство. И Ильин невольно повторял за Аржановым его движения, улыбался тем, кому улыбался Аржанов, и не обращал внимания на тех, на кого Аржанов не смотрел.
– Посидим где-нибудь? – предложил Аржанов, когда они вышли из Верхсуда. – Здесь, правда, только «Россия», но спросим окрошку, это они умеют…
– Невозможно, у меня прием с пяти…
– Ничего, ничего, клиент, если ему позарез, подождет. А я думаю, что одному вашему клиенту, или, вернее, одной вашей клиентке, вы сегодня как раз будете позарез. Давайте хоть в павильон зайдем…
Кое-как пробились в кафе, заказали какой-то борщок. «Со льдом, со льдом!» – кричал Аржанов, но никто его здесь не слушал.
– Так вот, дорогой Ильин, знакомился я сегодня с обвинительным заключением по этому самому экспериментальному цеху. Никто ни единого слова против Сторицына, один только ваш Калачик…
Ильин улыбнулся:
– Сами же вы мне его и подсунули!
– Ладно, будет время – еще скажете мне спасибо. Самохинское дело хорошо для «избранных речей»… А Калачик… С каким удовольствием я бы сейчас рокировался: мое дело защищать жуликов, а не ученых мужей, попавших впросак.
– Вы настолько уверены в бескорыстии Сторицына?
– Я, Евгений Николаевич, не поп, и я Сторицына не исповедую, а защищаю. Моя позиция: человек порядочный попал в руки мошенника. И мне кажется, такая позиция и в ваших интересах. Калачик глуп и не понимает, что если суд, основываясь на его показаниях, установит стабильную группу…
– Нет, я думаю, Калачик не глуп, – возразил Ильин. – Я его еще не видел, но его показания на предварительном следствии…
– Дорогой коллега! Я ценю ваш огромный опыт, но в адвокатуре вы еще неофит… Мало ли что брешут на предварительном! На вашем месте я бы ему посоветовал снять оговор. Оговор – вполне классическая ситуация.
– Мне уже кое-кто намекал: брешет твой Калачик…
– Будет время – прямо скажут. А по-моему, вместо того чтобы на потеху публике устраивать бои между адвокатами, я бы лучше оспаривал сумму убытков: уверен, что защите – конечно, не каждому порознь, а всем нам вместе – удастся доказать сумму ниже потолка. Есть в деле эпизоды прямо сомнительные, например вся эта гостиничная эпопея – просто чепуха…
– Любопытно становится, – сказал Ильин и крикнул официанта. – Счет, пожалуйста.
21
Кончился день, но по-прежнему было душно и угарно. Небо сверкало и гремело, но так ни одной капли и не пролилось. Москва казалась покрытой копотью и странно пустынной. Все старались после работы уезжать за город.
Каждый раз, когда Ильин сталкивался со стихией, он вспоминал войну. Года два назад в Ленинграде он попал в наводнение. На Васильевском острове, где помещалось отделение конторы, вода прибывала с утра, Ильин из окна любовался полноводной Невой, потом то да се, пообедали, и как раз, когда выходили из столовой, Нева хлынула на берег. Набережная быстро опустела, промчались пожарные, и разом все обернулось воспоминаниями о войне: Ильины жили тогда в Химках, совсем близко от фронта, целыми днями слышался пушечный гул, а в школе во время уроков дрожали стекла.
Жара в Москве, копоть и сухие молнии снова напомнили Ильину сорок первый год. Постоянное предгрозье томило, действовало на нервы, хотелось спать, но как уснуть в такой духоте?
Ильин не любил возвращаться в пустую квартиру, хотя сейчас, может, оно и к лучшему. И пока он шел домой, он пытался прокрутить все, что произошло за эти дни между ним и Иринкой. Пощечина, которую она влепила Андрею, до сих пор горела, но ведь было и ночное примирение…
И он стал дальше раскручивать ленту – очередь до востребования, заляпанный чернилами почтовый «торт»… Еще крутанул. Бежит к такси, слушает болтовню Большого Игната и вот стоит у двери, прислушиваясь к Иринкиным шагам, благословляя судьбу за то, что там, в Средней Азии, ничего не произошло.
Ничего не произошло. Формула была удобной: она позволяла бесстрашно возвращаться домой и ждать Лариных писем.
Часто он думал: а что, если Лара все-таки приедет в Москву? Вполне возможно, что ей дадут отпуск и она приедет. Что же будет? И он отвечал себе: да что будет, то и будет. Но иногда он видел самолет, идущий на посадку, и самого себя: вот он тычется взад и вперед с нелепейшим букетом цветов, вот номер в гостинице и графин с застойной водой.
– Как вы живете, милый друг?
– Благодарю вас, хорошо…
– Судя по письмам, действительно неплохо.
– Когда я была последний раз в Москве, эту церквушку еще не откопали…
О господи, господи, какая еще церквушка, все вместе напоминает разговорные тексты для иностранцев.
И все-таки, думая об их встрече, он ясно видел только себя, а когда он пытался представить Лару, то возникали букеты и гостиничные графины, и еще «Утро стрелецкой казни», суриковский шедевр, который никак нельзя миновать. Возможно, что они пообедают одной семьей, и Иринка скажет потом:
– Какая она милая…
– Кто, Лара?
– Ну разумеется, я говорю о ней…
Но случалось, что он вдруг находил Лару в московской толпе, ее белая блузка мелькала очень близко. И тогда он чувствовал, что у него болит сердце, и думал: что будет, то будет…
Дверь Ильину открыла Алевтиночка. (Странно, она, как правило, исчезала ровно в шесть, Иринка утверждала, что нет такой силы, которая способна удержать ее.)
– Гости…
Ильин почувствовал табачный дым и увидел седую голову Маяка, а рядом на тахте сидел Жорж и с идиотическим любопытством рассматривал Андрюшкин альбом с марками.
– Ну, привет, привет, – весело сказал Маяк, – заходите, хозяин. В первых строках сообщаем, что ждем вас уже целый час, все это время находясь под бдительным оком вашей очаровательной домоправительницы. («Так я пошла, – сказала Алевтиночка. – В холодильнике все, как Ирина Сергеевна велела…») Благодаря стараниям вашей дуэньи фамильное серебро цело. Попрошу взглянуть, хозяин. – И он вывернул карманы пиджака и брюк, откуда посыпалось мелкое табачное крошево. То же проделал и Жорж.
– Хорошо, хорошо, верю, – сказал Ильин, стараясь попасть в шутливый тон. – Считайте, что приказ с выражением благодарности уже отдан. Но почему вы без Тамары Львовны?
– Жорж, – сказал Маяк. – Он спрашивает нас, почему мы без мамы…
– А что, если я вашему Андрею дам три Италии за эту Колумбию с паровозом? – спросил Жорж.
– Нет, уж это вы с ним двусторонне договаривайтесь.
– Я дам вашему сыну Либерию, Коста-Рику и Парагвай, но верните нам нашу маму, – сказал Жорж, соскочив с тахты и заломив руки, имитируя известную актрису.
– Жорж, тубо! – крикнул Маяк. – Евгений Николаевич, вы спросили, почему мы без нашей мамы, но сегодня задаем вопросы мы. Где она?
– Что-то я не понимаю… – начал Ильин, и в самом деле не понимая, где начинаются и где кончаются шутки.
– Отчим, – сказал Жорж, – пора вынуть ваш знаменитый кольт и пощекотать этого типа между лопатками! Вы трус, отчим!
– Нет, серьезно, – сказал Маяк. – Я, конечно, знаю, что существуют завсегдатаи судебных процессов, всякие там пенсионеры и так далее, но чтобы такой крупный ученый, как Тамара Львовна…
– Ах, вот что! Действительно, я встречал Тамару Львовну в суде, но можете мне поверить…
– Да, но все началось с того самого воскресенья, когда вы у нас были. Как-то все странно совпало с переменами в вашей жизни… А, что говорить, несть числа дней, безвозвратно потерянных для работы! И вот уже неделя, как Тамара просто не ночует дома… но теперь мы знаем, где она…
– Где? – спросил Ильин.
– А вы, следовательно, не в курсе? – ввязался Жорж.
– Следовательно, нет.
– У жены этого Самохина, которого приговорили к расстрелу. Мама это дело крепко темнила, но однажды вечером я, играя на скрипке, сказал отчиму: доктор Ватсон, не кажется ли вам…
– Почему, зачем? – спросил Маяк, и Ильин увидел в его глазах боль. – Тамара Львовна вообще-то очень нелегко сходится с людьми. Говорят, какая-то молоденькая девчонка, чуть ли не восемнадцать лет…
– Ей двадцать три, – сказал Ильин.
– И теперь, – сказал Жорж, – некому мне сварить манную кашу и сбить мой любимый коктейль.
– И потом, и прежде всего, это так не похоже на Тамару, – сказал Маяк, не обращая внимания на своего пасынка. – Ее совершенно не интересуют всякие там грабежи и убийства. Прошу вас, поговорите с ней… Только не говорите, что это как-то там плохо отражается на ее здоровье или что дело страдает. Это все лично ее, она в это никого не пустит. А вы скажите ей только о том, что это затрагивает вашу работу. К этому она отнесется с уважением. Ну, какой-нибудь вариант с угрозыском, что это чему-то там мешает…
– Ну как, – спросил Жорж, – это мысль?
– Вы об этом думали, дайте теперь подумать мне, – сказал Ильин.
– Время, – сказал Жорж, делая вид, что пускает шахматные часы.
«Трепач», – подумал Ильин о Жорже. Но Маяка ему было жаль. «Что-то там крепко разладилось», – думал он, вспоминая растерянное лицо Тамары Львовны в суде и то, как она спросила, есть ли надежда. «Да, что-то разладилось», – думал Ильин, а память услужливо сдвигала вместе и странную улыбку Самохина, и Андрея: «Папа, его расстреляют?» – все это шло вперемежку. Наверное, то, что пугало Андрея, пугает и Тамару Львовну, но на Андрея можно было накричать, а Тамара Львовна… В самом деле, почему, вместо того чтобы заниматься теорией гравитации, или чем там они заняты, Тамара Львовна проводит вечера, а может быть, и ночи у такой пустышки, как Туся? Господи, господи, Туся и Тамара Львовна! «Кому это надо и кому это выгодно?» – так, кажется, называлась статейка в студенческой газете по поводу его выступления в дискуссионном клубе. Это, мол, играет на руку… Впрочем, тогда в выражениях особенно не стеснялись…
– Вы не боитесь цейтнота? – поинтересовался Жорж.
– Жорж, дай нам поговорить!
– Возлагаю на вас двоих все последствия от этого акта насилия, – сказал Жорж, встал и вышел.
– Хотите холодного шампанского? – спросил Ильин, услышав, как хлопнула дверь на лестницу. Маяк кивнул, и Ильин вытащил из холодильника бутылку, оставшуюся после Папченко. – Вы никогда не писали заметок на тему «Кому это надо и кому это выгодно?»
– Нет… Я, кажется, вообще ничего в жизни не писал, кроме формул. А что такое?
– Просто такой психологический тест…
– Это… важно?
– А черт его знает, что важно и что неважно. Вот Тамара Львовна считает, что для нее в данный момент важнее всех формул беседы с Тусей Самохиной. Малоприятное существо, надобно вам сказать.
– Да? – оживился Маяк. – Всего только? Мое воображение подсказывало мне черт знает что такое…
– Она и есть черт знает что такое.
– Что же с Тамарой? Какой-то гипноз!
– Не думаю. Вероятней всего, душевный сдвиг. Вот и все, что я думаю. И на этом, как сказал бы ваш Жорж, я останавливаю свои часы.
– Вы не поможете мне? – спросил Маяк.
– Съездить мне туда? Нет, не поеду, – сказал Ильин, сам удивляясь своей резкости.
Маяк встал, горбясь вышел на балкон. Но в это время снова хлопнула дверь, появилась Иринка, за ней уныло плелся Жорж.
– Он стоял внизу, – смеялась Иринка. – А когда я спросила, что с ним, он пожаловался, что его просто выбросили из окна.
– Ну входите же, входите, – сказал Ильин, обнимая жену. – Как там Андрей, все благополучно?
– Да, все было хорошо. А стали прощаться, он снова мне нагрубил…
– Все от жары, фрау доктор, – с тем же идиотским видом вмешался Жорж, – все от жары…
22
Весь август газеты предсказывали похолодание, но жара становилась все нестерпимей. Теперь и днем и ночью над городом висел горячий туман, пахло гарью, говорили, что вокруг Москвы горит торф.
В один из таких угарных дней в Верховном Суде слушалось дело Самохина. Ильин пришел задолго до назначенного часа, но едва нашел тихий угол в коридоре, как увидел Тамару Львовну.
«Снова она в суде, – недовольно подумал Ильин. – Но, слава богу, кажется, без Туси…»
Прошел месяц, как Ильину позвонил Маяк и сообщил, что полный порядок, Тамара «нашлась», взяла отпуск, и сейчас она не то у моря, не то в горах.
– Вы хорошо отдохнули? – спросил Ильин.
– Я? Отлично…
«У нее измученное лицо, да она и не загорела», – подумал Ильин.
Зал был небольшим, и Ильин сразу нашел Тамару Львовну и снова подумал, что она совсем не загорела. Но бог с ней, не все ли равно, а мне нельзя отвлекаться.
Разбирательство было коротким. Прокурор, осанистый мужчина с роскошной каштановой бородой, сразу же после речи Ильина сказал, что, по его глубокому убеждению, дело в первой инстанции слушалось безупречно и, по существу, кассационный мотив придуман защитой. Потом снова была реплика Ильина. Все, что было после его реплики, Ильин запомнил клочками. Судьи уходят в совещательную комнату, жужжит вентилятор, прокурор приглашает Ильина в буфет, в коридоре тихо переговариваются адвокаты, приехавшие в Москву откуда-то издалека, Тамара Львовна беспрерывно курит; почему-то меня никогда не тянуло курить, в конторе все дымили, говорят, у курящих время движется быстрей, сейчас бы это здорово пригодилось, звонок, судьи, роскошная борода прокурора… заменить пятнадцатью годами строгого режима.
Он собрал бумаги, вышел в коридор, быстро спустился по лестнице и только в вестибюле вспомнил о Тамаре Львовне. Как же это так получилось, что после приговора он ее не повидал? Ильин снова побежал наверх, все в нем кричало: «Заменить… Заменить… Заменить…» Тамары Львовны он не нашел, а на площадке его перехватил «борода».
– Вы меня упорно не хотите признавать, почему? Кажется, четыре года вместе трубили. Пусть не на одном курсе, но все же…
«А он симпатяга, – подумал Ильин. – Только бородища страшная, а глаза добрые». И с удовольствием стал перебирать университетские годы; прокурор, оказывается, отлично помнил ту историю, из-за которой Ильин чуть не вылетел. Они обменялись телефонами и адресами, оказалось, что и живут они по соседству, ну да ведь Москва есть Москва. Ильина как отпустило. С несвойственной ему болтливостью он рассказал о своей жизни, называя всех своих близких по именам – Иринка, Милка, Андрей, все было отлично, он всем был доволен, во всем преуспел, а что касается адвокатуры, то в его рассказе это выглядело чем-то вроде курсов по повышению квалификации.
По дороге в тюрьму он разговорился с таксистом и терпеливо выслушал трогательную историю о свирепом гаишнике и проколотых правах, повозмущался и даже что-то дельное посоветовал водителю.
Макарыч издали увидел Ильина.
– Замена? Ну, слава богу, слава богу…
– Как он? – спросил Ильин.
– Молчит. Смирный.
«Как о больном… – подумал Ильин и шагнул в камеру. Самохин стоял спиной к двери, лицом к окну, но, услышав шаги, обернулся. – Что же ему сказать, не поздравлять же…»
– Судя по сиянию, которое от вас исходит, можно поздравить? – спросил Самохин.
Ильину была неприятна циническая выходка Самохина – Самохин есть Самохин, – и он очень сухо сказал, что Верховный Суд удовлетворил кассацию. Все было совсем не так, как он это представлял себе час назад. Там, в суде, он не думал, что Самохин есть Самохин, и только радовался, что ему оставлена жизнь, весело болтал с прокурором и на радостях пригласил его в гости. Какой это был легкий час!
– Значит, созревать для южного берега и для сберкнижки? Что скажете, товарищ адвокат? Из глубины сибирских руд – и вдруг Москва… А? Блестит под крылом, как облизанный телок, никогда не скажешь, что в этом городе случаются в некотором роде происшествия. Выходишь из самолета и… фу-фу-фу, что такое? Жить… – сказал Самохин и поморщился, кажется осуждая себя за это слово. – Сами видите, здесь есть противоречие: и жить бо-бо, и не жить…
– Вам дарована жизнь, – сказал Ильин, – не шутите с ней. Бо-бо? Вы боитесь жизни. Но на этот случай нет никакого лекарства. Единственное, что я вам могу посоветовать, – это жить.
– Говорят, там перед выходом на волю индивидуальные беседы, даже разрешается понемножку волосики отращивать. Привыкать. Это тоже из макарычевского корана… Но до этого далеко…
– Да, далеко, – сказал Ильин жестко.
Пора было заканчивать свидание, Ильин видел, что Самохин устал от встречи, от необычных слов, от всего того, что создавало иллюзию свободы. Когда они еще встретятся, а в памяти только и останется недовольство друг другом, непримиримость, а может быть, и враждебность.
– Вы мне пишите, – сказал Ильин. – Помните, что я ваш адвокат…
– Ну, ну, – Самохин зябко передернул плечами. – Какой уж теперь адвокат…
Ильин открыл дверь, и а это время Самохин спросил:
– А Туся?
– Что?
– Вы ее увидите?
– Нет. Ей сообщат. Наверное, уже сообщили.
– Да, да, конечно, – сказал Самохин и улыбнулся.
После раскаленной улицы дома был рай – прохлада, сквозняки, Иринка в новом воздушном платье без рукавов и таком коротеньком, что казалась в нем совсем школьницей.
– Звонили Глаголины: Тамара Львовна вернулась из отпуска, и по этому поводу там суаре, я – за, все-таки кислород, а ты?
«Но больше никаких разговоров о деле Самохина, – подумал Ильин и еще раз мысленно повторил: – Точка, я этим больше не занимаюсь».
У Глаголиных, как всегда, было людно, какие-то молодые люди, может быть, будущие светила, а может быть, и нынешние, альпинист с женой, пившие неразбавленный спирт, и академик, известный всему миру, называвший Тамару Львовну «наша козочка», и, конечно, Дунечка со своим отставным моряком. Дунечка вертелась вокруг Тамары Львовны, поминутно накрывала ей плечи старинным платком, наливала вино, разбавляла водой, и все это с таким видом, словно ухаживала за больной.
Иринка сразу оказалась втянутой в водоворот гостей, схватила крошечный бутерброд и убежала в соседнюю комнату, где Жорж наигрывал на гитаре, изображая известного иностранного гитариста: «Я люблю тебя, Мо́сква, я люблю тебя, Мо́сква». Действительно, было очень похоже.
Ильин устало пил рислинг и машинально выпил два больших бокала.
– Не напивайтесь, пожалуйста, – сказала Тамара Львовна. – Мне хочется с вами поговорить.
– Напиваться? – спросил Ильин. – Исключено.
– Вы вообще не пьете? – встряла Дунечка.
– Вообще пью, – мрачно сказал Ильин. – Алкоголь – мой друг. Напиваюсь до бесчувствия. Такой мой вызов обществу. Годится?
– Мне годятся ваши шутки, – сказала Дунечка серьезно. – Характер шуток вообще влияет на образ мышления. Что, моя дорогая, что, моя хорошая? – вскинулась она, заметив, что Тамара Львовна встала.
– Разрешите, – сказала Тамара Львовна холодно. – Евгений Николаевич, выйдем отсюда.
Вышли в сад, и Ильин спросил:
– Неужели же она все время здесь?
– Кто, Дунечка? Нет, конечно… Но часто, слишком часто… Она хочет выйти замуж за моего сына.
– За Жоржа? – глупо переспросил Ильин. – Но ведь она, кажется, замужем…
– Кажется, она развелась, в последнее время от меня многое скрывают, считают, что я чокнутая. И вы тоже так считаете. Ладно, все это мелочи, по мне – пусть выходит за Жоржа. Но, кажется, она не в его вкусе…
– Мне тоже так кажется, – сказал Ильин.
– Наверное, вы догадываетесь, что я хотела поговорить с вами не о том, каких женщин предпочитает мой сын. Значит, так: считается, что я вернулась из отпуска, была не то в Гаграх, не то еще где-то там, но все это чепуха. Переутомление, неожиданный отпуск – вполне во вкусе таких дур, как Дунечка. Знаете, чем она раньше, до своей социологии, занималась? Делала шляпки. И совсем неплохо. А теперь она всерьез пишет мою биографию, да еще в каком-то «социологическом разрезе». Только у настоящих дур это и получается всерьез. Но перед вами мне нет никакого смысла притворяться ученой дамой, ищущей забвения от Москвы. По-настоящему счастлива я бывала только в Москве. Вы еще никому не говорили, что видели меня сегодня в суде? Ну и отлично. Вы там так были заняты, что я не смогла вас предупредить. А после я помчалась к Тусе. Понимаете?
– Да, кажется, начинаю соображать, – сказал Ильин, вспоминая туфли на платформе, кукольное личико, умелый грим.
– Я бы увез вас в Венецию, – послышался голос Жоржа из дома. – Я член профсоюза, и у нас есть путевки.
Тамара Львовна недовольно поморщилась:
– А, да не слушайте вы всю эту чепуховину… Венеция! Все дело в том, что Тусе неоткуда ждать амнистии…
– Но ведь ее и не привлекали, – сказал Ильин. – У нее железное алиби.
– Я бы не могла жить ни в Венеции, ни в Ленинграде, – сказала Иринка, явно кокетничая. – Слишком много воды…
– Конечно же, у нее это самое алиби, – продолжала Тамара Львовна. – Но не в алиби дело. Туся страдает. Чуть было не сказала: «Моя подзащитная…» А что, было бы справедливо! Если у Самохина адвокат, должен он быть и у Туси. Может быть, каждому человеку нужен свой адвокат?
В доме запели «На безымянной высоте». Слышался голос Жоржа, не сильный, но очень чистый, и казалось странным, что этот голос принадлежит человеку, который всегда кривляется. Жоржу подпевал отставной моряк, а в паузах слышалось Иринкино щебетанье.
– На безымянной высоте… – повторила Тамара Львовна.
– И что же Туся? – спросил Ильин, прислушиваясь к тому, что делается в доме. – Вряд ли она будет ждать Самохина…
– Да, я думаю, что навряд ли.
– Она работает? – спросил Ильин. – Как-то не могу представить ее жизнь.
– Живет… Сейчас у нее… бюллетень. Приходят какие-то родственники, так, десятая вода на киселе. Отец даже на процессе не был, у него теперь новая семья, кажется, под Оренбургом.
– Может быть, ничего и не знает?
– Может быть. Еще есть какие-то подружки, но что за подружки, им сенсация интересна! Есть еще Генина бабушка.
– Генина? – переспросил Ильин. – А, ну да, да, конечно, конечно… И что же?
– Ну, бабушка – та всей душой ненавидит Тусю. Подозревает черт знает в чем. Да не она одна… Действительно, эти «платформы» и реснички… Даже в день приговора! Но тут я подошла к ней, и мы вместе поплакали.
Ильин промолчал. «Поплакали…» Как-то это слово совсем не вяжется с Тамарой Львовной. Хотя, впрочем, кто знает!.. Много есть такого, о чем никто не знает. Год назад он бы не смог поверить, что между двумя судебными заседаниями будет мчаться на почту и там, в дикой духоте, ждать коротенькую записку… А сейчас… сейчас его мучают голоса в доме и Иринкино щебетанье.
– Это было трудное дело, – сказал Ильин. – Но оно для меня сегодня закончилось. Приходит момент, когда надо ставить точку.
– Да, наверное, вы правы. Надо начинать работать. Мой бедный старый Маячок. Завтра, кажется, среда? В среду ученый совет. Пора разгонять гостей. Отбой, господа гости! – крикнула она.
Никто не обиделся, все знали, что хозяйка дома эксцентрична, и, кажется, всем это нравилось. Ильин стал вызванивать такси, но куда там: два часа ожидания.
– Я вас доставлю на своих вороных, – сказал Жорж. – Нет, серьезно, машина подана…
– Спасибо, но мы прекрасно доедем в автобусе, – сказал Ильин.
– Но, Жень, – мягко возразила Иринка. – Машиной быстрей…
– Спасибо, но мы не будем никого затруднять, – перебил ее Ильин, и эта неестественная фраза, звучавшая как перевод с чужого языка, еще долго вертелась у него в голове.
